Евгений Николаевич Бузни
Траектории СПИДа. Книга третья. Александра
ЕВГ. БУЗНИ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Ну вот, дорогой читатель, мы и добрались с вами до третьей книги, которую я называю “Александра”, и понятно почему. Вы ведь помните, что Настеньку, когда она только родилась, назвали Сашенькой. Это произошло по той простой причине, что явилась она на свет в день рождения деда Александра, а того, как явствует история, назвали таковым в честь Александра Сергеевича Пушкина, которого кто же не любит в России? Родители более позднего Александра лелеяли мечту, что сын тоже станет поэтом, однако этого не произошло.
Напряжённое послереволюционное время сделало Александра военным человеком – танкистом. Но настоящая военная жизнь началось с того, что он уехал воевать добровольцем в Испанию. Возвратившемуся оттуда в числе немногих героев в начале декабря сорокового года, ему, теперь уже старшему лейтенанту, позволили съездить на несколько дней в Москву, где он успел в этот короткий срок не только повидаться с родителями, но и жениться на своей соседской девчонке Катьке, выросшей к тому времени в такую красавицу Катерину, что он не сумел пройти равнодушно мимо и тут же уговорил девушку выйти за него замуж. Хотя, возможно, это она его уговорила – дело не в этом. Главное то, что недельное счастье, выпавшее на их долю, продолжалось для Кати всю жизнь, воплотившись в рождении дочери Ирочки.
До нападения фашистов на Родину снова приехать в Москву не удалось, а потом уж тем более было трудно. К ноябрю тысяча девятьсот сорок второго года Александр был уже продымленным пожарами войны обстрелянным водителем тяжёлого танка, имея на своих погонах два просвета с двумя звёздочками подполковника, а на груди орден и три медали за бесстрашие. Воюя в танковом корпусе Ротмистрова, ставшего впоследствии маршалом и министром обороны Советского Союза, смелому человеку всегда было дело.
Подполковнику довелось лишь однажды наскоро повидать чудные глазёнки малышки, когда дали ему неделю для отдыха перед крупной операцией, когда стягивались войска к месту новой дислокации. Так что ни первых шагов по жизни девчушки, ни её стройной фигурки в юности видеть ему не посчастливилось, так как, вернувшись десятого декабря на передовую, а именно к реке Чир, он погиб в танковой атаке немецкого плацдарма высоты хутора Рычковский. К этому плацдарму в то время приковано было внимание самого Верховного Главнокомандующего Сталина, который поручил именно корпусу Ротмистрова ликвидацию непокорного немецкого укрепления, находившегося в каких-то двухстах километрах от Сталинграда, за который шло тогда знаменитое сражение.
Двухсотдневная битва, в которой погиб дед Настеньки, переломила ход войны, уничтожив четвёртую часть всей живой силы фашистов и позволив Красной Армии перейти в контрнаступление, завершившееся победой в Берлине. И бой за хутор Рычковский тоже был выигран танкистами Ротмистрова. Но какой же бой обходится без гибели воинов? Вырвался Александр со своим танком вперёд, яростно круша брошенные в панике немцами батареи первой оборонной линии, ринулся, не останавливаясь, ко второй линии, но наткнулся на лобовой залп опомнившегося врага, выскочил из горящего танка и был скошен пулями автоматчика, и лёг бездыханным, уже не слыша, как другие танки его товарищей давили всмятку осмелевшую было оборону фашистов. Потому и не стал Александр ни поэтом, ни воспитателем Ирочки, ни дедушкой Верочки и Настеньки. А они, родные ему, но помнившие о нём лишь по фотографиям, узнавали о подвиге пращура по рассказам однополчан да по страницам военной летописи.
Настенька, будучи ребёнком, отказалась от имени Саша, чтобы не путали её с мальчиками, но, когда подросла и узнала историю своего имени, не раз жалела о детском решении, да привыкла к Настеньке и продолжала себя называть ею. По документам же по-прежнему числилась Александрой, и теперь ей всё чаще приходилось об этом вспоминать, расставаясь окончательно с детством и детскими представлениями о жизни.
