Вокари Ли
Длиной в неизвестность
Шаг тридцать шестой. Стечение обстоятельств и моё бессилие
Нина Юрьевна уже несколько недель была в очередной командировке, поэтому готовить завтрак приходилось самим. Заставить Юру сделать что-то сложнее бутербродов или подгоревшей яичницы было практически невозможно: он находил сотни мешающих причин и десятки неотложных дел.
Однако в одно особенно тёплое и безветренное утро Тору проснулся от запаха свежей выпечки и кофе. Удивлённый и сонный, он вышел из комнаты и неуверенно заглянул на кухню: Юра, прикусив губу, помешивал горячий напиток. Между бровями пролегло напряжение, взгляд казался рассеянным и отрешённым, а ложка двигалась будто по заранее выученному алгоритму. Тонкая струйка пара поднималась над кружкой и закручивалась в бледно-прозрачную спираль. Тору смотрел на неё, как завороженный.
– Доброе утро?
– Доброе, – Юра вздрогнул от неожиданности – ложка с шумом ударилась о керамическую поверхность, – крадешься так.
– Боялся спугнуть, – отшутился Тору, – праздник какой-то? Апокалипсис?
Он подошёл к духовке и заглянул внутрь через стекло: желтоватый свет обрамлял румяную корочку почти не пригоревшего пирога. Неужели приготовить это было действительно проще, чем обыкновенную глазунью?!
– У меня просто ужасно хорошее настроение, – с трудом сдерживая улыбку ответил Юра, который ещё несколько мгновений назад вовсе не выглядел весёлым. Не выглядел даже спокойным или задумчивым. Тору не стал спорить, вместо этого сев за стол и приготовившись выслушать.
– Твой кофе, – Юра поставил ароматный напиток на стол, – это мне многого стоило. Воняет ужасно, пока не разбавленный.
– Спасибо.
– Ну вот за все мои старания и «спасибо», – фыркнул он, достав из духовки пирог, – ладно, Акияма-кун. Итадакимас?
– いただきます.
– Что тебя так обрадовало?
– Ты будешь радоваться со мной, как хороший друг, или расстраиваться, как обычный? – Юра отрезал кусок пирога и стал следить за тем, как он медленно остывал на тарелке.
– Радоваться, наверное.
– Мне предложили стажировку в Канаде. Я патриот, конечно, но это так круто! Это же вообще другие возможности. Я в подробности вдаваться не буду, но суть в том, что я при всех плюсах не знаю, соглашаться мне или нет. С одной стороны…
– Соглашайся, – кивнул Тору. Уже после первого предложения он почувствовал онемение во всём теле, после второго – сердце забилось так быстро, что, казалось, вот-вот должно было сломать рёбра, после третьего – в горле встал ком, а после четвёртого что-то внутри лопнуло и разлилось по сосудам обжигающей пустотой. Канада. Канада же не Россия. И даже не Япония, куда Тору при желании мог бы постараться вернуться. Канада – это далеко и недоступно. Канада – это видеться не чаще раза в год, а то и не видеться вовсе из-за загруженного графика и обходиться видеозвонками плохого качества на медленной скорости едва тянущего связь интернета.
– А я вот думаю, – Юра ковырял пирог вилкой, пока грубо не стукнул ей о тарелку, – думаю и ничего не могу решить.
– Соглашайся, – повторил Тору. Он постарался заставить голос звучать бодро и весело, но вместо этого выходило надрывно-лицемерное нечто. – Ты же сам понимаешь, такой шанс.
– Понимаю. Но не понимаю, нужен ли мне такой шанс и что я буду с ним делать.
– Пробовать всегда надо, – невесело усмехнулся Тору, – а вдруг понравится. Было же так уже.
– Было, – согласился Юра, – и мне так правда нравится. Сейчас всё нравится, но там-то по-другому. Там не Родина, не Россия, не стомат наш. И я почти один буду. Не то чтобы одиночества боюсь, нет. Просто той знакомой, которая всё это закрутила, явно не до меня будет. А не самому карабкаться. А надо ли? Вот.
– Юр, ну, – Тору замялся, шумно выдохнув. В уголках глаз собрались обидные слёзы – если не удержит, если позволит упасть хоть капле, Юра точно никуда не поедет. Такого допустить было нельзя.
