alex lynx
Navium Tirocinium
Человек со шрамом обвёл всех своим глазом и продолжил:
– Моя история незавидна. Пять лет назад я был молодым йоменом, статным, весёлым и беззаботным. Ну, и взял я замуж девицу одну, причём, такую красотку, каких не в каждом селении сыщешь. Мыслил я, что заживём хорошо, дети у нас народятся. Но приспичило нашему барону повоевать – от скуки, видать. Вот он и собрал на своей земле кого покрепче, вооружил и во главе маленького своего ополчения влился в английскую армию, которая в то время на севере воевала, в Шотландии. Ну, и выпало нашему отряду примкнуть к гарнизону одного чёртова форта недалеко от города Данди. Через год шотландские и французские отряды осадили нас со всех сторон и, в конце концов, ворвались в крепость. Я бился отчаянно, как и подобает честному английскому йомену, получил несколько ран и в конце упал без чувств. Очнулся я уже в плену у французов, весь израненный и покалеченный. Они меня кое-как подлатали и отправили на одну из своих галер. Вскоре слух до меня дошёл, что между нашими странами заключён мир, и я потребовал у капитана галеры, чтобы меня отпустили. Но вместо этого получил удар плетью по лицу и чуть второго глаза не лишился. С тех пор я только о том и думал, как удрать. Два года прошло, прежде чем мне удалось сбежать с галеры. Кое-как я добрался до Булони. Она хоть и отошла уже французам, но английские купцы и ремесленники там прочно обосновались. Они-то и помогли мне через Канал перебраться. Я прибрёл в своё селение и нашёл в родном доме давно погашенный очаг. Соседи сказали, что меня все давно почитали погибшим, в том числе и моя супружница, ибо война в Шотландии уж два года как закончилась, а я всё не объявлялся. Тогда я спросил, где моя жена сейчас. Соседи честно мне всё и поведали. Оказалось, что через полгода, как я ушёл с нашим бароном на войну, родился у нас сынок. Но Господь не дал ему прожить и года. Жена моя стала считать себя вдовой, потому что война закончилась, а обо мне не было ни слуха ни духа. А за месяц до моего возвращения в местной таверне останавливался проезжий лондонский торговец. Он увидел мою жену и предложил ей уехать с ним. Вот так-то бывает… Барон наш давно жил дома как ни в чём не бывало: после войны обменялись пленными и он преспокойно вернулся в свой особняк. Он обрадовался моему возвращению и предложил самые выгодные условия для аренды земельного надела. Я согласился и ответил, что прежде мне надобно вернуть свою жену, ибо я заранее её простил. Ведь не ведала она, бедняжка, размышлял я, что муж её жив был. Я выведал в таверне, как звали того купца, и отправился в Лондон. Город оказался настолько огромный, что я потратил много недель, прежде чем нашёл дом этого торговца. Я пришёл туда и попросил слугу позвать хозяйку. Когда жена вышла, то сразу поняла, кто перед ней, но сделала вид, что не узнаёт меня. прямо сказал, кто я и что я её прощаю. А она только рассмеялась мне в лицо. Тогда я упал на колени и умолял вернуться со мной в наше селение. Но она в ответ кликнула своего купчишку. А когда тот пришёл, она сказала ему, что какой-то наглый бродяга осмеливается её оскорблять. Представить только! Она назвала меня наглым бродягой, и это её законного-то мужа! Я прямо сказал тому купцу, что я её настоящий муж и намерен вернуть её. Но он приказал своим слугам выгнать меня вон, а коли я не уйду, то побить меня дубинками. Тут меня такое зло взяло. Какая-то туча затмила мой рассудок. Ну, ничего не соображая, я выхватил нож и умертвил их обоих.