А жаль всё-таки, дружище читатель, что та искренность, которая существует во взаимоотношениях между детьми, пропадает неожиданно во взрослом состоянии, когда вместо доверчивости появляется подозрительность, вместо беспредельной доброты приходит расчётливая скупость не только на деньги, но и на ласки, добрые слова, хорошее отношение. И что примечательно? Чем богаче человек в материальном смысле, тем он беднее в духовном отношении. Почему бы это? Мне вот какой ответ приходит в голову.
Когда ребёнок в яслях, мы не будем рассматривать. Он слишком мал для выражения своих чувств, кроме потребности в том или ином необходимом для его жизни. Тут нет выбора: что нужно, то и просит. Хотя и в этом маленьком человечике замечаются весьма отличительные свойства характера. Один сидит на руках и, радостно улыбаясь, предлагает тебе свою соску, другой, увидев тебя, если не заплачет, то спрячется за плечо матери, а, пообвыкнув к незнакомцу, ухватится за пуговицу на его пиджаке и уж никак не согласится её выпустить, требуя только себе. Подозреваю, что эти особенности малыша тесно связаны с первыми впечатлениями от поведения матери при кормлении, от её отношения к окружающим. Не зря великий наш педагог Макаренко говаривал, что о воспитании ребёнка следует думать до того, как он родится, так как потом уже поздно.
Зато жизнь у ребятишек в детском саду любопытна тем, что живут они в равных условиях, когда ни у кого нет особых привилегий, нет преимуществ даже в том случае, если одних детей приводят пешком, а других везут на личных авто.
В школе, колледже, гимназии и прочих подобных заведениях опять-таки существует или, по крайней мере, имелось раньше почти полное равенство, при котором успеваемость, выражающаяся в отметках, чаще всего была прямо пропорциональна знаниям ученика, его способностям их выявить на уроках. В этот период взаимоотношения между равными ещё вполне искренни. Тут даже богатство родителей не всегда имеет значение, так как общие занятия при одинаковых условиях сравнивают детей, вынуждая их открыто любить или ненавидеть друг друга по совершенно другим признакам, о которых не боятся говорить откровенно, присваивая соответствующие клички, выражая ими полную независимость суждений.
Но вот, чуть за порог школы – и стали взрослыми. Всё. Кругом разные люди, на разных ступеньках власти, карьеры, благосостояния, и каждый говорит:
– Это тебе не школа. Тут держи ухо востро. Хочешь жить – умей вертеться, не торопись высказываться, говори вслух не всё, что думаешь.
А зачем вертеться, юлить, обманывать? Разве нельзя просто жить, доверяя каждому, и требовать этого же от других по отношению к тебе? Но, оказывается, нет, так нельзя. Тот, у кого чего-то больше, хочет, чтобы у него этого было ещё больше, а тот, у кого этого меньше, не согласен с такой постановкой вопроса. И вот начинается борьба между теми, кто хочет устранить неравенство, и теми, кто на это не пойдут никаким образом. И борьба эта ведётся вечно с момента превращения человека из обезьяны в гомо сапиенса.
Может, так задумано природой? Но посмотрите на антилоп, газелей, диких лошадей. Дерутся ли они из-за лучшего клочка травы? Нет, конечно. Травы на всех хватит. Но заставьте их голодать и потом бросьте пучок свежего сена в середину стада – передерутся мгновенно. Природное стремление к выживанию заставит бороться за еду, но не более того. Свирепый лев и тот, если сыт, не будет нападать на лёгкую даже добычу, чтобы набрать себе впрок.
А люди? Почему им никогда не бывает достаточно? Почему даже те, кто имел мало, но получил возможность иметь много, хочет теперь ещё большего? Вот что непонятно.
