alex lynx
Navium Tirocinium
Узнав, что лошадь ординарца стоит мирно в конюшне в Саутворке, Ронан с досады воскликнул:
– Разорви тебя гром! – Вероятно, он уже успел нахватался словечек от простых моряков. – На берег! Мне во что бы то ни стало нужна лошадь.
Юноша с Дженкином скатились в ялик и через минуту были на пристани Редклифа. Из лошадей на площади была лишь старая костлявая кобыла, запряжённая в повозку с тюками шерсти. Способность этой клячи нести на себе седока, к тому же и без седла, вызывала огромные сомнения.
Но фортуна – а быть может, что-то или кто-то, её замещающие, – явно была в этот день на стороне Ронана. В конце длинной улицы, ведущей к пристани, в клубах пыли показался всадник. И каково же было удивление юноши, когда в приближающемся наезднике он узнал своего верного пажа, а в коне – бесподобного Идальго!
– Святая Мария! Я не верю своим глазам, Дженкин, – только и сказал Ронан.
Эндри осадил коня и, спускаясь вниз и передавая поводья хозяину, вопреки своему обыкновению молвил печальным голосом:
– Эх, такая жалость берёт, как об отце Лазариусе подумаю.
– Дженкин, одолжите мне на время ваш палаш и передайте капитану Бэрроу, что утром – клянусь честью! – я уже буду на борту, – быстро и решительно сказал Ронан и как был в матросской одежде, без шпор вскочил на коня и ударил ногами по его бокам.
Почувствовав на себе старого хозяина, конь испустил радостное ржание и с готовностью пустился в обратный путь, взбивая пыль копытами…
– Ты откуда здесь взялся, сорванец? – не без удивления спросил Гудинаф, когда Ронан скрылся из глаз. – Да так к месту! Ты же в Рисли оставался!
– Да коли я там оставался бы и поныне, то мой хозяин уже кормил бы земляных червей, – ответил Эндри не без тени хвастовства. – Ей-ей, как же я мог не получить последних указаний от хозяина и не пожелать ему доброго плавания. Да и глянуть ужас как интересно, на каком корабле мастер Ронан поплывёт.
Дженкин оглянулся на реку, чтобы показать Эндри это судно, и удивлённо присвистнул:
– Что за чёрт! Ты посмотри-ка, дружок, да этот корабль, похоже, взяли на абордаж!
И действительно, у борта галеона стояла большая лодка и из неё на судно один за другим быстро поднимались вооружённые латники. Палуба уже вся ощерилась пиками, и по воде с корабля доносились грозные окрики и команды. Верно, всё произошло настолько быстро и неожиданно, что никто из матросов не успел поднять тревогу. Да и виданное ли дело, чтобы среди бела дня на Темзе кто-то осмелился напасть на большой корабль!
– Я так полагаю, Эндри, что это какое-то недоразумение или же теми людьми командует помешанный, – заметил ординарец. – Как бы там ни было а мне надлежит передать слова Мастера Лангдэйла капитану того судна. Что ж, заодно узнаю, в чём дело.
Дженкин вновь забрался в ялик, любезно предоставленный ему Генри Сидни, и велел грести к большому галеону. При этом сделал вид, что не приметил, как любопытный Эндри вслед за ним проскользнул в лодку.
То, что «Эдвард Бонавентура» подвергся нападению, заметили и на других кораблях флотилии. У Хью Уилаби появилась возможность проявить свои воинские таланты: он поднялся на корму «Бона Эсперанцы» и зычным командирским голосом отдавал приказы, которые хорошо были слышны даже на берегу. Горнист заиграл сигнал тревоги. Моряки хватали оружие, которое их товарищи подавали из трюма, где оно было складировано за временной ненадобностью. Другие матросы уже спускались в лодки. На берегу начала собираться толпа зевак.
Трудно сказать, чем бы закончилось дело, но в это время Дженкин – разумеется, сопровождаемый мальчишкой, – взобрался на палубу галеона. Здесь одни стражники выстроились вдоль фальшбортов, не позволяя никому на палубе к ним приближаться, другие рыскали по трюмам и прочим корабельным помещениям и без всяких церемоний выгоняли на палубу всех, кого там находили – матросов, купцов и даже судового священника. На шканцах капитан корабля о чём-то жарко спорил с высоким, худощавым джентльменом в роскошном одеянии.
