alex lynx
Navium Tirocinium
«Можно было бы предположить, что то был сам Шательро, – размышлял монах, – ежели бы он каким чудом перенёсся из Стёрлинга в Пейсли и обратно, чтоб обтолковать с братцем их политические делишки. Однако, сколь мне ведомо, никто намедни в монастырь не приезжал, окромя самого архиепископа со скромной свитой. И сразу же, как мне было поручено запрятать Лазариуса в подвал, Сент-Эндрюс тотчас отбыл, не проведя в обители и суток… А впрочем, появлялся ведь в монастыре ещё приспешник регента, этот Фулартон, который мнит себя моим благодетелем. Его приезд, должно быть, не случайно совпал с прибытием Сент-Эндрюса. Значит, есть некая связь между событиями прошлой ночи и обоими братьями Гамильтонами. По крайней мере, Шательро, к коему я направляюсь с письмом от его братца архиепископа, в них каким-то образом вовлечён… Эгей, дружище Фергал! Постой-ка. Но тебе-то ведь ведомо, как к регенту подобраться! Ой-ла-ла! Да к тому же, я и сам в накладе не останусь. Разумно же я сделал, что настоятелю ничего не поведал. Он, простак, всего лишь мелкая рыбёшка – форель, которая себя акулой мнит. Форель-то я по-разному готовить умею: и в углях запекать, и над огнём кусочки поджаривать, и коптить ароматно и солить с пряностями, а вот с акулами дела иметь не доводилось. С ними себя надо поосторожней вести, чтоб от острых зубов уберечься».
Такими мыслями и им подобными развлекал себя Фергал всю дорогу, готовясь к встрече с регентом. Уж когда солнце опустилось за горизонт, оставив после себя лишь слабые блики ушедшего дня в западной части небосклона, посланец поднялся на огромную высокую скалу, у подножья которой раскинулся сам город и на которой высилась тёмная громада крепости Стёрлинга, и подъехал к воротам королевского замка. Поначалу стража не хотела пускать подозрительного монаха, путешествующего в ночи и утверждающего, что несёт послание его сиятельству герцогу Шательро. На все уверения Фергала привратники отвечали смехом и издёвками.
– Давай сюда твоё письмецо, – потребовал один из стражников. – Я сам отнесу его регенту. Нечего такому неприметному монашку в роскошном дворце делать и вельможам глаза мозолить!
– Э, нет, сэр зубоскал, – возразил посланец и заявил никак не шедшем иноку тоном: – На этом письме печать самого архиепископа Сент-Эндрюса! И посмотрел бы я на твою жалкую физиономию, когда его брат регент узнает, какие вы мне тут препоны чинили, да прикажет тебя в лучшем случае в подметальщики перевести, а то и вовсе за ворота выставить или в темницу бросить.
Охранник, не ожидавший такого ухарства от неприметного, совсем молодого монаха, поворчал, покряхтел и отправился во дворец с докладом. Через некоторое время он вернулся и с большой неохотой отвёл монаха в покои, занимаемые в те дни регентом…
Джеймс Гамильтон только что вернулся от королевы-матери и по своему обыкновению держал совет с сэром Фулартоном из Дрегхорна, который всегда старался оказаться рядом, когда в нём была необходимость.
– Какая жалость, что эта женщина после смерти короля Иакова не вернулась во Францию, где её с радостью бы встретили братья Гизы, – сетовал регент. – Ведь в её брачном соглашении с Иаковом так и было обговорено, что в случае смерти короля она должна вернуться на свою родину.
– Так-то так, мой лорд, – сказал в ответ Фулартон. – Однако же, в том договоре было обусловлено, что ежели останется наследник трона, то ей надлежало бы стать регентшей. И коли бы не блестящая идея обвинить Битона в подделке завещания Иакова Пятого, то так бы оно и случилось.
– Любопытно, откуда ты всё знаешь, всеведующий Фулартон? Ты в то время, надо полагать, был ведь совсем юнцом.