Но о чём это я? Прошу прощения у моего смиренно выжидающего читателя. Нельзя нам уходить от Настеньки, положение которой очень и очень не из лёгких. Ах, как хотелось бы помочь ей. Если бы только это было возможно, то, полагаю, и мои читатели кинулись бы к ней со своими советами и даже реальной помощью. Давайте же проследим за событиями, чтобы разобраться, что тут можно было сделать. Раскроем страницы истории тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.
М О С К В А 1 9 8 8 Г О Д А
Столица огромного государства, занимающего по территории почти шестую часть обитаемой суши земного шара, что позволило российскому поэту Сергею Есенину гордо сказать:
"Я буду воспевать всем существом в поэте
Шестую часть земли с названьем кратким – Русь";
столица гигантского единения более сотни различных народов, исторически распластавшихся своими селениями по лику земному настолько широко, что земными границами соприкасались с двенадцатью другими более мелкими государствами, с завистью глядевшими на силу и непоколебимость соседней могучей державы; столица морей и океанов, ибо страна её ежеутренне умывалась водами двенадцати морей, являвшихся частью трёх великих океанов из пяти существующих в мире; столица, десятки лет олицетворявшая спокойствие и стабильность народа, считавшего себя великим, как по численности населения, занимая третье место в мире по этому показателю, так и по значению в истории земли, доказав неоспоримо могущество духа и непобедимость в борьбе с иноземными захватчиками, что позволяло радостно петь прилюдно и просебя "кипучая, могучая, никем непобедимая, страна моя, Москва моя – ты самая любимая"; эта вот самая столица, равномерно отсчитывавшая пульс времени страны и всего мира, начала теперь и не вдруг закипать.
На Руси издавна любят пить чай из самовара. Тысячи и тысячи иностранцев раскупают русские самовары чаще всего в качестве сувениров, ибо откуда же им знать, если не всякий продавец расскажет, что чаепитие из самовара – это целое искусство? Прежде всего, важно, чтобы самовар был не электрический, а настоящий старинный, который требует сапога, чтобы огонь поддерживать, да берёзовых, дубовых либо сосновых полешек (кто какие предпочитает) для огня и особого вкуса чая. Но и это не всё. Главное теперь, когда вода налита и огонь горит, слушать самовар, чтоб подать его на стол в самое время, а он-то, самовар, его знает. Вот зашумел – это не иначе, как появлявшиеся сначала мелкие отдельные пузырьки со дна самовара, теперь дружно собираются, и вот-вот начнётся их совместное белое кипение. Ну а как запел самовар, тут-то не зевай и подхватывай, так как кипение, что белым ключом называется, зачалось. А упустишь время, и забурлит злобно вода – чай испортишь.
Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год был началом закипания, когда ещё не запенилась вода самовара столичной жизни белым ключом, но шум поднимающихся со дна пузырьков уже начался. Первые смельчаки уже кинулись создавать свои собственные частные предприятия. Они догадались, а может, кто подсказал, что в начинающейся перестроечной неразберихе довольно легко взять в аренду помещение даже в центре Москвы буквально за копейки и открыть будто бы невзначай маленькое кафе, которое будет отличаться от существующих государственных пищевых заведений прежде всего высокими ценами, берущимися за элитное индивидуальное обслуживание.
Чего проще купить в соседнем магазине, например, минеральную воду по двадцать копеек за бутылку, а продавать в своём кафе ту же воду по двадцать пять копеек за стакан? И здесь не идёт речь о воровстве. Обычная коммерция. В прежние времена это было бы названо спекуляцией, и такого предпринимателя тут же посадили бы на место, которое ему бы не понравилось. Но то раньше. Теперь же, подогретые газетной шумихой о вреде идей равноправия и новыми решениями правительства, начали всплывать на поверхность пузырьки, жаждущие скорой наживы.
