Евгений Николаевич Бузни
Настасья Алексеевна. Книга 4
Рiдна мати моя, ти ночей не доспала
I водила мене у поля край села…
Евгений Николаевич и Василий Александрович тут же подхватили хорошо знакомую им песню, и получился бы мужской хор, если бы тотчас к ним не присоединился единственный женский голос Натальи Германовны, которая, как и её муж, тоже была украинкой и любила петь.
I в дорогу далеку ти мене на зорi проводжала,
I рушник вишиваний на щастя дала.
Настенька с трудом распахнула глаза, поднимая голову, но усталость и выпитое шампанское и пиво делали своё дело и упорно опускали ресницы Настеньки. Поющие не сразу, но заметили спящую девушку и, разбудив её всеобщим смехом, разрешили ей идти в свой номер и насладиться там сном до утра, обещая не будить её рано, сами же остались за столом продолжать пить и петь.
4.
Утро пришло неожиданно быстро. Оно впорхнуло лучом солнца вместе с голосом крикливой чайки, усевшейся на подоконник. Внезапно открыв глаза, Настенька с трудом осознала, где она находится. Увидев за стеклом окна большую белую птицу с загнутым клювом и довольно хищным взглядом маленьких глаз, она подумала, что это ей снится, но потом вдруг в голове промелькнул весь вчерашний день, и она поняла, что чайка настоящая и пора, наверное, вставать.
Едва она успела умыться, привести себя в порядок, вскипятить чайник и выпить чашечку кофе, стоя у раскрытого окна и любуясь с высоты четвёртого этажа прекрасным видом фиорда, с поднимающимся над ним ярким солнцем, как зазвонил телефон. Звонил шеф Василий Александрович.
– Вы уже встали, Настасья Алексеевна?… О, уже и кофе пьёте? А я хотел пригласить вас позавтракать… Не хотите? Но вы всё-таки зайдите, как освободитесь. Я хочу вас с кабинетом вашим познакомить и ввести в курс дела, а то завтра приступать к работе прямо с утра.
Но Настенька вспомнила, что говорилось ещё в аэропорту, и спросила:
– А разве мне со всеми вновь прибывшими на переборку картошки не идти?
– Нет, это вас не касается. У меня тут без переводчика столько работы накопилось по переводу писем и прочего, что я попросил директора вас освободить от этой повинности новичков. Обойдётся картошка без вашего участия.
Но, когда Настенька через некоторое время пришла и позвонила в дверь соседнего номера, то там её ожидал приятный сюрприз. Василий Александрович, одетый почти по-домашнему в серые брюки и белую рубашку без галстука, широко улыбнулся и, приглашая жестом войти, сказал без обиняков:
– Вы же, конечно, хотите позвонить домой, сказать, как доехали. Можете это сделать сейчас с нашего телефона бесплатно.
Ну, кто же не мечтает, уехав чёрт те куда, за кудыкину гору, на самый край света, когда хоть прошли-то всего одни сутки, но их можно посчитать за целую вечность, кому же не хочется поделиться тут же переполняющими душу впечатлениями да спросить, «Как вы там?», словно сто лет не виделись?
– Но только недолго, – предупредил начальник. – Время от времени вы можете от нас звонить домой, но на руднике говорить об этом никому не надо. Это служебный телефон. У нас внизу стоит платный телефон-автомат, но он дорогой и за норвежские кроны, которых у вас пока нет.
– А как же звонят шахтёры? – удивлённо спросила Настенька.
– На руднике есть переговорный пункт по предварительным заказам. Это не для вас, – сказал Василий Александрович, набирая необходимый код Москвы и вопросительно глядя в ожидании номера домашнего телефона.