– Ну, знаете ли, мой господин, я чай учился не только грамоте и воинскому мастерству, – отвечал ординарец. – А история прошлого меня завсегда интересовала: как недалёкие времёна, когда я был ещё ребёнком, так и стародавние, особенно период правления Роберта Первого, когда мой предок и был назначен королевским ловчим и наш род приблизился к высотам власти.
– Вновь ты про своего предка-ловчего, сэр ординарец! Сколько же можно?.. Лучше ответь, почему ты полагаешь, что кардинал на самом деле не изготовил фальшивое завещание?.. Ну да ладно, что толку говорить о давно минувших днях. Не лучше ли предать их забвению, а? – Шательро решил уклониться от скользкой темы. – Меня более беспокоит мой брат Сент-Эндрюс. Я использовал всё своё красноречие, чтобы убедить его пойти на переговоры с реформистами, но не чувствую себя уверенным, что мои доводы подействовали в полной мере.
– Время покажет, ваше сиятельство, – рассудил ординарец. – Выждите немного… Между прочим, я встретил вечером во дворе ратников лорда Эрскина. Их нетрудно было узнать по белому гербу с чёрной полосой посредине. Верно, сэр Джон пожаловал ко двору. Интересно, с какой стати? Уж не хочет ли он за вашей спиной вести переговоры с королевой-матерью?
– Не думаю. Полагаю, что причиной является не гаснущее извечное желание Эрскинов получить графство Мар, – ответил регент. – Странно, что Мари к нему так благоволит, хотя лорд Эрскин и придерживается других религиозных воззрений.
– О, сэр Джон это хитрая лисица и ведёт себя выжидающе, открыто не заявляя о своих протестантских убеждениях, – заметил ординарец. – Надо думать, пока королева-мать обладает значительной властью, он будет вести умеренную политику, чтобы попытаться добиться от неё того, чего Эрскины вожделеют уже полтора столетия…
В таком духе протекала беседа между уставшим от дневных забот Джеймсом Гамильтоном и его неутомимым ординарцем, когда в покои вошёл паж и доложил, что стражник привёл монаха, посланника от архиепископа Сент-Эндрюса.
– Пусть его впустят, только предварительно обыщут, нет ли при нём оружия, – приказал регент и, когда паж удалился, добавил, обращаясь к ординарцу: – Осторожность превыше всего. А ты, сэр Фулартон, укройся-ка лучше за портьерой. Надеюсь, архиепископ внял доводам разума…
Вскоре дверь открылась и в комнату тихо и как будто робко вошёл Фергал. Он почтительно поклонился регенту, хотя по обычаю монахи не должны были кланяться перед мирянами, какое бы высокое положение они не занимали, за исключением разве что коронованных особ.
– Подойти ко мне, святой отец, и подними свой капюшон, чтобы я мог увидеть лицо благочестивого монаха из аббатства Пейсли, – произнёс регент.
– Ваша светлость, – отвечал инок, открывая рябое лицо и опуская глаза долу, – позвольте мне отдать должное вашей проницательности, раз вам наперёд ведомо, что я прибыл из Пейсли, а не из Сент-Эндрюса или же Эдинбурга, где мог бы пребывать его преосвященство.
Регент закусил губу, поняв, что допустил промах, но потом подумал, что перед ним всего лишь какой-то монашек. Он внимательней взглянул на посланца, на его подобострастную улыбку, на избегавшие взгляда регента глаза, нахмурил брови и произнёс:
– Ты очень молодо выглядишь, святой отец. Как тебя зовут и чем ты докажешь, что прибыл от его высокопреосвященства архиепископа Сент-Эндрюса?
Посланник смиренно улыбнулся и ответил:
– А звать меня брат Галлус, с вашего позволения. Правда, чаще меня называют брат Фергал, или же просто Фергал. А истинность моего поручения подтвердит вот это письмо.
