Вокари Ли
Длиной в неизвестность
Тору поморщился, постаравшись вслушаться в то, что говорила Кира. Разговор, раньше казавшийся пыткой, сейчас был спасением – чужой голос, глубокий и плавный, удерживал на поверхности, не давая погрузиться на дно затягивающих переживаний. Он всмотрелся в лежащие на её плечах пряди – наверное, ещё более чёрные, чем брови. В глазах не было ни тени алкогольной туманности.
– Странно, на самом деле, потому что Юра за собой обычно никого не таскал, да и за ним никто не таскался. С ним мало кто надолго задерживался, обычно всё как-то транзитом, – она хихикнула, и у Тору от этого смешка по коже прошёл холодок, – и я так же. Общались ещё с детства, а потом разошлись и только «привет-пока». Знаешь, Юрка вообще своеобразный человек, ты же понял уже, да? У него вот как-то девушка была, года два, наверное. А потом кто-то кого-то бросил, кто кого – не знаю. Но мне кажется, что он её до сих пор любит. Или кого-то ещё любит. Но кого-то же должен. Она его точно любит потому что. Но оба в одиночки записались после расставания. А он и не переживал как будто, даже не смотрел на неё. Юра слишком активный, чтобы быть одному, понимаешь? Поэтому это и странно – а ты вот, друг. Хоть друг будет. С ним здорово, я его грустным только один раз видела. А больше – никогда, всё время улыбается.
Тору слышал её обрывками: улыбается, девушка, друг. Противиться подступающей панике становилось всё тяжелее, но приходилось крепко прижимать к лицу маску невозмутимости и холодного внимания – если после произошедшего вчера Кира увидит его трясущимся от несуществующего страха, он точно не сможет смириться с таким позором.
– У него отец умер, – вздохнула Кира, – так переживал, жуть. Конечно, тяжело: и матери помогать, и похороны, и родственники. Представляешь, тётка его ему, малолетке дурному, начала про загробную жизнь что-то трепать. Про душу, ад, рай, что молиться нужно, что плакать нельзя и прочее. Так он наслушался и спать не мог, ему всё чудовища и демоны мерещились. И плакать себе запрещал, внутри держал всё. Но душе же плакать не запретишь, вот и мучился. Не спал и мучился. Когда хотел плакать – запугали, когда не хотел: все вокруг ревут, а он улыбается – получал сильно и от матери, и от бабок. Представляешь, «В семье горе, а ты улыбаешься», а он всё равно улыбался. И теперь улыбается, и будет, наверное. Ко мне приходил, фильмы смотрели до утра почти – и даже не приставал ни разу. Я тоже не лезла, конечно, он такой потухший был всё равно. Когда человек всё время улыбается, а потом так…не по себе. И навсегда запомнишь. Вот я поэтому и запомнила, а рассказала…не знаю, зачем. Не говори, что я рассказала. Он скажет, что я дура, хоть и без злости, но всё равно не хочу.
Тору кивнул и почувствовал укол совести: в ответ на такую длинную и искреннюю историю он не смог проронить ни слова. Смерть, ад, рай, бабки, улыбаться, плакать – в голове всё смешалось, спутанные мысли перестали держать ситуацию под контролем. Всё, что он понял, можно было уместить в одно предложение: Юра, вечно весёлый мальчик из семьи чудаков-фанатиков, потерял отца, умел дружить и был слишком активен для одиночества. Необычный и интересный Юра, в телефоне которого был установлен православный календарь. Был ли на земле кто-то, кто мог бы его ненавидеть?
Тору заглатывал воздух, но не мог надышаться. Лёгкие горели, горло жгло, сердце с болью ударялось о рёбра. Мокрые ладони и пальцы комкали ткань, глаза бегали по комнате, пытаясь зацепиться за что-нибудь, способное отвлечь от начавшегося внутри шторма.
– Ты в порядке?