– Я правда рад, что оно так происходит. Но я вот сейчас сказал и засомневался. Может быть, это ошибка и я поступлю как дурак, если поеду. Или наоборот, если не поеду. Не знаю.
– А мне кажется, ты уже решил всё, – краешком губ улыбнулся Тору, – и это правильное решение. В любом случае, ты всегда сможешь вернуться.
– Вернуться, – задумался Юра, – ну да.
– Ну вот, – допив кофе, Тору сполоснул кружку и поставил её в сушилку. Отойти от раковины и вновь оказаться перед Юрой не рискнул – по щеке несдержанно скатилась горячая влага. Тору спешно вытер её запястьем и брызнул себе в лицо водой в надежде привести чувства в равновесие.
Дело было не в зависти – от предложения заграничной учёбы Тору бы без лишних раздумий отказался. Он не хотел всерьёз связывать жизнь с медициной. Учёба была для него путём к диплому и возможности при нужде найти средства к существованию. Юра же наверняка стал бы хорошим врачом, если бы приложил усилия и воспользовался предоставленным судьбой шансом.
Тору не завидовал. Тору совершенно не представлял, как жить без Юры здесь, в серой и злой России. Он чувствовал себя оставшимся сиротой и кричащим от голода младенцем, на помощь к которому мог прийти лишь один человек.
Тору боялся отпустить Юру. Тору не хотел его отпускать, но понимал, что будет неправильно удержать его рядом и не позволить ему расти. В конце концов, жизнь Юры не была настолько безнадёжной и тусклой, как его собственная. Её можно было наполнить красками и привести к величию, несмотря на танцующую в глазах смерть. Обречённые тоже могли существовать в радости – оставалось лишь дождаться подходящего момента. И Юра дождался. Разве он не заслужил почувствовать себя счастливым? Заслужил. Конечно, он заслужил. Так почему же продолжал сомневаться?
Тору даже забыл о том, что Юра был болен. Новость ободрила его и подарила веру в лучшее.
Нет, отказываться определённо было нельзя. Нельзя, как бы он ни терзался тоской и болью. Держать в своих руках чужое счастье – слишком тяжёлая ноша. Непосильная.
– Юр, я правда рад за тебя. Не представляешь, насколько. Я, наверное, немного шокирован и поэтому со стороны выгляжу недостаточно радостным. Но я рад. Ты этого заслужил, и твоему таланту нужно правильное применение.
– А мой кулинарный талант ты даже не оценил.
– Сейчас.
Тору отломил немного от куска пирога. На вкус было достаточно пресно, но всё равно приятно и нежно. Как будто пробовал частичку чужой души.
– Что-то похожее на то, что Нина Юрьевна готовила. Только съедобно.
– Её рецепт. Только изменил, чтобы не так гадко было. Она неплохо готовит, но так. По-особенному, что ли. В Канаде буду скучать.
Всё-таки решил поехать. Молодец. Так держать, смелый и никогда не ошибающийся Юра.
Тору облегчённо выдохнул: теперь вместо жгучей вины сердце будет съедать тупая и гулкая тоска.
– Когда-нибудь я покажу тебе Японию.
– Когда-нибудь, – согласился Юра.
В течение дня не происходило ничего особенного или интересного, но Тору запомнил его почти поминутно: каждую мелочь, от чтения книги до вечерней прогулки по парку. Распустившаяся в прошлом месяце листва, ещё свежая и совсем-совсем светлая ловила уходящие за горизонт солнечные блики.
Юрина куртка была лёгкой и гораздо более удобной, чем его собственная. Юра предпочитал светлую одежду: от белья до обуви, но Тору не видел в этом практического смысла. Юра отвечал, что дело вовсе не в практичности. Просто ему так нравилось. Он не всегда мог объяснить свои вкусы, но следовал им, сохраняя, в первую очередь, верность самому себе. За это Тору ещё больше его уважал.
Юра разрешил носить его вещи, пока он будет в отъезде. Сказал, что не против пятен и дырок, если они не от кофе и сигарет. Попросил не курить в его любимом пальто и не спать с продажными женщинами в его белье. Взял обещание не спать с Кирой и девушками из её компании, чтобы не портить благородный имидж. О каком имидже он говорил, Тору не знал, но всё равно согласился. Это не должно было стать проблемой.