Инок извлёк из широких складок своей рясы документ и передал его регенту. Шательро взглянул на печать архиепископа, сорвал её и пробежал послание глазами. По мере чтения письма на лице Джеймса Гамильтона попеременно выражались разнообразные чувства, которые он не считал нужным прятать от какого-то там жалкого монаха. Сначала на нём появились признаки беспокойства и тревоги, на смену которым пришли досада и разочарование. В конце же чтения его неожиданно ставшие злыми глаза метали гневные молнии. Вспомнив о присутствии брата Галлуса, регент сказал тому надменно:
– Если архиепископ ничего более не велел передать, то я тебя более не задерживаю, монах. Дворцовая челядь о тебе позаботится.
– Ваша светлость, – сказал Фергал, даже не сделав вида, что хочет уйти, – хоть мне, скромному иноку не ведомо, о чём написали вам его высокопреосвященство, – и боже упаси меня от познания чужих тайн! – однако мне кажется, что те сведения, коими я владею, могут быть связаны с содержимым письма и оказаться весьма вам интересны…
Регент удивлённо посмотрел на нахального монаха, имевшего наглость вмешиваться в его дела, и хотел было приказать слугам немедленно выставить его вон, но любопытство – черта, присущая в той или иной мере всем людям, – взяло своё и Шательро сказал:
– Сильно я сомневаюсь, что ты, монах, можешь иметь хоть толику представления о тех архисложных темах, кои обсуждаются первейшими сановниками королевства. Но чтобы не выглядеть неблагодарным за выполненное тобой поручение архиепископа, я позволю тебе высказать твои знания, кои ты считаешь, будут мне якобы полезными.
На это Фергал поднял глаза, таинственно взглянул на сановника и медленно с расстановкой произнёс:
– Мне ведомо, что кто-то прознал о некоем секретном разговоре, состоявшемся недавно в чертогах монастыря Пейсли…
– Тебе? Простому монаху?! – вырвался возглас удивления у регента. Затем, взяв себя в руки, он продолжил: – Мне, право, непонятно, о чём ты ведёшь речь, Фергал – так, кажется, твоё имя.
– Хм… В таком случае прошу извинить меня, ваша светлость, – с напускной наивностью ответил посланец. – Значит, я заблуждался в значимости моих сведений для герцога Шательро. Тысячу раз прошу прощения.
Фергал склонился и сделал движение в сторону двери. Его смиренный взгляд был направлен вниз, а посему он не заметил, как колыхнулась портьера. Но это движение драпировки как будто от порыва ветра, прорвавшегося сквозь прощелину в окне, не ускользнуло, однако, от Гамильтона.
– А ты меня право заинтриговал, монах, – сказал он, останавливая Фергала. – Мне нравится порой развлечь себя на досуге старинными легендами и преданиями. Так что я, пожалуй, послушаю, что тебе известно о неразъяснимых загадках монастыря Пейсли и тайнах, которые скрывают его древние стены.
– Может его стены и старинные, ваша светлость, – начал монах вкрадчивым голосом, – но тайны очень даже свежайшие как только что приготовленный миндальный пудинг из вишни. Солнце не поднималось ещё и трёх раз над грешной землёй после того, как один очень уж любопытный брат той святой обители подслушал некую важную и потаённую беседу. О чём шёл разговор тёмной ночью в монастырских чертогах известно, понятное дело, тем, кто его вёл, и тому, кто его подслушал. Но есть ещё четвёртая персона, которая, надо полагать, тоже ведает обо всём происшедшем…
Фергал сделал паузу, чтобы взглянуть, какой эффект его слова произвели на регента. Гамильтон был хмур и задумчив.
– Так кто же этот чересчур любознательный монах, – спросил он, – и то, четвёртое таинственное лицо, которое, как ты утверждаешь, тоже знает про суть всей этой мистерии?
– Имя того, сующего свой нос в чужие дала инока известно архиепископу Сент-Эндрюсу, раз оно стало ведомо и мне. Ибо я не посмел бы шпионить за кем-либо, а тем более за своим владыкой. Инок подобно мне грешнику, ставший на стезю благочестия, не может быть гнусным соглядатаем, – ответил Фергал.