Она заметила? В самом деле заметила. Тору показалось, что его лицо исказилось в гримасе ужаса. Почему? Почему она смогла заметить? В метро, на парах, на улице, лёжа в кровати и за обеденным столом – раз за разом он делил будни с паническими атаками, но всегда оставался с ними один на один, без чьей-либо помощи учился бороться и побеждать самого себя. В такие моменты даже Юра, его, на минуточку, друг, просто замолкал и утыкался в телефон. Почему именно она и именно сейчас, когда он хотел этого меньше всего? Что нужно было ответить? Что говорить человеку, заранее не способному его понять?
– Эй, Тору, приём, – Кира звонко пощёлкала пальцами перед его лицом. Тору почувствовал, что вот-вот расплачется: глаза защипало, горло свело спазмом, но страх нарастал, а дрожь становилась видимой. Позор. Какой же это позор! Он был совершенно безнадёжен! Теперь его точно посчитают психом!
Тору вскочил с дивана и кинулся в сторону двери. Кира крепко схватила его за запястье, не дав уйти. Она смотрела обеспокоенно, и ему некуда было бежать: что можно было скрыть сейчас, когда тело била всё нарастающая дрожь, а мысли прыгали из стороны в сторону, путаясь в липком страхе?
– Тору, делай вдох и считай до четырёх, – строго скомандовала Кира. Её голос за мгновение превратился в холодный остроугольный монолит, и Тору послушно вдохнул на четыре счёта.
– Задержи дыхание ещё на четыре. Ты можешь.
Воздух распирал лёгкие, его было непозволительно много. На миг головокружение усилилось, но вскоре начало отступать вместе с достигшим пика внутренним напряжением.
– Выдох, четыре.
Тору шумно выдохнул, испытав облегчение. Голос Киры становился более плавным и не таким напористым – морщинка между бровей разгладилась, а губы тронула едва заметная полуулыбка. Только сейчас Тору понял, что всё это время Кира поглаживала его влажную ладонь. Её рука была тёплой, а кожа – нежной и мягкой. Казалось, он мог прощупать на ней глубокую и плотную линию жизни, обнимающую большой палец.
– Молодец. Дыши по квадрату, пока не станет легче, – Кира похлопала его по плечу, усадив обратно на диван. – Ты перепил вчера, вот и триггернуло. Или у тебя часто? Хотя, если бы часто, ты бы не бегал от меня, как сумасшедший.
– Всё в порядке, – выдохнул Тору, – перепил, наверное. Я не пью.
– Но зато ты теперь знаешь, что делать.
– А ты откуда знаешь?
– Подруга с клинической психологии.
У кого-то друзья-психологи, а у кого-то – горький опыт, научивший справляться без попыток справиться. Тору перепробовал столько бесполезных способов остановить или предотвратить панические атаки: от дыхания и канцелярских резинок на запястье до заучивания стихов и мелодий, приправленных нерецептурными успокоительными. Помогало меньше, чем на неделю, и лучше бы не помогало вовсе. Отпускать полученное в мучениях и слезах было труднее, чем бояться о нём мечтать.
– В общем, ты не обижаешься больше, да? – улыбнулась Кира. Тору увиденное привлекло и заставило засмотреться – но как же, наверное, неоднозначен был его взгляд!
– Я не обижался.
– Я знала, что ты хороший парень. И миленький такой, особенно щёчки, – она шутливо потрепала Тору по волосам, – если тебе лучше и ты не обижаешься, то я пойду к остальным. А с тобой ещё обязательно погуляем, со всеми познакомлю. И никому ничего не скажу. Особенно Юре, да?
Тору не успел даже кивнуть: Кира ловко выскользнула из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Из коридора доносились звуки чьих-то шагов и хриплых голосов, в ванной шумела вода, на кухне гремела посуда. Чуть позже раздался звонкий стук, а за ним – треск разлетевшихся по полу осколков. Голоса засмеялись и загудели, а Тору тяжело вздохнул: стало жаль разбившуюся вещь.
– Ну что, жив? – в дверь влетел смеющийся Юра, на ходу натягивающий толстовку. Футболка, оставшаяся под ней, смялась. Казалось, она даже была мокрой – тёмные капли растекались по ткани абстрактным узором. Местами за ним можно было разглядеть рельеф тела – раньше Юра казался менее «высушенным» и тощим.
– Жив.
– Что она сказала?