Но, спрашивается, какой же, извините, дурак станет покупать стакан воды по двадцать пять копеек, если рядом в магазине можно купить целую бутылку за двадцать или на улице получить из автомата стакан обычной газировки за одну копейку? Какой смысл заходить в это элитное кафе, где двойными, а то и тройными ценами, по сравнению с теми, что красовались в обычных торговых точках, поражала не только минеральная вода, но и любой другой продукт? Захотите ли вы закусить салатом, за который ваш, пусть даже очень красивый кошелёк, опустеет ровно на столько же, на сколько он стал бы пуст при употреблении обеда в ресторане, а стоимость даже простого ужина в этом кафе вывернула бы весь ваш месячный заработок? Нет, вы бы не захотели, да и большая часть москвичей заходить в новые предприятия по изъятию денег сразу же отказалась.
Только новоиспечённых владельцев подобных частных заведений это вовсе не приводило в волнение. Они на таких отказывающихся как раз и не рассчитывали. Не для них, обладающих среднестатистической зарплатой, устанавливались в прихожей кафе кресла и диваны, стены украшались зеркалами и необычными картинами современных модернистов. Не их внимание привлекали в полуосвещённых, интимно выглядевших залах сверхвежливые смазливые официанточки с тонкими талиями и заметными грудями, подплывавшие к клиентам с загадочными многообещающими улыбками. Для среднеоплачиваемого большинства народа пока оставались государственные учреждения так называемого общепита.
А эти элитные кафе с элитными ценами предназначались для тех, кто готов был легко освобождаться от денежного мусора, как они любили говаривать, попадавшего в их большие карманы и на сберкнижки праведными и неправедными путями в таком количестве, что они даже не знали, куда его деть, в какие ещё диваны или чулки складывать, и потому с великой радостью стали захаживать в новые очень дорогие кафе, куда уже не могла попасть и мозолить им глаза всякая, то бишь, шушера, живущая на одну зарплату. Это было большинство не по численности населения, а по суммам, хранившимся на их счетах и спрятанным в их кубышки.
Благодаря этим жуликоватым несчитанным деньгам, которые, как оказалось, их обладатели любили-таки тратить, основатели новых заведений к своему изумлению и неописуемой радости вдруг заметили, как становятся миллионерами, иногда даже почти не нарушая существующие законы. Нужна была только оборотистость: найти товар оптом и подешевле, а продать в розницу и подороже.
Государство в лице его руководителей, занятое пока одной главной задачей – поскорее разрушить всё, созданное ранее, не только не обращало внимания на появляющихся новых миллионеров, но поддерживало их морально, ни мало не заботясь о том, что растущие непомерно доходы зарождающегося частного капитала начинают всё увереннее плыть мимо государственной казны и даже в другие страны.
Но то, что не хотели замечать государственные мужи, заметили другие пузырьки, тоже возжелавшие подняться на поверхность богатенькими Буратинами, но не имевшие при том ни малейшего желания столь же упорно трудиться на почве спекуляции. Они начали с накачивания мышц тела для того, чтобы затем, продемонстрировав их торговым раздувающимся от избытка денег пузырькам, потребовать от них разумной делёжки. Английское слово "рэкет" ещё не входило в обиход, но его значение и возможность применения уже начало пониматься и приниматься криминальными пузырьками, недавно освободившимися по амнистии из тисков заключения.
А по соседству начинали восходить кверху пузырьки политического толка, называвшие себя демократами. Отличие их от предыдущих было в том, что, если первые, поднимаясь на поверхность, старались изо всех сил не лопаться от гордости и уж тем более не шуметь (спекулятивная коммерция тишину любит), то эти демократические пузырьки, хоть и не имели сначала денег, а может, именно по этой причине, главной своей задачей ставили шум, и, поднимаясь к поверхности, обязательно лопались, издавая немало треска.
Второй год словами трещало общество "Память", заявляя, что Россия должна быть для русских, а Москва – москвичам. Одни обыватели их горячо поддерживали и тоже начинали писать на стенах домов лозунги в защиту русских, другие ненавидели, третьи просто возмущались их глупостью.