Юра попросил по мере возможности присматривать за Ниной Юрьевной и в ответ не стесняться просить у неё помощи. Разрешил жить в своей комнате и даже менять её на своё усмотрение.
Последние идеи Тору не понравились. Он запретил Юре говорить так, будто они собирались прощаться. Юра ответил, что просто распоряжался тем, что было ему дорого. Предупредил, чтобы Тору не заводил у него дома животных, а особенно собак. Против собак сам Юра ничего не имел, но это могло не понравиться Нине Юрьевне.
С каждой фразой Тору становилось всё тревожнее. В воздухе, несмотря на активный разговор, повисла напряженная тишина и неопределённость. Тору чувствовал, что что-то мешало Юре сказать больше – сколько бы он ни говорил, этого не было достаточно.
– Не говори так, даже если уезжаешь надолго, – возмутился Тору, в очередной раз слушая про банковский счёт, – лучше я потом спрошу ещё тысячу раз, правда.
– Но ты можешь…
– Юра!
Тору хотелось помолчать. Молча смотреть на разбегающуюся по воде рябь и зажигающиеся фонари, молча идти по берегу и молча сидеть на остывшем песке.
Юра согласился, но так редко отрывал от него взгляд, что становилось не по себе. Он будто хотел сказать так много, что уже и сам не мог вместить всё в слова. Возможно, поэтому он и принял молчание как единственную данность момента.
Юра смотрел Тору в глаза – в зрачках тускло отражался пейзаж вечернего парка. Наверное, он хотел попросить о чём-то ещё: просьба вплелась в косматую дубовую крону и замерла в ожидании озарения.
Напряжение росло, не давая сидеть на месте. Тору ёрзал, вскакивал на ноги, пробовал усмирить дыхание и заходящееся сердце, но раз за разом сталкивался с безвыходностью решений. Ему некуда было убежать от по-прежнему чего-то ждущего Юры и от по-прежнему ничего не понимающего себя.
– Да хорошо, всё сделаю, – сорвался Тору, – я запомнил.
– Ты обещал, – заметил Юра, и легко толкнул его в плечо. – Я, вообще, поговорить хотел.
В воздухе запахло костровой гарью – в парке было запрещено разжигать огонь. Тору кивнул, выпрямился и поправил ворот куртки, готовясь принять в себя важное.
– Ты так прав был. Оно правда теперь болит и не отпускает. Столько лет всё нормально было, а потом начал говорить и задело. Да и вообще всё как-то неправильно стало.
– Ты про…
– Отец каждую ночь снится, – перебил Юра. – Молюсь за него, а он всё равно. У духовника спрашивал, говорит просто молиться и быть терпеливым. А меня изводит уже, честно. Не могу я на него так смотреть – как живой приходит. Знаешь, как на меня похож?
Юра пролистал галерею и открыл совместное фото: его отец с голубыми глазами и почти белыми волосами, а самому Юре – лет двенадцать, не больше, и улыбка – точь-в-точь отцовская. Стоят, обнимают друг друга за плечи и улыбаются. Сзади – песок, не такой серый, как здесь, золотящийся и искристый. У обоих – до красноты поцелованная солнечными лучами кожа и бледные следы безрукавок.
– И я про то же. И вот приходит, смотрит пристально, потом руки тянет. Я всегда иду, не могу иначе. Иду, обнимаю его за шею и каждый раз реву. Мне во сне самому лет семь, наверное. Реву и плачу, прошу больше не уходить, а он говорит: «Пора мне, Юрочка, вы с мамой за меня молитесь». Отвечаю, что молимся, а он молчит. Иногда тоже плачет, – глаза покраснели и увлажнились, Юра посмотрел вверх и выдохнул – тяжело, что Тору и сам рефлекторно взялся за сердце.
– Поплачь, Юр. Это нужно, ты сколько лет терпишь. Шесть? Почти семь. Так же нельзя. Со мной не терпи, пожалуйста. Я же просил. Не хочу быть тем, с кем надо терпеть и мучиться, это ощущается так…болезненно. Я как будто тебе никто.