– Извинилась за вчерашнее. Это ты ей рассказал? – спросил Тору, отводя взгляд. Он почувствовал себя смущенным подростком, наблюдающим за чем-то запретным.
– Она сама помнит, наверное.
«А ты не помнишь, – подумал Тору, – или мне всё-таки привиделось?»
– Нет же, не то, – сказал он, – про то, что я переживаю.
– А, это, – Юра махнул рукой, но оставить это без внимания не получалось.
– Мне пришлось говорить с ней об этом! – возмутился Тору, уже не пытаясь скрыть негодования. Юра прижал ладонь к виску и поморщился. – Знаешь, как гадко обсуждать с кем-то свой первый поцелуй?
– Я не обсуждал, я дарил второй, – Юра ухмыльнулся, оглядываясь.
– У тебя была девушка? – вдруг спросил Тору.
В этот же момент Юра перестал улыбаться, его взгляд стал стеклянным, почти агрессивным и…пустым? Кира не ошибалась: кажется, он действительно ещё не забыл свою бывшую.
– Хочешь начать завидовать и поссориться? – секундный холод, появившийся в его глазах, так же быстро растаял, и через мгновение перед Тору вновь стоял шутящий и смешливый Юра Кирсанов.
– На меня, между прочим, засматриваются твои подруги, – фыркнул Тору, – кто кому завидовать будет.
– Ты просто похож на корейца.
– А что корейцы? – спросил Тору. – Ты меня то китайцем, то корейцем. А японцев не жалуешь?
– Ну только Мисиму, – Юра произвёл странное движение в районе живота. Позже Тору понял, что он неумело изображал сэппуку. – А корейцев девушки любят. Я в Чиминах и Чонгуках мало понимаю, честно. Красивые мальчики, красиво поют и прыгают. Не ценитель.
– Мы вообще не похожи, – нахмурился Тору.
– Им кажется, что похожи, – ответил Юра, – если сделать тебе макияж, то точно будешь похож.
– Мужчины в России не используют косметику.
– А Киркоров? Боже мой, почему он первый, кто пришёл мне в голову? – Юра захохотал, заразив Тору.
– У тебя очень…специфический вкус, ты знал?
– Знал. Вообще, экзотику люблю. Моя бывшая, про которую ты спрашивал, азиатка. У неё дед якут.
– И ты её целовал? – спросил Тору.
– Не только.
– А как целовал?
– В смысле? – Юра вопросительно поднял бровь. – Тебе показать или что?
– Не надо, – цокнул Тору, – просто спросил, как друг друга. Потому что сам вчера по полной облажался.
– Да в первый раз всё так, – ответил Юра, покашляв. После приступа смеха его голос звучал более хрипло, чем раньше, – ну так себе, не знаю. Не знаю, как сказать. Как у неудачников. И думаешь потом, что это ты неудачник, а это всего лишь первый раз. И переживать даже не надо.
«Даже первые попытки самоубийства бывают неудачными, – вспомнил Тору, – как у Осаму Дадзая. Делает ли это его неудачником?»
– Я был пьян.
– Тем более, – Юра зевнул и потянулся. Его позвоночник приятно хрустнул. – В универ надо.
– Ты пойдёшь? – удивился Тору. Юра пропускал пары, будучи совершенно трезвым и бодрым, а сейчас решил поиграть в праведного студента?
– Конечно.
– Серьёзно? У тебя сколько пропусков по циклу?
– Как раз спрошу, – пожал плечами Юра. Тору едва не присвистнул от его восторженно-горделивой наглости, – у препода. Староста устал считать, наверное. Но тут мало, в прошлый раз было семь, по-моему.
– Из четырнадцати?
– Из двенадцати, – поправил Юра. – Пора браться за ум.
Он закинул на плечо рюкзак и вышел из комнаты. Тору последовал за ним, ворча и причитая.
На занятиях он едва держал глаза открытыми – стены университета действовали на него лучше любого снотворного. Всё утро Тору был бодр и почти весел, но, поднявшись на третий этаж учебного корпуса, понял, насколько ошибался насчёт своих сил. Юра же, напротив, сидел как никогда ровно, отвечал на вопросы и даже писал конспект. В последний раз он видел такое его стремление в самом начале года. Тору успел ему позавидовать, бодрость была настоящим сокровищем: часть гостей вчерашнего вечера, которая сумела добраться до университета, едва справлялась с похмельем.
