Вокари Ли
Длиной в неизвестность
Шаг тридцать седьмой. Пустые стены твоего прощания
Он вернулся домой посреди глухой ночи: повернул ключ в замке, нажал на скрипнувшую ручку, шагнул внутрь через порог и, помня о торчащих проводах, щёлкнул выключателем.
В прихожей зажёгся свет. На крючке, оставшаяся ещё с весны, висела Юрина кофта – из кармана торчал выцветший чек. В углу стояли кроссовки, в которых ещё вчера он гулял по российским улицам.
Тору почувствовал, как вспотели ладони, помыл руки и вытер их толстым банным полотенцем. На бельевых верёвках сушились футболки и шорты. С бортика ванной смотрел Юрин шампунь, на полочке лежала ещё, наверное, влажная мочалка. Тору глубоко вдохнул: за время командировки Нины Юрьевны навязчивость ладана успела скрыться за запахами быта.
В их с Юрой комнате было тихо: иногда с улицы доносились голоса и рёв мотоциклов. На столе, чуть по диагонали, лежала ручка – незадолго до отъезда в аэропорт Юре приспичило что-то написать. Теперь, держа в руках блокнот, Тору догадывался, что именно.
Он не стал ничего трогать, позволив вещам лежать так, как они были оставлены хозяином. На спинке стула висели аккуратно сложенные джинсы – Тору перенял русскую привычку использовать мебель в качестве вешалки.
Не раздеваясь, он лёг в кровать – Юра никогда не брезговал пыльной одеждой и точно был бы не против. У стены лежала смятая Юрина подушка. Она пахла шампунем и хранила на себе лёгкие нотки парфюма. Тору никогда не замечал раньше. Он осторожно прикоснулся к наволочке, боясь разрушить оставшийся на ней отпечаток присутствия. Из приоткрытого окна веяло холодом: ветер покачивал шторы, полз по постели и оседал в волосах.
Попытавшись заснуть в одиночестве, Тору едва не взвыл от тоски: в квартире было ужасно тихо и пусто. За время их совместной жизни он привык перед сном слышать под ухом философскую болтовню или забавные истории из жизни, которых у Юры было точно не меньше тысячи. Сейчас, в молчании стен и тусклом звёздно-лунном свете, Тору не мог найти себе места. Он считал эту квартиру кладезью жизнерадостности и покоя, но теперь, лёжа в никак не согревающемся одеяле на ледяных простынях, понимал, что ни пол, ни потолки здесь не отличались от многих других, застывших в таких же серых домах.
Несколько раз за ночь Тору проверял телефон. Не было ни сообщений от Юры, ни, к счастью, новостей воздушных катастрофах. Он смог заснуть только под утро, когда солнце осветило небо короной лучей.
Солнце не радовало. Солнце казалось шуткой.
Ю: /Самолёт не упал прикинь
Пересадка норм тоже
Счас в Торонто уже/
Открыв глаза, Тору сразу нащупал рукой телефон. Сообщение от Юры заставило сердце вздрогнуть. Фотография загружалась медленно, но мечущееся по экрану колёсико приносило успокоение. Не упал. Значит, сейчас он уже был на другом конце земли.
Загрузилось. Облачный пейзаж, улыбающийся Юра и торчащие на фоне головы людей.
И новая жизнь, на которую приходилось смотреть со стороны.
А дальше – учёба, метро, дни, вечера и возвращение домой. Жить в квартире Юры стало невыносимо, воспоминания не давали спать, а стены с каждым днём сжимались всё сильнее.
Тору помирился с матерью, она на удивление легко простила вспышку его гнева и даже оправдала её заботой о близком друге. Сказала, что была неправа и теперь гордится им за великодушие и настойчивость. Сказала, что Тору в её глазах стал настоящим мужчиной.
Самому же Тору не было дела до настоящих мужчин, гордости и прошлых конфликтов – всё это померкло перед лицом ставших всё более редкими звонков и переписок. Он понимал, что Юра едва находил время на сон и еду, но всё равно чувствовал наседающую тоску: словно от и до всё шло не так, если ему не удавалось получить «Доброе утро» с разницей в несколько часов.
