Евгений Николаевич Бузни
Настасья Алексеевна. Книга 4
– Нет, Ежи, я не сторонник расстрелов. Хотя должен сказать, что отъявленных убийц невинных людей, что иногда встречается, нужно приговаривать к высшей мере наказания, то есть к расстрелу. Но опять же посмотрим на историю. Было время, когда людей сжигали на кострах, распинали на крестах, четвертовали, вешали на деревьях и виселицах. Сейчас в большинстве стран преступников расстреливают, а в некоторых даже просто усыпляют, делая укол в вену. Цивилизация медленно, но очеловечивается. Надеюсь, когда-нибудь придёт время, и преступность исчезнет вообще, и люди научатся жить без сорной травы и без репрессий.
– Так, то добже, – как бы резюмируя, опять вставил Феликс, внимательно слушавший разговор, – Выпьеми за здравье!20
– Ну, по последней, как говорится, на посошок, – улыбаясь, сказал Евгений Николаевич, и, обращаясь к Строкову, спросил: – Фёдор Вадимович, вы закончили свои переговоры? Пора по-моему лететь. В гостях хорошо, а дома лучше. Присоединяйтесь к нам. Выпьем на дорожку и вперёд.
ДОЛГОЖДАННАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ
1.
Нет, дорогой читатель. То, что произошёл взрыв на шахте и именно тогда, когда Настенька оказалась там вместе с иностранным журналистом, никем не ожидалось. Аварии и несчастные случаи вообще на угледобывающем предприятии да ещё на самом севере в каких-нибудь тысяче двухстах километрах от Северного полюса, к сожалению, не так уж и редки, но их никогда не ждут.
Скажем, было такое происшествие. Работала бригада шахтёров в одной из наклонных выработок, которую называют немецким словом «гезенк». Это, я напомню читателю, такая штольня, идущая вниз, если смотреть сверху, и вверх, если смотреть снизу, которая не выходит на поверхность шахты, а является как бы промежуточным довольно узким колодцем между горизонтальными галереями, по которому где-то опускают груз на транспортёр, а где-то поднимают добытый уголь. Бригада вырабатывала уголь, а один из шахтёров решил выглянуть в колодец, чтобы посмотреть, не спускается ли тележка за добычей. Он-то на секунду и выглянул, да как раз в тот момент, когда тележка стремительно опускалась и оторвала голову ожидавшему её парню. Никто его не заставлял высовывать голову из подземной выработки, да вот понадеялся на авось.
Или вот ещё случай был, но не в самой шахте, а на поверхности. На растворном узле, где была большая бетономешалка, однажды её остановили для небольшого ремонта. Сварщик залез внутрь барабана, где нужно было что-то приварить, а в это время подъехал самосвал с песком и, не знавший ничего об остановке работ водитель, опрокинул две тонны песка на голову сварщика. Говорили потом, что кто-то за что-то хотел отомстить сварщику, да ведь доказать, что это не случайность, невозможно было, вот и сошло за неосторожность. Надо было вывесить предупреждающий знак хотя бы.
Ну, так это на производстве. А был случай другого порядка. Матрос буксира готовился к новогоднему балу. Одел костюм, туфли красивые. Понятное дело, что зима, холодно, да он решил, что от причала до клуба всего хода – это подняться по деревянной лестнице, да пробежать метров пятьдесят по площадке и очищенной от снега дороге. Так что сапоги не стал надевать, да и тёплую пуховую куртку тоже не накинул на себя. Впрочем, что ему пришло в голову: так налегке выйти из каюты и, не опуская трапа, перелезть через борт, никто теперь сказать не может, только он соскользнул с обледенелого борта в узкое пространство между причалом и буксиром и пошёл ко дну. Никого рядом из товарищей не было, так как те ушли раньше. Только шапка осталась плавать на поверхности. По ней потом и догадались, куда пропал Гришка-моторист. Так его и вытащили стоящего под водой с открытыми глазами в чёрном костюме и чёрных туфлях.
