Вокари Ли
Длиной в неизвестность
Шаг тридцать четвёртый. И, мне кажется, мир, никогда не утратит нас
Дни тянулись один за другим. Ранняя подготовка к сессии отвлекала от лишних мыслей и давала почувствовать себя вновь живым. Разговоры с Юрой приносили всё больше боли: было невыносимо смотреть на медленное угасание того, что совсем недавно пылало и освещало путь яркостью языков пламени. Тору несколько раз хотел окончательно оборвать их отношения, но постоянно натыкался на обращенный к себе тёплый взгляд Юры и, сжимая в кулаки влажные ладони, отступал. Ему снова не хватало воли и смелости, он продолжал мучить их обоих и терзаться виной.
Как он мог отпустить Юру сейчас? Как мог одним решением оборвать связь, позволившую ему остаться в живых? Без Юры было плохо, с Юрой – ещё хуже. Тору понимал, что зависим, понимал, что происходящее было неправильным, но не мог сопротивляться больной привязанности.
Ему нужно было время. Время, которого – Юра был прав – с каждым днем оставалось всё меньше. Ситуация превращалась в замкнутый круг, не имеющий ни конца, ни начала.
Тору знал, что через несколько недель его переживания по поводу коробки исчезнут, но он не хотел упускать то, что имел сейчас. Он мирился с противоречивыми чувствами внутри себя и старался притворяться, что между ними не происходило ничего странного. Юра вёл себя также, но точно не мог не замечать натянутой струны напряжения.
Юра собирал такие…совершенно безумные вещи, но всё равно оставался для Тору самым близким и понимающим человеком. Может быть, в этом действительно не было ничего такого, а Тору всё просто преувеличил? По привычке развёл драму на пустом месте и придумал то, чего на самом деле не было?
Он мог бы размышлять о своих чувствах и взаимоотношениях с реальностью ещё несколько недель, но в один из дней случилось то, что заставило его принять окончательное решение. Болезненное и непростое, но единственно верное. Решение, не приняв которое он никогда не смог бы себя простить.
Во время учёбы Юра привычно закашлялся – прямо около стоматологической установки, во время работы: выпустил из пальцев наконечник, прижал ладонь ко рту, шумно втянул воздух и, сжавшись, рвано выдохнул. Возможно, это произошло из-за разлетевшейся пыли или излишней духоты аудитории – Тору не знал. Но видел на бледной перчатке совсем не бледную кровь.
Юра спешно вышел из аудитории, а Тору смотрел ему вслед до самого возвращения. Он не мог поверить в то, что только что случилось. В голове проносились статьи медицинских журналов про туберкулёз, рак лёгких, эмболию и бурую индурацию. Тору чувствовал, что снова начинает паниковать, в этот раз – оправданно и разумно. Он знал, что Юра не расскажет, даже если неожиданно прижать его к стене и спросить напрямую. Он был настолько умён, что мог в одно мгновение придумать сотню оправданий, в которые Тору обязательно поверит. Поверит, потому что за всё время их общения не научился поступать иначе.
Остаток занятия он, потерянный и не представляющий, как вести себя дальше, смотрел на сосредоточенного и внимательного Юру, который вёл себя так, будто не произошло ничего удивительного. Будто он в самом деле каждый день кашлял кровью.
Тору и сам едва не задохнулся в осознании. Ему захотелось ударить Юру чем-нибудь тяжелым и расспросить обо всём с самого начала. Может быть, Тору и не обладал выдающимся талантом в клинических дисциплинах, но его знаний было достаточно для того, чтобы понять, что происходящее не могло быть простым бронхитом. Не могло быть и туберкулёзом, и как раковый больной Юра не выглядел. От эмболии он бы уже успел десять раз умереть, а для сердечной недостаточности не хватало многих факторов. Тору чувствовал себя глупым и бесполезным, он, проучившись в медицинском университете столько лет, не мог даже примерно представить, чем был болен его друг и что убивало его в этот самый момент.
Заговорить первым Тору не решился. Намекал, подводил к теме извилисто и попусту ждал, что Юра сдастся под едва ощутимым напором и расскажет всё сам. Разве он давал повод усомниться в своей дружеской верности? Разве не был тем, на кого можно положиться? Неужели он так и не заслужил взаимного доверия?
Тору было обидно за себя и обидно за Юру, не находящего в нём поддержки. Должно быть, он в самом деле оказался плохим другом и совершенно не представлял, как это можно было исправить.