– Да не могу я, – Юра пропустил сквозь пальцы песок, посмотрел на сероватые крупинки и сжал их в кулак, – не получается.
– Расскажи ещё, – попросил Тору, перехватывая несколько песчинок, – и не держи, если вдруг.
– Я как представлю, как ему тогда больно было, – Юра тяжело задышал и откашлялся – на ладони показалось красное. Тору отмахнулся успокаивающим «Ничего» и попросил обязательно пролечиться в Канаде, даже если это вообще не страшно и не смертельно. Юра неопределённо кивнул и продолжил:
– О чём он думал в последнюю минуту? Это же всё равно не мгновенно. Обо мне думал или о матери? Или вспоминал, как в детстве меня на плечах катал? Прикольно так было, кстати, – Юра улыбнулся, его голос дрогнул и стих, – летишь над землёй и над мелкими головами – самый высокий и, вроде как, важный. Папа меня всегда всяким «мужским вещам» учил, но ничего не пригодилось. Ни одной табуретки не сделал, даже в школе. И гвоздя ни одного не вбил. И готовить никак не могу, хотя он так старался научить. Я когда мелкий был, мы жуков собирали с ним. Майские так в пальцы впивались, жуть. А потом я кузнечика случайно хлопнул – ревел так, что успокоили только соком. Апельсиновым, кстати. Мы богато не жили, квартира ещё прадедовская, остальное – с трудом, еле-еле, пока матушка работать не пошла, наконец. Ну вот и приносил мне отец раз в месяц апельсины – сладкие невозможно или, наоборот, кислющие. Обожал этот момент: сидим за столом, он мне рассказывает что-то из детства, а я ем, все руки липкие от сока, лицо щиплет, но так хорошо. И смотрел он не меня так…по-доброму, что ли. Мать так никогда не смотрела. И никто не смотрел. И апельсинов не носил. Только ты вот. Во сне он таким взглядом и смотрит теперь, – Юра резко замолчал, поджал ноги, уронил голову на колени и всхлипнул. Тору почувствовал, как из сердца со скрипом вытянули тугую пробку, – не могу я больше. Скучаю. Эти шесть лет как во сне. Каждый раз думаю, что мне четырнадцать и я сплю тридцать первого. Проснусь, а он домой заходит, уставший, измученный, но живой. Он в гробу такой стеклянный лежал, будто мне вообще всё привиделось: и апельсины, и жуки и разговоры. И мать так орала на меня. Я и понимал, что ей нужно, что важно, но всё равно так больно было. Сбегал то к Кире, то к Сергию, духовнику своему. И всегда молчал или говорил по мелочам.
Тору видел, как Юру трясло, понимал, что это не предел, что внутри – кипит и зреет, болит и жжёт, но не мог торопить или подталкивать. Родной отец, изменивший его матери, показался ещё более мелким и жалким человеком, пылью, случайно попавшей под ноготь Кирсанову Алексею Игоревичу.
– Не знаю, почему так получалось. Духовнику я вообще всё доверял, а это не смог. И вообще ничего семейного. Такое разве может только от одной фразы появиться? Мне мать однажды сказала помалкивать про дело одно, а я до сих пор молчу – не бывает же?
– Бывает, – кивнул Тору, – одна фраза всё сломать может. Я вот до сих пор помню Ойкаву-куна, который меня психом называл. И много кого ещё. Может, просто я злопамятный.
– Самурай, – посмеялся Юра и вытер слёзы – песчинки остались на лице колючей россыпью, – самурай должен быть злопамятным.
– Юр, ты плачь. Я никому ничего не скажу. Даже Кире.
– Так и помру настоящим мужиком?
– Куда это ты помрёшь? Не пущу, – фыркнул Тору. – А если не секрет…что Нина Юрьевна сказала-то?
– Давай не надо?
– Юр.
– Да ты впечатлительный, – Юра шмыгнул носом и, посмотрев на фонарь, чихнул, – точно?
– Сто процентов.
– Я когда-то начал, что у меня брат должен был родиться, да? – Тору посмотрел на Юру, кивнул и нахмурился. – Не родился, в общем. Вот.