– Эх, и нескучно же будет мне болтаться в такой доброй компании, – высказался балагур. – У одного силушки оказалось излишне и он мастерового угробил, у другого, наоборот, чересчур мало и он в яму с украденным свалился, ну, а третий из-за глупой ревности умом помешался. Впрочем, похоже, что к нам в гильдию висельников чает присоединиться ещё и молодой джентльмен, который словно воды в рот набрал. Ты что же, приятель, брезгуешь нашей честной компанией? Не годится так, перед верёвкой, как и перед Богом все равны. Лучше поведай-ка нам про свой грешок, и, ручаюсь, сразу на душе полегчает, словно после исповеди.
Ронан понял, что обращаются к нему, заставил себя улыбнуться, хотя находил мало весёлого в пребывании среди этих людей, а уж тем более не мог разделить бесшабашности балагура, и ответил:
– Увы, сэр, мне нечего рассказывать, ибо я очутился здесь по ошибке. Меня подло оклеветали, и перед законом я ни в чём не повинен.
– Ну, ты и скажешь, приятель! – воскликнул с присвистом беззаботный колодник. – Таковые песни в судебном зале распевай, а перед собратьями законопреступниками лукавить и ангелочка из себя изображать есть самое последнее дело.
– Эх, если уж мне настоящие преступники не верят, то как мне убедить судей и присяжных в моей невиновности? – сокрушённо пробормотал юноша. – Клянусь всем святым, что есть на свете, я невиновен в том ужасном преступлении, в котором меня обвиняют!
– Хм, да твоя кобыла, видать, и в самом деле не в то стойло попала, – подумав, сказал доброхотный балагур. – Но коли так, то не вешай носа, приятель, иначе повесят тебя. Клянись и божись перед присяжными, что не совершал того, в чём тебя обговорили. Слезу пусти, а то и вовсе разрыдайся. Авось они и усомнятся… Надеюсь, зачтётся перед Богом мне добрый совет, ежели тебя оправдают.
Тут шебутной колодник затянул какую-то песню, которая, судя по первой строфе, должна была быть весёлой и разухабистой. Однако второго куплета не последовало, ибо в этот самый момент дверь в комнату открылась, и дюжий стражник увёл балагура в судебный зал. После его ухода в камере воцарилась мрачная тишина, ибо каждый понимал, что скоро решится и его судьба.
Долго им, однако, скучать не пришлось, ибо не прошло и четверти часа, как балагура привели обратно, и он тут же продолжил начатую перед уходом песню, причём, ещё более громким и радостным голосом, вероятно, собираясь провести последние дни и часы своей жизни как никогда весело и беззаботно.
Следом на суд увели молодую женщину, которая довольно долго не возвращалась – по всей видимости, суду потребовалось некоторое время, дабы удостовериться, что она ожидает ребёнка. Когда же женщина вернулась, то на некрасивом лице её гуляла нежная улыбка, и она бросала благодарные взгляды на продолжавшего распевать во всю глотку балагура. А тот, казалось, не замечая стоящей над ним девушки, тянул и тянул свои весёлые куплеты, покуда горло его не осипло от натуги и ему не пришлось дать себе передышку. Тут молодая женщина опустилась перед ним на колени, схватила его грязные руки и стала покрывать их поцелуями – так велика была благодарность этой презренной, погрязшей в пороках женщины.
– Да что ты, глупая курица! – сказал смущённый балагур. – Тебя любой ведь, кто с порядками здешними мало-мальски знаком, надоумил бы как выкрутиться.
Затем увели одноглазого ревнивца. Он ушёл со спокойным и безразличным видом. В таком же настроении и вернулся. Его не было около получаса – вероятно, судейские и присяжные тоже не прочь были послушать историю его злоключений.
Калека и волосатый колодник, каждый в свою очередь, отсутствовали недолго, ибо дела их были достаточно простыми из-за очевидности доказательств. Оба вернулись тёмные как тучи и сыпали самыми гадкими и непристойными ругательствами в адрес судейских чинов и присяжных…
Ронану порядком надоело пребывание в подобном обществе, которое вкупе с его смятенными чувствами делало ожидание просто невыносимым. Однако, как бы то ни было, ему суждено было лицезреть этих разномастных преступников и выслушать их речи до тех пор, пока он не оказался последним из партии, не побывавшим в судебном зале.