Подготовка к сессии с каждым днем шла всё хуже. Мысли Тору занимал Юра, его лёгкие, кровь и – совсем немного, больше напоминая тень – отношения с матерью. Они так и не помирились, несмотря на многочисленные попытки извиниться и поговорить по душам. Тору старался не обращать внимания на колкие взгляды и едкие замечания, но иногда, когда и так истощённые нервы были на пределе, ему приходилось особенно тяжело.
В голове не укладывались схемы и алгоритмы, наконечник то и дело валился из рук или переставал слушаться в самый неподходящий момент. Всё чаще Тору становилось жаль будущих пациентов: кому-то наверняка не повезёт столкнуться с таким безответственным врачом.
Но всё же он надеялся, что до работы не дойдёт. Надеялся успеть повернуть в нужное русло и заняться тем, что будет наделять жизнь смыслом. Потому что Юра снова оказался прав: у Тору в запасе было непозволительно мало времени. Он тратил драгоценные часы на фармакодинамику противосудорожных средств и переписывание параграфов о нормировании глубины колодцев и всё тяжелее понимал, чего на самом деле хотела душа.
Сейчас Тору старался проводить с Юрой как можно больше времени и забыть о прежних обидах: коробка, ложки и даже нательный крест потеряли значимость перед лицом раскрасившей перчатку крови. Тору было всё равно на неполученные записки, на чью-то любовь или ненависть, на поцелуи, которые Кира дарила Юре, и на поезд, бегущий забрать его жизнь. На занятиях не существовало лекторов и профессоров, доцентов и лаборантов – все слиплись в неоформленный комок лоснящейся розовой плоти. Тору видел голубоватые тетрадные клетки, Юрин прыгающий почерк и свою нерешительность. Он продолжал упрямиться, хотя понимал, что Юра уже сделал свой первый шаг.
В его дрожащих руках лежала судьба двух давно всё понявших людей. Тору продолжал внушать себе, что ему показалось, что почти все Юрины слова он воспринимал неправильно и трактовал по-своему, упуская лежащую под носом суть. Однако попытки самоубеждения неизменно заканчивались провалом: он не мог настолько пренебрежительно относиться к своим глазам и ушам, а в особенности к своей коже, чувствующей больше и знающей – лучше.
Тору непростительно долго набирался сил, чтобы начать действовать, а когда начал, было уже, наверное, поздно. Он не знал. Не знал, но, стараясь стать ещё более близким и жизнерадостным, более понимающим и чутким, вёл себя как безнадёжный неудачник. Наедине с собой Юра, наверное, смеялся над ним. Может быть, обсуждал с Кирой их вечерние посиделки, приобретшие новые оттенки по-прежнему плачущего серого цвета.
Тору позволил всему случиться. Он чувствовал, как время наступало на пятки, чувствовал холодные прикосновения минут и потеплевшие – всё такого же счастливого и живого Юры.
Тору принял возможность рождения из глубин души ещё не изведанного, принял новый опыт, позволив ему войти в себя и сместить прежние установки, приносившие только острую боль. Вопреки нерешительным ожиданиям Юра также уверенно и радостно откликнулся на изменения, разрешив Тору, пускай на несколько мгновений, увидеть себя другим. Такой Юра был непривычным и ещё более недоступным для понимания: в редкие моменты особой близости, не похожей на всё, что было раньше, он оказывался податливым и чувственным, реагирующим на любые волнения, тихим, осторожным и плавным, но настойчивым и жадным до молчаливых разговоров и шумной тишины. Юра открывался ему так, как Тору не мог даже ожидать – именно сейчас, в образовавшемся между ними духовном слиянии, он понял, почему этот шаг был так необходим.
Всё произошло спонтанно и неожиданно. Вовремя.
За несколько недель Тору смог познакомиться с другим собой, с человеком, которого ему едва удавалось узнать в зеркальном отражении: крепко стоящим на ногах, остаточно робким, но решительным и больше не сомневающимся.
Такой Тору позволял читать себя человеку, который искренне этого желал, и сам уверенно читал уже не чужой внутренний мир.
Пускай глаза Юры держали в себе стынущую бесконечность и рушащуюся надежду, Тору был счастлив возможности видеть их с нового ракурса: наконец он мог посмотреть на смерть сверху вниз и, будучи готовым сражаться, бросить ей вызов.
– Ты надумываешь много, – сказал Юра, перебирая гитарные струны, – иногда лучше просто расслабиться. Проверено.
Смутившись, Тору в шутку стукнул его подушкой, из-за чего аккорд дрогнул, издав плывущий натянутый звук.