– Выглядишь как заядлый трезвенник, – поделился он. Юра щёлкнул ручкой и, размяв пальцы, кивнул:
– Я и есть трезвенник, – он снова шумно кашлянул, заставив лектора ненадолго замолчать.
Тору взбодрился, но в сторону преподавателя не посмотрел: после истории Танаки Иори он опасался любых взаимодействий с «людьми учебными».
– Весь день кашляешь, – заметил Тору, – весь народ так распугаешь. Заболел что ли?
– И к лучшему, что распугаю, – Юра подчеркнул что-то в конспекте: создавалось впечатление, что он действительно слушал донельзя скучную лекцию. – Ты-то не пугаешься.
– А я привык.
– Это бронхит, – объяснил Юра, – в детстве забили на него, говорил же уже.
– Утром я думал, что ты задохнешься, – признался Тору, – было страшновато.
– Я тоже думал, – сказал Юра, но, заметив вопросительно-удивлённый взгляд Тору, добавил: – шучу. Меньше бойся, а то рано постареешь.
Тору отписался матери, получил в ответ огромное сообщение о своей безответственности, о моргах, полиции, больницах и пережитых ужасах, но не испытал по этому поводу никакого угрызения совести. Свободой хотелось дышать свободно. Своими лёгкими. Вдох – он в самом деле позволил себе ослушаться? – выдох.
– Можно я сегодня к тебе? – спросил Тору, выйдя из университета. Юра шёл впереди, не оглядывался и не смотрел по сторонам – дорогу переходил будто наощупь, но до сих пор не попадал в опасные ситуации. Неужели мысли действительно материальны? Пока Тору ждал ответа, в его голове успело пронестись множество самых страшных сценариев. Сердце забилось быстрее.
«Квадрат дыхания, квадрат дыхания», – повторял он себе, пока Юра набирал что-то в телефоне, быстро бегая пальцами по клавиатуре. В этих пальцах и поблескивающих на свету ногтях пряталось спокойствие. Тору пытался дотянуться до него, но никак не мог поймать нужную нить, поэтому, как завороженный, продолжал смотреть.
– Пожалуйста, – сказал Юра, тыкнув ему в лицо экраном.
Мама: /Присмотри за квартирой, сильно не траться и не занимайся глупостями/
– Это «да»? – переспросил Тору.
Юра хлопнул себя по лбу.
– Это «да» на несколько месяцев.
Тору улыбнулся. Сердце снова стало биться в привычном темпе. Решительно выдохнув, он открыл чат с матерью. От сообщений веяло тоской и страхом: казалось, даже буквы застыли, в ужасе раскрыв пиксельные рты. Кричала каждая строчка, текст умолял о помощи, экран разрывался от напряжения. Тору почувствовал, как за ним закрылась клетка, ощутил, как к запястьям приковали тяжёлые цепи, и в это же мгновение безжалостно удалил все сообщения. Слово за словом, строку за строкой – от их с матерью диалога остались неопределённые «Данное сообщение удалено», от воспоминаний – «Фото не существует», от контроля и страха – «Я сегодня у друга и ещё неделю точно. Не теряй, всё в порядке».
Цепи дрогнули, въелись в запястья с новой силой, сжали кости до скрежета, а затем резко ослабли и превратились в скользящий по ветру прах. Прутья клетки затрещали, зазвенели, начали плавиться и стекать к ногам освободившегося пленника. Тору поднял глаза к небу: над головой пролетела распахнувшая крылья птица. Смелый и вольный хищник – маленький, хрупкий, тонкокостный зверёк, обретший свободу безграничного пространства, но продолжающий метаться в поисках еды и крова.
Тору не отрываясь смотрел на неё несколько минут – потёр уставшие глаза: цветные мушки заволокли темноту.
Когда он в следующий раз посмотрел вверх, над ним, оттеняя пятнистое небо, кружили две птицы: следовали друг за другом, разлучались разными сторонами и формами, но неизменно льнули к видимому только им теплу. Вместе.
