Вокари Ли
Длиной в неизвестность
Шаг семнадцатый. Отзвуки счастливых минут
Тору пришлось вернуться домой после новогодних каникул: мать Юры однозначно была бы против вынужденного соседства с иноверцем, поэтому о таком предложении никто не мог даже подумать.
Дом встретил Тору запахом горячих бутербродов и свежесваренного кофе, но тишина, от которой он успел отвыкнуть, вызвала ощутимый дискомфорт. Его не покидало чувство, что жизнь свернула не туда, когда привела его в эту квартиру. Казавшиеся родными стены больше не согревали и не дарили уют.
С кухни доносились звуки масляных брызг и шум воды – шорохи тапочек матери тревожно ложились на какофонию быта. В прихожей растеклась небольшая лужа – налипший на ботинки снег растаял, оставив за собой грязные следы. Тору повесил куртку на крючок и бесшумно зашёл в комнату, надеясь не привлечь к себе внимание.
Мебель стояла на том же месте, но всё выглядело чуждым и отрешённым. Он готов был мириться с вынужденным положением, потому что иного выхода попросту не оставалось. Беззаботное и безтревожное время, проведённое у Юры, отпечаталось на памяти следом красочных мазков, сохранившихся на бумаге. Тору не забрал ни одну из своих картин. Матери Юры никогда не было дела до его личных вещей, поэтому там, в тумбе, им было безопаснее. Тору не хотел снова слышать о том, как безрассудно он тратит личное время и какой ерундой занимается вместо учёбы и общения с друзьями. Иногда мать становилась настолько озабочена дружбой, что, наверное, была бы не против принять компанию маргиналов, если бы они согласились поговорить с Тору хотя бы за деньги.
Она не знала про Киру и новую компанию, а о Юре слышала вскользь, каждый раз причитая о том, каким хорошим мальчиком он был и как было бы хорошо им и дальше дружить. Тору всегда отнекивался, говоря, что друзья ему не нужны и он предпочитает быть в одиночестве, а после и вовсе начал верить в свои слова. Со временем он понял, что иметь рядом близких по духу людей приятно, а проводить с ними всё свободное время, не оставляя ничего на себя, – не обязательно.
– Тору, ты? – мать распахнула дверь в комнату, отчего та шумно ударилась о стену металлической ручкой.
– Привет, мам, – кивнул Тору, потянувшись. Ему хотелось избежать ненужного разговора и лишних вопросов. Он заранее знал обо всём, что она спросит, но не успел подготовиться – мысли были заняты переездом и возвращением к прежней жизни.
– Как провёл каникулы? – она осмотрела его с ног до головы, будто они никогда не видели друг друга прежде, – без меня.
Как едко прозвучало это, на первый взгляд, безобидное «без меня». Она была недовольна. Она была в бешенстве от того, что Тору оставил её в Новый год и не позаботился о благополучии семьи. Она считала его отвратительным сыном, но всё равно хотела удержать рядом с собой. Просто так. Просто, чтобы иметь возможность сбежать в безопасное и обжитое семейное гнездо.
Однако его мать вовсе не была птицей. Не была и никогда не будет прыгающей по подоконнику растерянной синицей, ищущей застрявших в раме жуков. Она не была даже властным соколом, когтями впивающимся в плоть. Она была продуманным человеком, страдающим от нереализованности и тревоги, жаждущим спрятаться и при этом выпятить напоказ свою стойкость и смелость. Мать знала наперёд каждый свой шаг, каждое действие окружающих и очень злилась, если что-то рушило её планы. Она была охотником, стреляющим не из нужды, а из её отсутствия. Птицей был сам Тору. Маленьким, только-только оперившимся воробьём, впервые пробующим летать. Его изредка принимали за настоящую птицу и всё чаще называли подобием, «тренажёром», позволяющим познать мир колибри и какаду.
Тору улыбался, нехотя отвечая на вопросы матери: у воробьиного тельца было преимущество, способное затмить десяток недостатков – быстрое сердце, стучащее в такт неуловимой прыти. Он обязательно решится и, собрав волю в кулак, обуздает её. Он видел возможность, видел, как выживают среди неинтересного и чуждого, видел, насколько это бывает весело и насколько более красочной может стать жизнь. И, хотя у увиденного были голубые глаза, он чувствовал в себе силы попытаться приблизиться к их истине.