– Что это за игра в кошки-мышки, монах?! – нетерпеливо воскликнул Шательро. – Не советую испытывать моё терпение. Разве тебе не ведомо, что благосклонность сильных мира сего может в одночасье превратиться в опалу? Я так разумею, ты – малый смышлёный, которому не требуется говорить, чем грозит моя немилость.
На лице Фергала появился испуг и он пролепетал:
– Да разве я осмелился бы утаить от вашей светлости хоть мельчайшую подробность всей этой истории? Мне и известно-то – кроме того, о чём я уже поведал, – только, что монаха того любознательного звать брат Лазариус, а человек, коему он всё разболтал, это один молодчик по имени Ронан Лангдэйл, сын барона Бакьюхейда.
– Лазариус? – переспросил регент и припомнил, что это имя назвал его брат во время их ночной беседы. – Барона Бакьюхейда? – снова повторил Джеймс Гамильтон и его взгляд стал ещё более мрачным. – Ну, что ж… Впрочем, я уверен, Фергал, что тебе ведомо и о том, где сейчас находятся оба эти человека, так неразумно завладевшие чужими секретами и способствующие распространению подстрекательских слухов.
– От вашей светлости, от управителя государства у меня нет тайн и я готов рассказать всё как на исповеди, – охотно ответил молодой монах. – Что до Лазариуса, то старец услаждается блаженным одиночеством в запрятанной в монастырском подвале келье, а вот с местонахождением Ронана меньше у меня уверенности, ибо давеча он отправился из Пейсли в свой родовой замок Крейдок и, поди уж, там он сейчас и находится.
– А что, действительно, отец Лазариус такой уж дряхлый? – спросил регент.
– А то как же! – уверил Фергал. – Он также стар как прошлогодняя овсянка и весь покрылся плесенью подобно куску ржаной лепёшки, забытой в сыром лесу.
– Полагаю я, что этот монах уже долго пожил на белом свете, – хмуро молвил регент. – Многие верные шотландцы отдают жизнь за свою родину в гораздо раннем возрасте… Как ты считаешь, Фергал?
– Целиком и полностью согласен с вашей светлостью, – ответил посланник, польщённый вопросом о его мнении.
– Было бы неплохо, – продолжил Шательро, – ежели бы никто не стал задерживать неумолимое течение времени и мешать старцу своевременно, без излишней задержки предстать пред престолом божьим.
Джеймс Гамильтон посмотрел на монаха, желая узнать, понял ли тот его намёк.
– Смею заверить вашу светлость, что старик уже и так находится между землёй и небесами, – сказал Фергал. – И достаточно лишь маленького дуновения ветерка, чтобы вознести его ввысь.
Монах в свою очередь вопросительно глянул на герцога.
– А я смею заверить тебя, – произнёс регент в ответ, – что скоро поднимется такая буря, сметающая всё на своём пути, от которой можно будет укрыться лишь в тихой гавани благосклонности сильных мира сего. Я гарантирую твоё благополучие, ежели… ежели ты будешь следовать моим советам и указаниям.
– О, ваша светлость! У вас не будет более преданного слуги чем я, – заверил монах.
– Надеюсь, благочестивый Фергал, мы поняли друг друга, – молвил Шательро. – Я напишу ответное письмо настоятелю монастыря, дабы он прислал тебя через несколько дней обратно. Полагаю, в следующий раз ты привезёшь более приятные вести.
– Сделаю всё для этого, ваша светлость! – с готовностью ответил монах, склоняя голову и удаляясь из регентских покоев…
Когда за Фергалом закрылась дверь, из-за портьеры появился Фулартон из Дрегхорна.
– Ну, что ты думаешь обо всём услышанном? – спросил его Джеймс Гамильтон.
– Что я думаю?.. Разумеется, мой лорд, дело осложняется, – ответил ординарец. – Зря вы не вняли моему совету подождать, пока время сведёт вас с братом в Эдинбурге… Однако же, не всё ещё потеряно. Монах – будь он неладен, – который подслушал ваш разговор с братом, насколько я понял из слов этого монашка, изолирован и помещён в подвальную келью… или каземат – называйте это как вам угодно. Труднее будет со вторым – как его… Ронаном, сынком Бакьюхейда… С позволения вашего сиятельства, я займусь этим малым.