И этот взрыв на шахте, унёсший из жизни двадцать шесть шахтёров. Все помещения управления шахты Баренцбурга превратились в круглосуточный штаб по ликвидации последствий аварии, куда ежеминутно поступали сообщения о том, как одно за другим выносятся тела из шахты, как ведётся борьба с огнём в нескольких местах, как стало совершенно невозможным хорошо оснащённым спасательным командам пробиться к семи телам, оставшимся лежать предположительно в эпицентре взрыва, и тогда только было принято решение заливать шахту водой, чтобы загасить пожары, после чего можно было начинать восстановительные работы. Из Москвы прилетел директор треста «Арктикуголь», Николай Анатольевич Орехов, представители министерства угольной промышленности, журналисты, телевидение.
Евгений Николаевич был уже как бы на вторых ролях. Это почувствовалось сразу в аэропорту Лонгиербюена, когда он встречал прибывающих из Москвы. Первыми из самолёта выскочили журналисты центрального телевидения с телекамерой. Худенький юркий молодой человек с микрофоном в руке, не теряя ни минуты, обратился к Евгению Николаевичу с вопросами, понимая, что это ответственное лицо, и Евгений Николаевич вынужден был отвечать о том, что произошло на шахте. Телекамера была направлена на него. Отвечая на вопросы журналиста, краем глаза уполномоченный увидел спустившегося по трапу самолёта своего шефа. Тот, проходя мимо своего подчинённого, разговаривающего перед камерой, процедил:
– Немедленно прекратите.
Конечно, о чём уполномоченный мог рассказать на всю страну без предварительного согласования с директором? Не всякая правда могла быть выгодной дирекции. Интервью Евгений Николаевич прервал. Правда, то, что он успел рассказать, в этот день в эфир всё-таки вышло. Журналисты своё дело знают и умеют подавать материал горячим.
Прибыла в Баренцбург и норвежская комиссия по расследованию причин аварии. И тут помощь Настеньки очень была нужна, так что сразу же, как норвежец Юхансон, доставленный на плечах горноспасателя из шахты и прооперированный в больнице Баренцбурга, был отправлен в Лонгиербюен, Настеньке пришлось бежать в управление, хоть там уже работал в поте лица норвежский переводчик Борд. Да на всех прибывших из Норвегии одного переводчика было мало.
Казалось бы, какое имеют отношение норвежцы к российской шахте? Но, оказывается, прямое. Настенька уже хорошо знала, можно сказать, выучила назубок, то, что, хоть архипелаг Шпицберген и признан Парижским договором в 1920 году зоной международного равноправного в экономическом отношении сотрудничества, но всё-таки его отдали под суверенитет Норвегии, а это означает, что за законностью на архипелаге несёт ответственность норвежский губернатор. Поэтому Настеньке приходилось переводить множество писем губернатору и участвовать во многих переговорах с норвежской стороной. Словом, чувствовала себя Настенька в какой-то степени дипломатическим работником, способствующим решению международных проблем.
Вот и сейчас норвежская комиссия сотрудничала параллельно с российской на основе своих законов о Шпицбергене, тогда как руководство треста «Арктикуголь» признавало на территории рудников только российские законы, поскольку эта земля принадлежит России ещё с 1912 года, когда русским исследователем Владимиром Русановым были установлены здесь заявочные столбы на открытых им и нанесенных на карту угольных месторождениях, а в 1931 году был создан трест «Арктикуголь», в который и входят российские угольные шахты Шпицбергена. Настеньке не раз приходилось переводить слова Евгения Николаевича в спорах с норвежцами, используя при этом всю свою выдержку, и доказывать, что приоритетным для русских является Парижский международный Договор, а не Решение короля Норвегии от 1925 года, в котором Шпицберген объявлен территорией Норвегии, и который не только Россия, но и всё мировое сообщество официально не признали. Что же касается общего порядка на архипелаге, охраны окружающей среды и некоторых других юридических аспектов, то тут Настенька, представляя российскую сторону, соглашалась с норвежцами, поскольку эти вопросы были отражены в Парижском Договоре.