– Кира хорошо играет. Я пытался учиться, но как-то не нравится, что выходит.
– Сыграй мне что-нибудь, – попросил Тору.
– Ну нет, – решительно ответил Юра, – говорю же, что плохо.
– Пожалуйста.
– Нет.
– Юр, – обиженно протянул Тору.
Юра закатил глаза.
– Один раз, – тяжело выдохнув, согласился он. Тору показалось, что он действительно волновался. – Засмеешься – убью.
– Обещаю.
Юра начал играть, а Тору не посмел погрузиться в свои мысли. Он смотрел на то, как свет падал на бледную кожу и блестящий гитарный гриф, как быстрые пальцы меняли аккорды, на первый взгляд, хаотично бегали по струнам, и видел перед собой безоблачное будущее.
«Мне так больно сквозь дым дышать,
Мне так страшно вставать на кон,
Я хочу убежать из дней бесконечных прочь.
И когда нету сил кричать, вспоминая свой странный сон
И фарфоровый диск, увенчавший весеннюю ночь»
Юра пел, хриплым голосом брал ноту за нотой и звучал так, будто действительно был создан для музыки. В его исполнении не было фальши или надменности – он делал это так искренне и просто, что каждая строка оживала и шептала о чём-то своём.
Песня казалась отныне неминуемым прощанием.
Тору слушал её с глубоким вниманием и понимал, что Юра пел для него. Про себя. Именно этот момент был кульминацией их решения, наивысшей близостью и честностью.
Тору замер в безмыслии, не в силах отвести взгляд. Слёзы замерли вместе с ним, не позволяя себе нарушить воцарившуюся на несколько жадных минут гармонию.
«…мне кажется, что не зря мы столкнулись с ней визави,
И, мне кажется, мир никогда не утратит нас»
В финальном проигрыше Тору вспомнил, как они с Юмэ любовались луной. Это был один из последних проведённых вместе вечеров и одна из последних ночей, позволивших ему почувствовать себя по-настоящему счастливым. Тогда, в обрамлении звёздного света любуясь жёлто-пепельным диском, Тору не знал, что через пару дней их общение прервётся на долгие годы и, может быть, навсегда.
Сейчас ему не хотелось думать ни о чём внешнем, но назвать Юмэ сторонним не получалось даже спустя многие ночи бездонной вечности.
Юра со звоном заглушил струны и выдохнул, оставляя гитару в сторону.
– Не смеялся, молодец.
– Тебе так подходит музыка, – заметил Тору, – это, наверное, твоё искусство.
– Моё искусство – зубы долбить, – отшутился Юра, – если только вместо анестезии пациентам петь, чтоб спали.
– Ты зря так.
– Я не человек искусства, – он похлопал по струнам, заставив их недовольно простонать, – я им только зарабатывать могу. Как дизайн, хоть и это в моём исполнении перестаёт быть искусством. Я же не создатель.
– Ты можешь стать создателем.
Тору с сопереживанием посмотрел на гитару. Только что помогала так много рассказать о себе, а теперь – молчит и будто не помнит услышанного.
– Быть создателем тяжело и слишком ответственно, – Юра заметно напрягся: спина вытянулась, а между бровей пролегла едва видимая морщинка, – если что-то происходит, это всегда твоя вина. А с ней потом жить. Тяжело жить виноватым. А ещё тяжелее к своему творению привязаться, а потом потерять. Мало ли. Я поэтому даже отцом быть боюсь. Потерять страшно. Тем более такое хрупкое. Да, особенно хрупкое. А оно всё такое, наверное.
– Рукописи не горят.
– Люди горят. Хорошо, как сухое дерево. А с ними и рукописи. Они же тоже дерево.
– Но ты подумай, – предложил Тору, – я готов быть твоим самым сумасшедшим фанатом.
– Останешься сегодня, сумасшедший фанат?
– Подумаю, – Тору заглянув в окно. Вот и Луна показалась. Порванная дымчатым серым облаком луна.
– А разве сумасшедшие фанаты не должны радоваться таким предложениям?
– А я вот другим радуюсь, – усмехнулся Тору, – я же по-настоящему сумасшедший. Особенный сумасшедший фанат, ты знаешь.
– Никогда бы не поверил, что в тебе столько сил, – сказал Юра, но, в тусклом свете присмотревшись к удивлённому лицу Тору, объяснил: – в смысле, я про идеи.
– А я бы не поверил, что ты такой терпеливый. В смысле, я про то, с каким спокойствием ты терпишь мои идеи, – с иронией повторил Тору.