– Да, этот отпрыск Бакьюхейда представляет для нас большую угрозу, – сурово молвил Гамильтон. – Наверняка он также несговорчив и упрям, как и его отец… Только пусть всё будет облечено видимостью законности. Я полагаюсь на твою одарённость ко всякого рода хитрым проделкам… Но ты ещё не знаешь, о чём написал мой брат архиепископ! Каким-то образом он узнал, что наш с ним разговор был подслушан этим самым Лазариусом. Он трусливо испугался и уехал в Сент-Эндрюс. Но самое ужасное, что этот страх стал для него ещё одним доводом против моих замыслов! В итоге все мои усилия завлечь его на сторону реформистов или хотя бы попытаться договориться с ними оказались напрасны. А всё из-за этого гнусного монаха Лазариуса! Чёрт бы его побрал!
– Ну, разве я был не прав, – сказал Фулартон из Дрегхорна,– когда убеждал вашу светлость, что монастыри католические есть рассадники грехов человеческих. Только подумать, святые отцы занимаются такими низостями, как подслушивают, клевещут, наушничают! А ходят слухи, в правдивости коих я мало сомневаюсь, что там свершаются и более богомерзкие и гнусные вещи, о которых и говорить-то язык не поворачивается.
– Полагаю, вскорости, по крайней мере, на одного мерзкого монаха меньше станет, – произнёс регент. – Похоже, уж очень рьяно этот Фергал мой намёк воспринял.
– Ну и что с того? – пожал плечами ординарец. – Вот ежели вы открыто провозгласите о своих реформистских убеждениях, несдобровать тогда всем монахам-толстопузам с их папскими монастырями!
– Ты забываешься, сэр ординарец, – строго сказал Шательро. – Ты как будто запамятовал, что мой брат всё же является шотландским примасом, верховным владыкой всех обителей по эту сторону Твида… Не стоит мне с ним конфликтовать, даже несмотря на его фанатизм и несокрушимую, пока ещё, приверженность римской церкви… Я полагаю, надо на время отложить наши планы, пока всё не уляжется. Тем временем ты уберёшь с дороги сынка Бакьюхейда, а старый монах, надеюсь, отдаст богу душу, сам или по чьей-то убедительной просьбе – не всё ли равно. А потом я подумаю, какие подходы найти к архиепископу – всё же есть у него некие слабые места, чересчур он любит размышлять…
Глава VIII
Вознесение
Оставим в замке Стёрлинга шотландского регента герцога Шательро и его сателлита сэра Фулартона из Дрегхорна обсуждать их политические планы и схемы, в которых так сложно переплелись разнообразные интересы многих влиятельных шотландских кланов и дворянских фамилий тех дней, а также строить хитроумные интриги – неизменные спутники политики всех времён и государств, и снова вернёмся к молодому, но смышлёному и изобретательному монаху по имени брат Галлус.
На следующий день ещё засветло довольный Фергал возвращался в Пейсли. Да и в самом деле, всё у него складывалось как нельзя лучше. Он сумел натравить гнев регента на Ронана, заставив Шательро поверить, что молодой Лангдэйл всё знает и поэтому представляет угрозу безопасности и благополучию Гамильтонов. Одновременно молодой монах заручился поддержкой первого сановника королевства в своём не совсем радушном обхождении с Лазариусом, могущим закончиться, как это не печально, гибелью последнего.
Впрочем, к старцу Фергал испытывал двоякие чувства. Несмотря на всю свою неприязнь к учёному монаху, молодой инок был не столь жестокосерден, чтобы хотеть погибели ни в чём не повинному старику. С одной стороны, Фергал не желал становиться виновником смерти старца; он помнил тот обуявший его ужас, когда в корчах умирал брат Эмилиан. Но с другой стороны, молодой монах понимал, что уже сунул палец в пирог и что если он не поспособствует препровождению Лазариуса в мир иной, то сам в полной мере испытает гнев регента и даже может поплатиться головой. А потому, чтобы снискать благоволение Шательро, которое позволило бы Фергалу извлечь для себя немалую выгоду и приблизиться к своей заветной цели, молодой монах, как не жаль ему было отца Лазариуса, должен был выполнить пожелание регента.