– Капитан Бэрроу, – крикнул Гудинаф, приблизившись к спорящим и беспардонно перебивая их дискуссию, – матрос Роджер Уэлфорт просил передать, что срочные дела заставили его покинуть порт, но клялся и божился, что утром будет на борту.
Стивен Бэрроу повернулся к Дженкину и сделал ему предостерегающий знак глазами. Худощавый джентльмен тоже повернулся и гневно сказал:
– Как ты смеешь, негодяй, перебивать наш разговор!
– Дженкин, – произнёс капитан, – это благородный Джордж Талбот. У него предписание шерифа на поимку некоего Ронана Лангдэйла. И джентльмен полагает, что сей человек скрывается на моём корабле. А посему он намеревается выпотрошить судно до самого киля.
– О, сэр, приношу вам мои извинения, – сказал Дженкин, обращаясь к Талботу и делая ему чересчур церемонный поклон. – Хотя на самом деле вы должны быть мне благодарны, ибо я намерен облегчить ваш труд и избавить от напрасных поисков на этом ковчеге. Вы можете испепелить меня на месте вашим взглядом, коли вам так будет угодно, но Мастера Лангдэйла вы здесь не найдёте, потому что – скажу вам по большому секрету, – я только что своими собственными глазами видел его на берегу и…
– На берегу! Где, скажи скорей! – вскричал Толбот. – И клянусь честью, без награды ты не останешься!
– Теперь вы меня перебили, сэр! Что ж, вот мы и квиты, – торжественно заявил Дженкин. – С вашего позволения, я закончу речь, сэр. Так вот, я видел сего молодого человека, и в руках он держал ценнейшую хартию, а именно – подписанное королём прошение о помиловании. Насколько я разумею, его величество, в отличие от учёнейших и справедливейших судей, приняли во внимание все обстоятельства дела, чуток вняли голосу разума и, в итоге, посчитали Ронана Лангдэйла безвинно оклеветанным, а посему кто поднимет теперь руку на этого юношу, будет сам считаться преступником.
Эта новость поразила Джорджа Талбота как удар грома так, что враз куда-то девались вся его надменность и уверенность в себе, уступив место полнейшей растерянности. На него просто стало жалко смотреть.
– Но как же так? – расстроено пробормотал он. – Ведь все улики были очевидны, и присяжные в Олд-Бейли с этим согласились. А может, ты набрался наглости и смеешь обманывать меня?
– Ещё никто не смел обвинять меня в обмане! Но я прощаю вашей милости эту дерзость, – ответил Дженкин, которому, по-видимому, доставляло немалое удовольствие покуражиться над Толботом (в кои веки ещё выпадет такой шанс?) – Я самолично имел честь доставить из Гринвича подписанное королевской рукой прошение. Но я не обижаюсь на вашу милость и потому хочу дать вам один ценный совет: лучше бы вашим латникам подобру-поздорову покинуть судно, и чем быстрей, тем лучше. Иначе, ручаюсь, мой господин, сэр Хью Уилаби, истосковавшийся по ратным подвигам, не преминет воспользоваться подвернувшимся случаем. Вон, гляньте-ка, он уже в полной боевой амуниции спускается в лодку, заполненную вооруженными моряками, и я вам не позавидую, если вы промедлите ещё пару минут.
Джордж Толбот отнюдь не был трусом, но осознавая численное превосходство моряков и собственную теперь уже неправоту в данном деле, предпочёл оставить поле битвы и отдал приказ своим латника живо спускаться в лодки.