Тору тоже умел летать. Никогда не пробовал, но знал, что умел. Разве могло быть иначе? Иначе быть просто не могло. И перед трагичной смертью он имел право расправить крылья.
– Да что ты там застрял, идём, – окликнул его ушедший далеко вперёд Юра.
– Бегу, – Тору лениво поплёлся за ним: с лица не сходила расслабленная улыбка.
Шаг двенадцатый. Краска и ложь
Поначалу жить у Юры было неудобно. Непривычно было вздрагивать от хлопков двери, от приступов громкого кашля за стеной, по полчаса ждать очереди в ванную и в домашних тапочках выходить курить на улицу. Юра всегда улавливал запах дыма, морщился, смотрел, намекая, или сразу выставлял его за дверь. Тору был понятливым – в тапочках больше не выходил, а после выкуренной сигареты не меньше десяти минут стоял на улице, позволяя ветру стирать следы.
К концу недели Тору понял, насколько важны были прошедшие дни: ему нравилось готовить на двоих полезные японские блюда и выхватывать из рук Юры пакеты фастфуда, он получал странное удовольствие, скупая литры апельсинового сока и делая уборку в скромной двушке с советским ремонтом.
Тору приходилось привыкать к новому соседству. Жить с Юрой было совсем иначе, чем с матерью: градус тревоги снижался, дышать становилось легче, а ладони всё чаще оставались сухими и тёплыми. Находиться под крышей с другим человеком, учиться понимать его, как самого себя, и строить быт с учетом чужих потребностей ощущалось чем-то новым – неизведанная дорога притягивала к себе крутыми поворотами и живым рельефом. Юра был похож на пышно цветущий гибискус – такой же неприхотливый, он мог без проблем и последствий питаться шаурмой и чебуреками из уличных лавок, не спать ночами и оставаться бодрым, стоять на балконе босиком, мёрзнуть, но не болеть.
Балкон стал одним из любимых мест Тору, он приспособился рисовать там, сидя на складном стуле у тумбы. Из окна тянуло холодом, но тёплая одежда и возможность уединения не давали отвлекаться на ползающие по коже мурашки. Желание рисовать появилось у Тору само собой – в один момент, разглядывая верхушки серых панельных домов, он почувствовал вдохновение и не почувствовал стыда за вылившиеся на лист пятна. Юра сказал, что видит в картине летящих по небу пушистых многоглазых котов. Ему нравились создаваемые Тору абстрактные сюжеты: однажды он попросил кисть и вывел на листе кляксу с покатыми щупальцами. Композиция жанра никогда не создавалась так выверенно и дотошно – Юра будто боялся навредить хрупкому пространству неумелыми движениями. Тору не мог ожидать от него, жившего в хаосе и непоследовательности, плавности и изящности, но его рука неспешно перемещалась от объекта к объекту, очерчивая новые грани. Там, где было самое место беспорядку и открытости, Юра проявил граничащую с скрупулёзностью педантичность. Тору завороженно всматривался в его движения, поправлял, где считал нужным, но не мог раскрыть для себя тайну рождающегося искусства. Он чувствовал себя выброшенной за борт больной рыбой.
Юра, закончив картину и мастерски доработав детали, фыркнул и отвёл взгляд. «Мёртвая, – он отложил лист в сторону и повернулся к Тору испачканным в краске лицом, – у тебя действительно есть талант. Веришь?» Тору тяжело сглотнул. Разумеется, он не мог не верить, когда Юра говорил об этом без тени сомнения. Но воспоминания из детства закружились рядом, коснулись шеи и осели в груди.
Тору продолжал рисовать в свободное от учёбы время. Дни тянулись дольше обычного, вечера – никуда не спешили, позволяя расслабленно наслаждаться собой. Оценки улучшались, отношения с однокурсниками плавно налаживались: в компании Киры его приняли с пониманием и – он боялся спугнуть посмотревшую в его сторону удачу – теплотой. Новые знакомые интересовались его увлечениями, талантами и привычками, рассказывали о себе так, что было действительно интересно слушать и вникать в глубину чужого внутреннего мира. Люди вокруг него больше не были болванками с бледными лицами, не были размытыми портретами, нарисованными детской акварелью, и фоновым шумом, мешающим сосредоточиться на своих переживаниях. Тору почти не о чем было переживать, проблемы учёбы казались не стоящей внимания мелочью и пылью, поднявшейся из-под упавшей на старый ковёр бутылки.