Юра зажмурился, взялся за виски и помассировал, так резко и грубо, что у Тору заболела голова. По воде пробежалась хлипкая волна, мимо проплыл невысокий пароход – белый бок выглянул из сумеречного света и снова скрылся в туманности вечера.
– Ну что смотришь-то? – Юра сдавленно выдохнул, задрожал ещё сильнее и отшатнулся, когда Тору попытался прикоснуться. – Не смей меня жалеть!
Он прикрикнул, но вскоре полушепотом добавил хриплое: «Извини».
– Мне года четыре было, когда мама забеременела. Мне объясняли, что Бог, когда пора, «посылает маме в животик малыша». Сейчас звучит дико, в каком-то смысле, но в четыре года правдоподобно вполне. Папа мне всё внимание уделял, чтобы я не ревновал и не злился – хороший период был. А я и не ревновал, и не злился, ходил вокруг мамы и её живот наглаживал. Он иногда в руку толкался так, знаешь, – Юра показал смазанный жест, но Тору понял и повторил, – да-да, вот так. Так сложно поверить было, что там, под рукой, правда что-то живое. Мой брат. Или сестра. Мама ни разу ко врачу не ходила, вроде бы. От лукавого же, понимаешь – ни УЗИ, ни анализов. Постилась, молилась и всё. И я в какой-то момент понял, что так жду этого братика, ужас просто. Про сестру даже не думал, родителям сразу сказал, что братик. Думали Елисеем назвать. А девочку, если что, Любовью. Но там ни Любови, ни Елисея, в общем, да, – Юра нервно хохотнул, а потом прижал руку ко рту и побледнел, – прости.
– Ничего, – Тору похлопал его по спине, – подожди немного и говори. Всё в порядке.
Больше всего он боялся, что Юра вдруг замолчит и снова оставит его, ненадёжного друга и слабую опору, в тягостном замешательстве.
– Папа был на работе, – сдавленно ответил Юра. Его мутило. – У мамы отошли воды. Я видел, как она мучилась. У неё кровь по ногам текла, – он не моргая смотрел перед собой, – такая тёмная кровь. По кровати, по полу, в ванной. Отец ехал домой по пробкам, задерживался. Мама кричала и молилась, молилась и кричала. Я в комнате прятался, было жутко страшно. И она заходит ко мне, рукой окровавленной держит дверь и смотрит. Улыбается, – Юра глубоко вдохнул, переживая новый приступ тошноты, – почти скалится. Я просил её поехать в больницу, но она, конечно же, отказалась. Врачи же убийцы, а мы все под Богом ходим, и Бог распоряжается. Я тоже молился, просил, чтобы всё это закончилось побыстрее. До сих пор помню это чувство, не знаю, с чем сравнить. Потом всё как-то затихло, я к маме захожу в комнату, а она на кровати. У неё там, – Юра зажмурился и потёр пальцами переносицу. За спиной шумно гаркнула птица, – голова торчит. Висит так, знаешь, на бок немного. А потом тельце полностью вылезает. Синее. Вот прям синее-синее. И как тряпочка висит в руках. В крови всё, жутко воняет металлическим – я, помню, полкомнаты заблевал. И мама потом смотрит на меня и говорит, что братик умер, а мне повезло, что я родился. Сказала, что я бы так же лежал куском мяса, если бы не Божья милость. А я знаю уже, но когда она это всё сказала…я тоже умер, по крайней мере, так показалось. Отец потом так ругался, что я видел всё, старался отвлечь, хотя сам переживал жуть как. Я вот ради него молчал. Может быть, и не из-за матери. Не люблю расстраивать людей.
Тору почувствовал, как по спине пробежал холодок. Неужели Юра действительно держал в себе это шестнадцать лет? Шестнадцать лет – и никому ни слова, с улыбкой и шутками? Как после этого он мог смотреть на проблемы Тору и всерьёз помогать их решать? Как у него хватало мужества не обесценить и не втоптать в грязь?
Из-за этого, значит, такая стойкость в моргах и обморок на акушерстве? И всё равно же держался до последнего, после такого-то. Мальчишка совсем, пять лет – и с пяти лет этот кошмар тянется. А он не сломался. Не бывает.