Настенька назвала, и вот уже услышала любимый голос бабушки, и вот уже на другом конце земли послышались радостные всхлипывания от неожиданности донёсшегося голоса живой и невредимой внучки, и посыпались взаимные вопросы и скорые ответы. Настеньке хотелось услышать и голос малыша, и бабушка передала ему трубку, и его голосок, пропищавший «мама, ты где?» сразу вылился в мамины слёзы, которые пришлось с силой сдерживать, чтобы они не хлынули потоком. Бабушка это почувствовала и отняла трубку у Женечки, да и пора было завершить разговор, так как Настенька видела, как нервно расхаживал по комнате её шеф, поглядывая на часы. С влажными от набежавших слёз глазами она положила трубку телефона.
– И чего плакать, спрашивается? – буркнул Василий Александрович. – Только вчера виделись.
Присутствовавшая при разговоре Татьяна Борисовна прозвенела весёлым голосом:
– Ничего-то мужчины не понимают. Ну, всё в порядке дома? Ну, и ладно. Настенька, чаю?
Увидев отрицательное мотание головой, взметнувшим по плечам волной шелковистые волосы, Василий Александрович надел такой же серый, как брюки, пиджак, висевший на стуле, и повёл своего нового переводчика показывать её рабочее место.
Им оказалась большая комната в конце коридорчика на первом этаже. Дверь налево, а напротив кабинет заместителя генерального директора треста и его секретарши. Окно комнаты к неудовольствию Настеньки выходило не на фиорд, а на выложенную камнями стену, подпирающую собой гору. Три стола да несколько стульев – вот и вся мебель, если не считать встроенного шкафа для одежды. На одном столе две пишущих машинки: одна для печатания на русском языке, другая – на английском. Это обрадовало. Настенька давно научилась печатать и даже хотела было взять с собой из дому портативную машинку, но в управлении треста сказали, что в этом нет смысла, так как на острове всё есть. Там архипелаг называли островом, что, может быть, было и правильно, поскольку посёлок находится на одном самом крупном, можно сказать, гигантским острове, по сравнению с тысячью маленьких сопровождающих его островков, составляющих все вместе архипелаг.
Больше ничего интересного в этом помещении не было, и Василий Александрович повёл переводчицу в свой кабинет, расположенный у входа в коридор, но с правой стороны, то есть с окном, смотрящим на здание госпиталя, находящимся несколько ниже через дорогу, к утру уже очищенную от снега. За госпиталем виднелся небольшой домик горноспасателей и угольный склад, за которыми раскинулась широкая гладь Грин-фиорда и дальше шли горы с шапками снега и длинным узким языком ледника между ними. Представлялось, что это горная пасть лижет свисающим языком морские волны и всё не может напиться. А над всем этим чудом гордо сияло солнце, ослепительно отражаясь в белизне снегов.
У шефа в кабинете обстановка повеселей. На подоконнике вазоны с цветами: трёхцветные Анютины глазки, буроватые бархатцы, фиолетовые колокольчики, а на стене возле окна свисали, образуя шар колокольчики снежной синевой. Настенька сразу подумала, что надо будет позаботиться о цветах и в её комнате. Два стола составлены буквой «Т», как и принято у всех начальников. На главном столе два телефона: для внутренней связи и для международной. От международного отходит параллельно подключенный аппарат для переводчика. Рядом на столе стоит факсимильный аппарат. У стены шкаф, все полки которого заставлены папками.
Василий Александрович подходит к нему и отрывает выползшую, видимо, вчера или сегодня утром бумажную простыню с текстом. Быстро глянув, говорит:
– Ну, вот вам Настасья Алексеевна и работа. Что тут написано?
Настенька читает сначала про себя и, немного подумав, переводит:
– Это от компании Спитра. Уважаемые господа, мы хотим приехать на скутерах шесть человек завтра в три часа дня. Можно ли заказать три номера в гостинице на три дня? И подпись.
– О, это замечательно! Спитра – это туристическая компания в Лонгиербюене. Нужно сейчас же ответить, что мы их ждём.
– На машинке?
– Да, можно просто на листе бумаги написать.
– Нет, я всё-таки думаю, что солиднее на фирменном бланке, если у вас есть, и отпечатать на машинке.