– У тебя какая-то энергетически приятная квартира, – признался он Юре, когда они в час-пик пробивались через толпу в вагоне метро.
– У меня живут черти, – посмеялся Юра. Тору вспомнил висевшие в его комнате постеры, – мама говорила, что черти. И сам я как чёрт.
– Она даже не заставила тебя их снять?
– Нет, – ответил Юра, – конечно нет, моя же комната. Могу хоть жертву приносить, только бы не шумел и не портил всё остальное. Ну и конечно, чтобы помнил про Бога.
Тору кивнул. Кому-то в самом деле было всё равно на происходящее за стеной.
В переставленной на балкон тумбе нашлась кипа толстых и тонких папок, кишащих файлами с чертежами, программными кодами и невнятными картинками. Лезть глубже в личные документы Тору не стал, но позже, в ходе вечернего разговора, выяснил, что Юра иногда зарабатывает программированием и дизайном логотипов для мелких компаний.
Тору, зависящий от матери, в тот момент почувствовал укол совести. Его сверстники были состоявшимися людьми: имели стабильную или прибыльную работу, устраивали личную жизнь, успевали учиться и развлекаться. В это же время он, не нуждающийся в деньгах, не думающий о том, как безбедно пережить следующую неделю, едва находил в себе силы вставать по утрам. Несколько раз Тору слышал, что все проблемы возникают от безделья, но всегда злился и сопротивлялся этой мысли. Сейчас же он почти проникся такой простой истиной. Его знакомые и одногруппники были счастливее, потому что не имели ни минуты свободного времени. Они не могли переживать о тоске, когда после бессонной ночи валились с ног от усталости. Он слишком сильно себя жалел, слишком много внимания уделял несуществующим проблемам, от скуки притягивал к себе неприятности, а потом тратил силы, чтобы с ними бороться и не чувствовать тянущую пустоту в груди.
Решив взять себя в руки и отныне с гордо поднятой головой идти по жизненному пути, Тору стал больше времени проводить в кругу новых приятелей. Он, считавший вечер, познакомивший его с Кирой, ошибкой и уступкой внутренним демонам, не мог подумать, что их встреча станет ценнейшим подарком. Его жизнь не имела тяги превращать плохое в хорошее, но, сталкиваясь с чужой системой, меняла привычный сценарий. Ещё месяц назад, дрожа от страха в коридоре университета и умоляя исчезнувшего Бога забрать его душу, Тору не представлял, что судьба позволит ему ходить в музеи и посещать выставки в новой компании. «Пьяное горлышко» – как он прозвал Киру – перестала ассоциироваться с грязными поцелуями и скисшим алкоголем, теперь она представала перед ним точкой максимального напряжения радости и жизнелюбия. Казалось, ей были нипочем любые лишения, она не воспринимала их как недостаток чего-то значимого и продолжала идти к желаемому. Рядом с ней раскрывались те, кто при других условиях ни за что не смог бы привлечь к себе внимание – Тору, потерянный и трусливый, был среди них и на одной из встреч уже безостановочно рассказывал о вдохновении своих картин. Его слушали с интересом, иногда задавали вопросы и никогда – из клишированных и избитых.
Неделя, проведённая у Юры и в новой компании, постепенно перетекла в месяц. Сообщения матери, приходящие через «не беспокоить» в беззвучном режиме, были без сожалений удалены после короткого "Я в порядке". О чём Тору мог сожалеть? Он раздумывал о страшном под тягостные стоны матери, пытался дышать свободно сквозь плёнку страха, заражающего лёгкие быстрее беззлобного гриппа, искал себя без возможности попробовать жизнь на вкус, почувствовать кожей холод, порывы ветра и влагу дождя и не кутаться в стослойные куртки. Он не знал, как реагировал на обстоятельства, позволяя чужой реакции делать всё за него, впадал в ступор, когда сталкивался с новыми, не успевшими закрепиться в подсознании, эмоциями. Тору долгие годы ненавидел беспомощное отражение в зеркале, смотрящее на него побитым щенячьим взглядом. Он ненавидел себя, желал себе смерти и при этом до мурашек её боялся. Боялся не успеть пожить самостоятельно, в своём теле, со своей душой, не варясь в перенасыщенных водах чужого восприятия. Тору столько лет ненавидел то, что считал собой, но никогда не имел возможности познакомиться со своей сутью.