В первые же дни после взрыва улицы Баренцбурга заполнились норвежскими журналистами газет, журналов, телевидения, которых с трудом сдерживали от чрезмерной назойливости норвежские полицейские, чувствовавшие себя здесь в эти дни хозяевами. Вскоре на норвежском судне в сопровождении губернатора Шпицбергена прибыла и министр юстиции Норвегии, что ни мало удивило норвежскую прессу.
В то же время норвежские власти в порядке оказания благотворительной помощи незамедлительно провели две телефонные линии в Баренцбург и предложили жителям российского посёлка в течение трёх дней бесплатно звонить своим родственникам на материк, чтобы сообщить о том, что они живы и здоровы и не попали сами в эту страшную катастрофу, о которой в тот же день узнали на всей территории бывшего Советского Союза.
Календарь на столе неумолимо утверждал, что уже на финише октябрь, а значит, к концу подходил тысяча девятьсот девяносто седьмой год и, стало быть, близилось совсем к завершению двадцатое столетие. Но женский разговор в одной из квартир Баренцбурга чем-то напоминал страницы старых рассказов, по меньшей мере, начала прошлого века. Голоса красавиц испуганно приглушены, глаза расширены, руки порой вздрагивают, заставляя подносимую к самовару чашку жалобно звякать о блюдце.
– Ты знаешь, сегодня в шахте клеть оборвалась, но, слава богу, никто не погиб?
– Ой, это те мёртвые зовут к себе новых.
– И правда, может быть. Ведь семь человек остались в шахте не похороненными. Они же считаются пропавшими без вести.
– Наши ребята боятся туда идти. Идут, а боятся. Говорят, там голоса слышатся. Каждый раз, как спускаются, чьи-то голоса доносятся.
– Ну да, это души умерших ходят и маются по штольням, а выйти не могут.
– Конечно, пока тела не найдутся и не будут преданы земле, души их так и будут метаться, не успокоившись.
– А как их найдёшь, если шахту водой залили, чтоб пожар затушить? Да и сгорели там все оставшиеся. Никого вытащить нельзя было.
– Хоть бы памятник над этим местом на горе поставить. Вычислить, где их взрывом застало и поставить над этим местом крест, а то сороковой день подходит, а они так и не захоронены. Нужно до сорокового дня после гибели всех предать земле, положить в могилу.
Да, каждый год что-то стрясается в Баренцбурге или на Пирамиде. Ну, и у Норвежцев тоже не без того. То пожар на шахте в Нью Олесуне, из-за чего шахту закрыли и превратили городок в международный научный центр, то горел дом губернатора, не смотря на все противопожарные мероприятия, о которых так заботились всегда все норвежские комиссии, приезжавшие в российские посёлки, что думалось: у них-то пожаров не может быть в домах. Ан нет, бывают, и не где-то там, а в главном их здании.
Словом, за шесть лет, что провели на Шпицбергене вместе Настенька и Евгений Николаевич, они много чего насмотрелись. Ну, да не только страсти-мордасти вспоминаются. Много чего и хорошего приходит на память. И, перво-наперво, никак нельзя забыть их свадьбу. Для всего посёлка Баренцбург это стало памятным событием.
Все знали Евгения Николаевича как большого начальника, но никогда не кичившегося своим положением, и переводчицу Настасью Алексеевну, которая и преподавала английский, и, если попросит какой шахтёр перевести с английского инструкцию к недавно купленному по почте зарубежному магнитофону или какому-то ещё дефицитному у нас в стране товару, то она это делала легко и быстро, но главное, никогда не брала за это денег. И когда эта пара ещё молодых людей решила оформить свои отношения официально и зарегистрировала их в консульстве, после чего хотела сначала отмечать событие в узком кругу, то это встретило решительное сопротивление, поскольку, как выяснилось, все давно ожидали их объединения, и даже больше того, давно считали их мужем и женой, но почему-то скрывавшими это от других, а теперь, когда всё решилось официально, то всем хотелось поздравить полюбившихся людей по-настоящему, с музыкой, песнями, танцами, традиционным рассыпанием зерна для богатого будущего, кражей невесты и возвращением её жениху, да не бесплатно же.