– Сэр, если желаете, я могу поведать вам про настоящего убийцу вашего брата, – крикнул Эндри, но Толботу в этот миг было не до него, он лишь отмахнулся, быстро спустился в лодку и приказал грести прочь…
А в это самое время Ронан что есть силы гнал коня в сторону Лондона. Юноша знал, что сейчас происходит ужасная вещь – вешают отца Лазариуса, самого умного, доброго и благочестивого человека на свете, и он надеялся во что бы то ни стало предотвратить это злодеяние. Только бы успеть! Тайберн находился по другую сторону города. Чтобы попасть туда требовалось пересечь весь Лондон с его узкими и многолюдными улицами, на что у всадника ушло бы битых два часа. «О Господи, тогда я наверняка опоздаю! – с ужасом думал Ронан. – Быть может, старцу уже в этот миг набрасывают петлю на шею!»
Ронану было известно, где находится это страшное место. Как-то раз январским утром, направляясь во дворец Элай, он увидел странную процессии на улице. Два десятка конных стражников, священник и несколько магистратов сопровождали повозку, из которой торчала голова с жутким оскалом на лице. Вдоль дороги выстроились любопытные горожане, они глазели на повозку, пытаясь разглядеть человека внутри, а некоторые из них ругались и швыряли в сторону повозки комья грязи, палки и всё, что попадалось под руку. Глаза человека в повозке злобно сверкали, он бешено ворочал головой, что-то кричал в ответ и порывался встать, но, по-видимому, связанные руки и ноги не давали ему такой возможности. Ронан остановился и поинтересовался у какого-то малого, что здесь происходит. На это удивлённый вопросом подмастерье ответил, что, видать, сэр прибыл издалёка, раз ему неизвестно, что по этой дороге доставляют в Тайберн приговорённых к повешению преступников, а сегодня вздёрнут знаменитого убийцу и грабителя, который как раз сейчас и сидит в повозке и который грабил по ночам дома честных горожан и успел при этом укокошить двух богатых ремесленников, трёх их слуг и изувечить ещё несколько человек, прежде чем его удалось изловить.
«Неужели и праведному отцу Лазариусу предстоит такая же участь: под улюлюканье толпы и под градом проклятий и насмешек прокатиться в зловещей повозке, чтобы окончить свои дни на виселице? – с содроганием думал юноша. – Нет, я спасу его!» И мысли Ронана вновь вернулись к отделявшему его от Тайберна расстоянию. Он посмотрел вверх: солнце уже приближалось к зениту, а это было время, как уже было известно Ронану, когда начинается казнь. Впереди высились стены, шпили, башни и кровли Лондона, словно город враждебно ощетинился и не желал пропустить всадника. Юноша осадил коня, ещё раз взглянул на солнце, на расстилавшийся перед ним Лондон, бросил взгляд вокруг, повернул коня и решительно направил его в сторону пустоши, лежавшей справа от дороги.
Ронан вознамерился взять к северу и объехать город с этой стороны. Это была совершенно безумная идея, ибо далеко на север от Лондона протянулись предместья с хаотично разбросанными домами, пашни, на которых вовсю шли весенние работы, выгоны для скота с пасущимися на свежей траве животными, многочисленные сады и заросшие сорняками и вереском пустоши. Если принять во внимание, что все эти поля, выгоны и угодья были обнесены бесконечными изгородями и пересекались небольшими речками и ручьями, то станет ясно, как неимоверно трудно было быстро преодолеть по бездорожью эти несколько миль вокруг города. К тому же местность эта была совершенно незнакома для Ронана, и ему приходилось по большей части ориентироваться по солнцу и полагаться на свою интуицию.
К счастью под юношей был старый и верный товарищ – Идальго, который чувствовал малейшее движение своего седока и тут же послушно на него реагировал. Как и его хозяин, Идальго давно истосковался по раздолью. Ему как будто передалось нервное возбуждение хозяина; его даже не приходилось слишком подгонять – он сам радостно нёсся в ту сторону, куда его направлял искусный наездник, перемахивал через колючие кусты и плетёные изгороди, пересекал небольшие ручейки и речушки, вздымал комья паханой земли на полях и выбивал искры на редких мощёных улочках предместий.