Начинало входить в традицию спорить по всем вопросам на углах улиц, в скверах и на площадях. Среди спорщиков появлялась, постепенно приобретая известность скандальностью, Новодворская. Брызжа слюной, чуть ли не с пеной у рта она обрушивала потоки грязи на Сталина, Ленина, всех коммунистов, революцию и весь социалистический строй. Её выступления казались многим слушателям бредом психически ненормальной женщины. Её неоднократные попадания в больницы с соответствующим диагнозом только подтверждали создававшееся впечатление. Но этот пузырь, лопаясь в одном месте, обязательно всплывал в другом.
В столице появлялись новые общества "Мемориал", "Гражданское единство", "Перестройка", фонды защиты детей, помощи участникам войны в Афганистане, жертвам трагедии Чернобыля. Они росли, как на дрожжах, эти общественные объединения и фонды, размещая повсюду коробочки, ящички, баночки для сбора жертвоприношений, существенная доля которых шла в карманы непосредственных организаторов этих кажущихся благотворительными акций, и лишь незначительная часть сборов попадала для видимости тем, кому предназначалось всё, что отдавал из своих кровных сбережений народ.
Так вот эти многочисленные пузырики и пузырьки возникали отнюдь не случайно и вовсе не для того, чтобы складывать деньги в пузырчатые карманы их созидателей, хотя им позволялось это в порядке компенсации за выполнение основной сюжетной линии постановки, режиссёром которой был, между прочим, не Горбачёв и не Ельцин, о которых много говорилось, а совсем другая, совсем тёмная лошадка, действовавшая не всегда открыто, но постоянно напористо и в одном направлении.
Тысяча девятьсот восемьдесят пятый год – начало перестройки. Горбачёв своими лозунгами ещё весь в социализме и объявляет год "Ускорения". Он Лидер коммунистической партии, необходимость которой у власти ни у кого не вызывает сомнения. И вдруг он получает записку от Александра Яковлева, в которой тот говорит не о чём ином, как о необходимости "разделения КПСС на две партии, которые бы образовали демократическое поле соперничества. На этом пути они бы обновлялись, сменяли на основе свободных выборов друг друга у власти. Общество получило бы мощный заряд динамизма".
Не будем спорить о том, нужна ли на самом деле демократическому обществу многопартийная система. Опыт многих стран показывает, что существование даже двух партий приводит к бесконечной борьбе этих партий между собой за власть, а не за благо народа, о котором они в пылу борьбы фактически не то чтобы забывают совсем, но им некогда даже подумать по-настоящему, а чтобы что-то сделать реально полезное, так и совсем не хватает ни сил, ни времени.
В то время, когда поступила Записка Яковлева, Горбачёв возглавлял партию, в истории которой давно было покончено с оппозицией, партией, исповедовавшей в своём уставе возможность существования только одной партии. Казалось бы, получив другое мнение, отличающееся от уставных и программных положений, начни, как и положено настоящему честному коммунисту, открытый принципиальный разговор с оппонентом. На самом же деле Горбачёв давно перестал быть коммунистом с точки зрения устава. Потому обсуждений открытых не было, но, выступая перед журналистами в одной из встреч 1986 года, тогдашний генеральный секретарь коммунистической партии Горбачёв неожиданно заявил опешившим слушателям:
– Многие из наших консервативных проявлений, ошибок и просчётов, вызывающих застой мысли и действия и в партии, и в государстве, связаны с отсутствием оппозиции, альтернативы мнений, оценок. И здесь, на нынешнем этапе развития общества, такой своеобразной оппозицией могла бы стать наша пресса.