– У нас вообще мужская линия несчастливая. Дед рано погиб, отец тоже. Я в детстве чуть не помер, как раз из-за лёгких. Заболел, но меня лечили обычно травами или молитвами, в тот раз тоже, но я не выздоравливал. Сейчас уже понимаю, что пневмония, скорее всего, а тогда казалось, что на грудь камень положили и давят. Но я выздоровел. Теперь вот, уже пятнадцатый год после этого небо копчу.
Юра задышал свободнее и улыбнулся – Тору увидел, как прояснился его взгляд: прояснилась и оставшаяся в зрачках смерть.
Юра лёг на холодный песок. Тору лёг рядом и посмотрел в небо. Бледные звёзды пробивались сквозь повисшую над землёй дымку.
– Как тогда.
– Когда? – переспросил Тору.
– На вечеринке. На скамейке.
– Это…тогда?
– Тогда, – кивнул Юра и, прочитав на его лице молчаливый вопрос, добавил, – не показалось.
Тору расплылся в счастливой улыбке. По крайней мере, он был чуть более смелым, чем мог представить.
Наше трепетное
Тору с предельной внимательностью и трепетом разглядывал стены и баннеры аэропорта. Каждый уголок, каждая неровность и каждая моргающая лампа дышали воспоминаниями: его история в Москве началась здесь, в Шереметьево, выговорить название которого у него не получалось и по сей день. Тогда лица людей казались ему далёкими пятнами, навечно застрявшими в русском холоде, однако сейчас он видел в них что-то родное и притягательное, что-то, за что хотелось крепко-крепко зацепиться и больше никогда не отпускать. Тору полюбил Россию: не через тревожную мать, серые здания и висящую в воздухе тоску, но через душевную теплоту, искренность и непредсказуемость, через странности, редкие, но честные улыбки и – Юра ощутимо толкнул его в плечо, ненадолго вырвав из кокона мыслей – впервые обретённых друзей.
Насколько непредсказуемой была жизнь: Юра, проживший в Москве всю жизнь, сейчас покидал её, а он, ребёнок восходящего солнца, оставался здесь, чтобы сохранять память о прошлом и стремиться к счастливому настоящему.
– Ненавижу ждать, – протянул Юра, откинувшись на спинку кресла, – не-на-ви-жу.
–Курить хочется, – ответил Тору, – мы не так долго ждём.
– Долго. Не кури. А когда я улечу, не кури в моей одежде.
– Я брошу, – неожиданно для себя пообещал Тору.
– Если мой самолёт упадёт, точно бросай, – задумчиво сказал Юра, – но если нет, тоже бросай. Это, в любом случае, хорошо будет. Так не хочется уезжать, конечно. Всё думаю, надо ли. Ещё и с пересадками.
– Верю, – ответил Тору, – когда я улетал из Японии, даже всплакнул, – признался он. – Это такое чувство…будто на нити распадаешься, наполовину сматываешься в клубок и оставляешь его на родной земле. А потом, когда отходишь на достаточное расстояние, автоматически тянешься назад. И даже если перережешь – всё равно часть тебя навсегда останется там. Это не работает, только если часто переезжать. Не люблю переезды. От них все равно тоскливо. Меланхолия. Но сегодня ясно, поэтому грусть где-то прячется.
– Как ты это придумал? – посмеялся Юра. Тору ненадолго задержал взгляд на его улыбке и понял, что расплачется гораздо раньше посадки. В этот раз отпускать было гораздо больнее даже без переезда. – Твоя ниточка всё ещё тянет тебя в Японию?
– Я уже перерезал, – сказал Тору.
Он не соврал. Врать перед Юрой не получалось, но, чтобы не слишком драматизировать, он слегка хлопнул себя по губам. Юра резко схватил его за запястье и коснулся своей щеки.
– Буду считать поцелуем на прощание. Исключительно дружеским, конечно.
– Мы ещё увидимся, – сказал Тору, – не может быть, чтобы не увиделись.
– А ты вообще наивный парень, я смотрю, – вздохнул Юра. – Увидимся, а ты всё ещё будешь курить. И я задохнусь. Одни лёгкие на двоих, – по слогам произнёс он, – не дай Бог.
– Я буду дышать цветами весной.
– Ты учишься на врача, – напомнил Юра, – и весной, и осенью, ты будешь дышать чужим потом и выделениями.