Так оно и произошло в недавно открытом кафе, что напротив старого домика консульства (теперь-то оно в новом огромном здании под самой горой) и рядом с бюстом В.И. Ленину, который решено было не сносить ни при каких обстоятельствах, так как, по словам директора рудника, которые Леонид Александрович произнёс на общем собрании шахтёрского коллектива, здесь на Шпицбергене советская власть продолжается и никакой анархии он не потерпит, порядки остаются прежними. Однако он имел в виду, очевидно, только дисциплину шахтёров, потому что некоторые заметные изменения всё-таки происходили.
Так, например, неожиданно заприметили, что Леонид Александрович, садясь в вертолёт, слыша запуск двигателя, неловко начинал креститься, чего раньше никогда за ним не наблюдалось. Был коммунистом – не крестился и бога не поминал. На Донбассе, откуда он приехал, его считали самым молодым и перспективным директором шахты и, разумеется, он был убеждённым коммунистом. Ну, а коли коммунистической партии в Баренцбурге уже нет, то и отношение к религии у перспективного директора изменилось. Он даже пошёл на то, чтобы построить в посёлке неподалеку от памятника Ленину небольшую деревянную часовню, на открытие которой прилетел из Москвы высокий церковный чин. При этом состоялся любопытный не любопытный, но примечательный разговор, когда после всех необходимых церковных мероприятий по освящению часовни и причащения паствы, Леонид Александрович пригласил батюшку в гостиничный бар, где обычно принимали самых именитых гостей. На этот приём, конечно, был приглашён и Евгений Николаевич со своей теперь уже супругой Настасьей Алексеевной. Раньше Настенька присутствовала на приёмах, только когда требовался её перевод. Теперь статус её изменился, и к ней стали обращаться с ещё большим уважением. Но дело не в этом.
За столом, накрытым соответственно случаю, отличными закусками, водкой, вином и пивом, разговор зашёл о крещении. Кто-то из присутствующий гостей сказал, что вообще-то в Баренцбурге все крещёные.
– Почему же все? – невозмутимо возразил Евгений Николаевич. – Я, например, не крещёный.
– И я, – тут же добавил Настенька.
Сидевший почти напротив них батюшка, уже изрядно выпивший к этому времени, важно пригладил свою седую бороду и добродушно сказал:
– Так в чём же дело? Давайте, мы завтра же вас и окрестим.
Настенька несколько растерянно посмотрела на Евгения Николаевича, а он, ни мало не смутившись, спокойно произнёс:
– Да дело в том, что нам это совершенно не нужно. Мы в бога не верили и не верим.
За столом воцарилось молчание. Все чувствовали какую-то неловкость. Затянувшуюся, было, паузу нарушила подошедшая с подносом барменша Роза:
– Кому ещё холодца? Он у нас сегодня особенно вкусный. Батюшка, вам положить кусочек?
Батюшка не отказался. Все заговорили. Неловкость, вызванная тем, что почти все присутствовавшие за столом числились в недавнем прошлом коммунистами и потому не знали, как теперь реагировать на слова Евгения Николаевича, прошла. А холодец, напоминавший собою кусочек льдины, которых так много бывает в этих местах на Шпицбергене даже в летнее время, оказался действительно вкусным, мясисто растворяясь во рту приятной прохладой, легко воспринимаемой после рюмки столь же прохладной водки.