– Конечно, бланки есть, сколько угодно, – согласился Василий Александрович. – Давайте на машинке.
Настенька взяла пришедшее письмо, пошла в свой кабинет, отпечатала короткий ответ, а шеф тут же довольный вложил письмо в факсный аппарат, нажал кнопку отправки и радостно потёр руки, видя, как лист пополз под барабан.
Так начался неожиданно трудовой режим Настеньки, когда она не знала ни дня без работы, и время полетело, поскакало, помчалось.
В этот первый день, получив у Василия Александровича ключ от двери коридора, а она в нерабочее время всегда должна была быть запертой, новая хозяйка кабинета решила сегодня же поработать в нём. Но сначала пошла в столовую пообедать, составив компанию шефу и его жене. Они шли троицей по относительно широкой дороге, вдоль которой на возвышении позади прилепившихся к горе домов тянулась лента деревянных коробов, урывающих теплотрассу. Как рассказал тут же вызвавшийся быть гидом начальник, в летнее время, если льют дожди, по коробам ходят шахтёры для сокращения пути и, избегая луж на дорогах.
Справа стояли двухэтажные длинные строения. В одном разместилось общежитие, в другом, более красивом, был детский сад, а рядом школа. Вот и вся улица. Слева примостилась мехпрачечная, где работали исключительно женщины – жёны шахтёров, а по соседству, выступая широкой каменной лестницей прямо на дорогу, стояло здание управления рудником.
– Сюда, – строго сказал Василий Александрович, – вам, Настасья Алексеевна, надлежит завтра к девяти утра придти на оформление на работу. Прослушаете обязательный инструктаж по технике безопасности, ну и другие формальности. Так что прошу на завтрак придти пораньше, чтобы успеть Столовая открывается рано.
– Так завтра же гости приезжают на скутерах. А я успею? – Вспомнила Настенька.
– Придётся успеть. Вы там всем говорите, что у вас работа по приёму туристов.
Рядом с кирпичным зданием управления Настеньку удивил красивый деревянный дом с резными украшениями, какие встречаются ещё порой в российской глубинке на домах колхозников.
– Какое чудесное деревянное зодчество! – восхитилась Настенька.
– Этот дом тоже построен из кирпича, но обшит досками и украшен, – сказала, со смехом, Татьяна Борисовна, проявляя своё познание посёлка.
Дальше на углу повернувшей к морю улицы, занимая весь угловой проём, высилось современная двухэтажная коробка.
– А это наш клуб, – с явным удовольствием сообщил Василий Александрович. – Сюда вы будете ходить в библиотеку – там у нас около трёх тысяч книг, и в кино, если любите. Фильмы, правда, всё больше старые, но иногда привозят и новые. Смотреть можно. Старое здание клуба было деревянным и однажды сгорело, так что это совсем новое.
Настеньке показалось странным, что в посёлке, в котором не так много, как ей показалось, домов и лежит снег, могут быть пожары. Но, конечно, если дом был деревянным, да ещё клубным заведением с курящими посетителями, то отчего же и не быть случайному пожару?
Рядом с клубом стояло вообще какое-то странное строение с косой крышей, сделанной как будто из стекла.
– А это наш спортивный комплекс, – продолжал экскурсионный рассказ Василий Александрович. – Под стеклянной крышей плавательный бассейн. Вас пока туда не пустят, поскольку нужна справка нашего врача из госпиталя. Там же есть и спортзал, где мы проводим соревнования с норвежскими командами по мини-футболу или волейболу и баскетболу. А в цокольной части стоят столы для настольного тенниса.
– А что ж ты не скажешь про бадминтон? – возмутилась Татьяна Германовна. – Я, например, люблю побросать воланчики. А вы, Настенька, играете? Можем вместе ходить иногда вечерами.
– Я больше плаванием люблю заниматься, – ответила Настя, но подумала, что нехорошо отказываться от компании, и добавила: – Однако в бадминтон с удовольствием буду играть, если будет время. Хотя я больше предпочитаю настольный теннис.