– А ты?
– А я и того хуже. Но дышать было бы хорошо, даже таким. Не хочу уезжать.
Юра достал из рюкзака бутылку, открутил крышку и сделал глоток. Заметив на себе взгляд Тору, он потряс рукой перед его лицом:
– Вода. Будешь?
– Давай.
Тору держал бутылку в руках, но не решался пошевелиться. Ему хотелось замереть в настоящем моменте и позволить насытить себя теплом.
– Если бы у тебя было одно желание, – Юра выхватил бутылку, стряхнул воду и с третьей попытки закрутил крышку, – что бы ты загадал?
– Ой, Юр, – вздохнул Тору, взявшись за голову, – вообще не соображаю сейчас. И не соображу, наверное. Полетел бы с тобой. А ты?
– Чтобы самолёт не упал, – пожал плечами Юра, – но мне вообще ничего не страшно после сессии.
Тору почувствовал, как кольнуло под ребром, но проигнорировал неприятное ощущение. Разве кто-то говорил, что хочет брать его с собой? Юра и так подарил ему слишком многое. Слишком многое он оставил в России, чтобы сожалеть о чём-то ещё.
– Не понимаю, как ты всё так легко закрыл. Я больше не сдам, думаю.
– Сдашь, – уверенно ответил Юра, – меня валили, чтобы не выпендривался.
– Ещё никто не смог тебя завалить.
– Ну почему же, – усмехнулся он. В голубых глазах блеснула искра.
– А?
Тору посмотрел на него растерянно, а после смутился, натянув на голову капюшон толстовки.
– Ты, Юр, дурак. Не будь там таким дураком.
– Не придётся, наверное. Мне с ними скучно будет, а что дураку среди скуки?
– Хуже быть скучным среди дураков или дураком среди скучных?
– Загрузиться хочешь, да? Чтобы я с тяжёлым сердцем летел? – спросил Юра. – Я ни скучным, ни дураком не был. В школе родителям только успевали на меня жаловаться – прогулы, споры и что-то, что взрослые называли хамством. А я с детства не мог молчать, если был не согласен. Или как раз это и значит быть дураком?
– Не значит. Но я никогда ни с кем не спорил, – ответил Тору. – Теперь буду. Чувствую, что стал смелее. Ты меня воспитал, наверное. Три года назад бы и не подумал, что уеду от матери и буду жить с другом. И что с прошлым уживусь.
– А ещё твой русский стал намного чище, – добавил Юра, потянувшись, – честно, я никогда не летал. Меня даже в автобусах укачивает, поэтому лучше даже не думать.
Он поднялся на ноги и стал кругами ходить по залу ожидания, иногда останавливаясь, чтобы невпопад сказать что-то несвязное. Так непривычно. Эту сторону себя, взволнованную и глубоко тревожную, Юра открыл лишь сейчас, когда до начала их разлуки оставалось не больше получаса.
Полчаса.
Время неумолимо бежало вперёд, отсылая Тору в день, когда он, дрожащий от холода и отчаяния, стоял на платформе и высматривал цифры на электронном табло. Эти полчаса, жалкие и ничтожные, способные внести непоправимые перемены даже в столетнюю жизнь, обещали промчаться быстрее, чем полторы минуты перед концом.
Он не мог выдернуть Юру с трапа самолёта, не мог дать ему пощёчину и обнять после, сказав, что он, впрочем, всё такой же дурак. Хотел, но не мог позволить себе лишить его права на другую, может быть, более счастливую жизнь. Ну и что, что на её переднем плане больше не было места для старых друзей? Ну и что, что Тору придётся заново учиться быть? Мелочи. Мелочи, не стоящие загубленной судьбы, ставшей чуть более важной, чем собственная.
– Скоро, – Юра остановился на полушаге, посмотрел вверх и тихо-тихо вздохнул.
– Не верится даже.
Пассажиры подёргивали ногами, по несколько раз проверяли вещи и огрызались друг с другом. На их фоне Юра казался стержнем спокойствия и рациональности, но Тору знал, что на душе у него, мирно рассматривающего потолок, поднималась буря. Предвкушение и волнение усиливались с каждой прошедшей минутой – Тору не представлял, как стать ближе и как разделить с Юрой мучение времени. Не представлял, но чувствовал, что должен был что-то предпринять. Внутренняя тишина расширилась и вместе с пассажирами, баннерами и светом вобрала в себя пространство аэропорта.