Конечно, он не стал никуда уходить. А мог ли?
Шаг тридцать пятый. Твой сонный портрет
Постепенно Тору привык к тому, что жизнь стала ощущаться иначе. Когда чувство перестало быть новым, он вернулся к размеренному быту: мысли о Юрином здоровье беспокоили всё реже, а сам Юра уверенно убеждал его в том, что с ним не происходило ничего страшного. Тору старался верить. В конце концов, если Юра так решил, то так тому и быть, а бесцеремонно врываться в чей-то внутренний мир он считал низким и подлым. Жизнь научила, что это не приводит ни к чему хорошему.
Когда приступы случались в неожиданные и неподходящие моменты, Тору вёл себя непринуждённо – насколько мог позволить при колотящемся сердце и нарастающем беспокойстве. Юра всё чаще бросал сухое «Прости» или вовсе старался не обращать внимания на происходящее. Он стал заметно чаще извиняться – Тору не знал, послужило ли новое причиной таких изменений, но, в любом случае, был ему благодарен. Юру стало проще понимать, потому что он позволял прикоснуться к своей душе.
Можно ли было не заметить перемен, если Тору больше не мялся в очередях и транспорте, не ходил, опустив глаза в пол, и не заикался, начиная спор, а Юра вёл себя сдержаннее и, не растеряв ни капли уверенности, находился в состоянии приятной отрешённости?
Тору нравился процесс внутреннего перерождения. Юре, по его словам, тоже, хотя поначалу он точно чувствовал себя неуютно. Это читалось в каждом его движении: как он просыпался по утрам, как садился за стол, как держал наконечник и ручку, как забрасывал рюкзак на плечо и как ложился в кровать – всё говорило о том, как тяжело ему было принять в себе нового человека.
Тору чувствовал ответственность перед ним и его вдруг обнажившейся хрупкостью. Сейчас Юра перестал казаться кем-то близким и признанным. Знакомый много лет образ с каждым вдохом отдалялся, уходя всё глубже в объятия смерти. Ему на смену приходил другой Юра, тот, кому, должно быть, досталось чуть больше времени.
Тору упрямо не понимал, как успел проникнуться Юрой настолько, чтобы всерьёз размышлять о совместном конце.
То, что долго терзало Тору в его отношении и казалось неразрешимой загадкой, вдруг сложилось, как дважды два.
Они больше не поднимали тему времени, жизни и смерти, предпочитая наслаждаться ускользающим настоящим. Ценить мгновения стало проще – мысли о самоубийстве посещали Тору так редко, что иногда ему начинало казаться, что он в самом деле хотел и любил жить. И он любил.
Юра раз за разом выбивал его из состояния задумчивости, отвлекая на бытовые мелочи или природу. В один из солнечных дней он заставлял Тору смотреть на закат, пока солнце полностью не упало за горизонт. Комната окрашивалась в оранжево-красный: цвет мазками ложился на подоконник, стены и кожу, бликами отражался от зеркала и играл оттенками на волосах.
Небо за несколько минут глотало солнечный диск. Тот, умирая, оставлял на память венец из желтоватых лучей – не греющих и не освещающих. Мёртвых лучей, тянущихся из преисподней.
На протяжении этих дней Тору почти не рисовал: изредка брался за кисть, но ограничивался малоформатными абстракциями, которые раскупались быстрее и дороже любых его работ.
***
Неожиданно холодным субботним утром Тору проснулся раньше обычного: отбросил одеяло, содрогнулся в объятиях окруживших его мурашек и, накинув кофту, сел за стол, освещаемый только-только пробившимся солнцем. В голове зазвенела напряжённая пустота. Каждый день поднималось солнце. Каждый день оно садилось за горизонт. И всегда по-разному. Он каждое утро поднимался с постели. Каждую ночь ложился под одеяло. И всегда одинаково.
Тору было по-прежнему тяжело находиться наедине с собой, но сейчас он игнорировал навязчивые мысли и не спешил бросаться за ними в пропасть. Мысли и мысли.
«Много грузишься», – прозвучало голосом Юры.
Тору вздрогнул и оглянулся. Не галлюцинация: Юра шумно потянулся, завернулся в одеяло и сел, свесив ноги на пол. Острые колени целовало несколько краснеющих синяков.
– Всё болит, – почти жалобно протянул Юра, – весь день буду в кровати. Может быть, даже сериал посмотрю.
– Прости.
Юра махнул рукой и остался неподвижно сидеть на краю кровати. Тору пристально смотрел на него, пока, наконец, не взял в руки лист и карандаш.