Быть может, не будь юноша столь поглощён тревожными думами в преддверие встречи с судейскими и присяжными, то в силу своего любопытства он и нашёл бы некоторый интерес, возможно, и немалый в наблюдении пороков и добродетелей, так причудливо смешавшихся в том, что мы зовём человеком, будь то преступник или праведник. Но в отличие от балагура или одноглазого, уже знавших ожидавшую их участь и потому относившихся ко всему с бесшабашной весёлостью или со спокойным безразличием, Ронан оставался молчаливо безучастным ко всему происходящему и сосредоточенно ждал, когда же стражник в дверях выкликнет его имя.
И вот, наконец, это событие произошло. После достаточно длинной паузы вслед за водворением в камеру последнего осуждённого (им был хромой калека), вызванной вероятно особыми по случаю приготовлениями в судебном зале, дверь открылась и стражник, указав алебардой в его сторону, сурово произнёс:
– Теперь ты!
Сердце Ронана бешено заколотилось. Он поднялся и, громыхая оковами, направился в судебный зал, куда вёл небольшой полутёмный коридор.
Глава LVI
Суд
Его ввели в светлый зал с высокими окнами, освещённым к тому же большим люстрой с сотнями свечей. Отделанные деревом стены лишены были каких-либо декораций, дабы не отвлекать присутствующих от главной своей цели в этом месте – отправления правосудия.
У дальнего конца комнаты на величественной кафедре в два яруса расположились судьи. На первом, верхнем ряду как вороны на парапете восседали трое представителей этого почётного, древнейшего ремесла, облачённые в тяжёлые, чёрные мантии. То были королевские судьи, уполномоченные вести данную сессию уголовного суда города Лондона и Мидлсекса. Ниже расположились представители столичного правосудия: лорд-мэр, судебный секретарь, его заместитель и оба шерифа.
Между этим величавым возвышением и забранным железной решёткой табуретом, предназначавшимся для обвиняемого, простирался обширный, заваленный бумагами и уставленный чернильными принадлежностями стол, за которым сидели клерки и писари: одни рыскали в бумагах, другие готовили перья.
С правой стороны от них за резной деревянной перегородкой расположилась отара присяжных, уже изрядно подуставших от выслушивания омерзительных историй, изнемогавших от духоты помещения и жаждавших скорейшего наступления перерыва, дабы отправиться на водопой и прокорм в ближайшую таверну.
Напротив за таким же барьером сидел лишь один человек, сухопарый, среднего возраста и, по-видимому, только что прибывший, судя по тому, как он прилаживал на соседней скамье меч и расправлял складки своего роскошного одеяния, на котором как-то нелепо смотрелся приколотый на груди чёрный траурный бант. На худощавом гордом лице, мрачном и торжественном, читались высокомерие и надменность, которые он даже и не пытался скрыть. Увидев введённого обвиняемого, глаза этого человека сверкнули ненавистью и презрением. Черты его лица разительно напоминали Томаса Толбота, и Ронан сразу догадался, что это не кто иной, как старший брат погибшего – сэр Джордж Толбот.
Оглянувшись, юный шотландец увидел позади что-то наподобие балкона и среди теснившихся на нём людей различил почтенного Оливера Голдсмита, когда-то проявившего к нему толику симпатии и сочувствия, а сейчас сидевшего с задумчивым видом. Не без радости Ронан узрел среди публики на этой галёрке и своего друга и покровителя – сэра Хью Уилаби, он был серьёзен и сосредоточен.
Был, однако, в этой комнате и ещё один человек, хорошо знакомый юному шотландцу. Если бы Ронан попытался архи внимательно присмотреться к толпе присяжных, то различил бы в ней не безызвестное ему рябое лицо. Но обвиняемому было не до праздного разглядывания голов, к тому же Фергал всячески исхитрялся отворачиваться, нагибаться и прятаться за спинами других присяжных, лишь бы до поры до времени времени не попасться на глаза обвиняемому.