Но вдруг она остановилась, изумлённо глядя на целый ряд белых берёз:
– Что это?
Напротив здания столовой, куда нужно было спуститься по ступенькам небольшой лестницы, в конце широкой площадки, одна сторона которой была огорожена перилами, на стене домика каким-то художником были нарисованы стройные берёзы в натуральную величину, так что в первую минуту могло показаться, что видишь настоящий лес, зелёную травку, по которой хочется пробежаться, и солнце, спрятавшееся в листве.
– Это наша берёзовая роща.
В голосе шефа звучала не то чтобы гордость, а настоящая любовь к картине.
– Мы смотрим каждый день, выходя из столовой, на это панно и невольно вспоминаем родину, Подмосковье. Это единственные деревья на Шпицбергене. Больше нигде вы их не увидите.
На этом сюрпризы дня для Настеньки не закончились. Да уж конечно, раз она всё видела впервые. И прежде чем заходить в столовую, обедальщики подошли к краю площадки, откуда виделся небольшой порт, стоящий возле причала буксир, небольшой домик портовой службы и несколько маленьких жилых домиков у длинной тоже деревянной лестницы, спускающейся в портовую зону. Всё вокруг – и лестница, и домики, и портовая площадка, и горные вершины, подступающие к берегу фиорда были засыпаны недавно выпавшим снегом, теперь сияющим и сверкающим отблесками царствующего в небе солнца. И среди этой яркой белизны вода залива не казалось зелёной, а, отражая гладкой поверхностью небо, дышала мягкой голубинью. Если бы предки, давшие название заливу «Грин фиорд», то есть «Зелёный» увидели бы его в такой час, то, возможно, назвали бы его голубым, а не зелёным. Однако история не имеет сослагательного наклонения. Значит, мореплаватели повстречались и вошли во фиорд в его грозное время, когда вода зеленеет, мрачно катя волны, гонимые ветром, вдоль берегов, и, косо ударяясь о них, вспениваясь по всему заливу белыми барашками.
Войдя на первый этаж столовой, Настенька увидела два ряда вешалок, на которых висели уже главным образом шахтёрские тулупы, и собралась было снять с себя белую шубейку, но Василий Александрович тихим мягким голосом поспешил предупредить:
– Настасья Алексеевна, здесь вашу шубку вешать не следует. Неровён час, кому-то приглянется красивая вещь и её незаметно умыкнут, пока будете обедать, а потом ищи свищи её. Там, на втором этаже, тоже есть ячейки для одежды.
– Да, лучше не рисковать, – подтвердила Татьяна Германовна, вешая при этом свой тулупчик на свободный с краю крючок рядом с тулупом мужа. – Шахтёры вообще народ честный, но, как говорится, в семье не без урода. На тысячу человек всегда один урод, да найдётся.
Наверху оказался огромный зал с колоннами посередине и множеством столиков, каждый на четверых. Большинство столов занято. Иногда за столом сидят мужчина, женщина и ребёнок. Это целая семья. И можно видеть за одним столом сразу двух или трёх ребятишек, друзей по школе, вносящих своими криками и смехом разнообразие в негромкие степенные разговоры взрослых.
Слева у лестницы большая фанерная коробка с ячейками, в одну из которых Настенька с трудом поместила свою шубку и в тон ей белую меховую шапку. В других ячейках лежат женские сумки. Как потом становится ясно, в них женщины прихватывают кое-что из питания на вечер в качестве закуски для мужа, ну и, естественно, себя под ожидающуюся выпивку. Распивать спиртное в столовой категорически запрещено. Процесс набора себе домой пищи в столовой на местном языке называется «юшарить», но с таким процессом и с термином Настенька познакомилась не сразу.