«Как же я безобразно плох в графике», – вздохнул он, глядя на слишком грубые и невыразительные штрихи.
Что-то похожее на законченную работу получилось лишь спустя полчаса. В глубине души Тору даже остался ею доволен. Всё это время Юра почти не двигался, лишь изредка поправлял волосы или плотнее кутался в пышное сползающее одеяло. Наверняка он понял, что его рисовали.
Тору отложил в сторону лист, ещё раз посмотрел на Юру, потом на работу, потом снова на Юру и, прикусив карандаш губами, снова на работу. Похожи. Как две капли воды похожи внешне и, что больше всего хотел передать Тору, похожи по настроению: размеренное неспешное утро, льющееся своим чередом через чёрно-белую человеческую плоть – это витало в воздухе, пронизывало душу и вело руку по бумаге.
Показать результат Юре он не решился. Позже. Хотя бы на пару минут – работе нужно было обжиться в пространстве и обрести человечность, стать более гибкой и воздушной и полностью принять данную ей роль.
– Я не выспался, – недовольно пробубнел Юра, накидывая одеяло на голову. – Я не хочу всё проспать, но такими темпами я этим и займусь.
– Прости, – повторился Тору. – Наверное, тебе нужно ложиться спать раньше. Тем более ты…
– Не тебе мне об этом говорить, – фыркнул Юра, – а вообще, дело серьёзное.
Услышав о серьёзном деле, Тору заметно воодушевился. Чем больше Юра показывал свое доверие, тем больше ему хотелось слушать, понимать и принимать. Наверное, такой и должна быть дружба? Прощающей, чуткой и искренней, способной пропустить через себя чужое горе, как самое близкое сердцу?
– Какое?
– Забей, – отмахнулся Юра. Как без ножа резал! До чего же вредный и сложный!
– Не забью, Юр.
Обязательно нужно было звучать уверенно. Уверенно и твёрдо, чтобы и мысли ослушаться не пришло!
– Не хочу.
– А я не хочу тебя заставлять, – с Юрой твёрдость не сработала. Пришлось прибегнуть к крайней мере. – Но очень хочу узнать. Пожалуйста?
– Да ерунда это всё, – Юра ещё глубже спрятался в одеяло и заговорил почти неслышно.
– Ерунду ты не назвал бы серьёзным делом, – Тору, нахмурившись, сел рядом, – Юр.
– Да что такое?
– Юр.
– Да в храм мне ходить стыдно, вот что, – сердито произнёс Юра и полностью закрылся одеялом.
Тору не знал, как реагировать. Вот и доспрашивался, называется. Врезался в душу, а поддержать не поддержит? И какой он после этого друг?
– В храме, наверное, всем стыдно. Так смотрят некоторые, – предположил он, – зло как-то.
– Тут другое. Мне не перед людьми стыдно. А перед Богом и отцом. Я вообще плохо поступаю: и с учёбой, и с матерью, и с Богом, и с тобой тоже. Вот и стыдно. Ничего такого, бывает.
– Ты мне говорил, что Бог всех принимает, – напомнил Тору, – а ты лучше, чем все. Ты честный. Честность уже многих добродетелей стоит.
– Я уже слишком, наверное. То кремация, то я вообще про Бога не вспоминал, то это всякое… Плохо от этого как-то. – Юра выглянул из одеяла с совершенно подавленным видом. Тору стало привычно видеть его разным: жизнерадостным и разбитым, счастливо улыбающимся и невесело усмехающимся, заинтересованным и безразличным, но всегда искренним.
– Ничего не слишком, – возразил Тору.
– Но это мой выбор. И я ни о чём не жалею. Даже если не примет. Даже если в аду жариться. Ад здесь или там – разница только во времени.
– Я могу ходить в храм с тобой, – предложил Тору.
– Ещё в аду сгореть со мной предложи.
– Я думал, это само собой, – улыбнулся Тору, подтянув одеяло на острые плечи.
Он протянул ему освоившийся на бумаге портрет, теперь, наконец, гармонично вписывающийся в композицию пустоты.
– Впервые рисую людей, – признался Тору.
– Приятно быть первым, – Юра посмотрел на штрихи и осторожно провел по ним подушечкой пальца.
– Здесь меня больше, чем во мне, – сказал он, посмотрев на металлический блеск кожи, – ты талант, Тору.
Тору подавил рвущийся наружу неловкий смех. Теперь работа выглядела по-настоящему завершённой.