За этим же столом в баре устраивался приём прилетевшего из Москвы знаменитого полярника, Артура Чилингарова, прославившегося уже хотя бы тем, что в 1987 году он, ставший к этому времени начальником Главного управления по делам Арктики, Антарктики и Мирового океана, возглавил экспедицию атомного ледокола «Сибирь» к Северному полюсу, до которого от Шпицбергена, говоря в шутку, рукой подать, всего тысяча с лишком километров. Шахтёры, конечно, были о нём наслышаны, но ещё более зауважали, когда во время встречи с коллективом рудника из зала ему вдруг задали самый наболевший вопрос:
– Артур Николаевич, как вы относитесь к тому, что уже нет Советского Союза?
Да это сейчас интересовало всех. В зале повисла мёртвая тишина. Здесь все ещё жили как бы в Советской стране: ходили в бесплатную столовую, проводили свободное время в прекрасном спортивном комплексе, в клубе с библиотекой, читальным залом и кинотеатром, ходили на лыжах, катались на коньках, водили детей в школу, ловили океанскую рыбу, словом, чувствовали себя хоть и далеко от Родины, но с ощущением её тёплого дыхания, её постоянной заботы, не разбирая, какой ты национальности, из какой республики прибыл сюда заниматься нелёгким, но нужным для страны трудом – добычей угля. А теперь что? Прежней страны нет. Республики рассыпались. А как же быть украинцам с Донбасса? Как быть тем, кто приехал из Казахстана, из республик Средней Азии, с Кавказа? Все с ожиданием смотрели на известного в стране географа и метеоролога, как будто он мог сейчас вот предсказать политическую погоду и успокоить шахтёров.
Чилингаров понял, чего от него хотят услышать. И он не обманул ожидания. Блеснув круглыми очками, едва коснувшись рукой седеющих на лице бакенбард и круглой бородки, он опустил руку на грудь, где на лацкане пиджака светилась золотом звезда и твёрдым голосом сказал:
– Я герой Советского Союза. Надеюсь это понятно. – и повторил, – герой Советского Союза
Зал грохнул аплодисментами. Он больше ничего не говорил по этому поводу, но все поняли его отношение, поверили герою, потому что так хотелось верить, что произошедшее в стране случилось не по-настоящему, не на долго, временно. Здесь, вдали от Родины, до которой было дальше, чем до Северного полюса, всё, что случилось на материке, казалось нереальностью.
Вспоминались восхождения Настеньки и Евгения Николаевича на гору Улаф, названную так в честь норвежского короля.
Подниматься нужно было сначала по крутой узкой деревянной лестнице до площадки с небольшим бревенчатым домиком рядом с большой тарелкой телевизионной антенны. Тут на высоте около пятидесяти метров постоянно дежурил кто-нибудь из радистов. Но это была только первая ступенька к вершине горы. Дальше путь лежал по более крутой тропинке, огибающей лентообразно гору, возвышающуюся над другой глубокой долиной. Поднимались сюда, конечно, в летнее время, когда внизу всё покрывалось зеленью и цветами, в основном, камнеломками и полярными маками. К их нежно белым лепесткам всегда хотелось прикоснуться, но рвать на Шпицбергене цветы – это нарушение легко ранимой экологии северного архипелага.
Не всяк человек отваживался подняться на эту гору. Вот археолог Строков ни за что бы не пошёл Он боялся высоты. Даже смотреть на фиорд с улицы Баренцбурга он мог, не подходя близко к краю дороги, а тут бы он совсем оплошал. Зато Евгений Николаевич, привыкший к ялтинским горам, к ощущениям полёта над Южным берегом Крыма, когда и белые облака тянутся порой под тобой от самого моря, а иной раз и охватывая шагающие по тропе ноги лёгкой пелериной тумана, шёл на вершину Улафа уверенно, периодически протягивая руку помощи смущающейся от своей неопытности, но охотно принимающей помощь, Настеньке.