Тору не был эгоистом, он искренне радовался возможности слушать о заграничной жизни по видеосвязи, то и дело отвлекаясь на тлеющую сигарету: курить он стал намного чаще – сначала на балконе чужой квартиры, сидя в окружении своих же картин, потом – запершись в собственной комнате под причитания матери. О Торонто Юра рассказывал так интересно, что хотелось обязательно оказаться рядом и испробовать всё на себе: от шумных ночных прогулок и блинчиков с кленовым сиропом до дотошной сортировки мусора.
Вместо этого Тору каждую ночь закрывал глаза, рисуя в голове горячо желанный мир и уже не надеясь когда-нибудь встретиться с Юмэ. Под живые рассказы Юры их связь казалась всё более призрачной. Его нужно было оставить приятным воспоминанием, положить фундаментом будущей счастливой жизни и сохранить в сердце как образец первой, самой невинной и честной дружбы.
Может быть, когда-нибудь ему придётся также отпустить Юру, но думать об этом не хотелось. Сейчас, поддерживая истончающуюся с каждым мгновением связь, Тору верил в лучшее. Верил, что судьба продуманно совершила очередной ход и не поставила его на кон.
«…Мне так страшно вставать на кон…»
Теперь Тору понял, о чём тем вечером пел Юра. Понял, но, как всегда, слишком поздно, когда вряд ли что-то можно было исправить.
Жить становилось всё страшнее. Летние каникулы погружали его в пелену навязчивых грёз – учёба отвлекала на себя внимание, не позволяя забыться, но сейчас на её месте образовалась тянущая пустота, которая сразу же начала заполняться привычной тоской. Тору подрабатывал ассистентом в ближайшей клинике, чтобы было чуть легче дышать.
Мать безуспешно пыталась его развеселить, будто чувствовала неладное. «Материнское сердце, – всегда говорила она, – всё понимает». Но никогда ничего не понимала.
Тору, как и обещал, заботился о Нине Юрьевне: она частенько звонила ему, беспокоясь о разных бытовых мелочах, приглашала поесть или сходить на утреннюю службу. Юра отшучивался, что сам не получил от неё ни одного звонка, а такой заботы не помнил с самого детства. Конечно, Тору понимал, что это не было чем-то смешным, и поэтому стал реже рассказывать об их общении, ограничиваясь сухим: «Я смог влить в себя суп и не вылить обратно». Юра продолжал улыбаться, будто в самом деле не сожалел.
Иногда Тору неумело молился за него, по памяти рисуя в голове позолоченные портреты святых. Иногда – выводил на бумаге что-то похожее на самого Юру, а позже молился уже за создателей фото- и видеокамер, позволивших навеки сохранить воспоминания. Было страшно даже представить, каково это: медленно забывать человека, когда-то бывшего тебе всем; в один из дней не суметь вспомнить родинку за ухом и с улыбкой появляющиеся вокруг глаз тонкие морщинки, в следующий – потерять из памяти тембр голоса, манеру смеяться и сухость обветренных рук. Последними забыть дни, вечера и ночи. А после – забыть всё и понять, что с памятью растерял частички самого себя. Понять, что тебя больше нет и не суметь ничего противопоставить.
Он отпраздновал день рождения с Кирой, без лишнего шума и суеты – любая активность отзывалась в голове гулом и треском. Юра поздравил его, как мог: посылка с брелоком в виде странного мотылька, письмом и канадскими сладостями дошла до России на несколько дней позже. Юра был расстроен, но не подал виду: кричал в трубку весёлое «Happy birthday», распугивал прохожих и собирал улыбчиво-недовольные взгляды.
Письмо было нацарапано чуть аккуратнее, чем конспекты, и Юра, очевидно, старался.
«Твой двадцать первый день рождения, и мы теперь ровесники. Твоя жизнь теперь только в твоих руках, и ты можешь сделать её такой, какой хочешь. Быть самостоятельным = быть свободным, это не страшно. Я знаю, что ты можешь справиться со всем даже без моей помощи, твои панички слабее тебя. Я видел вас обоих и могу утверждать. Проживи долго и счастливо и не умри раньше меня! А лучше намного позже, а я тебя не забуду. Не переживай по пустякам, а не по пустякам, если не вывозишь, звони мне – прорвёмся. Я не твоя мамочка и не твоя последняя надежда, но всегда буду на твоей стороне и всегда поддержу. Всегда, если ты не натворишь ничего дурного. Ну и счастья-здоровья-денег побольше-любви, конечно. Береги себя так, как тебя бережёт жизнь.
Твой ユロチカ»
Над письмом он думал долго и тяжело.
Тору действительно носил Юрину одежду, не курил в ней, не пил кофе, не смотрел в сторону продажных женщин и дружил с Кирой, иногда выпивая с ней едкую русскую водку и вспоминая ушедшие дни. Она постоянно твердила, чтобы он вылез из кокона прошлого и посмотрел вокруг – Тору согласно кивал, но мыслями тут же отправлялся в Дримленд и Шереметьево. Кира раз за разом повторяла, что Юра был к нему несправедливо добр, и с этим Тору соглашался уже по-настоящему. Должно быть, она в самом деле ужасно любила Юру, если пьяной не говорила ни о чём, кроме него и стоматологии. «Ни за что не взяла бы его фамилию, – говорила Кира, – и не дала бы ему покрестить детей, пока они бы не попросили сами. Ну его, закончу универ, поступлю в ординатуру на терапевта, буду работать у отца. А он пусть там в Канаде своей работает. У меня тут дел полно без всякого. В следующем году пойду на конференцию, буду влюбляться в науку, понял? Ещё услышите обо мне». Юра в халате постепенно сводил её с ума.
От водки почти не мутило, а ощущение опустевшей головы приносило спокойствие, поэтому Тору стал пить. Бессовестно напиваться и так же бессовестно просыпаться без похмелья. Он пил после работы, прости Боже во время работы и по понедельникам, когда мать занималась неотложными делами. Однажды она застала его говорящим тост прикроватной тумбе, но после долгой беседы оставила в покое и Тору, и тумбу.
Водка помогала бросить курить – после нескольких попоек со старой компанией его плохая переносимость алкоголя испарилась вместе с дымом последней выкуренной сигаретой. Юра был бы доволен.
Любящая выпить по праздникам Кира в шутку стала называть его алкоголиком. Чуть позже шутка перестала быть шуткой и она всерьёз надавала ему по шее. «Ты губишь здоровье. Юрке пожалуюсь на тебя, если сейчас же не перестанешь бухать. Пить и блевать – это не жизнь. Никогда бы не стала с тобой пить, если бы знала, что сопьешься. Ты ни в чём меры не знаешь и всегда застреваешь, фу». Тору не соглашался, пока и сам не почувствовал неладное: в один из дней желание выпить и снова на полдня избавиться от лишних мыслей стало непреодолимым. Пришлось преодолеть и хотя бы на время попрощаться с уютными прозрачными бутылками.
Ни разу он не воспользовался Юриным банковским счётом, но знание о нём успокаивало и давало уверенность в завтрашнем дне. Столько наобещав, он хотя бы был уверен в том, что этот день наступит, пускай без водки и без хорошего настроения.
Тору спрятал блокнот в глубину ящиков, чтобы мать случайно не узнала о его существовании. Он ни разу не коснулся распушившихся страниц, позволив Юре самому выбрать подходящее время. Должно быть, там было записано что-то действительно важное, раз это требовало такой секретности. Разве у Юры могло быть не важное?
Без алкоголя гулять по вечерам снова стало грустно, встречаться с компанией – вяло, а целыми днями сидеть в комнате – стыдно. Юрина насыщенная жизнь давала стимул не запускать себя и держать высокую планку. Иногда Тору, подумать только, доносил себя до спортзала – такой способ разрядки оказался куда более приятным: от штанги не тошнило, а от гантелей не хотелось ложиться в постель с первыми встречными. В жиме лёжа не было стыдно перед Юрой и его богом.
Юра говорил, что, несмотря на стресс из-за переезда, здоровье его не беспокоило. В самом деле, он ни разу не кашлянул, когда они говорили по телефону и видео. Тору продолжал ему верить даже спустя многие километры и разные часовые пояса.
***
Сначала Тору подумал, что ему привиделось всё, что он чувствовал, но позже он заставил себя смириться с реальностью. Юра действительно писал всё реже. Его речь становилась более сухой и сдержанной. Иногда Тору казалось, что он отвечал на сообщения из вежливости, так, как это делают менеджеры онлайн-магазинов, боясь потерять даже неплатёжеспособного клиента и репутацию. Это мучительное молчание, проступающее надувшимися каплями крови из свежего пореза, едва не заставило Тору снова прилипнуть к бутылке. Когда-то совсем не пьющего Тору, на вечеринке давшего обещание не прикасаться к алкоголю.
Он терзал себя мыслями, пока, наконец, не наступил день, которого он больше всего опасался. День, в который Юра не написал ни одного сообщения. Тору не почувствовал, что его мир рухнул в одно мгновение, а земля ушла из-под ног, нет. Он шёл к этому на протяжении недель мелькающего на периферии одиночества, готовился, хотя до последнего сохранял надежду, что худшего не произойдёт. Наверное, в глубине души он предвидел это ещё тогда, когда Юра только сообщил о своём переезде. Поэтому всё, что почувствовал Тору сейчас, это облегчение, наступающее с нажатием курка.
«Вот и всё». Судьба решила. Всё всегда происходит вовремя.
Мысли мешают дышать
Т: /напиши мне, как будет время/
На экране под пальцами остались влажные следы. Руки дрожали, лежащий на груди ноутбук подпрыгивал в такт биению сердца. Сериал давно перестал быть интересным: ровно в тот момент, когда Тору не смог прогнать из головы мысль о том, что тогда, в Шереметьево, видел Юру в последний раз.
Телефон молчал. Молчали певшие за окном птицы и шумные магистрали – было до отвращения отчётливо слышно, как на кухне жарилась рыба. Юра вот рыбу ел только в роллах. И не жарил. И не любил готовить. Тору знал про Юру так много, что иногда казалось: слишком. А потом любые «слишком» в пух и прах разбивались о реальность.
В комнате пахло огурцами и прогорклым маслом. Мать звала подходить к столу, но Тору чувствовал, как пальцы намертво вцепились в телефон. Снова. Снова оно. Спустя столько времени. И ведь даже под алкоголем не просыпалось или просыпалось так незаметно, что терялось за разговорами или застилающей лицо туманностью.
Глаза забегали в поисках спасительного якоря, свободная рука стала хвататься за лежащие рядом предметы, стараясь зацепиться за ускользающую действительность. Воздух царапал горло, грудь сдавило напряжёнными мышцами, Тору оттолкнул ноутбук, вскочил на ноги, едва не споткнувшись о провода, распахнул окно и стал судорожно вдыхать вечернюю прохладу в безуспешных попытках ею насытиться. Рядом не было Юры. Не было того, за кого он выученно хватался и на кого по привычке сбрасывал лежащий на плечах груз.
– Давай живее, – позвала мать. Дать ей узнать о происходящем значило подписать себе приговор, обрекающий долгие годы безрезультатно ходить по врачам. Проблемы всё равно не найдут – Тору знал, что обладал до обидного крепким здоровьем.
Ему оставалось только ждать. Ждать и, дыша «по квадрату», умножать трехзначные числа. Как же он, в самом деле, устал.
Когда дышать стало легче и страх отступил, оставив после себя едва ощутимую дрожь, Тору лениво зашагал в сторону кухни.
– Прости, что долго, – сказал он, постаравшись натянуть естественную улыбку и непринуждённое выражение лица. У Юры это получалось мастерски просто.
Мать, оторвавшись от плиты, бросила на него пристальный взгляд. Обстановка напомнила фотостудию или рентгенологический кабинет: Тору боялся испортить всё лишним движением ресниц. Как нужно было дышать, чтобы не показаться неизлечимо больным?
– Целыми днями в комнате сидишь, – сказала мать, поставив перед ним тарелку. Тору вдохнул поднимающийся над едой пар: аппетита по-прежнему не было, все мысли занимал лежащий рядом телефон. Он не мог не коситься на него всякий раз, как мать отводила взгляд.
– Но ты стал выглядеть более весёлым и счастливым, – добавила она, едва не заставив Тору рассмеяться, – приятно видеть тебя таким. А то ходишь бледный и скрюченный, будто тебе не двадцать один, а восемьдесят. И друзья у тебя появились, я смотрю. А девочку когда найдёшь? В Японии у тебя были такие симпатичные подружки, ты всегда женщинам нравился. С самого детства с тебя глаз не сводили. Бледненький, щупленький, а всё равно красавец. Внуков уже хочется понянчить, да и тебе ответственность не помешает. Что ж, всё дома в телефоне сидеть собираешься?
– Мам, – перебил Тору.
– А что «мам»? Учишься, подрабатываешь, скоро совсем приличные деньги получать будешь, как диплом получишь. Не видела я бедных стоматологов. А там уже и квартиры с машинами подтянутся.
– Мам, ну всё, – передёрнуло Тору. Не мгновение он представил себя выносящим из дверей роддома кричащий свёрток, обмотанный цветной лентой. Голубой атласной лентой, которой Юмэ перевязывал книжные стопки в Дримленде.
– Ты будешь хорошим отцом, – заулыбалась мать. Тору нанизал на вилку кружок огурца. – А дети какие красивые будут. Ну неужели никто не нравится? В клинике столько девчонок, умных, аккуратных. Понимаю, раньше, но сейчас-то чего не пообщаться? У вас и общие интересы есть, поладите быстро. Можешь приглашать домой, я наготовлю всякого. А эта твоя, Кира, или с кем ты там пил? Пьющая женщина – сущий кошмар, Тору. Но твоя незаинтересованность будущим меня пугает. У меня в твоём возрасте муж был, а через год я уже беременная ходила.
Тору молчал, скучающе ковыряясь вилкой в тарелке. Даже суп Нины Юрьевны выглядел аппетитнее. Общие интересы с девушками из стоматологии? Вряд ли кто-то из них был знаком с Юмэ или Юрой, а большего обсуждать не хотелось. Искусство в стенах клиники? Они с утра до вечера рассказывали ему, как красиво залеплять дырки в зубах, как правильно держать слюноотсос и как технично и быстро отмыть белые стены, от которых рябило в глазах.
Плита затихла, масло зашипело, соприкоснувшись с водой. Машина за окном засигналила, в ответ ей залаял соседский пёс. Телефон завибрировал. Тору вздрогнул, уставился в экран и бегающим взглядом прочитал сообщение:
7 группа: /кто хочет, гляньте пост/
Тору сразу отключил уведомления беседы группы и ещё нескольких диалогов. Он чувствовал себя так, будто месяц ночами трудился над проектом и по окончании работы понял, что ещё на старте неправильно запомнил тему. Развалившийся кусок рыбы стал выглядеть ещё более понуро. Тору снова воткнул в него вилку. Лизнувший кости металл издал противный скрежет.
Тору решил, что, если Юра не ответит ему в ближайшие пять часов, то он сегодня же прочтёт дневник вопреки обещанию. Молчание означало бы конец всему, на что он надеялся все эти месяцы. А там будет всё равно.
Он был дураком, раз до сих пор, даже приняв данность, надеялся: Юра писал так редко, что давно пора было отпустить прошлое и принять действительность, какой бы болезненной она ни была. О звонках Тору даже не мечтал.
Прицепился к человеку, а у него там, на другом конце земли, уже давно идёт своя жизнь, как сам Юра, весёлая и насыщенная. Не этого ли он хотел? Не по этой ли причине настоял на переезде и согласился взвалить на свои плечи бремя страдания? Может быть, у Юры в планах уже была семья? Может быть, скоро должен был появиться тот самый кричащий свёрток с голубой лентой? Тору поморщился. Юра не мог так быстро. Это было бы совсем не по-человечески.
Терять ещё одного друга было страшно. Но неопределённость ранила сильнее; теплящаяся в груди надежда давала стимул вставать по утрам.
Юра заменил ему Юмэ, но в один момент перестал быть заменой. Когда это произошло? На той вечеринке? Когда вытащил его почти из-под поезда? Когда в очередной раз позволил выплакаться? Или когда впервые позволил стать для себя особенным?
Тору хотелось выть от отчаяния. Его начинало по-настоящему ломать. Если бы он знал, что разлука будет ощущаться так, позволил бы Юре сесть в самолёт? Тору стал сомневаться. Он уже жалел о принятом решении и лишь заветное «был(-а) в 7.24» позволяло сохранять трезвость рассудка. Юра наверняка стал гораздо счастливее. А ради этого он, как всё ещё верный и лучший друг, должен был немного потерпеть. Ни одна боль не могла длиться вечно – в конце концов, однажды он в последний раз закроет глаза.
– Ты почти не поел ничего, – мать вклинилась в мысли, и Тору с трудом подавил подступающую волну раздражения.
– Я сыт, – ответил он, вставая из-за стола, – ел после работы.
– Тогда оставь, – она забрала тарелку и поставила её в холодильник, – потом доешь.
К горлу подкатила тошнота. Он схватил телефон и вернулся в комнату. Оставшийся на полу ноутбук продолжал показывать сериал и почти неслышно гудеть. На картинке герои были счастливы, а актёр потом повесился. Тору надеялся, что Юра всё-таки не повесится, а действительно проживёт достойно. Надеялся, что всё происходящее не было ложью во спасение непонятно чего.
Среди толстых томов медицинской литературы, глубоко в ящике Тору нашёл подаренный Юрой блокнот, погладил обложку подушечкой пальца, щёлкнул переплётом и задержал взгляд на первой странице.
Увидев знакомый почерк, он резко захлопнул блокнот и стыдливо отвернулся. Любопытство боролось с совестью: не прошло даже пяти часов, как он готов был отказаться от данного в аэропорту слова.
У Юры было столько друзей, но блокнот достался именно ему. Почему? Потому что он искренне считал, что Тору был роднее и ближе? Считал, что только он сможет понять?
Писал ли Юра об истинной причине своего переезда? Кто бы сорвался вот так, в чужую страну, оставив в родном городе всех близких людей? Юра всегда был беззаботным, непредсказуемым и шутливым, он никогда не относился к жизни слишком серьёзно, часто полагаясь на судьбу, но при этом он никогда не был глупцом. Он без усилий учился почти лучше всех на курсе и справлялся с самыми сложными задачами, его ум был быстр и ясен, а спонтанные решения ни разу не оказывались провальными.
Тору убрал блокнот на место и упал на кровать. Ему послышалось, что за спиной раздался смех.
Ю: /Скучаешь по мне?/
Задремавший Тору до потемнения в глазах резко вскочил с подушки. Юре ещё было до него дело. Юра вспомнил. Юра, слава Богу, был жив и здоров.
Т: /Скучаю. Боюсь, что ты не приедешь больше. Ты приедешь?/
Ю: /ты так пишешь что мне сейчас самому станет грустно отвечать на твои вопросы
в ближайшее время не приеду а там посмотрим.
ничего не безнадёжно да?
готов поспорить что ты сейчас сидишь с унылым лицом
не делай так
Тору прекрати сейчас же
Тору я не могу на расстоянии вытирать тебе сопли/
Тору читал сообщения и смеялся. Конечно, Юра отдал блокнот именно ему. Он знал его так хорошо, что никто не мог и рядом стоять. Тору не ожидал, что снова будет на грани того, чтобы расплакаться. А Юра знал. Наверняка, чувствовал. Наверняка, ему тоже было больно не писать и ещё больнее – писать. Безвыходная ситуация, из которой он точно нашёл бы выход.
Т: /Не плачу я/
Ю: /но уже рядом с тем
завтра запишу тебе голосовые на все случаи жизни будешь слушать скучать по мне и плакать/
Т: /Лучше звони/
Ю: /стараюсь/
«Ничего ты не стараешься, – подумал Тору, отвернувшись от экрана, – а я жду, как дурак».
Юра прислал короткое голосовое, в котором желал Тору доброй ночи, хорошо выспаться и удачного следующего дня.
Он переслушивал его три ночи подряд, пока Юра не прислал с десяток голосовых и завершающее их короткое: «Читай, больше не хочу ждать». С запятой. Наверное, впервые за всё время их общения.
Сначала Тору замешкался, но позже понял, что только что получил разрешение. Он запер дверь в комнату и, включив свет, сел за стол. Перед ним лежал тот самый блокнот, который никак не давал ему покоя.
Тору глубоко вдохнул и, успокоив сердцебиение, скрипнул стеснительным переплётом. Первые несколько страниц были жестоко вырваны: обрубки бумаги волнами торчали наружу. Тору нерешительно к ним прикоснулся. Повеяло холодом. На мгновение ему показалось, что он держал в руках историческую ценность, принадлежавшую давно покойному человеку.
Тору посмотрел в правый угол первой страницы. Май. Май, в который он осмелился сделать свой шаг. Как символично.
Вторая страница. Дата…десять лет назад? Нет, предыдущая страница была написана позже и, по-видимому, неумело вклеена вперёд. Её вид казался случайностью, поэтому сначала Тору не обратил на неё внимания, но интерес заставил его вернуться.