Горбачёв, говоря эти слова, предлагая журналистам занять вакантное место оппозиции власти, явно забыл, как только что убрал из состава ЦК оппозиционеров с другими мнениями и оценками Гришина и Романова, оппозиционеров в том смысле, что могли занять его кресло, которое он, захватив, уж не собирался никому отдавать. Но не в том ли главное, что слова Горбачёва как нельзя более отражали мысль Записки Александра Яковлева? И не потому ли этот самый автор Записки преобразовался в главного идеолога партии, ставшего за спиной всех оппозиционных власти газет и журналов, ставшего стеной защиты и опоры всем пузырькам, начавшим свой бурный подъём к закипавшей поверхности жизни государства? Не он ли был тем самым дубовым поленом, подброшенным в старый самовар для скорейшего закипания?
Или корни росли оттуда, где Макар никогда телят не пас, то есть из-за рубежа? А что? Почему нет? Составим простую математическую зависимость, скажем, для формирования, которое не называло пока себя партией, "Демократический Союз". С кем у него была математическая связь, от кого оно математически зависело? Отвечаем. От эмигрантской организации под длинным названием "Народно-трудовой союз российских солидаристов". Для простоты обращения они назвали себя кратко "НТС". Дээс, то есть "Демократический союз", и НТС великолепно сдружились. Вопрос в том, к какому математическому равенству они пришли? А к тому, что было выражено в печатном органе этой самой организации НТС, их идейно выдержанном журнале "Посев", мартовский номер которого в качестве не рекомендации, а указания своим российским партнёрам, заявил:
"В России необходимо провести, прежде всего, основную реформу, первейшую, суть которой – устранение от дел Коммунистической партии. Такую цель может поставить исключительно общероссийская политическая оппозиция".
Этой оппозицией становился "Демократический Союз", взявший себе математической формулой устранение коммунистической партии, ибо только она могла помешать кипению вздувающихся пузырьков. Это уже их газета "Свободное слово", выпущенная в Советском Союзе, под негласным прикрытием всё того же Александра Яковлева, напечатала обращение к соотечественникам в тон указанию журнала НДС:
"Будьте готовы к бескомпромиссной борьбе и к открытой конфронтации со жрецами и апологетами преступной государственной власти. Вы можете и должны: отвергнуть ныне действующую Конституцию; требовать выборы в учредительное собрание на многопартийной основе; провозгласить необходимость дезинтеграции империи".
Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год уже не стеснялся в призывах. Пузырьки самые разные, пользуясь случаем, поднимались наверх, где тут же забывали о том, что совсем недавно жили себе на дне самовара, который и вынянчил их и выпестовал.
Подходила к концу одна из тёплых майских ночей. В комнату сквозь прозрачные занавески большого окна медленно вливался утренний свет. В это время года он приходил совсем рано, поскольку, как говорится в поговорке: "Не к Риздву, а ко велико дню", – значение которой в том, что время уже идёт не в сторону Рождества, когда день сокращается, а ночь увеличивается, а наоборот – к увеличению дня и сокращению ночной темени. По сути, ещё была ночь – старинные большие часы в обеденной комнате только что хрипло пробили четыре раза, а в комнате Настеньки уже всё можно было рассмотреть. Вон на диване, свернувшись калачиком, сбросив почти всё одеяло на пол, крепко спит Вера. Она осталась в комнате с сестричкой и потому, что страшно было ложиться на кровать недавно умершего дедушки, и потому, что нужно было помочь Настеньке, которой сейчас так трудно.
Тяжело было всем, конечно. Дедушку любили. Ушёл он из жизни не вовремя не только потому, что его смерть фактически была связана с трагедией Настеньки, но и потому, что был ещё вполне силён и мог бы протянуть дольше. Никто не ожидал его скорой кончины. Татьяна Васильевна планировала поехать с ним на дачу на всё лето, где проводить время в сборе грибов и рыбалке, которую он очень любил. И он так намечал себе, чтобы пожить ещё лет эдак с десять, а то и больше. Но не вынесло сердце старого солдата издевательств судьбы над внучкой, и умер он в ту же минуту, как увидел Настеньку, потерявшую сознание при появлении милиции с ордером на её арест.