Брат Галлус продолжал размышлять над тем, как бы лучше угодить Шательро и с наименьшими укорами для своей совести, когда он завидел монастырские стены. За два дня его отсутствия ничто здесь, похоже, не изменилось: так же над всей округой величественно высился собор, шумела зелёная листва монастырского сада, плескалась вода, ворочая колёса мельницы на берегу речки, мирно копошились на полях крестьяне, весело плыли по небу пушистые облака. Похоже было, что такая умиротворённость будет вечно царить в этом месте.
Но созерцая эту безмятежную картину, молодому монаху подумалось, что на самом-то деле не всё так беспечально внутри монастырский стен. Его мысли вновь вернулись к Лазариусу, и до него вдруг дошло, что, уезжая, он оставил старика привязанным к стене, без воды и пищи, в тёмной и холодной подвальной комнате, и что сейчас он, возможно, найдёт уже окоченевший труп старого монаха. Впрочем, такое предположение не сильно смутило Фергала, который если и пожалел о своей забывчивости, то лишь для того, чтобы тут же вспомнить грозный вид регента.
«Ну, и то хорошо, ежели мне не придётся больше созерцать мучения благоверного старца, – подумал он. – Достаточно мне было треволнений с бедолагой Эмилианом, который поплатился за своё обжорство, проглотив похлёбку проклятого Ронана. К счастью ни у кого тогда не хватило ума что-либо заподозрить… А ныне – ой-ла-ла! – и регент будет доволен – он, похоже, тоже сунул палец в этот пирог, да увяз в нём по самый локоть, – и у отца-настоятеля на душе легче станет как после кубка хорошего рейнского. Может быть, только братия погорюет немного о старике, да забудет вскорости, как забыли все брата Эмилиана. Да Лазариус и был-то уж очень старым, не всякому дано до такого возраста дожить. Только вот для приора надо будет представить всё дело так, будто старик помёр ну… скажем, от угрызений совести, кои его дряхлое тело не смогло вынести».
Рассудив таким образом и чуть успокоив свою совесть, Фергал, увлекаемый любопытством, сразу, даже не заглянув на монастырскую поварню, отправился в своё подземное царство выяснить, что сталось с Лазариусом. Он зажёг лампу и спустился вниз по сырым каменным ступеням…
В тёмном подвале, как и раньше, царила гробовая тишина; массивная дверь темницы Лазариуса была по-прежнему закрыта на прочный засов. Да иначе и быть не могло – ключи-то от подвала ведь были только у него. Монах постоял мгновенье перед дверью каземата, представлявшуюся ему в этот момент не иначе как вратами преисподней, за которыми скрывалась мрачная сцена, виновником которой он ненароком стал. Фергал вздохнул и изобразил на своём лике такую неутолимую скорбную печаль, что если бы кто видел его в этот миг, то принял бы за самого разнесчастного человека в мире.
Заскрежетал отодвигаемый кованый засов, распахнулась тяжёлая дверь. Молодой монах ступил внутрь и замер от уже неподдельного изумления. На миг его даже охватил благоговейный ужас, а кровь, казалось, превратилась в лёд в его жилах… Да и как иначе, если на том месте, где накануне утром прислонясь спиной к стене сидел измученный Лазариус с крепко связанными руками, натянутыми вверх прочной верёвкой, на том самом месте, на котором невольный палач ожидал увидеть бездыханное тело своей истощённой жаждой и голодом, измученной болью жертвы, на том самом месте … попросту никого не было! Лишь лежавшая на полу верёвка свидетельствовала о том, что события запрошлой ночи не были наваждением.