– Ты грузишься, – заметил Юра, подойдя ближе, – а не надо. Я уже всё принял и даже почти не жалею. Тебе есть о чём жалеть?
– Я всё делаю слишком медленно, – ни на миг не задумавшись, ответил Тору, – обещаю стать более решительным.
– Ничего ты не медленный, – Юра похлопал его по плечу. Последним касанием он задержался подольше и, улыбнувшись, выдохнул, – всё вовремя происходит. Не всему надо случаться рано.
– Тогда, – Тору в ответ коснулся Юриного плеча, – тогда я ни о чём не жалею?
– Конечно, – кивнул Юра и, приблизившись, заключил его в объятия. – Давай без сожалений расстанемся? – хриплым полушёпотом спросил он, – пожалуйста.
По спине побежали мурашки. Сдавленное «пожалуйста» звучало в голове протяжным эхом. Тору задержал дыхание, собравшись с силами, чтобы позорно не расплакаться в самый неподходящий момент.
– Без сожалений, – кивнул он, крепче прижав Юру к себе.
Почему жизнь вынуждала людей расставаться? Был ли в этом глубокий смысл, тонко влияющий на каждую шестерёнку бытия, или судьба просто смеялась над ними, в случайном порядке раскидывая игральные карты? Была ли их встреча счастливой случайностью, а прощание – роковым стечением обстоятельств? Если бы они встретились в другой реальности или в другое время, всё могло бы сложиться иначе? Был ли у Тору шанс не стоять в зале ожидания аэропорта и не чувствовать, как от неудержавшихся слёз щипало глаза? Юра сказал, что всё происходит вовремя, но имел ли он в виду, что их связь была предрешена задолго до настоящего момента?
Тору чувствовал, как мысли лавиной накрывали ясный рассудок. Он не хотел тратить на них ускользающее сквозь пальцы время, поэтому, попытавшись отвлечься, впился пальцами в прохладную ткань Юриной кофты.
– Ну только вот этого вот не надо, – Юра большим пальцем вытер с его щёки слезу и сбросил с плеч рюкзак. Достав из него толстый потрёпанный блокнот, он продолжил: – Чтобы мне тоже не о чем было сожалеть.
Тору повертел его в руках и попытался открыть, но Юра звонко хлопнул его по руке.
– Обещай не читать, пока не скажу.
– Обещаю, – кивнул Тору, прижав блокнот к груди. На душе вдруг стало тепло и уютно – так, будто он только что прикоснулся к чему-то родному и близкому, к чему-то, что он давно и долго искал.
Слёзы высохли сами собой. Тору почувствовал, как с плеч упал тяжёлый груз. Теперь ему и в самом деле было не о чем сожалеть.
Напоследок Юра ещё раз обнял его, уже не так крепко и чувственно, но всё ещё по-особенному приятно. Как мог только он, самый близкий и лучший друг. Подходя к трапу самолёта, он оглянулся и небрежно махнул рукой. Тору показалось, что он видел застывшую в его глазах боль. Причудилось, наверное.
Показавшиеся куда более тусклыми и безжизненными огни аэропорта ничуть не изменились за прошедшие полчаса. И не изменятся, наверное, никогда – так и будут продолжать провожать людей в туманную неизвестность. Только что Юра стоял здесь и задумчиво смотрел на их обжигающий блеск. Сейчас же он готовился к взлёту, и Тору больше всего боялся случайно столкнуться с ним взглядами.
По ощущениям прошли считанные мгновения, но самолёт взмыл в воздух, крыльями рассёк безоблачное небо и безжалостно увлёк за собой часть его сердца. Только сейчас Тору осознал: Юра в самом деле был там, среди безграничного пространства пустоты, в плоскости сочных закатов и настойчивых ливней. Он в самом деле улетел.
Тору вдохнул летнюю прохладу и крепче сжал обложку блокнота. Казалось, что через потёртый переплёт он мог по-прежнему касаться холодной ладони.