Врачи привели девушку в сознание, мама с Верой отпаивали лекарствами, долго не решаясь сказать о смерти Ивана Матвеевича. Но в Настеньке, когда она пришла, наконец, в себя, словно что-то перевернулось внутри. Она строго посмотрела на плачущие лица и сказала:
– Так, нечего обо мне волноваться. С этого момента я становлюсь сильной. Нельзя так распускать себя.
Но подняться ей сразу не разрешили. Лекарства она послушно пила и ждала, когда придёт бабушка. Дедушка, она думала, сидит в своём кресле. Но бабушка почему-то не приходила, и на другой день, когда мама с Верой ушли на кухню, Настенька встала сама и, накинув халатик, пройдя по коридору, вошла в гостиную. Там почему-то была женщина в белом медицинском халате, ещё какие-то незнакомые ей люди и бабушка с красными заплаканными глазами, сидящая сгорбленно в дедушкином кресле.
Увидев внучку, Татьяна Васильевна вскочила, подошла к ней, обняла, прижав голову Настеньки к своей груди, и повела тихо в спальню, где на кровати, спокойно закрыв глаза, распластав по груди седую осанистую бороду, лежал дедушка.
Настенька всё поняла. Помня о клятве, данной себе, быть сильной, она застыла на месте с каменным лицом, закусив губы, но по щекам потекли слёзы. Что же делать? Она была женщиной.
Когда хоронили дедушку, ни одна слезинка не выкатилась из глаз, словно выплакала Настенька всё горе заранее. Они с Верой вместе вели под руки бабушку, совершенно убитую несчастьем, а за спиной гремел военный духовой оркестр. Совет ветеранов не забыл своего солдата-разведчика. Всё было сделано по форме. И чтили его светлую память искренне бывшие однополчане, соседи и родные ему люди.
Настенька на кладбище вдруг захотела сказать прощальные слова. Все боялись за неё, а осмелевшая вдруг девушка, сама не понимавшая, что с нею произошло, громко и чётко, словно очень хотела, чтобы дедушка её расслышал и понял, произнесла:
– Деда! Я знаю, что виновата перед тобой. Ты прости меня, пожалуйста! Но я обещаю тебе, что исправлюсь. Земля будет гореть под ногами у тех, кто помог тебе уйти раньше времени из жизни. Уж я постараюсь. Спи спокойно, дедик.
Настенька опустилась на колени и поцеловала холодный лоб любимого человека. Бабушка, мама и Вера заплакали навзрыд, а сосед Николай Семёнович подхватил Настеньку под руки и отвёл в сторону, где к ним сразу же подошёл Евгений Николаевич. Но девушка распрямилась, кивнула признательно мужчинам и направилась на помощь своему отцу, безуспешно утешавшему плачущих женщин.
Теперь, майской ночью, наблюдая вплывающий в комнату рассвет, спящую на диване сестру, летающую под потолком муху, Настенька задумалась над причиной её раннего пробуждения. Что-то словно подтолкнуло её изнутри. Это что-то будто хотело сказать о важном. Она прислушалась. В квартире было тихо. Часы прохрипели один раз.
– Половина пятого, – сообщила сама себе Настенька. – Так в чём же дело?
О! – И она запнулась от неожиданной догадки. – Да я беременна. Точно. Вот что не даёт мне покоя.
В голову сразу пришла последняя встреча с Володей перед его отъездом во Францию. Узнав, что анализ крови не показал наличия вирусов СПИДа, Настенька сначала не поверила. Она так свыклась с мыслью о том, что больна, и потому надо торопиться жить, судьба казалась такой безысходной и предрешённой раз и навсегда – не иметь семьи, не рожать детей, не познать счастья настоящей любви, – что информация, опровергающая все эти "не", казалась из области нереальности.