Лазариус канул как в воду, испарился из темницы подобно телу Христа, исчезнувшему из гробницы, чтобы восстать из мёртвых. Если бы такая аналогия возникла в голове брата Галлуса, может быть в душе его и появились бы настоящие чувства, похожие на благоговение и почтение к праведному старцу, и угрызения совести за свои сомнительные деяния. Но, у молодого инока никогда не было жажды чересчур углубляться в познания святого писания, для чего ему нужно было бы, по крайней мере, как следует овладеть латынью. А поелику таких параллелей он и не мог провести и, разумеется, набожных и благочестивых побуждений у него тоже не возникло, несмотря на весь мистицизм происшедшего.
Поражённый этим таинственным явлением или, правильнее сказать, исчезновением, ошарашенный Фергал на несколько мгновений как камень застыл на месте и стал похожим на один из пилонов, поддерживавших потолок в его подвале. Он никак не мог взять в толк, каким же образом слабый и дряхлый старик смог избавиться от надёжной верёвки и крепких, завязанных особым образом узлов, выбраться из запертой на засов темницы и закрытого на замок подвала. Затем молодому монаху пришла на ум естественная мысль, что кто-то, должно быть, помог Лазариусу сбежать. Для Фергала это было единственным объяснением произошедшего; но затем до него дошло, что ключи-то от подвала всё время находились у него на поясе, а замок на двери был в порядке, когда он вернулся, да и никто, кроме настоятеля не ведал о том, что Лазариус заперт в подвале. Тут сердце Фергала впервые похолодело от суеверного ужаса, который зачастую невольно охватывает человека, сталкивающего с чем-то таинственным и необъяснимым. Он зажёг факел, который давал света поболее чем лампа, и лихорадочно обшарил все закоулки подвала: никаких следов, указывавших на то, каким образом старик умудрился удрать. На миг в голове Фергала даже появилась мысль о помощи Лазариусу высших сил. Но он тут же её отбросил, ибо никогда не верил ни в чудеса, исходившие от блаженных праведников и священных реликвий, ни в колдовство чародеек и кудесников, ни в волшебство магов и пророчества ясновидцев… В конце концов, здравый смысл взял вверх над суеверными чувствами и молодой монах стал рассуждать более трезво, тщась разрешить таинственную загадку. Но тщетно – сколь он не силился, он никак не мог взять в толк, куда же всё-таки подевался Лазариус.
«Не в червя же он превратился и уполз сквозь расщелины в камнях, – говорил себе Фергал. – Это только в старых небылицах для сосунков и баснях для великовозрастных олухов рассказывается, как человек в разных тварей превращается. А на самом-то деле не то, что из мухи бабочку сделать, а даже болвана в умника не превратишь… Но как же тогда объяснить исчезновение старика? – Этот вопрос по-прежнему ставил монаха в тупик. – А вдруг кто-то смог открыть подвал и выпустить престарелого всезнайку на волю? А может быть, через колодец, куда я всяческие отходы и нечистоты вываливаю? Ну, нет – он такой узкий, что старику надо было бы выдрой обернуться, чтоб туда протиснуться».
Из тёмного и таинственного подвала, где произошло такое загадочное событие, Фергал поднялся на свежий воздух и сразу направился на монастырскую кухню, где он застал брата Томаса и ещё одного монаха-кухаря, занятых чисткой посуды после вечерней трапезы.
– Эгей, брат Томас, ты случаем не видал сегодня отца Лазариуса? – крикнул с порога Фергал. – Я только что возвратился в монастырь из дальней поездки и нигде не могу его сыскать.
– Да ты его и не найдёшь, брат Фергал, – живо ответил повар, – ибо слышал я разговор, что праведный старец ещё третьего дня как убыл в Глазго к тамошнему епископу.