Шаг восемнадцатый. Мне не спрятаться даже в твоей тишине
Новый приступ панической атаки произошёл с Тору совершенно внезапно. Он успел забыть чувство болезненной стянутости мышц, дрожи и нехватки воздуха. Тело отказывалось слушаться, стены аудитории хаотично сжимались и разжимались, голос преподавателя отдалялся, звучал незнакомо и гулко, стучал по вискам и давил на голову тугим обручем. Тору хотелось выбежать из схватившего его пространства, спрятаться за хлипкой дверью туалетной кабинки и переждать приступ, вздрагивая от каждого звука. Но бежать было некуда. Он мог никогда больше не видеть стен университета, не спускаться в метро и не говорить с матерью, но не сумел бы спрятаться от самого себя. Даже после смерти сохранятся мельчайшие частицы того, что он нерешительно называл душой. Источник его проблем был нетленен и нерушим, как след когда-то освещавшей землю истины.
Тору цеплялся взглядом за Юру, пытался перечитать волнисто написанный конспект и найти в нём что-то способное остановить разбушевавшийся разум. Что-нибудь. Кто-нибудь.
Он вцепился в стол влажными пальцами, крепко закрыл глаза, обрывками памяти вспоминая «дыхание по квадрату». Образ Киры, возникший на периферии сознания, выглядел мутным и неразборчивым: у неё нельзя было попросить совета, как нельзя было положиться на её жизнелюбивые слова.
Тору остался один в сковавшем его отчаянии. Боль выбрала его сейчас, именно тогда, когда он успел приучить себя к новой жизни, не испещренной оставленными бычками сигарет язвами. Тору полюбил жизнь и по-настоящему захотел жить, время научило его побеждать и не бороться, созерцать мир в спокойствии и радоваться мгновениям. Почему сейчас оно забирало надежду и оставляло после себя выжженное поле, ещё пахнущее свежестью наслаждения?
Тору захотел вцепиться Юре в плечи и слёзно умолять его о безопасности. Но что мог сделать Юра? Всего лишь Юра. Совсем не всего лишь Юра. Тору нуждался в болезненной ледяной пощёчине, отрезвлении и тишине разрывающих тело теней.
Юра привычно надрывно водил по бумаге ручкой, до побеления кожи сжимал её пальцами и, казалось, вообще не смотрел в его сторону. Тору подумал, что, умри он здесь и сейчас, его обнаружат нескоро: замёрзшего, пожелтевшего человечка, лежащего на выстраданном конспекте ещё влажной от слёз щекой.
Однако вскоре Юра заговорил:
– Полегчало? – он небрежно поправил ворот халата и повернулся к замершему от неожиданности Тору.
Врать не пришлось. Юра знал больше, чем можно было подумать.
– На перерыве не уходи далеко, – попросил он и добавил, – ты же сбежать собирался.
«Собирался», – кивнул Тору. Конечно, он собирался. Стоило ли прислушаться к Юре?
Стоило. Вопрос отпал сам по себе, когда Юра в очередной раз попросил его обратиться к психиатру. Сейчас аргументы не опирались на простое «ты не справляешься, кретин», Юра последовательно объяснял, что происходит сейчас и что произойдёт дальше. У Тору не получалось спорить – спорить и не хотелось, вместо этого он слушал, прислушивался и, вопреки ожиданиям, соглашался.
Сейчас ему было легко представить свою жизнь без страха и так же легко решиться на шаги, способные привести его к спокойствию.
– А что я ему скажу? – Тору посмотрел на Юру с недоумением. На минуту ему показалось, что Юра закатил глаза.
– Как есть скажешь, – пожал плечами он.
– Я не смогу, – ответил Тору, – не так-то просто рассказать кому-то об этом. Я даже матери бы не смог.
– А мне смог, – напомнил Юра, – только что, представляешь? Ещё и с подробностями. Надо было на диктофон писать, а то ты же сейчас ещё и не поверишь.
– Это другое, – Тору натянул колпак на покрасневшие уши.
– Какое?
– Другое, – он встал с места, но Юра резко схватил его за рукав, потянув на себя.
От неожиданности Тору рухнул ему в руки и испуганно уставился на ещё более бледное лицо, обрамлённое светом лампы.
– Такое? – переспросил Юра и снял с головы Тору колпак.
Он рефлекторно прикрыл уши ладонями и смутился ещё больше, поняв, что прятаться было уже поздно: Юра смотрел с ухмылкой, и в ней Тору без прикрас видел свой окончательный и безнадёжный провал.
Записаться к частному психиатру в обход внимания матери было по-настоящему тяжёлой задачей, однако мотивация Тору была гораздо выше, чем несколько обеспокоенных взглядов и неуместных вопросов.
Поэтому, когда он посмотрел на цветную панель медицинского центра, радостно уведомившую его о записи к врачу, к горлу подкатил клокочущим ком волнения.
Т: /Я это сделал/
Решение отправить Юре сообщение было спонтанным, но единственно верным. Остаться наедине с сомнениями и страхами для Тору равнялось смерти.
Ю: /С твоими наклонностями выглядит страшно/
Т: / Чувствую, что сделал что-то неправильное/
Ю: /Не сделал неправильное, а чувствуешь неправильно/
Тору отложил телефон, задумавшись. Сколько раз он полагался на чувства? Эмоции и мысли были мерилом обстоятельств и времени и никогда не подвергались анализу. Тору принимал каждую случайно упавшую слезу и каждую дрогнувшую мышцу за истину. Он был уверен, что сознание, долгие годы исправно работавшее на него, не могло обманывать в угоду временным трудностям. Однако сейчас, когда Юра вдруг написал что-то настолько простое и очевидное, Тору засомневался в привычке полагаться только на чувствование.
Т: /А если что-то пойдёт не так?/
Ю: /Уже пошло, Тору/
Т: /Официально я ещё не считаюсь психом/
Ю: /Когда мой отец лежал с пробитой головой официально он ещё не считался мёртвым/
Т: /Это другое/
Ю: /Снова/
Т: /Ты всегда приводишь не те примеры/
Ю: /Нужен тот который будет потакать твоим страхам, ок, я подумаю/
Т: /Юр/
Ю: /Ты просто идёшь ко врачу. Меньше думай больше делай а с меня пицца/
Т: /4 сыра?/
Ю: /Да я ещё один сверху натру/
Т: /5 сыров?/
Ю: /Да/
Т: /Буду заедать таблетки, если мне что-то придётся пить/
Юра не ответил, и Тору, подумав, удалил сообщение.
После разговора с Юрой стало немного легче: на душе не осталось послевкусия поражения или страшной ошибки. Теперь запись к врачу воспринималась как нечто обыденное и едва ли достойное внимания – всего лишь графа будничного расписания и повод тщательнее контролировать свою речь при матери.
Тору стал ждать. До приёма оставалось три дня. За три дня ему нельзя было позволять себе сомневаться в принятом решении. Всего лишь три дня, но как мучительно долго они тянулись! Тору не находил себе места: тревога усилилась, к привычным переживаниям добавилось беспокойство о будущем и беседе с врачом. Что он должен ему рассказать? Как сделать это так, чтобы в точности передать свои чувства? Больше всего Тору боялся насмешек и непонимания. Он безуспешно успокаивал себя тем, что специалисты, ежедневно видевшие более сложных и ярких пациентов, не станут смеяться на придумавшим себе проблемы глупцом. Может быть, врач назовёт его случай сущим пустяком и отпустит в спортзал или на работу. Может быть, для создания видимости своего труда пропишет слабодействующие лекарства и проведёт беседу о пользе здорового образа жизни. Тору не допускал возможности быть по-настоящему и глубоко понятым. Не здесь.
С такими мыслями, давящими и грузными, Тору зашел в кабинет психиатра. Его встретила больничная атмосфера, запах кожаной обивки и парфюма предыдущего пациента. Желтоватые стены делали пространство неестественно широким, а полосатые жалюзи добавляли обстановке читаемую между строк комичность. Дверь скрипнула – Тору дёрнул ручку, на час отрезав связь с внешним миром.
Психиатр посмотрел на него с неодобрением и недоверием. Тору напряжённо сглотнул и выдохнул, садясь напротив: ему не за чем доверять, ему не нужно чужое одобрение. Они оба находились на работе: врач отвечал за данную много лет назад клятву, а Тору – всего лишь желал получить пиццу и не прослыть струсившим в последний момент слабаком.
На протяжении всего приёма Тору не покидало желание сбежать из клиники и забыть о том, что он когда-то переступал её порог. Сердце стучало так тяжело, что вздрагивало всё тело. Тору отводил взгляд, стараясь не смотреть на врача: ему было ужасно стыдно за каждое сказанное слово. Сейчас история собственной жизни казалась ему нелепой и не стоящей даже минуты чужого времени. Его попытки справиться с несуществующей проблемой своими силами выглядели копошением червей в навозной куче, попытками кита взлететь и птицы – переплыть океан.
Наверняка врачу наскучило не ведущее к ясности переливание из пустого в порожнее, он с отсутствующим видом записывал что-то в карте, делал пометки так, что Тору чувствовал себя пассивным участником допроса. Как же жалко выглядели его попытки найти понимание и спасение! Ему не нужно было искать поводы для насмешек над собой, он готов был смеяться, чтобы перестать чувствовать унижение и скованность.
Итогом его попыток объясниться и достичь взаимопонимания с совсем не располагающим к себе незнакомцем стала тонкая желтоватая бумажка. Рецепт на антидепрессант не выглядел жизнеутверждающе. Тору сложил листок пополам и убрал его на дно рюкзака – ему хотелось как можно дольше не вспоминать о существовании чего-то настолько обидного и несправедливого. Рецепт служил подтверждением его самых страшных опасений, а оставшееся в карте F41.2 – оправданием для слёз и ненависти. С этой бумажкой, подобия которой он раз за разом переписывал на фармакологии, он чувствовал, что имел право испытывать боль и страх. Людям с диагнозами позволено больше, чем людям без них, но меньше, чем полностью здоровым счастливцам.
Т: /С тебя пицца/
Тору отписался Юре и, выйдя на улицу, почувствовал поднимающееся изнутри смятение. Горло свело спазмом – накопившееся напряжение не могло вылиться наружу, очистить и освободить душу, но с каждым шагом становилось легче дышать: холодный воздух обволакивал и успокаивал, даря долгожданную тишину.
Ю: /к тебе?/
Т: /Ко мне. Надеюсь, мама задержится. Но ты ей нравишься/
Ю: /ну так яблоко от яблони
тогда топаю к тебе)/
Тору захотелось отправить скобку в ответ, но вместо этого он заблокировал экран и побежал в сторону дома. Есть пиццу и рисовать, наслаждаясь последними мгновениями трезвомыслия, – Тору не видел иного способа провести конец недели. Что останется внутри после приёма таблеток? И кто сказал, что это в самом деле поможет?
На душе растеклась приятная пустота – она не была опустошением, только безграничным и льющимся изнутри спокойствием.
Тору посмотрел на всплывшее окно уведомлений. Юра. Конечно же, Юра.
Ю: /я уже в метро
буду с пиццей, герой/
Тору улыбнулся своим мыслям: в рюкзаке лежало не подтверждение его непригодности – в действительности бумага лишь свидетельствовала о совершенном подвиге.
Размышляя о том, как спрятать рецепт от матери, которая наверняка захочет заняться уборкой в самый неподходящий момент, Тору не заметил, как подошёл к подъезду. От промятых кнопок веяло тишиной – в квартире он точно окажется один.
Наспех убрав творческий беспорядок по шкафам и полкам, Тору, подёргивая ногой, стал ждать прихода Юры. Беспокойство ощущалось в груди приятным трепетом: не находя себе места, он начал медленно и монотонно расчёсывать волосы, поправлять смявшуюся одежду и выглядывать в зеркале недостатки. Тору нетерпеливо выдохнул, подумав, насколько неловкими и странными казались бы его действия со стороны: будто он собирался встречать не друга, а саму смерть. Не хватало только чёрного делового костюма – вместо него с тремпеля насмешливо смотрел белый халат.
Тору всё больше понимал, что не хотел становиться врачом. Поступление в медицинский университет стало кульминацией безвыходного положения и попыткой причинить себе ещё больше боли – насколько несправедливо тратить свободное время на дело чужой мечты и чувствовать груз ответственности за то, чего любой ценой хочешь избежать?
Тору перевесил халат, чтобы белизна ткани не затмевала темноту его мыслей.
То, что он считал подвигами, для других было не более чем обыденностью и непримечательной мелочью, не стоящей даже заветренного кусочка пиццы. Его жизнь была обречена оставаться тенью чужих успехов, но это больше не доставляло ему дискомфорта. Если судьба складывалась так, что счастье вновь и вновь уходило прямо из-под носа, то Тору оставалось только принять правила игры и стараться дотянуть до конца с наименьшими повреждениями. В конце концов, что ему было ценить и чего бояться? Самое страшное уже произошло и продолжало происходить, день за днём приводя его к кульминации. Финал был давно предрешён, а помехи вроде друзей, рецептов, учёбы и спорта могли лишь отсрочить его наступление.
Смерть, дух которой он чувствовал от Юры, была его смертью. Мир, который Тору смог разглядеть в глазах Юры в новогоднюю ночь, был миром смерти. Мир Киры отличался не красками и насыщенностью, не способом взаимодействия с обстоятельствами и людьми, но самой сутью – смерть и жизнь не стояли по одну сторону баррикад, даже будучи не существующими друг без друга элементами.
Тору перестал рассматривать свои поползновения к жизни как попытки обрести новое, в миг осознания они стали для него способом протянуть ещё немного времени на давно знакомой, ведущей в никуда выщербленной дороге.
Шаг девятнадцатый. Стать собой под биение сердца
Юра, как и обещал, пришел через неполные пятнадцать минут. Ему удалось принести пиццу горячей – аромат быстро разнесся по коридору и проник в комнаты. Желудок потребовал срочности, и Тору, изнемогая от резко накатившего голода, стал из вежливости ждать, пока Юра приведёт себя в порядок. Он двигался непозволительно неторопливо, будто проверял терпение и выносливость. Он никогда не отличался медлительностью, но сейчас уже минуту выбирал подходящий крючок для куртки – перевешивал её с одного на другой, приглядывался и снова перевешивал, иногда посматривая в сторону перешагивающего с ноги на ногу Тору.
– Куда можно поставить обувь?
Тору шумно выдохнул, кивнув на угол прихожей. Проверку терпения он мог вот-вот провалить.
– Не пойми неправильно, я просто пытаюсь поразить Анну Николаевну, – посмеялся Юра, бережно ставя ботинки в указанное место. – Представь: она придёт, а тут всё так красиво. Это же сразу плюс двести к моей репутации. Надо, кстати, ботинки почистить – на улице такая мерзость.
Не выдержав, Тору схватил Юру за плечи и поволок в ванную.
– Моешь руки, полотенце – красное, а потом – на кухню.
Коробка с пиццей стояла посреди стола. Пакет Тору убрал в выдвижной ящик – наверняка пригодится позже. Он смотрел на прячущий аромат картон и не решался поднять крышку. Это чувство напомнило ему тот самый момент из детства, когда ждёшь праздника, а после – боишься его наступления, потому что это испортит впечатление от долгого предвкушения.
– Ну и чего?
Юра стоял на пороге кухни и смотрел на душевные метания Тору. Зайдя внутрь, он на ходу снял свитер и бросил его на соседний стул.
– Не против?
Тору промолчал, достал тёрку и сыр и поставил их перед Юрой.
– Держи слово до конца.
Юра пожал плечами и принялся послушно тереть. Вены на его кисти набухли и напряглись, Тору уставился на них, краем глаза успевая заметить, как плавился упавший на пиццу сыр.
– Хватит?
Тору кивнул, даже не взглянув в сторону еды. Как он и думал: к пицце пропал всякий интерес и теперь на неё хотелось смотреть с состраданием. Совсем как в детстве. Мать, исполняющая его давние мечты, не вызывала ничего, кроме сожаления, жалости и тоски.
– Ешь. Ты первый.
Тору лениво взял кусок пиццы, тот посмотрел на него с ненавистью и мольбой.
– Да нормальная она, что ты опять придумал, параноик?
– Не параноик, ничего такого не подтвердили, – насмешливо-возмущённо отметил Тору и попробовал пиццу. Вкусно. Но не настолько, чтобы ещё раз испытать пережитое у врача унижение.
Однако то, что Юра в самом деле сдержал слово, заставляло смотреть на ситуацию иначе.
Они осилили чуть меньше двух третей, остальное Тору предложил оставить его матери как плату за милосердие. В такие моменты он всё больше хотел начать зарабатывать, но понимал, что дохода от подработок в любом случае не хватит на съём жилья. Жизнь из позиции «всё или ничего» до сих пор не привела к хорошему результату и побуждала к действиям. Всё, чтобы продлить себе срок игры и по-другому пройти выбранный путь.
– Научи меня писать коды.
Просьба звучала нелепо и больше походила на крик отчаяния уставшего махать шваброй уборщика. Наверняка в душе Юра посмеялся над ним, хотя и не произнёс ничего вслух.
– Из меня не очень программист, – признался он, – а учитель ещё хуже.
– Но тебе же платят.
Конечно, Юра не захочет его учить: иногда у него не было свободного времени даже на сон, поэтому тратить силы на такой ненадёжный проект было бы неоправданным расточительством.
– Это стечение обстоятельств.
– А дизайн?
– Ты видел, что я делаю? – Юра посмотрел на него, вопросительно подняв бровь. – Это даже не дизайн. В детских расскрасках больше творчества.
– А мои картины можно продать?
– Без вопросов.
– Мама считает их безвкусными.
– Показательно, – пожал плечами Юра, – я налью себе водички?
Тору почувствовал себя отвратительным хозяином. Как можно было настолько рассеянно не позаботиться о госте? Да кто захочет прийти к нему в следующий раз?
– Я могу заварить чай, – предложил он, попытавшись загладить вину.
– Давай так, – согласился Юра, – а насчёт картин подумай. Ты и побольше моего заработаешь. А у меня, кстати, есть несколько знакомых, которые могли бы заинтересоваться. Я тогда спрошу, а там посмотрим.
– Правда? – отвлекшись, Тору насыпал в чайник лишнюю порцию заварки, махнул рукой и залил её водой.
– Только если пообещаешь достать мне бесплатное приглашение на выставку, когда станешь богатым и известным.
– Я и так подарил тебе несколько картин, – напомнил Тору, легко ткнув локтем ему в плечо, – если я стану известным, ты сможешь продать их за большую сумму.
– Это инвестиции.
– Не называй моё творчество инвестицией, – обиженно сказал Тору, – я хочу, чтобы кто-то оценил мой внутренний мир.
– Патан.
– Задолго до патана. Уже поздно, когда патан, а мои картины так и не увидят свет. Кто вообще будет этим заниматься, когда я умру? Маме будет стыдно признаться, что это моё, даже если при жизни я получу славу. А ты…а тебе и подавно, ты же будущий врач. Или программист.
– Рано, – перебил Юра.
– Что?
– Рано ещё о смерти, – невесело усмехнулся он, – она не где-то далеко, конечно, но нечего о ней говорить. И не о чем. А с тобой мы в один день умрём, поэтому не смей торопиться, понял? Я ещё пожить собираюсь, сыграть свадьбу и нарожать детей. Вернее, чтобы мне нарожали. И построить дом, чтобы совсем по-мужски.
– Кира тебе действительно нравится?
– Да не нравится мне твоя Кира! – Юра дёрнулся, едва не перевернув стул. «Ну да, конечно, – подумал Тору, – не нравится».
– Не моя, – фыркнул он, садясь напротив. – Я просто поцеловал.
– А ей достаточно, – Тору показалось, что в голосе Юры послышалась нескрываемая обида.
– Ну Юр, ничего не было и не будет, – оправдался он.
– Почему?
– Не хочу потому что, – Тору почувствовал нарастающее смущение. Говорить о чем-то таком на дружеской посиделке было, наверное, нормально? Но тогда почему он ощущал такую неловкость?
– Пытаешься стать волшебником? – непринуждённо рассмеялся Юра. Он в самом деле мог говорить обо всём с удивительной лёгкостью, и это без преувеличения восхищало. Казалось, можно было вечность учиться у Юры, но так и не постичь мастерства искусного отношения к жизни.
– А?
– Не знаешь? – удивился Юра, – реально не знаешь? Не познаешь страсти до тридцати и станешь волшебником – такая ходит легенда.
– Я не собираюсь до тридцати! – Тору почувствовал, как краска позорно разливается по лицу. – Просто…это же нужно любить. По-взрослому уже любить, не как в детстве.
– Не как Танаку Иори? – Юра не прекращал глупо смеяться, и Тору не понимал, как перестать улыбаться через смущение. Он, наверное, должен был обидеться, но выходило с трудом.
– Вот ты любил когда-нибудь по-настоящему? Не просто, а именно по-настоящему и по-взрослому?
– Ну было, – нехотя кивнул Юра, – а что?
– И…было? – неуверенно спросил Тору. Если бы он знал, что разговор повернёт в эту сторону, то никогда бы не упомянул имя Киры. Она вновь привела его к переломному моменту, в – страшно подумать! – третий раз. Третий раз при её упоминании происходило что-то странное. Он бы никогда не решился! Никогда!
– Ну, – на секунду задумался Юра. Неужели Тору удалось его смутить?
– Значит было, – кивнул он, – вот поэтому значит и было, потому что по-другому.
– Дурацкая теория, – ответил Юра и подошёл к чайнику, приподняв крышку. – Приятно пахнет.
– Сенча, – пояснил Тору, – уже заварился.
Он оставил чай настояться. Настояться нужно было и мыслям, вдруг перенесшим его в прошлое. Вспоминать о Танаке Иори после сказанного не хотелось, но Юмэ…успел ли не по годам взрослый Юмэ познать опыт настоящей любви? Тору вдруг стало больно: за его спиной у человека, когда-то бывшего ему самым близким, наверняка разворачивалась интересная и насыщенная жизнь. Жизнь, в которой, подумать только, ему не было места. Ему оно никогда даже не предполагалось: Юмэ, находящийся на расстоянии сотен, тысяч, десятков тысяч километров, пускай и шутил об этом, но точно не рассматривал Тору как человека, с которым можно встретить старость и смерть. Обзавестись семьями, наполнить каждый день радостью и делиться ею друг с другом не по привычке, но искренне и без сожалений. Впрочем, все эти сказки так и оставались фантазиями разочаровавшегося Тору. Юмэ никогда не планировал будущее, а их неловкая, почти детская, дружба не должна была зайти дальше Дримленда. Навсегда исчезнувшего в чертогах вечного и сладкого сна Дримленда.
Тору сжал в пальцах край столешницы: усилившаяся тревога превратилась в стремительно нарастающую панику. Помогут ли антидепрессанты забыть прошлое или отнестись к нему менее чутко? Смогут ли свести оставленные Юмэ шрамы и подарить эмоции, которые дарили дни и ночи, проведённые в Дримленде?
– Умножь триста семьдесят восемь на двести пятьдесят девять, – попросил Юра. На его лице не дрогнул ни один мускул, и Тору почувствовал себя в большей безопасности, будучи окутанным его спокойствием.
– Я не могу, – ответил он, – ничего не могу. Ничего, ничего, ничего, ничего.
– А ну заткнись и считай, – строго сказал Юра.
– Триста на двести пятьдесят девять, – задумался Тору, почувствовав, как зрению возвращается прежняя ясность, – семьдесят семь семьсот. Семьдесят на двести пятьдесят девять – восемнадцать сто тридцать, – сердце замедлило ход и почти не давило на рёбра. – Восемь на двести пятьдесят девять – две тысячи семьдесят два, – равное дыхание выровнялось, становясь всё более глубоким и мягким. – Итого: девяносто семь тысяч девятьсот два.
– Можешь же, – Юра проверил на калькуляторе, – ну нет, что-то не сходится. По-новой давай.
– Я не могу, – повторил Тору, почувствовав, как затихает дрожь в мышцах.
– Ты только что считал. Давай. Вслух.
Тору повторил вычисления. К концу последнего действия он ощутил, что приступ остался позади.
– Всё равно девяносто семь девятьсот два.
– Ага, – шумно зевнул Юра, – умничка. А теперь налей чая и посиди.
– Ты говорил, что я ошибся! – возмутился Тору.
– Это сработало.
– Но ты соврал, – не отступал он.
– Но это сработало.
– Правда, – согласился Тору, налив чай в нежно-васильковую чашку, – откуда ты знал?
– Читал, – признался Юра. – Когда ты рассказал в тот раз.
Он на самом деле искал информацию? Беспокоился и искренне хотел помочь? Тору знал, что Юра был честен, но до сих пор не мог в это поверить.
– Я всегда считал этот способ самым плохим. Кира говорила про дыхание по квадрату, но оно перестало работать как раз с того дня. Не могу заставить себя дышать как-то определённо.
– Я знаю, – кивнул Юра, – поэтому его и выбрал. Так тебя можно заставить, потому что ты не можешь сам. Я просто представил твоё лицо, если бы я не «считай» командовал, а «дыши», – посмеялся он.
– Я бы точно подумал, что со мной что-то плохое и я умираю, – нехотя ответил Тору. Говорить о настолько нелепых страхах до сих пор было стыдно даже перед Юрой. Однако намного легче, чем перед незнакомцем в белом халате.
– Я знаю, – повторился Юра, – а про ложь – вру, если нужно. Я же почти врач, «не навреди». Никогда – чтобы «навредить», да.
– Ну да, пиццу же принёс, – вымученно улыбнулся Тору, – спасибо, кстати.
Юра кивнул, а позже, сделав глоток чая и едва не подавившись, рассмеялся.
– Чего? – недоумевал Тору. Чужой смех по-прежнему вызывал тревогу и желание спрятаться.
– Вспомнил твой акцент, – отмахнулся Юра.
– У меня хороший русский.
Замечание неприятно кольнуло под рёбра, заставив за мгновение почувствовать себя неуютно.
– Нет-нет, русский у тебя лучше, чем у меня, – уверенно ответил Юра, – но, Тору, «препарирование». Как там, пу-рэ-па…
– Хватит, – попытался остановить Тору, – не смешно. Между прочим, я всю жизнь жил с японцами, а на русском говорил только с матерью, и то не всегда.
– Да я ж не говорю ничего плохого, – Юра демонстративно закатил глаза и сделал ещё один глоток, – просто забавно. И ещё всякие «чк», вроде Ю-ро-чька.
– Дурак, – шутливо-обиженно проворчал Тору, – смеёшься надо мной.
– Ни за что, – ответил Юра, потрепав его по голове, – чай вкусный.
Тору отвернулся, улыбнулся краешком губ, но промолчал, показывая недовольство.
– Обиделся?
Тору гордо молчал, едва сдерживая смех.
– Ну Тору, ну должна же быть какая-то самоирония, – не унимался Юра. Он с силой потряс его за плечо, – эй, ну я же даже про Курилы не пошутил.
Спустя несколько глупых попыток Юры вывести его на разговор Тору, наконец, сдался и рассмеялся в голос. Ещё через мгновение они оба смеялись до хрипа. Юра шумно хлопнул по столу ладонью: чашка вздрогнула и выплеснула содержимое на стол.
– Теперь твоя мама точно скажет, что я свинья, – пытаясь отдышаться, заметил Юра.
– Самая аккуратная свинья, – исправил Тору, обрушившись на него крепкими объятиями. – Самая добрая и весёлая свинья на свете.
Он чувствовал себя пьяным: получившее разрядку тело расслабленно висело на Юре, голова кружилась, а мысли плавно сливались в нечто неразумное, пошлое и нелепое.
– Ну за свинью спасибо, а в остальном перебарщиваешь, – не оттолкнув, сказал Юра. В ответ он притянул Тору за плечи и положил его голову себе на грудь. Под футболкой почувствовалось тепло, но дотронуться до кожи так и не получилось. – Только не усни.
– У тебя сердце, – Тору задумался, нахмурившись, – так быстро бьётся. И в груди что-то шумит.