Но вот ей говорят, что у неё всё в порядке, всё хорошо. Она спрашивает, а как же это может быть, если тот… ну, который… словом, виновник, что был болен СПИДом… был с нею…? "Да-да, – отвечают, – бывает и так. Значит, родилась в рубашке, и пронесло СПИД мимо. Во всяком случае, в крови вашей ничего плохого не обнаружено, можете радоваться".
Тогда она и полетела домой на крыльях счастья обрадовать домашних. А тут вскоре подошёл и Володя. Она затащила его в свою комнату, заперла на ключ и зашептала, на ходу задёргивая оконные шторы, что хочет любви, о которой мечтала всю жизнь, хочет быть, наконец, женой, если Володя не передумал, хочет быть по-настоящему счастлива и доставлять счастье другим.
– Стоп-стоп-стоп, – заговорил тоже шёпотом Володя, поднимая перед собой руки и как бы загораживаясь ими от Настеньки, – это прекрасно, что ты здорова, но ты забыла о моей крови. Тут-то, к сожалению, ничего не изменилось. Я же говорил, что не могу связывать свою судьбу с твоей.
– Ах ты! – возмутилась Настенька. – Думаешь, я ничего не помню, кроме себя? Знаю я про твою кровь. Это, прежде всего, не то же самое, что СПИД. Тоже плохо, но лечить можно. В Париже не забудь спросить лекарства. А сейчас ни слова об этом больше. – И Настенька расстегнула блузку, позволив белым шарам засветиться под туго схватившим их полупрозрачным бюстгальтером.
Впервые в жизни она раздевалась без капли стеснения перед человеком, которому готова была отдать всю себя. И она торопилась, боясь, что в споре о крови Володя победит, и она не успеет подарить ему счастье. А ей так хотелось поделиться своей радостью с ним. Она не могла быть эгоисткой. Кровь – это очень важно и очень опасно. Настенька понимала. Но сумеют ли его вылечить? Если ждать, то так он никогда не женится, никогда не будет счастлив. Этого нельзя допустить. Если кто и поможет ему, так только Настенька. И она раздевалась, вынуждая его медленно, но сдаваться, уступать её напору, её ласкам. Он всё-таки был мужчина, и слишком любил свою Настеньку, чтобы отказаться от того, о чём мечтал столько лет.
Когда, наконец, они оба, весёлые и счастливые, вышли в гостиную пить чай с вареньем, к которому сквозь закрытую дверь их громко приглашала бабушка, Володя был вне себя от смущения, полагая, что все догадались, чем они занимались в комнате Настеньки, хотя он и слышал от смеющейся подруги:
– Пусть догадываются. Мы же не собираемся расставаться. Приедешь со своих зарубежных курсов, и мы, так и быть, поженимся, если не найдёшь себе в Париже другую красавицу, получше меня.
– Лучше, Настенька, во всём мире не может быть, – отвечал Володя, нежно прикасаясь губами к щекам любимой девушки.
А потом была статья в газете, а ещё потом – милиция с ордером на арест.
Володя к этому времени уже был в Париже и узнавал обо всём по телефону, звоня чуть ли не каждый день.
Многочисленные связи, конечно, возымели своё действие, и прокуратура согласилась Настеньку пока не арестовывать в связи с её болезненным состоянием. Началась, что называется, закулисная борьба, затяжная и сложная.
Настенька, слегка оправившись от потрясений, не досидела положенные по больничному листу дни, и вышла в музей на работу. Там тоже не могли оставить без внимания судьбу своей молодой сотрудницы с настоящей, как говорила директор, корчагинской душой. Галина Ивановна, в прошлом сама работник ЦК комсомола, немало занимавшаяся вопросами идеологического воспитания, защитившая даже кандидатскую диссертацию по вопросам интернациональных отношений молодёжи, имела широкий круг весьма влиятельных в Москве знакомых, к которым и обратилась за помощью Настеньке.