Добравшись, наконец, до гребня, где можно было, теперь вздохнуть полной грудью и посмотреть на виднеющийся далеко внизу и кажущийся совсем маленьким городок, вытянувшийся одной единственной улицей вдоль всего Грин-фиорда, путешественники остановились, очарованные красотой открывшейся перед ними панорамы, достойной кисти Николая Рериха с его великолепными Гималайскими пейзажами. Его глазами виделся на противоположном берегу фиорда Спящий рыцарь. А в месте встречи Грин-фиорда с Ис-фиордом, как бы стоя на страже, упирался в море Аль-Хорн, на самом деле напоминающий собой рог маленькой пташки чистика, чьими летающими стаями буквально усеяна гора, получившая в честь них такое название. Могучий широкий Ис-фиорд с бороздящими его в летний сезон большими и малыми судами, разумеется, до конца отсюда не просматривается, но впечатляет своей голубой мощью. Кое-где на серых спинах гор виднеются белые заплатки снега – без него уж никак не обойтись на самом северном архипелаге даже в середине лета с его незаходящим солнцем – и длинные такие же белые языки ледников, слизывающие в своё удовольствие морские волны.
По правую сторону гора Улаф обрывалась глубоким ущельем, что создавало впечатление ещё большей высоты и большей опасности нахождения на ней одиноких путников. Нет, землетрясений в этом регионе не наблюдалось, коршуны глаза не выклюют – их здесь нет – а вот белый медведь мог случайно забрести. Единственным защитным средством против хозяина здешних мест были глаза, которые внимательнейшим образом всматривались в каждую выпуклость на поверхности, в каждый камень или скалу, что могли неожиданно двинуться, и это означало бы, что принятый за неподвижную часть природы зверь направляется, может быть, в их сторону. Тогда придётся спасаться бегством, при котором скорость ног и расстояние до посёлка определяют победителя. На этот случай Евгений Николаевич знал одно спасительное средство – бросать при отступлении шапку и другие части одежды, у которых преследующий медведь обязательно остановится для обнюхивания, а это выигрыш во времени.
И ещё была у Евгения Николаевича телефонная рация, которую он носил всегда с собой, дабы быть постоянно на связи на случай приезда непредвиденных иностранных гостей или других не предусмотренных ситуаций. Да только при встрече с медведем она вряд ли пригодилась бы, разве что сунуть ему в пасть вместо своей головы, но он, пожалуй, не согласится с такой заменой.
Но Настенька видела, что на поясе её мужа висит в чехле настоящая финка, одно из тех замечательных кустарных произведений местных умельцев изготовления ножей для продажи на баренцбургском импровизированном рынке и подаренное переводчице в знак признания за выполненный ею перевод какой-то инструкции, а уж она переподарила его своему шефу. Так что теперь он надевал финку себе на пояс при всех поездках на снегоходах и вылазках в горы. Нож против медвежьей громадины смешно, однако лучше, чем ничего и в случае удачи может оказаться победным решением вопроса.
Но все эти страхи казались молодым людям напрасными. Они хорошо знали, что в летнее время медведь здесь бывает редко, потому взбирались на гору почти спокойно. Но уж когда взошли на вершину и Евгений Николаевич достал из-под большого камня хранящуюся, словно в тайнике, толстую тетрадь с записями восходителей, то восторгам Настеньки не было предела. Прочитав выполненные разными руками славословия шахтёров, их восхищения путешествием, поэтическая натура девушки тоже не выдержала, и она, присев на нечто вроде обломка скалы, положив тетрадь на колени, взяв шариковую ручку, привязанную к тетради, оставила в ней свою запись переполнявших душу чувств:
Шпицберген, я люблю тебя,
твои задумчивые горы
и ледниковые поля,
хоть образ строг твой и суровый.
И повторю я вновь и вновь:
я здесь нашла свою любовь.
– Мне кажется всё это сказкой, – проговорила Настенька, оставаясь сидеть и протягивая тетрадь Евгению Николаевичу. Её голубые с лёгкой прозеленью глаза смотрели на него, распахивая взором длинные ресницы, радостно. В них светилась такая любовь, такой восторг то ли от всей жизни, то ли того, что рядом стоит её любимый человек и всё вокруг прекрасно, что не заметить этого было невозможно.