Совсем как легенду ей рассказали, что давным-давно ходило на Шпицберген из Мурманска пассажирское судно под названием «Югорский шар». Всякий раз, когда полярники, готовившиеся к отправке на материк, упаковывали свои вещи или кто-то хотел отослать часть приобретенного здесь себе домой или родственникам, всё, что не укладывалось в обычные сумки и чемоданы, размещалось в удобные фанерные ящики размером пятьдесят на пятьдесят или пятьдесят на сто сантиметров. Заколоченные гвоздями ящики с одеждой и зачастую с разнообразными консервами, приобретенными в местном магазине, обшивались материей и выставлялись на улицу возле дома за несколько дней до прихода в порт судна.
О дне выноса ящиков заранее объявлялось по местному радио. На каждой такой внушительной посылке кроме адреса отправления обязательно писалось крупными буквами сокращённое название судна, на котором должен был уйти груз. И потому проходящему в этот день по улицам посёлка на глаза всё время попадались целые штабеля ящиков с надписью «Ю. Шар».
В конце концов, ящики, в которые укладывали вещи, стали так и называться «юшары». С тех самых пор полярники спрашивают друг друга: «Ну что, собрал свой юшар?» или «Сколько юшаров отправил?». И никто не переспрашивает, о чём идёт речь.
Давно уже нет на маршруте судёнышка «Югорский шар». Новые полярники даже не знают о его прошлом существовании. Но слово «юшар» прочно закрепилось в их лексиконе, обретая постепенно новые формы и значения.
Так, например, можно сказать «наюшарился» в том смысле, что набрал закусок на базаре, а можно сказать о ком-то, что он «хорошо наюшарился» и все поймут, что этот кто-то хорошо набрался, то есть напился до чёртиков.
Бывали случаи, что некоторые из власть предержащих, находившихся близко к общественным продуктам и прочим товарам, отправляли юшарами к себе домой многими килограммами ворованный сахар, масло, муку, аппаратуру, а эти, так называемые, юшары неожиданно вскрывались таможенными чиновниками и тогда начиналось уголовное дело, а полярники в российских посёлках, прослышав новость, мрачно замечали: «Совсем заюшарился, сволочь» или «Доюшарился, наконец, подлец».
Поистине велик, могуч и неувядаем русский язык. Настенька долго смеялась над этим рассказом, как и над тоже местным термином «базар», которым полярники называли широкий набор закусок в столовой.
По правую сторону зала на посетителей большими глазницами смотрели окна раздачи первых и вторых блюд. Они были настолько велики и широки, что сквозь них легко просматривалась гигантская кухня с великанами бачками на огромной плите, над которыми колдовали упитанные женщины в белых одеждах, фартуках, чепчиках с длинными ложками в руках. Ложка то помешивала варево, то подносилась ко рту для пробы, то подсыпала недостающие ингредиенты, напоминая собой орудие шаманов. Бачки источали облака пушистого пара, незаметно растворяющихся в воздухе. Из одного бака, что стоит у второго раздаточного окна, половником вычерпывается и разливается в тарелки первое блюдо. Он постепенно опустошается. Две тонкие девушки, очевидно, не поварихи, а подсобные рабочие, подкатывают тележку, берут бачок за две ручки, ставят его на колёсный транспорт, чтобы тут же увезти, поставив на его место другой, только что снятый с пышущей жаром плиты, подвезенный той же тележкой.
Сегодня первых блюд два: суп молочный и борщ. Зато второе блюдо одно – картофельное пюре с мясной котлетой. Оно выдаётся в первом окне. Очередь небольшая; всего несколько человек с подносами, вилками, ложками. Получив второе блюдо без выбора и первое на выбор собирающиеся обедать берут с прилавка по два стакана и опять оказываются перед выбором, что пить. В металлических высоких термосах чай, кофе, компот и квас. Пей – не хочу. А дальше, по правую сторону зала шёл длинный ряд противней с закусками.
Настеньку, привыкшую ограничивать себя в еде, чтобы не растолстеть никоим образом, тем более, что в Москве в последние годы горбачёвской перестройки с продуктами в магазинах были проблемы, и она с кем-нибудь ещё из сотрудников музея Николая Островского спускалась вниз по Тверской в гастроном за получением в подвальном помещении продуктовых наборов для музейного штата по заверенным спискам, как делали и другие организации централизованным порядком, поразило неожиданное разнообразие выложенных на свободный выбор закусок.