В этой бешеной скачке немало зависело и от самого седока. Ему приходилось проявлять всё своё искусство верховой езды, особенно учитывая, что на нём было совершенно неподходящее для этого одеяние; широкие и приплюснутые моряцкие башмаки вместо ботфортов с каблуками с трудом держали стремена; куртка от быстрой скачки раздувалась на спине словно парус. Пригнувшись к гриве и, казалось, слившись воедино с лошадью, Ронан внимательно высматривал дорогу, пытаясь разглядеть ямы, овраги и прочие неровности, чреватые для них гибельной опасностью. Наезднику приходилось мгновенно принимать решения, где свернуть, какую тропу выбрать, как объехать неожиданное возникшее препятствие в виде болотца или лощины, высокой ограды или густой рощи. Но наибольшую трудность представляли городские предместья со скоплениями разномастных домиков, особняков и всяческих хозяйственных построек. Не раз, пустив лошадь галопом по какой-нибудь улочке, Ронан вдруг оказывался в тупике и вынужден был терять драгоценные секунды.
Редкие прохожие с удивлением взирали на летящего сумасшедшим галопом большого вороного коня с распластавшимся на нём всадником. Словно аспидно-чёрный дьявол, Идальго проносился мимо рощ, домов, полей, церквей, заборов, мельниц. Иногда вслед им неслись проклятья, ругательства и взмахи кулаков, если потоптаны были свежие всходы или распугано пасшееся стадо овец. Другие, наоборот, видя такую лихую и безрассудную скачку, приветствовали всадника, что-то радостно кричали и махали руками.
Но юноша ни на что не обращал внимание, ему было не до весёлых приветствий и не до страшных ругательств. Где-то там впереди, куда он так сильно стремился попасть, в эту самую минуту совершалась ужасная несправедливость. Спасти святого отца! Эта лишь мысль засела в голове Ронана. Всадник то ласково шептал в уши лошади горячие мольбы скакать ещё быстрее, то со всей силы сжимал ногами её бока и нещадно колотил их пятками.
Когда по его прикидкам он проскакал уже четыре или пять миль, Ронан завидел впереди очередную дорогу, ведшую на юг в сторону Лондона, которую ему предстояло пересечь. Он приметил шедшего по ней бродячего разносчика с большим коробом и яростно закричал тому, требуя знать, попадёт ли он по этой дороге в Тайберн. При столь повелительном окрике и при виде страшного, взмыленного коня бравый торговец не на шутку испугался, но разглядев во всаднике безбородого юношу в матросской куртке, с облегчением, хотя и насторожено, ответил, что, если молодой человек только попробует его чем-то обидеть, то уж непременно попадет в Тайберн, и что не пристало владельцу такой великолепной лошади грабить прохожих чуть ли на улицах Лондона. Ронану пришлось ещё раз повторить свой вопрос более вежливым, хотя и нетерпеливым голосом, и для придания вопросу пущей важности положить руку на эфес меча. Последний жест всадника похоже возымел действие, ибо коробейника решил не искушать судьбу и сказал, что в Тайберн можно попасть и этим путём, но ежели молодой человек чересчур уж спешит и не гнушается топтать копытами своей лошади чужие поля и фермы, то он может взять чуть южнее и проследовать до следующей дороги в Лондон, идущей из Тотенхолла, и на ней свернуть налево.
Не имея времени отблагодарить бродячего торговца, Ронан рванул в указанном направлении, пустив лошадь карьером. Он давно уже слышал колокольный звон, доносившийся из спрятавшихся за перелеском городских церквей и означавший наступление полдня – обычное время начала казни в Тайберне. Ещё около мили они неслись по пастбищам и пашням, пересекли пару ручьёв и перескочили несколько оград. У бедного животного от натуги вздымались бока, изо рта шла пена. Всадник, чувствуя близость лобного места и наступление решающего момента, как клещами впился шенкелями в бока Идальго, чего ни за что не позволил бы себе сделать в другое время.