Евгений Николаевич никак не мог привыкнуть к этому взгляду жены, которым она одаривала его постоянно, и продолжал смущаться, перекрывая смущение наплывом страстной любви в неожиданном объятии и поцелуе. Сейчас же он присел на корточки, прочитал стихи и коротко написал: «И я тоже» и расписался.
Настенька прочла и сказала:
– Эта твоя подпись больше стоит, чем запись в консульской регистрации.
Оба взволнованные неожиданным приливом чувств любви поднялись, обняли друг друга и долго стояли, не отрываясь, в возвышении над морем, горами, ледниками, под изумительно чистым, бесконечно глубоким куполом прозрачного серебрящегося незаходящим солнцем неба, нежно охватывающим их целиком, проникая в их кровь, души, сердца.
2.
Но вернёмся всё же, дорогой читатель, к вопросу о долгожданной неожиданности. Что же могло такое произойти неожиданно, если его давно ждали?
Ну, вот поехали Евгений Николаевич с Настенькой на рыбалку. Точнее, не поехали, а полетели на вертолёте вместе с целой группой рыбаков на озеро «Конгресс», что находится, прямо скажем, не очень далеко, и можно сказать совсем близко от Баренцбурга, на противоположном берегу Грин-фиорда, но, правда, за горой, то есть почти за спиной Спящего рыцаря. Взяли с собой буры, чтобы бурить во льду лунки – дело-то было весной, когда солнца уже достаточно. Оно сюда приходит 23 февраля в день Советской армии, авиации и флота. Впервые за долгое время отсутствия появится, порадует глаз и снова скрывается. А потом всё дольше и дольше задерживается в небе. И вот уж почти совсем не уходит с небосклона, веселя души. Тогда-то и начинаются экскурсионные поездки на снегоходах и подлёдный лов гольца на озёрах, которые ещё долго, едва ли не до самой середины лета, будут покрыты льдом. Вот и отправились наши ребята за гольцом.
Да разве это неожиданность? Давно ожидали конец зимы, все жданки успели проесть, пока дождались. Но, может быть, рыбы много неожиданно поймали? Так, а кто же ходит на рыбалку без надежды поймать побольше рыбы? Евгений Николаевич с Настенькой тоже рассчитывали на улов, хотя к опытным рыбакам они себя не могли причислить. Ну, конечно, Настенька вообще полетела за компанию, а не как рыбак, но и Евгений Николаевич, хоть и называл себя заядлым рыбаком, да вся его заядлость проходила в Крыму, на самом его южном берегу, в Чёрном море, где подлёдным ловом и не пахнет. Так что здесь он по этой части лова рыбки из-подо льда являл собой настоящего новичка, и потому вполне понятен его восторг от этой рыбалки, который он потом отразил в своих стихах.
Подлёдный лов гольца чудесен
морозным днём, когда без туч
гуляет солнце в поднебесье,
а ты на корточках, чуть-чуть
присев на низкую скамейку,
в дублёнке, шапке меховой,
склонясь над лункой, взглядом цепко
следишь за жизнью под водой,
да не видать, но поплавочек
порой дрожит, вниманье! вот
под воду скрылся он, и тотчас
ты понял, что голец клюёт.
Захолонуло сердце страстью.
Дёрг удочку и пред тобой
чешуйки в солнце серебрятся,
и рыбу ловишь уж рукой.
Но нелегко она даётся:
выскальзывает, рвётся, бьётся,
срывается с крючка и в снег,
а там торопится совсем
скакнуть поближе к круглой лунке.
Ты сам в отчаянье и юрко
бросаешься вослед за ней,
чтобы накрыть ладонью всей,
схватить и выбросить подальше,
при этом в мягкий снег упавши.
И в хохот, в радость. Что за миг!
Кому такой момент не мил?