С тяжёлым сердцем Ронан уселся на табурет, на котором до него сидели сотни, а может и тысячи людей, окончившие свои дни на виселице или костре. Едва он занял столь безрадостное место, как действо началось. Один из трёх судей, которому настал черёд быть председателем и вести разбирательство, спросил у обвиняемого как того зовут и, получив заранее известный ответ, велел клерку огласить обвинительный акт, что тот с радостью и сделал.
Если кратко, то в сём документе говорилось, что джентльмен Ронан Лангдэйл, поданный шотландской короны обвиняется в том, что двадцать пятого марта в седьмой год царствования его величества Эдварда Шестого, короля Англии, Франции и Ирландии и пр., в таверне «Дьявол и святой Дунстан» в городе Лондон умышленно убил посредством отравления джентльмена по имени Томас Толбот.
Затем судья спросил, признаёт ли обвиняемый себя виновным в озвученном преступлении, на что получил отрицательный ответ. Видимо нисколько сему факту не удивившись, ибо мало кто из преступников на его памяти сразу же признавал себя виновным, судья велел тому же клерку зачитать приложенное к акту свидетельство, а также показать присяжным улику, обнаруженную на столе под головным убором обвиняемого.
Когда свидетельское показание, аккуратно записанное Оливером Голдсмитом, было зачитано, а пузырёк со всех сторон рассмотрен каждым из присяжных – причём, с чрезвычайной осторожностью, ибо все опасались, что на нём ещё могут быть остатки яда, – так вот, когда предъявление этих неоспоримых доказательств вины Ронана Лангдэйла было закончено, судья опять, и на этот раз с большей настойчивостью, спросил обвиняемого, сознаётся ли тот в совершении преступления.
В судейском зале было жарко и душно. Весеннее солнце весело заглядывало в высокие окна. Люди обливались потом и безуспешно обмахивались платками. И судьи и присяжные желали поскорее закончить это разбирательство и отправиться на водопой, то есть на перерыв. Поэтому можно понять изумление и раздражение, с которыми они встретили повторный отрицательный ответ обвиняемого. Присяжные возмущённо зашушукались между собой, а Джордж Толбот на противоположной стороне то бросал гневные, негодующие взгляды на строптивого убийцу, имевшего наглость отрицать очевидное, то взглядом призывал судью положить конец этому спектаклю и вынести дело на суждение присяжных.
Королевские судьи перекинулись друг с другом парой фраз, и ведущий дело судья спросил у Ронана, чем тот может опровергнуть предъявленные доказательства его вины.
– Мой лорд, клянусь честью, что мальчишка-свидетель сказал наглую ложь, а этот пузырёк кто-то намеренно подложил под мой головной убор, что было нетрудно сделать в царившей в таверне суматохе, – заявил обвиняемый.
– Хм, весьма смелое утверждение, – ответил судья. – Но вы должны понимать, что без существенных доводов и доказательств с вашей стороны его можно воспринимать лишь как пустые слова в тщетной надежде защитить себя.
– Могу я задать несколько вопросов этому юнцу? – спросил Ронан.
– Безусловно, по закону у вас есть такое право, – удостоверил судья и, повернувшись к обвинителю, поинтересовался: – Надеюсь, сэр Толбот, вы позаботились о том, чтобы привести в суд свидетеля?
Однако, сей джентльмен глядел хмуро и не отвечал, и лишь лёгкая тень растерянности выдавала его замешательство. Ему и в голову не пришло, что отравитель может до того обнаглеть, что потребовать ещё раз выслушать свидетельство против себя же. Пока оторопевший Джордж Толбот искал что сказать, присяжные зашушукались между собой и один из них высунулся за перила и что сказал клерку. Тот мгновенно вышел и тут же вернулся, ведя за собой хоть и слегка оробевшего, но, тем не менее, не потерявшего свойственной ему бесстыжести, Арчибальда Петхэма. Юнца поместили на скамью рядом с Джорджем Толботом и привели к присяге.