Тут тебе салат из свежей капусты и малосольная капуста, свежие помидоры и огурцы и то же в солёном виде, селёдка под шубой и нарезанная большими кусками жирная сельдь, винегрет и салат-оливье, лук зелёный и лук репчатый, нарезанный кружочками, свекольный салат и свекла ломтиками, отварная картошка и жареная треска, рыбка копчёная и вынутая из консервных банок. Всё это разнообразие разложено по отдельным блюдам и постоянно пополняется снующими за стеллажом девушками в белоснежных передничках. Так что не случайно меткое народное словцо «базар» прилепилось к этому множеству блюд. Глазами хотелось всё съесть, но это же невозможно. Никакой желудок не выдержит такое многообразие.
Понятное дело, что бесплатно питавшиеся здесь шахтёры не страдали от голода и под рюмочку или стакан водки всегда могли подобрать в столовой закуску, то есть поюшарить, как говорили при этом. А что нужно ещё тому, кто, не щадя своих сил, а иной раз и жизни, за тысячи вёрст от родной земли приходит домой после подземного заточения, как только что на свет народившийся, сядет за стол, хлопнет порцию, а то и две-три российской водки, закусывая селёдкой и солёным огурчиком, да затянет шахтёрскую песню для отвода души?
Ведь даже как-то в клубе на собрании шахтёров выступал врач и, когда его спросили, мол, можно ли пить шахтёрам, он вполне серьёзно ответил, что в условиях крайнего севера не только можно, но и нужно иногда выпить рюмку-другую водки для расслабления организма. Зал захлестнула волна аплодисментов и хохота. Правда, врач добавил, что пить нужно в меру. Кто-то из шахтёров громко на весь зал продолжил в рифму известное всем высказывание:
– Как сказал Джавахарлал Неру.
И снова зал задрожал от раскатившегося всеобщего смеха.
Конечно, бесплатное питание в столовой называлось бесплатным условно, поскольку на самом деле в Москве из зарплаты шахтёра удерживали определённую сумму за то, что давалось в столовой, и это было всем известно. Потому нельзя было не докладывать в порции, нельзя было оголять прилавок с закусками, нельзя было недокармливать. Шахтёр, отдающий всего себя под землёй, на ней – матушке может сильно осерчать, если что не так, и тогда держитесь все бюрократы, держись начальство, поднимутся кирки и молоты, используемые под землёй для скалывания угля, заработают кулаки привычные к тяжёлому труду, и начнётся забастовка народная. Сердить шахтёров себе дороже обойдётся. Вот и поставляются им все продукты. Вот и устраивается магазин промышленных товаров, которых на материке в России днём с огнём не сыщешь, да в добавок привозят из-за границы в магазин беспошлинные телевизоры, японские магнитофоны и прочее, что раскупается мгновенно шахтёрами и отправляется домой на Родину, где сейчас мало, что найдёшь. Направляются, чтобы там всё было в ожидании возвращения из Заполярья дорогого добытчика угля и всего необходимого для дома.
После обеда, начатого стаканом кваса и селёдочкой с зелёным луком, продолженного борщом и пюре, и завершившегося стаканом кофе с пирожком, что оказалось выше обычной нормы, которую позволяла себе Настенька, она со своими провожатыми посетила для знакомства клубную библиотеку, записалась и даже взяла для начала понравившиеся ей политехнические англо-русский и русско-английский словари.
5.
Возвратившись в гостиницу, Настенька с разрешения Василия Александровича устроилась в его кабинете, чтобы познакомиться с папками переписки с иностранными фирмами и составить себе список их телефонов. Это ей казалось важным сделать уже сегодня, тем более, что завтра ожидался приезд группы компании «СПИТРА».