Его суть по-прежнему любила рисовать бессмысленно и бесперспективно, любила делиться с бумагой искренностью, слушать песни на трёх гитарных аккордах и иногда приходить домой во втором часу ночи. Корень его проблем был не в спрятанной за слоями тёплой одежды и подушек безопасности сути, но в злосчастных сообщениях – мог ли он после пришедшего осознания испытывать к ним или к их отправителю жалость?
Тору боялся, что жизнь сыграет с ним злую шутку, поэтому никогда не произносил этого вслух, но всегда держал в мыслях: сейчас он был по-настоящему Живым. Именно здесь таилось противоречие отношения к смерти: он желал её, потому что боялся прожить десятки лет в страхе и безответственности, и боялся её, потому что желал увидеть жизнь своими глазами.
Если поцелуй Киры мог превратить уродливую лягушку в прекрасного принца, он готов был целовать её днём и вечером, питаясь ниспосланным свыше лекарством.
– Подаришь мне что-нибудь? – Юра подошёл сзади, и Тору, вздрогнув от неожиданности, сделал мазок слишком толстым и грузным.
– Я испортил это, – он показал на выступившую за условный контур полосу, – из-за тебя, между прочим.
– Тогда подари, – Юра схватил Тору за запястье и приложил его ладонь к листу. Краска размазалась ещё больше, расходясь цветными подтёками.
– Ты…
Тору гневно задёргался, сопротивляясь, но с каждым движением ухудшал ситуацию. На мгновение ему показалось, что испорченная Юриным безрассудством абстракция всё больше походила на стройную композицию – будто архитектура плавного модерна выливалась в строгий классицизм. Он замер, боясь окончательно испортить работу до того, что её нельзя будет без стыда подарить даже Юре.
Тору поднял взгляд от картины: зарябило вспышками и цветными разводами. Приблизившись, Юра посмотрел на него – в сгущающихся красках вечера голубые глаза показались особенно холодными. Вдох замер в груди, так и не дойдя до лёгких.
– Страшно? – Юра резко отстранился и отпустил сжимаемую руку.
Тору коснулся его лица испачканной ладонью и оставил на щеке смазанный цветной след.
– Ах ты вот так, – Юра, схватив кисть, мазнул ею по лбу Тору. Краска каплей собралась у переносицы и плавной дорожкой стекла вниз. Тору вытер с лица лишнюю влагу и, набрав краски на палец, попытался достать до Юриного лица, но тот увернулся от касания, вбежав в комнату. Тору встал со стула и на затёкших ногах поплёлся за ним, каждым шагом чувствуя нарастающее покалывание. Юра пользовался выигрышным положением, дразнил и, ловко находя подходящий момент, успевал оставить на Тору новые отметины.
Краска летела по сторонам, пачкала обои, ковры и мебель – мрачные постеры за мгновение стали цветными. Тору повалил Юру в кресло, навис сверху и, едва держась за опору одной рукой, второй выводил на его лице узоры. Поначалу Юра сопротивлялся, но после, смирившись, позволил разрисовать себя и превратить в стену для граффити.
– Этого добивался? – шутливо спросил Тору. – Нравится?
– Нисколько, – фыркнул Юра, всем видом показывая недовольство.
– Ты мог скинуть меня с себя в одно движение. Нравится, значит.
– Ты больше нравишься. Весёленький такой, цветной.
Тору застыл, вопросительно смотря на Юру. Юра, улыбнувшись, брызнул на его лицо краской, оставшейся на кисти.
– Дурак, – Тору выпрямился и отошёл на пару шагов. Юра, как ни в чем не бывало, потянулся в кресле и ощупал пальцами цветное лицо.