Несмотря на разницу в возрасте между обвинителем, наследником графского титула и свидетелем, худородным юнцом, от самых внимательных из присутствующих не укрылось их поразительное сходство, что стало причиной некоторого шума и смешком в зале. Это странное обстоятельство, однако, посчитали за чистое совпадение, ибо никому и в голову не могло прийти, что двух таких разных людей могли объединять весьма тесные кровные узы, а уж тем паче, что этот худосочный отрок отправил на тот свет другого братца, смерть которого и стала поводом сего судебного разбирательства.
Когда юнец водворился на сторону обвинения и краем глаза заметил довольное выражение на лице Джорджа Толбота, он приободрился и стал ждать что будет дальше. Судья дал сигнал, и Ронан произнёс чистым и твёрдым голосом:
– Пусть этот лживый мальчик скажет, когда я якобы вплеснул яд в кубок Томаса Толбота: перед тем как возник переполох из-за мнимого пожара или же после.
Арчи слегка растерялся, потому как ему почудился какой-то подвох в вопросе. Он поискал глазами Мастера Ласси, но тот сидел, почему-то опустив голову. Юнец сказал неуверенно:
– Ну, это уж у меня начисто из котелка вылетело. Может до того, а может и опосля. Давненько дельце было-то, ручки в ножки, сумочки-кошёлки. Я ж даже не припомню, чем давеча-то с утреца занимался. Да и не всё ли равно, что-то я в толк не возьму. Вы, что же, мне не верите, а? – Арчи с наигранной обидой оглядел судей и присяжных.
– И всё же я настаиваю, – произнёс Ронан, – чтобы этот маленький проходимец напряг свои недалёкие мозги, ежели они у него есть, ибо от этого обстоятельства многое зависит.
Арчи растерянно поглядел по сторонам, поскольку не знал, сказать ли правду или соврать. И он неуверенно и наобум сказал:
– Ну, кажись, до пожара.
– Ага, до пожара! – подхватил Ронан. – Тогда с какой стати мне было возвращаться и прятать пузырёк под шапкой, рискуя при этом быть замеченным? Не проще было бы мне избавиться от такой важной улики во время всеобщей сумятицы?
Присяжные переглянулись и закивали головами. До Арчи дошло, что он сморозил глупость, и он тут же заявил:
– Ах, тупая моя башка! Вспомнил, вспомнил! Чтоб мне на месте провалиться, ежели это было до пожара! Знамо дело, опосля. Конечно же, опосля, как же иначе. Вот я бестолковый!
Видя, к чему клонится дело, сэр Джордж Толбот соблаговолил вмешаться в дело.
– Почтенные судьи и уважаемы присяжные, – с важным видом начал он, – не кажется ли вам, что сей подлый отравитель пытается запутать и сбить с толку нашего юного свидетеля?
– Отнюдь, сэр Толбот, – возразил Ронан. – Я хочу, чтобы суд убедился в криводушии этого лжесвидетеля, каковой меняет свой рассказ по ходу дела и которого несомненно ждёт заслуженная кара Господня.
– Ну, знаете ли! – возмутился достойный сэр Джордж. – Мне мнится, будто мы собрались здесь не для того, чтобы заклеймить проклятого убийцу и вынести ему честный приговор, а для того, чтобы оскорблять этого невинного и смелого мальчика и издеваться над ним. У него хватило храбрости заявить, какому страшному преступлению он стал свидетелем. Он не испугался мести возможных сообщников и друзей преступника, пришёл сюда, дабы обличить этого подлого негодяя, а вы, почтенные судьи, дозволяете его оскорблять и даже угрожать ему!
Обвинитель задыхался от возмущения, а на бледных щеках разгорелся яркий румянец гнева. Видимо, чтобы защитить его от обещанной ему преступником кары Божьей он положил руку на плечо Арчи, предварительно натянув на неё тонкую замшевую перчатку, затем быстро успокоился и печально продолжил:
– Этот мальчик лицезрел, как убивали моего возлюбленного брата, видел действия подлого убийцы. Я более чем уверен, что если бы он осознавал, к чему ведут манипуляции гнусного негодяя, он не остановился бы перед тем, чтобы поднять шум и предотвратить преступление, и мой дорогой Томас был бы сейчас жив.