Ей показалось интересным то, как формировалось название этой компании. Прежде всего, удивило, что привычное на русском языке имя архипелага Шпицберген на английском языке произносилось и писалось Спитсберген. И вот первые три буквы использованы в названии компании Спитра. Полностью компания называлась Спитсберген Трэвэл Эйдженси, то есть Туристическое агентство Шпицбергена. Стало быть, следующие две буквы взяты из начала второго слова «Трэвэл», а последняя «А», понятное дело, явилось от третьего слова «Эдженси», где буква «эй» трансформировалась в «а». Вот и получилось звучное слово «СПИТРА». Если бы взяли для аббревиатуры только первые буквы слов, что часто делается при формировании наименования компании, то получилось бы по правилам английского произношения «ЭсТиЭй» или не по правилам – «СТА», что звучало бы, наверное, гораздо хуже.
Правда, – рассуждала Настенька, – известная авиакомпания «САС» является простой аббревиатурой полного названия «Скэндинэвиан Эарлайнс Систем» – «Система Скандинавских авиалиний». Тут тоже можно было бы удлинить название, например, «Скэнэрси», но так не придумали, оставив просто и тоже звучно «САС».
Ей нравилось думать над названиями фирм. Она же была лингвист по профессии. И это отвлекало от мыслей о Москве, о доме, о сыне. Пишущая машинка с английским шрифтом была перенесена сюда в кабинет шефа. Он был уютнее, с цветами и картинами на стенах. Солнце перешло на вторую половину небосвода и, находясь ещё над фиордом, заливало комнату своими яркими лучами, но не жарило, а слегка грело, что было приятно. Разложить на столе папки и выискивать названия фирм, её владельцев и телефоны было делом немудрёным. И машинка скоро застучала, выполняя свою задачу.
Увлёкшись работой, Настенька не заметила, как прошло время, и солнечные лучи, скользнув последний раз по потолку, исчезли. Она поднялась, разминая спину взмахами рук, и глянула в окно. Глазам её предстало такое великолепное зрелище, что захватило дух. Солнце опустилось вдалеке у Земли Принца Карла и почти касалось водного горизонта. Оно казалось огромным диском, никак не слепящим глаза, а напротив, своей красной окраской притягивало к себе, заставляя смотреть в восхищении на него и на выплеснувшиеся во всё небо и протянуто ползущие по нему перистые облака, окрашенные в красную краску, отражающиеся в воде более глубоким оттенком. И даже белые от снега горы порозовели, будто стыдились своей нечаянной красоты. Одни лишь чайки, с криками проносящиеся на фоне всего красного, сами не окрашивались, оставаясь белыми лоскутками, поскольку солнце было с другой стороны.
Не хотелось отходить от окна, но зазвонил телефон. Василий Александрович на проводе:
– Вы там не устали от трудов праведных, Настасья Алексеевна? Нельзя в первый день много работать. На ужин собираетесь? А то приходите к нам пить чай.
– Спасибо большое! – ответила Настенька, глядя на вложенный в машинку новый лист бумаги.
– Спасибо, да или спасибо, нет? – Прозвучал иронический голос.
– Да, нет.
– Так да или нет? Я не понял.
– Нет-нет. Спасибо! Я так наелась в обед, что ужинать не смогу. Это даже вредно, мне кажется. Я перед сном чай вскипячу.
– Вы, наверное, по натуре сова – любите поздно работать? А я жаворонок – рано ложусь спать и рано встаю.
– Early to bed and early to rise, makes a man healthy, wealthy and wise.
– Что вы сказали?
– Извините, это я английскую поговорку вспомнила. Она означает, что рано ложиться и рано вставать делает человека здоровым, богатым и мудрым. Или, как говорят на Руси, кто рано встаёт, тому бог даёт.
– Всё-то вы знаете, – рассмеялся Василий Александрович. – Ну, вы находите, что вам нужно?
– Да-да, спасибо. Разбираюсь пока.