Но вот позади осталась очередная изгородь, и вдруг Идальго выскочил на большую утоптанную дорогу с высившимися по бокам тополями. И тут же в трёх сотнях ярдов от себя Ронан увидел возвышавшееся посреди площади мерзкое строение, и – о, ужас! – на конце спускавшейся с неё верёвки покачивалось тело в его, Ронана, плаще. Это был отец Лазариус…
Злость, досада, негодование, жалость – всё смешалось в клубок в душе юного шотландца. Он погнал изнемогавшую уже лошадь в ту сторону, на ходу вытаскивая из ножен палаш. Словно громовая молния всадник вылетел на середину площади, вздымая клубы пыли копытами коня. Оробелые зрители отпрянули от виселицы. Всё случилось настолько стремительно, что ни один из стражников не успел помешать всаднику взмахом меча рассечь толстую верёвку, удержавшую повешенного, и подхватить тело старика. Шериф Джон Мейнард и стражники быстро пришли в себя и стеной окружили всадника на лошади, направив оружие в его сторону.
Пожелай Ронан ускакать прочь, он или Идальго несомненно получили бы удар мечом, копьём или секирой. Но юноша и не думал о бегстве. Зачем? Наоборот, он соскочил с коня, аккуратно опустил тело повешенного на землю и остриём меча принялся перерезать впившуюся в шею старика верёвку. Никто не осмелился ему помешать, слишком все были изумлены случившимся.
– Сэр, на каком основании вы вмешиваетесь в процесс вершения правосудия? – потребовал знать шериф Мейнард. – Нам придётся взять вас под стражу и отвести в Олд-Бейли для разбирательства, а преступника повесить заново. Эй, стражники, окружите его и не дайте бежать.
– Вы можете вести меня куда угодно, – горестно ответил Ронан и добавил с мрачной решительностью: – Но глумиться над телом я вам не позволю.
– Боже упаси глумиться над покойником! – воскликнул Джон Мейнард. – Но у меня постановление уголовного суда города Лондона и приказ лорда-мэра привести его в исполнение в нынешний день.
– Ну, так вы же привели его в исполнение, – сокрушённо молвил Ронан. – Чего же вам ещё надо?
– Весьма вероятно, – согласился шериф. – Однако никаких бесспорных признаков смерти преступника не наблюдается. Иногда они болтаются в воздухе чуть ли не полчаса, дрыгают ногами, будто лягушки, и извиваются как змеи, прежде чем отдать богу душу. Бывает, что и петля не совсем туга, а бывает, что шея у преступника какая-то особенная и воздух все равно каким-то образом просачивается в его лёгкие. А этот старик висел всего-то ничего. Может, он ещё живее нас с вами. Надобно проверить, и ежели это так, то мне придётся повесить его заново.
– Как! Он может быть ещё жив? – вскричал Ронан и с надеждой склонился над старым монахом. – Ему надо помочь и скорее привести в чувство… О, Господи! Я чувствую, как бьётся его слабый пульс…
Оказать дальнейшую помощь своему старому наставнику Ронан не смог, потому как почувствовал, что его тело быстро обхватывает и стягивает крепкая верёвка, чему он уже был не в силах никак воспрепятствовать.
Если читатель не забыл, среди публики, почтившей своим вниманием казнь старого монаха, находился и Фергал, намеревавшийся получить несравненное удовольствие от созерцания смерти так нелюбимого им всезнайки, отца Лазариуса. Разумеется, когда на площади так внезапно появился всадник на вороной лошади, Фергал тотчас узнал в нём Ронана Лангдэйла, о чём он и шепнул незаметно шерифу Мейнарду, в то время как юноша склонился над Лазариусом. Шериф тут же кивком головы и выразительным взглядом дал понять своим стражникам, что им следует делать.
– Эгей, кажется, я узнал вас юноша, – довольно произнёс Джон Мейнард, сознавая, что теперь беглецу никуда не деться. – Вы сильно смахиваете на некоего Ронана Лагдэйла, который давеча сбежал из Ньюгейтской тюрьмы, аккурат в день, когда его должны были повесить.
– И вы не ошиблись, сэр, – ответил юноша. – Я имел честь видеть вас в зале суда, где меня подло оболгали и неправедно осудили.