Сэр Джордж убрал руку с плеча Арчи, снял перчатку и достал изящный батистовый платок, чтобы приложить к глазам, на которых не было ни единой слезинки.
– Слова сэра Джорджа Толбота звучат весьма убедительно, – согласился судья, желавший, как и большинство его коллег, поскорее закончить дело и покинуть эту комнату на час-другой. – К сожалению, уважаемый Мастер Голдсмит не уточнил у свидетеля сей вопрос на месте преступления, и мы вынуждены отвлекаться на такие мелочи. Ронан Лангдэйл, есть ли у вас ещё что сказать в свою защиту?
– Прошу прощения, мой лорд, что отнимаю ваше драгоценное время и время всех этих достойных людей в зале, – сказал обвиняемый, – но когда у честного человека пытаются отнять жизнь, разве не может он молить уделить ему лишний час, чтобы доказать свою невиновность?
– Говорите ad rem {по существу (лат.)}, обвиняемый, – усталым голосом ответил судья, осознавая, что на скорое прекращение прений рассчитывать не приходится.
– Я заявляю, что у меня не было ни малейших поводов желать какого-либо зла бедному Томасу Толботу, – сказал Ронан. – И в обоснование сего мне необходимо поведать здесь присутствующим, что предшествовало закончившейся столь трагически нашей встрече.
– Я полагаю, это излишне, мой лорд! – вскричал сэр Джордж. – К чему нам ещё выслушивать жалкий лепет этого негодяя, тщетно надеющегося витиеватыми речами спасти свою ничтожную жизнь? Не пора ли передать решение на обсуждение присяжных?
В действительности у этого почтенного джентльмена, с такой силой и вполне резонно жаждавшего отмщения кровному врагу своей семьи, был куда более веский повод избежать разговоров о своём убитом брате, нежели просто месть. Джордж Толбот прекрасно понимал, что его брат, находясь в услужении у Марии Тюдор, мог принимать участие в политических интригах в пользу этой высокородной леди; и если бы эти догадки нашли подтверждение в словах обвиняемого, то тень подозрения пала бы на всё семейство Толботов и в первую очередь на графа Шрусбери, его отца.
Однако, у присяжных, несмотря на усталость, необыкновенная страстность, с которой обвиняемый пытался себя защитить, если и не заинтриговала, то пробудила некоторое любопытство. Почтенные лондонские ремесленники и купцы зашумели и потребовали у судьи дать им возможность выслушать обвиняемого, на что судья – с неохотой и к большой досаде Джорджа Толбота – согласился и велел Ронану Лангдэйлу продолжать.
Юноше дали слово и он рассказал, как получил странное послание от Томаса Толбота – человека, о котором он ни разу в жизни дотоле не слышал. В письме тот признавался в желании поближе с ним познакомиться и приглашал его на встречу в Таверну Дьявола. Однако Ронан ни словом не упомянул о побуждениях Томаса, упомянув всего, что необычайно удивился такому письму и пошёл на встречу лишь из чистого любопытства.
– Позволю себе задать вопрос обвиняемому, – сказал дотоле молчавший судебный секретарь, человек с пронзительным, живым взглядом {есть все основания полагать, что им тогда был сэр Роберт Броук, именитый английский правовед, благодаря своим талантам получивший протежирование самого Генриха Восьмого, а в 1545 году занявший должность Recorder of London – главный юридический пост в Лондоне, название которого было волюнтаристски переведено как судебный секретарь}. – Было ли вам известно, с какой целью Томас Толбот намеревался с вами встретиться, и сохранилась ли сия epistula? Punctum saliens est {это важное обстоятельство (лат.)}.