Сердце Тору колотилось до боли быстро. В голове всё ещё звучало холодно-сжатое «…нравишься». Не такое, как от Мисаки Рин или Киры.
– И ситуация какая-то дурацкая получилась, – добавил он, придя в себя, – фу.
– И уши у тебя покраснели, потому что я краской испачкал, да?
Тору возмущённо выдохнул. Слова спутались на языке, оставаясь внутри невнятными обрывками фраз. Юра ушёл умываться, оставив его наедине с мучительно острым мыслительным вихрем.
Тору боялся осознавать и опустошённым взглядом смотрел на перепачканные лица рок звёзд. Впервые – ему больше не было страшно признать – опустошение оставляло на душе приятную лёгкость. Мысли смешивались с доносящимся из ванной шумом воды и стекали прочь, унося с собой надежду на честность.
Тору коснулся ушей липкими от краски пальцами – он был бессовестным и безнадёжным лжецом.
Шаг тринадцатый. Упрямство
Декабрь плавно подошёл к концу. Москва заметно преобразилась: яркость опавших листьев сменилась грязно-серым покровом, хмурое дождливое небо – розоватыми снежными облаками. Унылые здания загорелись красками: цветные огни мигали перед глазами сплошным ковром, ненадолго возвращающим в наивность ушедшего детства. На улицах всё чаще играла музыка, в воздухе укреплялось предвкушение нового года, новых надежд и возможностей.
Тору подолгу рассматривал предпраздничные декорации, искал в них следы тоскливого прошлого и, не находя, делил с окружающими радость приближающихся выходных. За праздниками ждали экзамены и ещё более тяжёлый, чем текущий, семестр, но всё это было там, далеко, за гранью трогательного волшебства.
Русские люди всегда праздновали Новый год по-особенному – Тору успел привыкнуть к застольям, оливье и холодцу, но никак не мог прочувствовать в себе дух, который пропитывал декабрьскую атмосферу России.
В один из вечеров, вдохновившись нарядами улиц, Тору уверенно заявил, что им пора украшать дом. Юра кивнул, сказал что-то неопределённое и неуверенное, но найденные Тору гирлянды, мишуру и щуплую искусственную ёлку отложил в шкаф «до лучших времен». Что он подразумевал под «лучшими временами», Юра не ответил и, как выяснилось позже, всерьёз никогда не собирался заниматься такой ерундой. Ближе к концу декабря он целыми днями был занят работой и едва успевал совмещать спонтанно возникающие дела с учёбой: заказов было много, времени – становилось всё меньше. Тору не раз предлагал свою помощь, но Юра поручал ему бытовые вопросы и относился к себе всё так же безжалостно: ел один раз в день, вставал до шести утра и так часто молился, что Тору постепенно начинал узнавать обрывки священных писаний.
– Я не праздную Новый год, чего ты пристал, – выдохнул Юра, откладывая ноутбук. Ладонями он потёр покрасневшие глаза.
– Это как так, не празднуешь ?
Тору не мог поверить, что кто-то настолько русский не отмечал настолько же русский праздник.
– Ну вот так вот, не праздную, – пожал плечами Юра, – у меня вообще пост сейчас.
– Но твоя мать говорила, что планы поменялись, и её не будет почти до февраля, – напомнил он, – к февралю, обещаю, успеем и отпраздновать, и протрезветь, и снять всю эту мишуру. Ну или даже пьянеть не будем, раз пост. Президента послушаем.
– Нет, друг мой, – отшутился Юра, – я правда не хочу заниматься всем этим. Времени нет.
– А я?
– А что ты?
– А я займусь? – Тору посмотрел на него с надеждой. – Нельзя же совсем без праздника, и так, посмотри, уныло всё. Ты скисаешь, Юр. Так странно, что я тебе такое говорю. Не я должен и не тебе.
– У меня каждый день праздник, – ответил Юра, – и не помер ещё.
– А вы празднуете… – задумался Тору, – седьмого?
– Седьмого, – кивнул Юра и, вернув ноутбук себе на колени, шумно клацнул клавишей, – я потратил на этот код так много времени. Боялся, что получится шлак.