Разумеется, стихи пришли в голову неожиданно, но сама рыбалка и удовольствие от неё вполне были ожидаемы. А если бы в это время появился белый мишка-шатун, то он был бы ожидаемым, хоть и нежеланным гостем. На этот случай во время рыбалки всегда кто-то из бойцов ГСВ настороженно осматривает всё вокруг, дабы вовремя выстрелить в воздух и тем самым напугать не приглашённого гостя. Убивать-то зверя нельзя – это хорошо известно, и я уж не раз писал об этом читателю. Но не мешает лишний раз напомнить о законе Шпицбергена.
А то ещё другая неожиданность. Норвежский предприниматель пригласил Евгения Николаевича с небольшой группой самодеятельных артистов в город Берген выступить с концертом в гостинице. Естественно, коллектив самодеятельности сразу согласился выделить в поездку исполнительницу русских романсов Наталью в сопровождении гармониста Виктора и прекрасную танцовщицу Дашу. Ну и к этой тройке добавлялся сам Евгений Николаевич, как ведущий программы и руководитель группы да в приложении к нему переводчица Настасья Алексеевна. Вот такой пятёркой и полетели через всю Норвегию в Берген. Но, конечно, это было не первое их выступление за пределами Шпицбергена.
Как-то довольно большой коллектив российских певцов и танцоров был приглашён для участия в норвежском фестивале в город Тромсё. Туда полетели через океан и с танцами, и с песнями и даже с оркестром духовых инструментов. При этом интересны были детали поездки, характеризовавшие русских как с хорошей, так и с не очень стороны. Ну, например.
При вылете из норвежского посёлка Лонгиербюен следовало проходить таможенную проверку перед посадкой на самолёт. Ну, и известно, что через таможню провоз спиртного строго ограничен. Таможню все прошли нормально, но после прилёта в Тромсё выяснилось, что русские привезли с собой большое количество бутылок водки, которые они не только сами употребляли после концерта, кстати, прошедшего с большим успехом, но тут же стали обменивать у норвежцев на разные сувениры, да так активно, что самим не хватило на праздничном обеде по окончании фестиваля. Пришлось бежать за спиртным в ближайший норвежский магазин и покупать норвежскую продукцию. А когда бутылку, не знавшие при покупке норвежского языка шахтёры, открыли и попробовали, то все скривились и стали плеваться, поскольку там оказался безалкогольный напиток. Алкоголь в Тромсё продавался только в строго определённые часы.
Организаторы мероприятия поразились тому, как это русским удалось провезти столько водки. Удивлялся и Евгений Николаевич, а оказалось всё очень просто. Сработала русская смекалка. Шахтёры знали, что все сумки будут проверяться, и больше двух бутылок водки на одного человека не провезёшь. Так до чего они додумались! Уложили бутылки в контрабас балалайку. Таможенникам и в голову не могло прийти, что в треугольной формы музыкальном инструменте под два метра высотой, который с трудом бережно несли два человека, их осторожность вызывалась не особой любовью к инструменту, а тяжестью находящихся в нём бутылок.
Об этом фокусе Евгений Николаевич узнал значительно позже, после возвращения в Баренцбург. Зато о другой особенности характера россиян, особенно женщин, он узнал, ещё находясь в самом городе Тромсё. Следует упомянуть, что вся поездка российской концертной труппы оплачивалась организаторами фестиваля. Питались в местном кафе, где к приходу гостей были накрыты столики, как обычно, на четыре человека. Собственно говоря, накрывались они так же, как и для норвежцев, садившихся по соседству. На каждом стояла ваза с пакетиками разнообразного чая и так же горка упакованного в бумажные брикеты кусочков сахара на тарелке. Наши дамы, усевшись за столы, быстро сориентировались, и пока официанты уходили за блюдами, содержимое ваз и тарелок быстро перекочевало в дамские сумочки. То есть наши женщины сочли, что здесь всё оплачено и почему бы не взять с собой то, что бесплатно лежит в таком количестве?