– Ах, да… – Фергал припомнил, что он сам же и пустил этот слух. «Значит, никто Лазариуса из темницы не освобождал», – при этой мысли его лоб покрылся холодным потом. Последняя надежда молодого монаха на разумное объяснение, а именно – что, пока он ездил в Стёрлинг, приор сжалился над старцем, каким-то образом открыл подвал и вывел Лазариуса наверх, эта надежда угасла вместе со словами кухарского помощника. И монах стал размышлять над тем, как, не вызывая на себя гнева отца-настоятеля, поведать тому о загадочном и бесследном исчезновении отца Лазариуса из подвала…
Тем временем в своих в покоях, – которые можно смело так назвать, ибо на скромную монашескую келью они явно не походили, – приор просматривал рентную монастырскую матрикулу. Его интересовали записи о доходах аббатства за последнюю неделю: кто из ленников-крестьян сколько сдал зерна в монастырские амбары, сколько головок сыра было изготовлено из удоя жирных коров монастырского стада, сколько рыбы было выловлено из протекавшей через аббатские земли речки Карт, сколько фунтов мёда собрали бортники, сколько податей заплачено деньгами и не было ли, не дай боже, каких ухищрений и уловок со стороны ленников дабы уменьшить свои долги. Как хороший генерал заботится не только о боевом духе войска, но и о его насущных потребностях, так и отец-настоятель беспокоился не только о поддержании благочестия братии, но и о сохранении и преумножении монастырского изобилия.
И вот, когда приор был погружён в столь праведное и отрадное занятие, к нему буквально ворвался брат Фергал с выпученными глазами и выражением благоговейного ужаса на лице. Монах не переставал осенять себя крестным знамением и восклицал запинаясь:
– О!.. Великое чудо! О!.. Да падут оковы его! О!.. Да перенесут его ангелы в царствие божье! О!.. Чудо, воистину свершилось чудо! О!..
Монастырский генерал недовольно обернулся на потревожившего его монаха.
– Ах, это ты, брат Галлус! Уже возвратился из Стёрлинга! Но чего ради ты врываешься ко мне в столь поздний час? Неужели же не мог подождать до утра?.. Однако что случилось с твоей рыжей физиономией?! И почему ты крестишься так неистово, будто жаждешь разом наверстать все пропущенные тобой мессы, вечерни и заутрени?
– О!.. Велика божественная сила. О!.. Да свершится воля твоя. О!.. Неслыханное чудо!
– Ты, поди, совсем потерял рассудок, инок! Да отпусти же мой рукав! Куда меня тянешь словно помешанный?..
Но Фергал иступлёно хватал настоятеля за рясу и тащил и тащил его в сторону двери с видом благоговейного ужаса, который, казалось, окончательно лишил его дара речи, поскольку кроме изумлённого восклицания «О!..» уже ни одного вразумительного слова не вылетало из его уст.
– Скажи же в чём дело, в конце концов! То ты несёшь какую-то околесицу, а то молчишь будто рыба…
А инок продолжал таращить глаза, издавать нечленораздельные звуки и тянуть настоятеля за рукав. Поддавшись упористости брата Галлуса и заинтригованный его необычайным поведением, приор повздыхал, покряхтел, но всё же позволил притащить себя в монастырский подвал и завести в какую-то дверь. Он с удивлением проделал весь путь от своей «кельи» до подземных владений Фергала и обнаружил в итоге, что оказался вдруг в небольшой почти пустой каморке, более походившей на глухой каменный карцер.
Фергал одной рукой держал лампу, а другой указывал на валявшуюся у стены верёвку, напоминавшую в сумраке подвала свившуюся кольцами змею.
– Что ты мне тычешь в какую-то старую верёвку? – раздражённо спросил приор. – Похоже, ты совсем рехнулся, брат Галлус. Вот что значит не посещать богослужения, ссылаясь на занятость твоими повинностями… А может, в тебя нечистый вселился?! А? Ведомо мне, что в монастыре Келсо есть один опытный монах-экзорцист, который в самом Риме учился изгонять дьявола из душ одержимых, и даже получил благословении папы. Так мы можем за ним хоть завтра отправить.
– Да нет же, отец-настоятель! О!.. – неожиданно обрёл дар речи Фергал. – Это та самая верёвка, – О!.. которой я привязал бедного отца Лазариуса к стене! Воистину это чудо! О!..
– Ты его привязал?! Благочестивого старца! Святый Боже! – изумился приор, скорее обеспокоено, нежели сердито. – Разве ж я говорил тебе о применении таких строгостей к почтенному монаху? Да как ты посмел!