– Ну, праведно или неправедно – то пусть судейские решают, – возразил шериф, – а моё дело их решения исполнять. Если я не ошибаюсь, этот старик помог вам бежать, за что и поплатился. А вы, верно, вознамерились с одним мечом его освободить, хе-хе. Ну, что ж, на живца и зверь бежит. Сейчас придётся ещё раз повесить этого старого человека, раз он покуда ещё жив. Ну, а что с вами делать – пусть решают в Олд-Бейли.
– Я бы не стал спешить на вашем месте, сэр, – ответил связанный юноша. – Если вы хорошенько поищите в моей куртке, то найдёте в кармане документ, из которого явствует, что вы не вправе удерживать ни меня, ни этого старого человека, которого вы чуть не умертвили.
Удивлённый таким наглым заявлением шериф кивнул одному из помощников, и тот, покопавшись в карманах моряцкой одёжки Ронана, не без труда – ибо юноша весьма надёжно его упрятал, дабы не потерять во время скачки – обнаружил свёрнутый лист бумаги и протянул его шерифу. Тот внимательно прочитал документ, повертел со всех сторон, и лицо его приняло озадаченный вид.
– Спору нет, сэр, – после краткого раздумья сказал шериф Мейнард. – Наш милостивый государь простил ваше злодеяние, хотя ума не приложу, чем вы заслужили такую благосклонность его величества. Тем не менее, в этом документе речь идёт только о вас, и ни слова о старике. А раз так, то приговор суда остаётся в силе и преступника следует повесить. Поверьте мне, сэр, я не имею ничего против этого несчастного старика, мне даже понравилось, как он ловко провёл остолопа тюремщика, но я должен выполнять решение лондонского суда. Мне понятны ваши чувства, сэр, но ради вашего же блага дабы ваша неистовая горячность юности вновь не воспрепятствовала казни, я вынужден подержать вас в связанном состоянии до тех пор, пока преступник не умрёт на виселице.
– Но вы не можете казнить отца Лазариуса, ибо сия казнь противоречит воле короля Эдварда! – возразил юноша, с огромным трудом пытаясь сохранять хладнокровие. – Его величество помиловал мою жизнь, потому что счёл меня невиновным. И если бы не этот старый монах, меня бы повесили, а воля английского короля была бы нарушена. Рассудите же сами, шериф, вправе ли вы казнить человека за то, что он пусть и неосознанно, но выполнял волю его величества, которая в случае помилования преступников является законом. Вы поставлены блюсти закон, а не действовать вопреки ему. Или, быть может, я ошибаюсь?
Слова юноши немало озадачили шерифа Мейнарда. Некоторое время он молчал и пребывал в нерешительности – до тех пор, пока среди собравшихся кругом людей не послышались крики в поддержку смелого юноши. А поскольку возбуждать недовольство в жителях в планы шерифа не входило, то он, не смея более на свой страх и риск предпринимать решительных действий и брать ответственность, приказал развязать Ронана Лангдэйла, а старика уложить на повозку и вернуться с ним в Олд-Бейли, предоставив судейским самим решать, что есть правильно.
Жители лондонских улиц, по которым пролегал путь от Ньюгейтских ворот до Тайберна, могли наблюдать в тот день весьма необычную процессию, двигавшуюся в обратном направлении. Та же повозка, те же конные стражники, шериф и священник, пару часов назад сопровождавшие преступника на казнь. Но странное дело, невостребованный гроб был перевёрнут набок и сдвинут к краю повозки, в то время как с другой стороны возлежал сам преступник, бывший, по-видимому, ещё жив, судя по открытому солнцу лицу и по тому, как любовно было теперь устроено его ложе. Рядом с краем повозки шёл стройный юноша в моряцкой одежде и с мечом на поясе. Он не отрывал взгляда от старого преступника и то и дело поправлял его изголовье и что-то тихо говорил ему. Сзади на привязи шла красивая вороная лошадь.
Когда эта процессия прибыла в Олд-Бейли, Ронан нежно перенёс старого монаха во внутренний зал, а шериф Мейнард отправился докладывать лорду-мэру о неожиданном происшествии на виселице в Тайберне. Поскольку с точки зрения закона случай был весьма неординарный, послали разыскать судебного секретаря, считавшегося главным и ученейшим правоведом в корпорации города Лондона. Когда тот явился, ознакомился со всей историей, внимательно прочитал подписанное прошение о помиловании и выслушал доводы Ронана, то на несколько томительных минут погрузился в раздумья. Затем он встал и с церемонностью, по его мнению, подобающей случаю, торжественно произнёс:
– Прошу простить длинную паузу, кою я был вынужден сделать, но к данному вопросу требуется подходить animo deliberato {с надлежащей обдуманностью (лат.)}. На ходатайстве о помиловании стоит дата почти трёхнедельной давности. Я не спрашиваю ob industriam {намеренно (лат.)}, когда его величество изволил подписать сей документ, ибо это не суть важно. Значение имеет именно дата, стоящая на помиловании, то есть Aprilis XVIII. Ибо именно с этого числа следует считать Ронана Лангдэйла освобождённым от наказания, что подтверждается королевской подписью и печатью, и actio contra eius libertatem {действие против его свободы (лат.)}, умышленное или неумышленное, – illicitum est {неправомерно (лат.)}. In contrario {напротив (лат.)}, действия, совершённые после указанной даты и направленные на возможность осуществления Ронаном Лангдэйлом своего права на свободу – согласно волеизъявлению его величества Эдварда Шестого – ни в коей мере не могут считаться casus delicti {преступлением закона (лат.)}, а следовательно, за совершение таких действий poenam nеmo patitur {никто не несёт наказания (лат.)}.
– Значит, отец Лазариус свободен? – радостным голосом спросил Ронан.
– Несомненно, – подтвердил судебный секретарь. – Признаться, я рад, что дело закончилось таким образом. Я хорошо помню, молодой человек, с какой пылкостью вы отстаивали свою невиновность на суде. Но, увы, ваше упрямое нежелание посвящать суд во все подробности ваших взаимоотношений с убитым, а также неизвестность вашего рода в сравнении с именем графом Шрусбери перевесили тогда чашу весов в руках Фемиды в пользу обвинительного вердикта. Но на ваше счастье наш всемилостивейший государь внял голосу разума. Я вас поздравляю от чистого сердца.
Юноша в учтивых выражениях выразил свою благодарность судебному секретарю и поспешил удалиться, сославшись на необходимость помощи и ухода за старцем. Присутствовавший при разговоре шериф Вильям Джерард помог Ронану нанять крытые носилки с двумя дюжими молодцами, куда и посадили начавшего приходить в себя старика. Юноша взял путь в Саутворк, носильщики следовали за ним… На подходе к Мосту они неожиданно столкнулись с Дженкином и Эндри, которые на лодке из Редклифа добрались до пристани у Лондонского моста и теперь направлялись в Олд-Бейли, чтобы осведомиться о судьбе отца Лазариуса. Трудно описать радость обоих, а особенно ликование Эндри, с которой ординарец и паж узнали о чудесном спасении старого монаха.
Глава LXXI
Помолвка
С утра в доме негоцианта в Саутворке царила суматоха, связанная с подготовкой к отъезду Мастера Габриеля Уилаби, который намеревался этим вечером отправиться в Редклиф и занять своё место на галеоне «Бона Эсперанца», где его именитый и воинственный кузен давно уже обосновался, чувствовал себя как царь и бог и готовился на следующий день отдать приказ поднять якоря. Однако до отбытия хозяина дома должно было случиться ещё одно важное событие – а именно, помолвка его дочери с Мастером Бернардом, с которым почтенный негоциант связывал все свои надежды на дальнейшее процветание торгового дома.
Дочка же купца, вместо тщательных приготовлений к столь торжественному событию в окружении горничных и подруг, всё утро играла на вёрджинел своему единственному слушателю в лице старины Гриффина; причем из-под её пальчиков выходили совершенно разные мотивы: то звучали весёлые плясовые мелодии, под которые так и хотелось пуститься танцевать джигу – что дворецкий непременно проделал бы, будь он на треть века помоложе, – то вдруг они сменялись грустными балладами, от которых, наоборот, сердце обливалось кровью и на глаза навёртывались слёзы.
Накануне утром молочница принесла новости про ночное происшествие на Мосту, где ловили укрывшегося там беглого преступника. Чем дело закончилось, торговка не знала, а потому вести эти чрезвычайно встревожили и напугали Алису. Однако через пару часов явился вездесущий Эндри и шепнул девушке, что его хозяин благодаря одному из Уилаби избежал опасности и отправился под крылышко другого представителя этой фамилии и что, вероятно, мастер Ронан теперь не скоро ступит на твёрдую почву. Из этой туманной речи девушка уразумела лишь то, что Ронан спасся от погони, находится на корабле и завтра уплывёт вместе с командором и её родителем.
При мысли, что юноша избежал смертельной опасности, Алисе хотелось бы петь и веселиться от радости, если бы не терзавшие ей сердце грусть и тоска оттого, что ей не суждено увидать его перед отплытием, а возможно, и никогда более в своей жизни. И уж просто отчаяние охватывало бедную девушку в ожидании ненавистной помолвки, которой, повинуясь воле отца, она не могла открыто противиться, ибо, как и все девицы из знатных или богатых семейств того времени, она была воспитана в почтении к родительской воле и беспрекословному ей подчинении. Единственным слабым утешением ей являлось то, что от помолвки до заключения настоящего брака было ещё далеко…
В кабинете купца в эти минуты стоял раскрытый сундук, который в те далёкие времена для богатых путешественников служил тем же, что и чемодан в наши дни. Сам Габриель Уилаби восседал здесь же и как человек деловой и практичный следил за тем, чтобы ни одна из необходимых в пути вещей не осталась забытой. В сборах ему помогала опытная Эффи, которая в былые времена, когда жива была ещё мать Алисы, мистрис Изабелла, по её просьбе заботливо следила, чтобы уезжавший в долгие поездки по торговым делам купец не испытывал недостатка в дороге – ни в запасной одежде, ни в прочих важных для путешествующего мелочах.
– Ума не приложу, и как же запихать все эти кафтаны и шапки, чулки и башмаки, а ещё книги и чернильницу в такой небольшой сундучок, – ворчала Эффи. – Раньше-то, помнится, он с собой баул повместительнее брал, хотя и путь держал не так далече, как ныне.
– Что ты всё утро фурчишь и сетуешь, неразумная женщина? Как ты не понимаешь, ведь чем меньше дорожные сундуки у купцов, тем больше товаров на корабль вместится, – растолковывал Габриель Уилаби. – И будь любезна, голубушка поторапливайся. Разве ты запамятовала, что тебе предстоит ещё Алису приодеть, у которой нынче в церкви святого Олафа помолвка с Мастером Бернардом?
– Да уж, ничего лучше, хозяин, вы и не придумали, как в день отъезда помолвку своей дочери устраивать, – сердито молвила Эффи, которая, казалось только и ждала случая завести разговор про свою юную госпожу. – Где ж то видано, чтобы так впопыхах судьбу девицы решать-то! А быть может, ей опосля всю жизнь маяться придётся. Ох, неумно вы поступаете, хозяин, неумно.
– Что на тебя нашло нынче, старая женщина, что ты только и делаешь, что брюзжишь и своего хозяина хулишь, будто я тебе стоун порченной шерсти продал? – недовольно произнёс негоциант. – Я своей дочери желаю одного добра. А Мастер Бернард – жених самый что ни на есть подходящий для моего торгового дела. Ну и что из того, что у него ни титулов, ни имений, ни богатства? У меня, между прочим, тоже ничего не было – всё старшему брату досталось. Зато у моего будущего зятя есть главное – голова на плечах. Он и моё состояние приумножит, и Алиса среди богатейших лондонских дам будет, которой даже графини завидовать станут – и за красоту её и богатство. Нет, голубушка, по мне, так не родословная возвеличивает человека, а умение пробивать дорогу в жизни и обогащать себя и своё семейство. А жених моей дочки как раз из таких будет… Да и что это я будто оправдываюсь перед тобой! Не пристало горничной в моём доме в семейные дела хозяев вмешиваться.