Юный шотландец оказался чересчур благороден, чтобы забыть просьбу Томаса уничтожить письмо и никому о нём не говорить. И хотя он упомянул в суде об этом письме в страстном желании спасти свою жизнь, полагая, что это никому не повредит, но рассказывать о его содержании представлялось Ронану не чем иным как клятвопреступлением. А потому юноша ответил, что сжёг письмо и что не имел ни малейшего понятия, с какой целью Томас Толбот желал с ним познакомиться (что, в общем-то, было недалеко от истины).
– Ut meus est animus {на мой взгляд (лат.)}, обвиняемый не говорит всю правду об этом письме погибшего, – спокойно заметил учёнейший и опытнейший судебный секретарь, давно уже являвшийся главным лондонским законоведом. – Наверняка в письме Томас Толбот выразил некие намёки на свой incintamentum {мотив (лат.)}. Впрочем, это моё сугубо личное мнение.
Во время этого разговора Джордж Толбот сидел как на иголках, опасаясь чрезмерных откровений обвиняемого, но на его счастье Ронан, даже во вред себе, упрямо хранил молчание обо всех инсинуациях и деталях письма. Почтенный наследник графского титула начал было успокаиваться, но как оказалось, слишком рано, ибо обвиняемый выказывал явное желание продолжить рассказ.
Далее подсудимый поведал, как он пришёл в Таверну Дьявола и встретился с Томасом, как они нашли взаимное удовольствие в общении и быстро подружились. Юноша, впрочем, опустил ту часть разговора, где речь шла о политике и религиозных воззрениях, ибо это могло повредить друзьям Томаса, но зато подробно передал, о чём они беседовали за несколько минут до несчастья.
– Свидетельством нашей, к несчастью, короткой дружбы с Томасом, – говорил юный шотландец, – могут быть сведения из личной жизни семьи графа Шрусбери, которыми Томас в порыве дружеской откровенности поделился со мной.
– Я требую, чтобы ему запретили говорить! – вскричал Джордж Толбот. – Я не позволю разглашать внутренние дела нашей семьи!
– Сэр, но это служит лишь доказательством моих доброжелательных отношений с вашим братом, – возразил Ронан.
– Действительно, было бы интересно послушать, – высказался судебный секретарь, и по лицу его пробежала лёгкая ироническая усмешка. – У обвиняемого есть jus certum {неотъемлемое право (лат.)} высказать всё, что могло бы послужить для dictionis causae {защиты дела (лат.)}.
Его шумными возгласами поддержали присяжные, которые были не прочь покопаться в чужом белье, особенно, ежели речь шла о столь знатном сановнике. А посему главному судье ничего не оставалось, как с этим согласиться, а встревоженному Джорджу Толботу – с недовольным видом усесться на своё место.
– Том коротко поведал мне о своём семействе. Видите, мы настолько с ним сдружились за эти пару часов, что звали друг друга просто Том и Рон, – с печалью вспоминал обвиняемый. – Он рассказал о достаточно прохладных отношениях с вами, сэр Джордж (при этих словах последний пренебрежительно скривил губы). А также он поведал что, у вас был кровный брат, прижитый служанкой в ту пору, когда умерла ваша мать. Однако позже ваша мачеха выгнала служанку с её детьми. У Тома было доброе сердце, и он признался мне, что хотел бы отыскать этого паренька, чтобы позаботиться о его воспитании и благополучии. Но, увы, теперь этому не суждено сбыться. Итак, как вы убедились, уважаемые судьи и присяжные, мне известно то, о чём рассказывают лишь лучшим друзьям.
В то время, как обвиняемый говорил о сыне служанки и отношении к нему Томаса Толбота, по лицу Арчи пробежала тень растерянности. Но, видимо, укорам совести и раскаянию не дано было преодолеть с детства укоренившуюся у юнца ненависть к Томасу. Да и с какой стати он должен был верить словам этого лживого, как уверял Мастер Ласси, шотландца? А потому физиономия Арчи скоро опять приобрела своё чуть нагловатое и самодовольное выражение.
– Забавная история, – с тайным облегчением сказал Джордж Толбот, ожидавший худшего. – Я мог бы заявить, что это грязная ложь против моего отца, но не вижу ничего предосудительного в том, что, лишившись супруги, граф Шрусбери имел отношения с прочими женщинами. Как благородному человеку мне претят ложь и обман, а потому я честно заявляю, что, действительно, мне известно об одном бастарде, и я даже как-то видал его краем глаза, но в отличие от моего почившего брата, я не стал бы разыскивать этого щенка, и предоставил бы его участи прочих приблудных детей. Что же касается убийцы, то я предполагаю, что Томас мог разболтать наши семейные дела под влиянием винных паров, а также из-за своего чересчур чувствительного и изнеженного характера – он ведь воспитывался пажом при одной высокородной леди. А потому я призываю вас счесть последние слова преступника за ещё одну тщетную попытку избежать заслуженной кары.
По залу пошёл гул, и непонятно было – то ли одобрения слов будущего графа или же несогласия с его мнением. В этот момент дотошный судебный секретарь вдруг сказал:
– Обвиняемый, в рапорте мирового судьи сказано, что на месте преступления вы утверждали, будто из кармана убитого miris modis {странным образом (лат.)} исчезло некое письмо, якобы присланное Томасу Толботу и клеветавшее на вас. Можете вы пояснить, в чём суть сего письма и как оно могло ни с того ни с сего вдруг пропасть из одежды покойного?
Вопрос, похоже, смутил Ронана, ибо теперь, в отличие от своего горячечного возбуждения в таверне, он осознавал, что не сможет рассказать о сути того подмётного письма, не бросив тени подозрения на Томаса Толбота, пусть и уже мёртвого, и его друзей. А поскольку жизнь, этот великий педагог, ещё не научила юношу скрывать свои эмоции – когда это необходимо, – то написанное на его лице замешательство, разумеется, было всеми подмечено, что, конечно же, сыграло против него.
– Раз письмо исчезло, и я не в силах предложить ни малейшего объяснения сего мистического явления, то к чему мне толковать о его содержании, ежели это воспримется, как «ещё одна тщетная попытка избежать заслуженной кары», – с горькой иронией произнёс юноша,.
– Вот видите, он сам признаётся в лживости своих измышлений! – воскликнул Джордж Толбот.
В зале воцарилась нервная тишина.
– Видит Бог, я невиновен в этом гнусном убийстве! – нарушил безмолвие Ронан. – Зачем мне было губить человека, которого я видел первый раз в жизни? Зачем мне было заранее готовить яд для отравления незнакомой мне персоны?
– Да в наше время у молодых юнцов найдётся сотня причин лишить друг друга жизни, – скривив рот, заметил Джордж Толбот. – Ну, к примеру, они могли повздорить из-за какой-нибудь девицы или один задел плечом другого на улице у всех на виду. К тому же, я сомневаюсь, что убийца не был знаком с моим дорогим братом прежде. Кто может подтвердить, что они встретились впервые в тот злосчастный день?
– Я могу! – раздался зычный голос с балкона, голос, принадлежавший командору.
Сэра Хью привели к присяге, и он заявил, что за несколько дней до происшествия Ронан Лангдэйл спрашивал у него, не знаком ли ему человек по имени Томас Толбот, из чего можно вполне естественно заключить, что Ронан этого человека не знал.
– С вашего позволения, мне хотелось бы знать, – сказал Джордж Толбот, – кем вы, сэр Уилаби, приходитесь этому жалкому преступнику.
– Если вы, сэр, называете преступником моего подопечного и друга семьи Уилаби, – пылко ответил командор, рука которого безотчётно потянулась к рукояти меча, – то я воспринимаю это как личное оскорбление, на которое я желал бы ответить вам в ином месте и при другой публике!
Его антагонист с видом оскорблённого достоинства вскочил с места, задыхаясь от возмущения, и потому, наверное, не в силах вымолвить ни слова (но, конечно же, никак не из-за страха перед Уилаби).
Главный судья, видя, что дело принимает нежелательный оборот, поспешил вмешаться: