Вокари Ли
Длиной в неизвестность
– До свидания, – произнёс Тору, посмотрев на покрасневшие пальцы. В голове на мгновение пронеслись цепляющиеся за мысли воспоминания. Пальцы рисовали, сжимали кисть и касались чужих рук. Когда-то касались.
Пальцы было жаль больше всего. С ними-то Тору и решил попрощаться.
Шаг двадцать пятый. Неотвратимое
Спускаясь по эскалатору, Тору смотрел на нависший над ним белый купол. На душе не ощущалось ни страха, ни боли – ему было как никогда спокойно за своё будущее. В жизни наконец-то появилась определённость. Почему раньше, когда не поздно было всё исправить, когда он желал этого больше всего на свете, он не мог справиться со своими чувствами? Почему то, чего он так сильно хотел, пришло сейчас, когда в этом не было никакой нужды? Тору ждал толчка, последней точки, которая красиво завершит историю его жизни, но судьба в очередной раз над ним насмехалась. Он слышал её смех, чувствовал на лице зловонное дыхание и с каждым мгновением всё больше ненавидел себя.
Даже умереть с достоинством не мог. Какая ирония.
Тору спустился на платформу: приходящий поезд издал глубокий гудок, пассажиры замелькали перед глазами цветными пятнами, двери замигали, предупредив о скором закрытии.
– До свидания, – повторил Тору. Подумать только: грубо толкнувший его мужчина, вероятно, был последним, к кому он смог прикоснуться.
Вагон за вагоном прятались в тоннеле, Тору без сожалений смотрел им вслед. Рельсы вели в бесконечность, и он готов был отправиться в неизвестность вместе с ними. Готов был принять самое сложное – последнее – в жизни решение и больше никогда ничего не решать. Не страдать и не мучиться выбором. Блаженство.
Тору расслабился и прикрыл глаза. Ветер из тоннеля обдувал лицо приятной прохладой, готовой вот-вот отнести его в мир спокойствия и тишины. Мир, в котором не будет ни жизни, ни смерти, ни их мучительной конвергенции. Не будет даже Юмэ и Танаки Иори. Наверняка они останутся здесь, на земле, и будут сосуществовать с иногда приходящим отчаянием. Может быть, когда-нибудь случайно вспомнят о нём. Может быть.
Тору посмотрел на табло. До прибытия следующего состава оставалось полторы минуты. Вся его жизнь, оставшиеся в ней недомолвки и сомнения укладывались в несчастные полторы минуты. Пыль. Как незначительны были прошлые переживания и как много времени они отнимали! Сейчас у Тору осталось меньше полутора минут, и он совершенно не знал, как распорядиться ими с умом, чтобы хотя бы уйти, не считая себя дураком. Тело будто остолбенело: ноги стали ватными, руки – налились свинцом, а пальцы, его любимые, пережившие эпоху внутренних перемен пальцы, уже не дрожали. По коже до сих пор ползали мурашки, но Тору не чувствовал холода или тепла. Ему было, по-честному, всё равно. Это тело, кожа, глаза, уши, ноги, руки и пальцы, проживут не дольше минуты. А дальше – бездонная пустота и вечное заточение, не имеющее начала и конца.
Тору подумал, что было бы правильно написать Юре. Подумал и, ещё раз взглянув на табло, взялся за телефон.
Сорок три секунды. Сорок две. Сорок одна. Сорок. Тридцать девять.
Т: /Прости/
Тридцать пять. Тридцать четыре. Тридцать три.
Т: /Давай не умрём в один день, пожалуйста/
Двадцать семь. Двадцать шесть. Двадцать пять.
Тору задумался. Внутри что-то навязчиво билось и требовало освобождения.
Т: /Ты заслужил лучшего. Спасибо, Юр/
Восемнадцать. Семнадцать. Шестнадцать. Пятнадцать.
Пятнадцать секунд. Тору приблизился к краю платформы и заглянул в тоннель. На стене блеснули бледные огни.
Он сделал глубокий вдох – рёбра сжались, прогнувшись под ударами сердца.
Десять. Девять. Восемь.
Меньше десяти секунд. Он приближался к логическому завершению. Позорному, досадному, но желанному завершению. Тору не удалось пройти выбранный путь. Он никогда не посмотрит на мир полным гордости и свободы взглядом.
Ему не о чем было сожалеть. Путь обрывался здесь, среди молчаливости бетонных плит и гула толпы.
Тору шагнул вперёд, земля под ногами просела, и он провалился в принявшую его пустоту. Полёт длился мгновение, но ощущтился окутавшей тело вечностью.
Гудок. Последний испуг. Даже в отчаянии умирать было страшно.
Тору отлетел в сторону, удар пришёлся в затылок и лопатки. Запястье обнимал холод. Он открыл глаза – перед ним разверзлась пропасть из слепящих огней и бетонных балок.
Он умер? Новый мир был так похож на прежний… Такой же холодный и безразличный.
Тору засмеялся, всё осознав. Он вновь позорно провалился. Мечты о красивой смерти разбились о лёд чужой ладони и мраморного пола.
Шаг двадцать шестой. Мне никогда не стать особенным
Вокруг столпились люди: кто-то кричал, кто-то хватался за сердце, кто-то сыпал ругательствами или безразлично смотрел в его сторону. Тяжело дыша, Тору приподнялся на локтях. Он растерянно огляделся, всё ещё надеясь, что происходящее было всего лишь агонией и последней попыткой зацепиться за ушедшую жизнь. Что-то смущало. Что-то заставляло почувствовать себя совершенно разбитым.
Пальцы вокруг запястья сжались сильнее – Тору рывком подняли на ноги. Колени подкосились, и он едва не упал.
Он вглядывался в знакомое лицо и не мог узнать в его чертах ничего родного – всё выглядело чужим и далёким. Сердце по-прежнему колотилось с бешеной скоростью и силой, волнами накатывал ещё более липкий и цепкий страх. Лучше бы он остался размазанной по рельсам массой. Вареньем. Горько-солёным вареньем.
Нечитаемым взглядом Юра смотрел в ответ: злость, обида и испуг пульсировали в расширенных зрачках, влажная холодная рука по-прежнему сжимала запястье. Сквозь гул в ушах и пелену слёз Тору понимал, что Юра впервые касался его обнажённой кожи. Впервые – и вот так, несдержанно, рвано, через незамысловатый жест передавая всё то, что грузом лежало на душе. А лежало давно и много, впивалось в плоть когтями и, теперь, прилипшее к Тору, исчезало, постепенно теряя мощь. Он не знал, что должен был сказать и должен ли был что-то говорить. Что могли значить слова сейчас, когда Юра самовольно вырвал его из рук смерти? Неважно, сделал он это из чувства долга или из искреннего желания, но – до сих пор было нелегко поверить – он сделал. Спас. Спас, хотя мог не успеть – до столкновения оставались считанные секунды.
Тору трясло. Стук зубов заглушал звук бегущих вагонов, лишённая пышного зрелища толпа начала расходиться, а на периферии изредка зажигались вспышки камер. Он был подопытным кроликом, выбравшимся из неудачного эксперимента. Было больно дышать – Юра задыхался тоже.
Звонкий удар прилетел прямиком в щёку. Тору почувствовал, как по лицу расползлась жгучая краснота. Он успел только растерянно раскрыть рот, как Юра крепко прижал его к себе. От куртки пахло ладаном и парфюмом – тем, что они в прошлом месяце выбирали в перерыве между занятиями. Тору дрожащими руками обхватил Юру за спину – родное тепло возвращало в реальность. Он не хотел оставлять его и боялся даже подумать о том, чтобы поднять голову с худого плеча. Юра защищал его от лишних взглядов, от мыслей и яркого света. В согревающем запахе Тору хотел спрятаться от самого себя.
Он стоял так несколько долгих минут: успели смениться поезда, люди и настроение. Время тянулось намного медленнее, чем те злополучные полторы минуты. Полторы. Всего полторы.
Тору расслабился в объятиях, объединивших в себе жизнь и смерть. Ему казалось, что сейчас он снова мог чувствовать в Юре присутствие почти утерянного мира пустоты. Его тревожило что-то ещё, что-то, находящееся до смешного близко, но ловко скрывающееся от понимания.
Сердце. Сердце Юры, спрятанное за курткой и рёбрами, стучало быстрее, чем его собственное, а грудь вздымалась в рваном дыхании. Тору прижался теснее и позволил себе не думать. Мог же он, в самом деле? Хотя бы в свете отвоёванных у судьбы минут.
– Дурак, – прошептал Юра, – какой же ты, Акияма, придурок.
Тору не мог ответить: сотрясался дрожью, видя перед глазами разбросанные по пути внутренности. Свои собственные внутренности, грязные, зловонные, липкие от крови и выделений.
Никогда прежде смерть не была настолько близко, никогда до этого она не тянула его к себе так рьяно и грубо. Тору видел её лицо, безобразное, испещренное язвами, холодное и бесчувственное. Предаваясь мечтаниям, он ни разу не встречался с её истинной природой, разрушающей, равнодушной, не щадящей ни здорового, ни больного. Настоящая смерть не имела ничего общего с манящим пристрастием, которому Тору посвящал стихи и картины. Романтик, воспевший увядание, замер в ужасе перед лицом им же созданного чудовища.
Гудок вновь прибывшего состава заставил Тору вздрогнуть. Снова. Снова конец. Юра, прислонившись спиной к мраморной колонне, ни на мгновение не разжимал объятия.
– Всё закончилось, – шептал он. Хриплый голос действовал на Тору почти гипнотически: постепенно он смог выпустить куртку из рук, но не спешил отрываться от объявшей его теплоты. В груди разлилось непонятное, свербящее чувство: будто это прикосновение, а не прикосновение смерти, в самом деле было тем, чего он так долго и сильно желал.
– Не уходи, – попросил Тору, – никуда не уходи сейчас.
– Я больше никуда не уйду, – ответил Юра. Тору чувствовал, как грохочущее под ухом сердце успокаивалось и замедлялось.
– Юр, – нерешительно позвал Тору, – я только что пытался убить себя. Как будто под куполом, и всё казалось таким искусственным. Шаг, а за ним – ничего. Так страшно чувствовать под ногой высоту. Я, наверное, даже не верил, что умру. Но я бы умер. Умер же. А теперь ты меня обнимаешь, и мы со стороны выглядим… по-дурацки, в общем. И нас могут за это побить. Но я не боюсь и уже не чувствую себя так плохо, хотя недавно чуть не шагнул под поезд. Так переменчиво. Моим поступкам нельзя доверять, я даже к смерти не могу подойти серьёзно. Мне всё ещё кажется, что я сплю. Если я сейчас решу полностью снять с себя одежду, тоже ничего не случится, потому что я сплю. Нас побьют, но я в безопасности, потому что сплю. Я шагну под поезд и поднимусь после того, как он разрубит мои конечности, потому что я сплю.
– Я тебя слушаю, – спокойно ответил Юра. – Расскажи мне, пожалуйста.
– Всё самое лучшее происходило со мной во сне. У меня были друзья, мне было весело, и я был по-настоящему счастлив. Я рассказывал тебе раньше, помнишь? Про велосипеды, Дримленд и прочее. Сейчас я могу сказать, что угодно, потому что не чувствую реальности. Ничего не произойдёт, что бы я ни сделал. Я не могу ничего изменить сейчас, мне остаётся только стоять и смотреть на происходящее. Я был счастлив во сне, но сейчас, когда я сплю здесь, то не чувствую ничего, кроме этого кошмара.
Посреди путающихся слов Тору вспомнил о Юмэ. Наверняка он смотрел бы на него с презрением.
– Я унылый человек, – выдохнул он, – но неужели я безнадёжен? Меня совсем нельзя полюбить?
– Можно. Почему нельзя? Ты у всех спрашивал? Нет тех, кого нельзя было бы любить. А ты хороший парень. С загонами, конечно, но правда хороший. Добрый. И раз уж мы спим, – задумчиво протянул Юра, – то я буду держать тебя за руку всю дорогу. И не бояться, что нас побьют.
– Потому что мне так кажется, – а потом добавил честнее, – потому что все вокруг любят друг друга.
Случившееся час назад казалось древним воспоминанием, которое нельзя было излечить временем. По сердцу вновь будто прошлись раскалённым прутом. Но сейчас он не был один. Юра был здесь. Здесь, а не в комнате Киры. Обнимал его, а не Киру, говорил с ним, а не с Кирой. А значит, Тору всё-таки был кому-то нужен? Был нужен здесь и сейчас, кому-то очень определённому и уже, казалось, очень определившемуся.
– Идём, – Юра, улыбнувшись, потянул его к эскалатору. Тору смотрел на него, как завороженный: его походка стала воздушной и лёгкой, будто вместе с телом спящего Тору он сбросил на рельсы тяжёлый груз.
– Такси скоро приедет, – Юра снял куртку и накинул на плечи Тору, – ты ледяной, как смерть.
– Не надо, – попытался воспротивиться Тору, но Юра игнорировал возражения, – тебе нельзя переохлаждаться. Я заберу свою куртку.
– Кира передаст, а тебя я к себе отвезу.
Тору поморщился, услышав имя Киры.
– А мать? – спросил он. – Только не молчи, когда мне нечего сказать или я думаю. Иначе я с ума сойду, честно.
– Хорошо, – согласился Юра, – а на мать забей, она уже спит, наверное.
– Мы разбудим.
– А мы не будем шуметь. Или будем? – Юра, легко толкнув громоздкую дверь, вышел на улицу и стал высматривать такси. Тору смотрел на него через мутное стекло.
«Почти как во сне, – подумал он, – Юмэ видел меня так? Почти не искажает»
Тору плотнее завернулся в чужую куртку и глубоко вдохнул, почувствовав, как тело начало согреваться. Юра ходил по морозной улице в одной футболке, но, кажется, совершенно не мёрз. Он бодро махнул рукой, подозвав Тору к себе.
В салоне такси Юра, наконец, позволил себе расслабиться. Назвав свой адрес и попросив водителя включить обогрев, он откинулся на спинку сиденья и рвано выдохнул.
–Ты комфорт заказал? – неуверенно спросил Тору, попытавшись вывести себя из оцепенения. Перед глазами до сих пор стояло отсчитывающее время табло и мигающие огни метрополитена. По коже бегали мурашки.
Ему хотелось избавиться от мыслей и попробовать насладиться тем, что здесь и сейчас приготовила ему жизнь.
– Низко берёшь, – ответил Юра, растирая ладонями замёрзшие плечи, – бизнес.
– Зачем?
– Праздную второй день рождения своего лучшего друга, – он улыбнулся и отвесил Тору лёгкий подзатыльник, – с праздником, что ли.
– Выпьем?
– Ты на таблетках, – напомнил Юра. Неужели в самом деле позволил себя так легко обмануть?
– Бросил, – признался Тору, – уже относительно давно.
– Поэтому тебя так накрыло, да? – Юра чуть слышно вздохнул, – с этим всем «мы во сне, всё ненастоящее» и худшим за мою жизнь косплеем Карениной?
– Почему худшим?
– То есть тебя только это волнует? – возмутился Юра. – Потому что ты не похож на драматичную женщину. Ты, Тору, драматичный мужчина. Самый драматичный из всех в моём окружении, но всё же мужчина. Ты, на самом деле, мужественный. Мне так кажется.
– Может быть, ты прав, – согласился Тору, переведя взгляд на зеркало заднего вида. Глаза водителя блеснули в свете встречных фар. – И про таблетки.
– Нельзя резко, – объяснил Юра, – учили же. И мне ничего не сказал. А это совсем обидно, кстати.
– Извини.
– Ась? – удивлённо спросил Юра. – Ненене, я не обижаюсь на тебя, дурачок. Мне обидно, но я не обижаюсь. Это, наверное, чисто русская штучка, позже поймёшь. Слишком по-русски для того, чья кровь наполовину всё ещё жаждет припомнить мне Курилы.
– Юр, ты опять?
– Да ты просто ещё так сказал, – задумался Юра. Тору посмотрел на его светлые ресницы – раньше он не замечал того, насколько длинными они были, – не «прости», а прям «извини».
– Я правда не знаю, – горло вдруг сжалось, выдавливая лишь сдавленный звук, – как загладить вину. За всё это. И за таблетки, и за куртку, и за прыжок.
– Хм, – Юра всё ещё выглядел озадаченным и отрешённым. Тору не хотел его беспокоить, но всё равно продолжал говорить. Тишина становилась всё более невыносимой. – Пообещай не умереть раньше меня.
– Обещаю, – без раздумий кивнул Тору.
– Так просто? – удивлённо переспросил Юра. – Ты так легко доверил свою жизнь совершенно чужому мне? Настолько её не ценишь, да?
Тору обессиленно улыбнулся, но в следующее мгновение замер, осмысливая только что сказанное.
– Ты и вправду до сих пор считаешь меня чужим?
Он удивился тому, сколько боли смогло вместиться в интонацию такой короткой и незамысловатой фразы.
– Поэтому почти бросился за тобой на рельсы? – недовольно скривив лицо, спросил Юра. – Я имел в виду, что ты, должно быть, считаешь меня чужим.
– Поэтому писал тебе в последнюю минуту жизни? – невесело усмехнулся Тору.
– Мы оба идиоты? – резонно добавил Юра.
– Оба, получается, – пожал плечами Тору.
В салоне стало душно и жарко. Он снял куртку, накинув её Юре на плечи, на что получил благодарный кивок.
Некоторое время они ехали в тишине. Тору старался не отвлекаться на мысли и не позволять тревоге брать над собой верх. Через окно он смотрел на знакомые пейзажи. Погруженный во мрак город ярко сверкал в свете ночных огней. Шумные рестораны, отдыхающие после рабочего дня люди, их кажущийся слышимым смех и доносящаяся из проезжающих мимо машин музыка создавали уютную атмосферу и дарили спокойствие.
Тору долго размышлял об их неловком разговоре с Юрой, но так и не пришёл к пониманию. Он чувствовал себя провинившимся, но не знал, как всё исправить. Тору был обузой и наказанием, но, несмотря на это, Юра не отказывался от него и стойко терпел глупые выходки.
Ему казалось, что их разделяют десятки прожитых лет – настолько более мудрым и осознанным выглядел Юра. Тору считал себя недостойным их сломанной дружбы, видел свою тень побочным эффектом сияния чужой духовной зрелости. Он делал больным всё, к чему прикасался.
– А ты бы прыгнул?
Юра на соседнем сиденье вздрогнул и сонно на него посмотрел.
– Куда?
– Если бы я…ну…
– Это грех. Сейчас бы не прыгнул, – признался Юра, – но тогда оно само бы получилось. Автоматически, что ли.
– Прости, что разбудил, – Тору улыбнулся краешком губ, чувствуя, как внутри разливается тепло.
Автоматически. Прыгнул бы. За ним. Прямиком за ним, и сразу две жизни – жадному вагону. Нехорошо. Как же не хорошо могло получиться.
– Да нечего спать, – Юра потянулся и кинул в Тору курткой, – почти приехали.
– Тебе сообщения писали.
Каких же трудов ему стоило не влезть в чужой телефон! – никогда прежде у Тору не было поводов считать себя настолько мелочным.
– Кира, наверное, – Юра потянулся к карману, но остановился на полпути, – ну его, потом отвечу.
– Может быть, что-то важное? – Тору поступил взгляд. Хотел ли он убедить себя в том, что ничего не чувствует? Хотел ли замаскировать боль за выпяченной грудью заботы?
– Но ты же не хочешь, чтобы я отвечал, – Юра снова раскусил его. Они общались достаточно долго и тесно, но Тору до сих пор не смог понять, насколько удивительным человеком был его загадочный друг. Разве что у него совсем не было способности к пониманию.
Что он знал про Танаку Иори? Как мог упустить из внимания такие жуткие вещи, даже будучи наивным подростком, очарованным чужой мудростью? Что мог сказать о Юмэ, которого до сих пор считал своим самым близким другом? Они бок о бок прошли столько испытаний, что давно должны были знать друг о друге всё. Тору жил с твёрдой уверенностью в том, что его свободно читали от корки до корки, в то время как Юмэ всё ещё оставался для него «мальчиком за стеклом». И дело было не в стекле – оно прятало только внешность, образ которой Тору беспрепятственно выстраивал у себя в голове. Он знал о предпочтениях Юмэ, знал, чем тот любил заниматься в свободное время, знал о том, что заставляло его радоваться или грустить, знал, что он любил получать в подарок безделушки и общаться с незнакомцами на самые безумные темы. Но Тору не догадывался о том, что стояло за желаниями, счастьем или печалью, он не мог определить его мотивы и не знал, чего Юмэ ждёт от своего будущего.
С Юрой история повторялась, и это заставляло Тору чувствовать себя безнадёжным. Ему казалось, что он даже не пытался понять тех, кого считал друзьями, хотя старался изо всех сил. Тору не знал, куда ему стоило двигаться и как нужно было открывать мир, прячущийся внутри другого человека. Стало легче, когда Юра впервые позволил ему заглянуть за привычную маску. Во всяком случае, Тору смог хотя бы предположить, к чему он должен стремиться.
Они вышли из тёплой машины – холодный воздух окутал кожу и прошёлся по ней крупными мурашками. Остатки снега захрустели под ботинками – Тору посмотрел на дрожащего от холода Юру, разглядывающего медленно падающие с неба снежинки.
Также неспешно Тору приближался к ответу на свой вопрос. Сейчас, в бледном фонарном свете шагая на всё ещё ватных ногах, он чувствовал себя Богом, способным познать свою природу через глубину окружавших его людей. Тору было не нужно придумывать что-то привычно тягостное и сложное – всё лежало на раскрытой ладони рядом с тающими снежинками.
Он брёл за Юрой, витая в облаках и озираясь по сторонам. Жизнь постепенно вновь становилась цветной и динамичной. Казалось, что вот-вот взойдёт солнце и осветит пыльные узкие дорожки.
В бок прилетел рассыпавшийся от удара снежок – от неожиданности Тору рассмеялся, на мгновение забыв о прошедшем вечере.
Шаг двадцать седьмой. Голос, рассеивающий тьму
Тору стоял перед зеркалом и разглядывал своё лицо. Лифт полз на этаж – кабина трещала и злилась, за дверями вздрагивали провода и тросы.
Тору присмотрелся к своему лицу: маленькая родинка под глазом напоминала ему укус скорпиона и обещала омыть жизнь слезами2. 死亡フラグ3, – подумал он, заглянув в расширившийся зрачок. В нём не плавали блики, не было ни тьмы, ни света. С каждым пройденным этажом он занимал всё большую часть радужки – вначале это казалось Тору забавным, позже – поэтичным, а затем в голову влезли цилиарные мышцы и зрачковый рефлекс. Ему стало тошно.
Лифт замер и, несколько погодя, вывернул нутро наружу. Остановившись посреди подъезда, Тору попытался сфокусировать взгляд – мгновениями ранее его мир был сосредоточен на распростёршейся в нём же бездне.
Однажды утром он наверняка обнаружит, что перестал различать чёрное и белое.
Юра отпер дверь, из квартиры запахло ладаном. «Как от куртки» – подумал Тору. Он проскользнул внутрь, постаравшись не издать ни звука. Телу было плохо, но сам он оставался лишь сторонним наблюдателем. Они бесшумно зашли в комнату, Тору устало прислонился к стене и сполз на пол, уронив голову на колени. Свело мышцу, а смотреть на Юру, невозмутимо расхаживающего в футболке, становилось всё тяжелее. В голове всплыла лекция об иммунитете – Тору захотелось ударить себя по голове, чтобы хотя бы на несколько минут забыть об учёбе.
Такими темпами он скоро начнёт ставить диагнозы, законно или по старой дружбе выписывать лекарства и назначать лечение, но где в этом стоило искать себя? И было ли это возможно? Кто-то из его одногруппников в самом деле надевал белый халат и видел то, что стояло за ним? Тору чувствовал, что выучил следующие движения и действовал по сценарию – жизнь была расписана чужой рукой.
Нужно было вставать. Сидеть с затекшими ногами и едва соображающей головой становилось невыносимо: Тору неловко перекатился на бок и прижался щекой к холодному полу. Каким же низким был его порог терпения! Рядом с Юрой он чувствовал себя блохой. За это Юру он, впрочем, ненавидел. Или не ненавидел. Тору хотел с ним дружить, хотел сохранить связь с единственным человеком, который стремился его понять, но злился на собственную беспомощность. Он ненавидел не Юру, а самого себя, настолько, что едва не лишился жизни.
Тору были мало интересны вещи, которыми интересовались друзья Юры, он видел в них не более чем попытку оживить засохший день и засохший вечер, посыпанный прилипшими к алкоголю конфетти. Иногда он продолжал создавать видимость веселья и жизнерадостности, но на фоне яркой и шумной компании чувствовал себя незначительным и пустым, будто потерявшимся среди мнений и звона чужих голосов.
Но почему Юра продолжал выбирать его, провального и занудного, не видящего дальше озабоченности собственными переживаниями? Почему именно он лежал здесь, на полу Юриной комнаты, и смотрел на узоры перевёрнутых стен? Неужели в нём было что-то? Но чем было это самое что-то?
– Юр, обижаешься ещё?
– Никогда, – ответил Юра, нырнув под махровое одеяло.
– Почему ты продолжаешь мне помогать?
– Разве? – удивился он. – Я не думал, что помогаю тебе.
– Ты час назад буквально вытащил меня из-под поезда, – напомнил Тору, – или это ничего не значащая ерунда и ты так делаешь каждый день?
– Это другое.
– Какое?
– Мы друзья, – объяснил Юра, – кто на моём месте поступил бы иначе? Да даже если бы мы не были друзьями. Я удивлён, что никто не заметил до меня.
– Мы друзья, – повторил Тору.
Конечно, друзья. Дело было только в этом, чего бы он ни придумал под впечатлением от Юриной смелости. То, что Юра спас его, было даже не жестом дружбы, а простой человечностью. Тору хотелось верить в то, что для кого-то близкого он был особенным, гораздо более значимым, чем все прочие. Он надеялся, что его первый настоящий и осязаемый друг увидит в нём нечто большее, чем очередного приятеля, с которым можно хорошо провести время. Тору по собственной глупости успел принять мысль о своей исключительности за истину и намертво в неё вцепиться, а теперь, когда горечь правды превратила его фантазии в прах, он не мог отпустить её и посмотреть в глаза реальности.
Кира говорила, что люди не задерживаются рядом с Юрой из-за его непосредственного характера, но Тору отказывался принимать тот факт, что в его жизни и он был одним из тех самых «транзитных» знакомых. Он считал, что они не могли остаться друг для друга всего лишь очередным эпизодом и мимолётной вспышкой, затухающей в тени чего-то более яркого, но Юра, наверное, думал совсем иначе. Для него и проблемы наверняка не были проблемами, что уж говорить о прочем?
Тору был безнадёжным глупцом, наивно поверившим в им же придуманную сказку. Конец его истории должен был наступить сегодня и положить тем самым начало чему-то новому: Юра бы вскоре оправился от потери и через несколько недель уже бы проводил время с другими, может быть, более интересными и менее унылыми людьми.
Но Юра спас его. Конечно же, ради собственной человечности. Звучало, как назло, убедительно, в отличие от многого из того, что было сказано ими раньше.
– Чего на полу разлёгся? Дуй сюда, – Юра ладонью похлопал по кровати, будто подзывал собаку. Тору лениво поднялся и забрался под одеяло. – Диванчик свистнулся, поэтому имеем то, что имеем. А куртку-то чего не взял? Думал, поезд не справится?
– А зачем мне куртка, – удивился Тору, посмотрев вверх, – там.
– Не льсти себе, – усмехнулся Юра, – мы оба будем гореть в аду. Хотя бы за наши телефонные разговоры.
Тору напрягся, вытянулся и вздрогнул, в то же мгновение натянув одеяло на голову. В последний раз он лежал в кровати с Юмэ, и это воспоминание отложилось как одно из самых приятных. Между ним и Юрой не было стекла, но Тору казалось, что расстояние между ними лишь увеличивалось.
– Грейся, – Юра задумчиво похлопал его по плечу, медленно и сдержанно, будто боялся ненароком сломать. – Ад не так далеко, как кажется.
– Пахнет, как в церкви, – из-под одеяла ответил Тору, – даже от вещей.
– Мама ладаном окуривает. Бесы там, всё такое.
– У вас есть бесы?
– Да вот один только, – вздохнув, сказал Юра, – не травится что-то. Залез ко мне под одеяло и болтает всякую чушь. Не знаешь, случайно, что с таким делать?
– Дурак, – фыркнул Тору, – я спать.
– Доброй ночи тогда, – ответил Юра, застучав пальцами по экрану телефона.
Тору ничего не ответил, почувствовав, как плавно погружается в сон.
***
– Юра, поднимайся! – утро началось с пронзительного возгласа. – На службу опоздаем!
Тору нехотя открыл глаза: за окном была кромешная тьма. Пять тридцать. Он плотнее завернулся в одеяло, подумав, что проблемы чужой семьи не имеют к нему никакого отношения. В конце концов, он не был ни Юрой, ни верующим.
Юра заворочался рядом. Подумать только, в доме двух православных людей, уставленном иконами, пропахшем ладаном и копотью свечей, они, два молодых парня, спали в одной кровати под одним одеялом. Тору всерьёз почувствовал себя дьяволом и немного встревожился: что если…
– Не кипишуй, не зайдёт, – зевнул Юра, стянул одеяло с обнажённого торса и включил ночную лампу. Когда он только успел раздеться?! – за столько лет всего один раз.
Тору кивнул и послушно расслабился. Раз так, то переживать было не о чем – ему, привыкшему к постоянному контролю, стоило учиться доверять людям.
В следующее мгновение дверь распахнулась – на пороге комнаты стояла ошеломлённая Нина Юрьевна, Юрина мать. Её глаза бегали от сидящего на кровати сына к торчащей из-под одеяла макушке Тору. Рассмотрев открывшийся ей вид, она схватилась за сердце и запричитала так, что Тору самому могла понадобиться бригада медиков.
– Не пощадил Господь, – взмолилась Нина Юрьевна, с отчаянием в глазах посмотрев в потолок, – не уберёг!
Юра едва слышно выругался, поднялся на ноги и с полным непониманием происходящего подошёл к матери. Зато для Тору всё выглядело более чем очевидно, и это пугало больше всего.
– Сынок, – Нина Юрьевна всерьёз разрыдалась и схватилась за Юрино плечо. Она крепко прижала его к себе и стала нервно гладить светлую спину. – Сынок, ты же знаешь, как это опасно и плохо.
Тору казалось, что он смотрит дешёвое театральное представление. Но актёры справлялись удивительно хорошо: ему стало стыдно за то, чего он не совершал, и, более того, на мгновение он усомнился в чистоте своих помыслов.
– Да я ж уже встал, ма, – ответил Юра, – не опоздаем, я быстро.
Он до сих пор не понимал, из-за чего так распереживалась его мать. Какая неловкая невинность! Оскара!
– Сынок! – прикрикнула Нина Юрьевна, но тут же, извинившись, погладила взъерошенные после сна волосы Юры. – Сынок, это же большой грех… Зачем же так, ты же знаешь… Что же теперь будет, Юрочка…
Казалось, она говорила это не из злобы, а из искреннего сочувствия и беспокойства. В её интонациях и жестах читалась чистая материнская любовь. Тору не знал, как правильно реагировать, чтобы окончательно всё не испортить. Поэтому он предпочёл неподвижно лежать и ждать, когда конфликт разрешится сам собой. Наблюдая за разыгравшимся спектаклем, он ни разу не вспомнил вчерашний вечер, будто тот был всего лишь кошмарным сном, навеянным духотой чужого дома и жаром лежащего рядом тела.
– Я же сказал, что схожу, ма, – Юра вывернулся из объятий и бросил на Тору короткий взгляд. Стыдился. Конечно, он стыдился, потому что Тору изначально предполагал, что как-то так оно и получится. Юра чувствовал себя виноватым. Тору жестом показал, что всё идёт нормально. Ему показалось, что лицо Юры стало расслабленнее.
– Сынок, мужеложство безобразно, – робко продолжила Нина Юрьевна. Тору едва сдержался, чтобы не рассмеяться. – Юрочка, у тебя же девочка была, я помню. Зачем же так… Ты же и себя, и мальчика своего погубишь. И меня тоже. Господи, ты же знаешь всё, ты же такой умненький мальчик у меня. Юрочка, ну как же так получилось? Ну ты же дружил с девочкой, ну я же помню. Что же мне, показалось, что ли? Сумасшедшей меня считаешь, да? Думаешь, совсем я дура и не помню ничего?
– Ма, ты чего? Ты про это что ли?
Юра кивнул в сторону лежащего на кровати Тору. Он неуверенно стянул с себя одеяло и помахал рукой.