Но разбираться ей долго не удалось. Когда стемнело, и только что Настенька включила свет, как в дверь постучали. Пришлось почти автоматически сказать: «Да-да, входите», словно это был её кабинет. Девушке и в голову не могло придти, кто может беспокоить хозяина кабинета в такое позднее время.
В дверь осторожно, почти боком вошёл Иван крестьянский сын. В высоких белых меховых сапогах-унтах, которые в Баренцбурге носят только вертолётчики, в чёрной кожаной куртке и в шапке, сдвинутой на затылок так, что из-под неё выглядывал клок чёрных волос, он, входя, начал извиняться:
– Прошу прощения, я проходил мимо, а тут вижу – свет горит, дай, думаю, зайду к Василию Александровичу, извинюсь за вчерашнее вторжение. А оказывается здесь новый хозяин.
Настенька не поверила словам Ивана. Во-первых, она всего минуту назад включила свет и проходила мимо окна, и её фигуру, конечно, заметил Ваня, видимо, стоявший давно возле входа в гостиницу и не решавшийся войти. И надо же, такой хороший предлог – свет в окошке. Во-вторых, с чего бы ему пришла в голову идея извиняться, за что он уже тысячу раз извинялся вчера. И, в-третьих, она сама давно думала об Иване, а он вот, снова перед нею лицом к лицу.
И ещё ей сразу же пришла мысль, что Василий Александрович может неожиданно спуститься за чем-нибудь в свой кабинет и застать гостя и подумать, что отказ от чая был не по той причине, что она высказала, а потому, что она ждала Ивана. Хорошее будет начало работы, – подумала саркастически. Звать к себе в номер было бы ещё большим преступлением, к которому она не было готова. Но человек стоял в дверях, пришлось пригласить его закрыть дверь и сесть на стул за стол.
Иван крестьянский сын снял свою шапку и куртку, повесив их на стоявшую в углу пятирожковую вешалку, и сел, но не к столу, а на стул, стоявший у входа воле стены.
– Я может быть, помешал. Ты, я смотрю, занята делом: печатаешь. Я посижу здесь в сторонке и пойду.
За окном чернело небо. В комнате были он и она. Они не знали друг друга. Им не были известны ни характер, ни привычки, ни прошлое, ни настоящее сидящего на другом конце комнаты человека. Но они смотрели глаза в глаза, пытаясь всё это понять. И им казалось, что они понимают, что они всё знают и чувствуют. Глаза говорили и говорили.
Его – печальные и задумчивые от прожитого и от долгого пребывания в одиночестве на Крайнем севере – рассказывали грустную историю о том, как он, молодой, в красивой лётной форме, попал на вечеринку к друзьям, где его изрядно подвыпившего окрутила весёлая толстушечка, завела к себе домой, и после нелепо проведенной ночи, когда он едва сознавал, что делал, она заставила его жениться на себе, ожидая, как она сказала, от него ребёнка. А детей родилось сразу двое – мальчик и девочка. И он, не чувствуя ни малейшей любви к этой женщине, лишь исполняя моральный долг, когда женился на ней, и не будучи уверенным в том, что в родившихся детях течёт его кровь, решил поехать работать на Шпицберген, а она отказалась. Взгляд выдавал: ей и там, в подмосковном Жуковске, где они повстречались и жили, хорошо.
Настенькины глаза – огромные со вскинутыми вверх ресницами, восторженные от всего нового, что увидели за последние два дня, но полные опыта пережитых трагедий и с опаскою повстречаться с новыми, застыли в наивном женском ожидании чуда. Им так хотелось встретить любовь, и они так боялись её: а вдруг она не настоящая, не чистая и светлая, не такая сильная, что от неё никуда не денешься, а такая, что от неё упадёшь, как в море, и поплывёшь по жизни укачиваясь, теряя всю себя в крепких объятиях, которые всё смогут, от всего спасут, никогда не обманут.
Но разговор их получился неожиданным.
Он продолжал сидеть, молча, у стены, а она за столом с пишущей машинкой и смотря на него в упор, произнесла так, словно возражала ему:
