Вокари Ли
Длиной в неизвестность
Шаг пятый. Наше вечное лето и моё откровение
– Я думал, что больше не увижу тебя, – опустив взгляд, сказал Тору. – Почему мы не виделись так долго?
– Встретимся, если захочу. И если ты не будешь таким унылым, – бодро ответил Юмэ, – мне нужно было…поработать над визуализацией. Я держу обещания, вообще-то. А ты пока расскажи, что случилось и почему ты теперь ещё более кислый, чем раньше.
– Ойкава-кун при всём классе начал читать мои неумелые стихи.
– И ты злишься на него?
– Я злюсь на свои стихи, – ответил Тору, – и на него тоже, конечно.
– Прочти что-нибудь, – попросил Юмэ, – небольшое, не люблю стихи.
– Я не пишу на английском, – объяснил Тору, – только на японском и на русском.
– Давай на русском.
Тору напрягся, вспоминая свои стихи. В голову не приходило ничего стоящего, и он раздосадовано выдохнул.
– А ну давай, – потребовал Юмэ, – а то я всерьёз подумаю, что этот твой…как его, какой-то там «…кава» не зря смеялся.
Услышать насмешку от Юмэ было больнее, чем от диковатого Юити, поэтому Тору подошёл к задаче серьёзно. Он прочёл несколько строк из последнего стихотворения.
«Без тебя пятый год, как вечность
В очертании бури снежной.
Ты простишь мне мою беспечность
И себе бы простил, конечно»
– Ты неплох, – задумчиво сказал Юмэ, – ты же знал? Решил похвастаться?
– Вовсе нет, – возразил Тору, – тебе правда понравилось?
Похвала разлилась по сердцу нектаром.
– Я мало что понял, – силуэт Юмэ опустился на пол и сел, прислонившись к стене, – но там, вроде бы, даже ритм сохранен. Звучит хорошо, как мне кажется. Я в стихах что-то смыслю, хоть и не много и не очень-то хорошо.
– Танака-сэнсэй предложил мне вступить в литературный клуб, – вспомнил Тору.
– А ты?
– А я сбежал, сказав, что подумаю, – признался он, – мне теперь даже думать о нём стыдно.
– Ты так много думаешь, – сказал Юмэ, вздохнув, – читать стихи стыдно, общаться с людьми стыдно. Когда моешься, зажмуриваешься? – посмеялся он.
– Я, – пробубнел Тору, но, опомнившись, продолжил чуть громче, – нет, просто… Так же правда стыдно. Я подарил ему свою ручку.
– Ручку? Обычно дарят руку и сердце.
– Ручку, – Тору хлопнул себя по лбу, – какой же позор, Ками-сама, – простонал он. – Мне нужно перевестись в другую школу.
– А ведь ты наверняка когда-нибудь девушку найдёшь, – сказал Юмэ. Голос его звучал измождённо, – вы до старости проживёте непорочными душами?
– Не найду, – категорично ответил Тору, – проживу жизнь в одиночестве.
– Как грустно, что я не вхожу в твои планы, – нарочито опечаленно сказал Юмэ, – а я-то, дурак, думал, что мы стали так близки. Я рассказал тебе так много, почти как… – он вдруг осёкся, но вскоре продолжил, не давая возможности спросить, – а ты даже не видишь меня в своём будущем.
– Ты же не девушка, – всерьёз оправдался Тору, – я не могу на тебе жениться.
– Ты сказал «не могу», – Юмэ немного повеселел. Тору стало спокойнее – переживать чужое расстройство было тяжелее собственного. – Но не сказал «не хочу».
– Я не имел в виду…
– Ты покраснел, я же вижу, – Тору рефлекторно закрыл лицо и уши руками. Он, находясь в полном замешательстве, отвернулся от смеющегося Юмэ и не знал, что ответить на странное замечание.
– Ладно, ладно. Я обещал показать кое-что.
Юмэ поднялся на ноги и в следующую секунду с комнатой стало происходить что-то необъяснимое: Тору глупо уставился на позеленевшие стены, исчезнувшую лампочку и покрывшийся травой пол. Через мгновение стены будто растворились, сменившись уходящим вдаль пейзажем. От прежней комнаты осталось лишь стекло, отделяющее Тору от Юмэ. Оно растянулось в ширину, не давая возможности выйти за его пределы и увидеть друг друга.
– Ну как? – спросил Юмэ.
Тору огляделся: за его спиной стоял невысокий домик на два этажа и щуплый чердак – от запылённых окон и выцветших деревянных панелей веяло стариной и уютом. Дом открывал вид на просторное поле и скромный сад: цветущая сакура и берёзы? Мать не раз говорила о берёзах, как о главных российских деревьях, а сакура считалась одним из символов Японии, поэтому Тору был удивлён, увидев их здесь.
– Я подумал, что твоей японско-русской душе понравится такой сад, – добавил Юмэ, – можешь подойти и посмотреть. И в дом зайти можешь, и по полю побегать босиком.
– Это ты сам сделал? – спросил Тору, с восторгом оглядывая просторы. – Визуализация?
– Она самая, – гордо хмыкнул Юмэ, – всё сам. А ты пользуйся случаем и моей добротой и талантом.
Тору неуверенно кивнул и сделал шаг. Трава щекотала босые ступни, попадала под штанины и вызывала неконтролируемый смех.
– А мы где? – спросил Тору, двигаясь в сторону дома. – Я не знаю такого места.
– Я бы хотел жить здесь, когда стану стариком, – ответил Юмэ, – тихо и спокойно. И красиво, мне кажется. И никакого лишнего шума. Всё как ты любишь, мистер «не-могу-жениться-на-своём-друге».
Тору шагнул на деревянную ступеньку, ведущую к крыльцу дома. Пол скрипнул под ногой, и звук прошёлся по коже мурашками. От стен пахло древесной свежестью и лаком – запахи были настолько натуральными, что можно было забыть о том, что всё происходило во сне. Тору приоткрыл дверь и заглянул внутрь: на полу был расстелен ковёр, стены украшали многочисленные картины и, что ему особенно приглянулось, пустые рамы.
– Да, кстати, – сказал Юмэ, подойдя ближе. Стекло двигалось вместе с ним, но Тору настолько привык видеть мир через матовую поверхность, что почти воспринимал его частью пейзажа. – Эти рамы для твоих картин. Повесишь в следующий раз.
Тору растерянно уставился в стену. Юмэ в самом деле создал это для него?
– Если ты научишь меня.
– Да тут и уметь нечего, – ответил Юмэ, – перед сном посмотри на эти картины, чтобы запомнить, и думай о них, когда будешь засыпать. А потом представь их уже здесь. Я, в принципе, всё это так и создаю.
– Это слишком просто, чтобы быть правдой.
– Жизнь тоже слишком проста, чтобы быть правдой, – сказал Юмэ, – но она есть. Нам ли говорить о правде?
– Я до сих пор иногда думаю, что всё это только воображение, – мечтательно прошептал Тору, рассматривая стены. В доме была продумана каждая деталь: от двери до ведущей на второй этаж лестницы. Скромные перила, покрытые чёрным деревом, начинались на уровне третьей ступени. Тору вопросительно посмотрел в сторону Юмэ.
– А, это, – заметил он, – это чтобы скатываться по ним удобно было. А по поводу снов…верю, что тяжело принять. Тебя успокоит, что нас таких около двухсот человек? По всему миру, от самых развитых цивилизаций до африканских племён.
– Почему это происходит? – спросил Тору, быстро вбежав наверх. – Это сумасшествие?
– Что-то вроде усовершенствованного осознанного сна, – пояснил Юмэ, – знаешь такое? Когда можешь управлять сновидениями и всё такое. С ума не сойдёшь, наверное. Но мы все уже немного сумасшедшие, тебе не о чем переживать.
– А те люди, – попав на второй этаж, Тору ощутил себя окутанным теплом и уютом пространства. Большая комната была полной противоположностью той, в которой они впервые встретились: ни тесноты тёмных стен, ни тусклого света ламп – и главное – многочисленные окна пропускали внутрь солнечные лучи. Тору сглотнул, подходя ближе к стоящей в центре комнаты широкой кровати. – Какими были те люди?
– С племенными я даже говорить не решался, – посмеялся Юмэ, – мне казалось, они проломят даже это стекло. С цивилизованными было проще, иногда даже интересно. Однажды темнокожий парень читал мне лекции об истории Америки.
– А эта кровать, – Тору сел на прогнувшийся под его весом матрац, – она двуспальная.
– Всегда сплю так, – невозмутимо сказал Юмэ, – а иначе тесно.
– Я иногда сплю на полу, – ответил Тору, догадываясь, какое место ему было отведено. Спать на полу рядом с чьей-то кроватью было…необычно. Но после плена тёмного и тесного помещения лежать, смотря в потолок просторной и уютной комнаты, казалось настоящим благом.
– Ну зачем на полу? Спи рядом, я не кусаюсь. Да и так точно с кровати не сползу, хотя бы с одной стороны.
– Я никогда не спал с мужчинами, – Тору почувствовал, как уши начали гореть. Он прикрыл их прохладными ладонями и осознал, как, должно быть, глупо звучали его слова.
– Ещё бы ты спал, – посмеялся Юмэ и прыгнул на кровать, заставив Тору вздрогнуть от неожиданности. Стекло приняло размер комнаты и теперь служило надёжной перегородкой. Тору выдохнул с облегчением. – Приставать не буду.
– Я знаю.
– Так уверен?
– Доверяю тебе, – улыбнулся Тору и лёг рядом, глубоко вдыхая запах свежести и уюта.
Солнце садилось. Краснеющие лучи мазками ложились на замерший за стеклом силуэт – Тору засмотрелся на нежность, с которой закат обнимал беззаботность дня. Поцелуи солнца багровели на коже, с трудом чувствовалось доходящее до рук тепло.
Спокойствие мягким одеялом окутало тело: в сковавшем его блаженстве Тору не мог пошевелить и пальцем. Он прислушался, заметив доносящийся из-за стекла шелест глубокого дыхания. Юмэ в самом деле был живым – лежал рядом и тоже наслаждался солнцем, слушал пение птиц и поскрипывание кровати. Остывающие лучи на стеклянном холсте писали тело Юмэ специально для Тору. Сейчас, смотря на притихшего друга, он наконец мог понять, что долгожданное счастье не выглядело, как шумные вечеринки, на которые его никогда не приглашали, или как пустая болтовня в перерывах между занятиями, после которой он чувствовал себя измученным и разбитым. Всё это время он, чувствуя себя обречённым и выброшенным за борт жизни, искал желаемое не там, где оно пряталось.
Каким же он был дураком! Тору заливисто засмеялся, хлопнув себя по лбу, но затих, поняв, что непривычно долго молчавший Юмэ заснул.
***
Запинаясь из-за прерывающих его мыслей, Тору рассказал то, чем готов был поделиться. Юра, очевидно, был несколько разочарован, так и не дождавшись развития драмы и зацепившего его криминала. Зато случайно приплетенная к теме история их с Юмэ дома показалась Юре интересной: он слушал её с приятно удивившим Тору вниманием. Перерыв подходил к концу, и им пришлось вернуться в аудиторию, но голова Юры, казалась, уже болела от переполнивших её вопросов – вряд ли он, даже обладая очень цепким умом, смог понять нечто, изложенное настолько сумбурно и скомкано.
– Всё равно скука смертная, – протянул Юра, крутя ручку на пальце, – расскажи, что за фэнтези ты мне пересказал. Я такого не читал.
– Мне раньше снились такие сны, – продолжил Тору, – я даже немного жалею, что рассказал об этом, но к слову пришлось и мне показалось, что это заинтересовало бы тебя больше, чем история Танаки-сэнсэя.
– Тебе снился какой-то парниша за стеклом, и вы во сне построили дом и стали там жить? – переспросил Юра. – Тут есть какой-то скрытый смысл, или я дурак?
– Ты не дурак, – ответил Тору, – а смысл, – он ненадолго задумался, прокручивая в голове значение слова «смысл», – а смысла, наверное, и нет. Смысл где-то дальше, но я сейчас подумал и понял, что и дальше смысла нет. Мне иногда снится что-то такое: сначала были картины, игра символов без определённого сюжета или какой-то последовательности, а потом появился этот человек. Мы стали друзьями, потому что я видел его едва ли не чаще, чем родителей.
– Твой Танака всё-таки был твоей первой школьной любовью? – Юра вопросительно поднял бровь. Тору засмотрелся и не сразу среагировал на вопрос.
– Вы в России называете любовью что попало, – сказал он, – одно слово для домашних животных, друзей, жён и детей, коллег и хобби. У нас немного больше, чем просто «нравится» и «люблю», но Танака-сэнсэй мне нравился. Как учитель, как руководитель литературного клуба и как человек, проявивший ко мне интерес. Разве он мог мне не нравиться?
– Моей первой школьной любовью была моя одноклассница, – тихо посмеялся Юра. Казалось, преподавателю не было никакого дела до шумящих студентов: он продолжал вести занятие и с каждой минутой выглядел всё менее заинтересованным.
– Любить одноклассниц безвкусно.
– Я знаю, – ответил Юра, – я вообще был жутким неудачником в плане нежности, поэтому, пару раз предложив донести её портфель до дома, я её этим же портфелем и стукнул. До сих пор до конца не понимаю, почему мужчины выражают свои чувства так по-скотски. Мне кажется, везде так. Хотя Бог говорил беречь женщин. Ты вот когда-нибудь девчонок задирал?
– Никогда, – признался Тору.
– А они тебе вообще нравились?
– Конечно нравились, – сказал он, успев возмутиться, – или не нравились…не помню. Мне никогда не было интересно с одноклассниками. Но мне нравятся девушки!
– Блондинки?
– Нет.
– Низкорослые?
– Нет.
– С веснушками?
– Да нет же!
– Они нравятся тебе больше, чем высокий и стройный Танака Иори?
– Нет! – выскользнуло у Тору, но он тут же опомнился, – то есть да. Да, да, конечно, да. Зачем вообще сравнивать?
– Мне в старших классах вполне себе нравилась училка, – Юра легко толкнул Тору в бок локтем, – а предпочтения…ну, разные у всех. Я же не осуждаю. Я же не твои одноклассники, да?
– Ты снова намекаешь, что мне нравятся мужчины? – нахмурившись, спросил Тору. – У кого что болит, да?
– Нет-нет, ничего я не намекаю, – с многозначительной ухмылкой сказал Юра, – просто говорю, что со мной ты можешь любить кого угодно и быть, в принципе, кем угодно.
– Даже если мне нравятся девушки, – продолжил Тору, – или вообще никто не нравится, ты плохо относишься ко всему такому, я помню.
– Ну я не то чтобы шовинист или какой-нибудь гомофоб, – задумчиво сказал Юра, – но и не нейтральный. С друзьями иначе, понимаешь? Ты мне уже друг, на тебя другие принципы действуют.
– Какие принципы?
– «Твори, что хочешь, я поддержу или постою в сторонке, а потом побуду крепким плечом или жилеткой для слёз». А иначе в дружбе никак, да и это уже не дружба будет, а так, ерунда и гадость. И, если тебя это успокоит, я не считаю тебя сумасшедшим. Хотя надо бы.
Шаг шестой. Тлеющий уголёк надежды
Они разошлись раньше привычного: занятия закончились, но Юра задержался в учебном корпусе. Тору ждать не стал: каждая минута нахождения в холодных стенах отзывалась внутри неприятным зудом. Ему в самом деле казалось, что органы обросли колючей щетиной и теперь заставляли тело вздрагивать при любом движении. Тревога делала ноги ватными, а голову – мутной, окружающий шум отдавался в ушах тяжёлым гулом, а яркий свет вызывал головокружение. Тору упорно сопротивлялся чувствам, но те всё равно превращали его в потерянный съёжившийся комок, норовящий забиться в угол и спрятаться от действительности в тишине, темноте и спокойствии.
Он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя спокойно в университете. В первую неделю после поступления? Обстановка казалась завораживающей, неизвестность манила и отвлекала внимание, не давая тревоге расползтись по телу колючей проволокой. Однако со временем, когда учебные комнаты и препараты стали давящей обыденностью и из объекта удовольствия превратились в неизбежный долг, мучившие Тору панические атаки вновь захватили контроль над его буднями. Эмоциональная буря оставляла его лишь в тишине дома, во время написания картин или стихов, но и творческим порывам предшествовала боль. Тору казалось, что жизнь рушилась у него на глазах; он вспоминал себя, стоящего перед зеркалом первого сентября и видящего в оживившемся взгляде бьющуюся в сердце надежду. Сейчас она, растоптанная и жалкая, лежала под белой подошвой кроксов, пряталась в карманах хирургического костюма и застревала в трещинах выбеленных стен. Тору не знал, куда мог сбежать от самого себя и как должен был ощутить желанную свободу. Он хотел сохранить в себе частицу наивного юноши, что с полным предвкушения и гордости взглядом в первый раз открывает дверь университета и погружается в мир белых халатов и чувственно-хладнокровных сердец.
Сейчас он был тем, кого опасался, будучи ребёнком и кем когда-то боялся стать. Был растерянным, пустым и болезненно вялым, хватающимся за прошлое и совершенно перед ним бессильным взрослым.
Тору хотел, чтобы его не стало.
Он желал этого так часто и так долго, что давно потерял счёт тянущим вниз мыслям. Раз – и случайно выпасть из распахнутого окна, два – оказаться в эпицентре взрыва, три – бором просверлить соблазнительно пульсирующую артерию – и так по кругу, триста шестьдесят пять дней в году и один – в високосный – на то, чтобы удержаться во временной петле ещё на год и понять, что всё, в общем-то, вполне неплохо.
Лежа на кровати, Тору ловил пробивающиеся из-за штор блики. Настоящее выглядело испорченным и грязным, даже собственные руки, в лунной полутьме кажущиеся особенно тонкими и бледными, не вызывали ничего, кроме отвращения. Тору ворочался с боку на бок, пытаясь выбрать позу, в которой действительность будет ощущаться не такой мрачной и удручающей. Подушка касалась лица и жёсткостью царапала кожу. Тору поджал ноги к животу, чувствуя, как внутренности сжимает в мучительном спазме. Его тянуло в прошлое, и он не мог убежать от своих желаний, как бы сильно к этому ни стремился. Самые болезненные воспоминания служили опорой для жизни, мотором, заводящим сердце и заставляющим встречать новый день.
Тору улыбнулся: если он сможет всю жизнь воспринимать своё настоящее как фон, позволяющий чтить далёкое прошлое, то его реальность сможет окраситься оттенками яркости.
***
Тору нерешительно мялся у порога литературного клуба. Из-за двери доносились редкие голоса учеников – в его сердце поселилось беспокойство.
Он не боялся непринятия: чужие насмешки стали настолько привычными, что всё чаще оставались незамеченными. Тору боялся разочароваться в деле, которое с недавних пор начало приносить ему удовольствие, сравнимое с рисованием и снами.
– Акияма-кун, – окликнул учитель Танака, – рад, что ты всё-таки решился. Проходи.
Тору неуверенно шагнул внутрь класса и огляделся: сейчас было проще ощутить себя частью единого организма. Каждый находящийся здесь болел литературой и имел шанс стать выдающимся автором. Наверняка коллекции прочитанных ими произведений хранили в себе сотни книг, о которых Тору даже не слышал. В мыслях образовалась неловкая пауза, ещё больше выводящая его из равновесия.
Танака Иори рассказывал что-то о предстоящих мероприятиях, и ученики внимательно вслушивались в его слова. Ни один человек не отвёл взгляда, не издал ни одного отвлекающего звука. Тору не смог скрыть восхищения: Танака Иори был по-настоящему выдающимся педагогом. Вскоре он и сам втянулся в процесс: в обсуждении не участвовал, всё ещё оставаясь тенью своей неуверенности, но происходящее вызывало у него неподдельную заинтересованность. Никто в классе не взглянул в его сторону; это не могло не радовать, но также доставляло дискомфорт: не могло ли безразличие говорить о том, что его ожидает не самый тёплый приём? Как отнесётся сформированный коллектив к новому человеку, совершенно безнадёжному в вопросах общения?
Учитель Танака закончил говорить, и все воодушевлённо принялись что-то писать. Двое ребят шумно развернули ватман, начали расчерчивать его и делали это до того слаженно, что казалось, будто они занимались этим всю жизнь. Опомнившись, Тору взял карандаш и принялся штриховать бумагу – ему нужно было создать видимость работы, чтобы не привлекать к себе внимание. Он знал, что пришёл в клуб в первый и последний раз.
Тору ненадолго поднял глаза на учителя Танаку и, столкнувшись с ним взгдядами, тут же уткнулся в лист, ставший похожим на поле сорной травы. Рука задвигалась быстрее, штрихи выходили всё более грубыми и твёрдыми. Вскоре лист с шумом порвался – на звук обернулось несколько любопытных глаз.
– Очень, – задумчиво кивнул Танака Иори, подходя ближе, – очень оригинальное решение. Ты действительно талантлив в рисовании, Акияма-кун.
Из глубины кабинета послышался короткий смешок. Тору вздрогнул, пожелав здесь и сейчас провалиться под землю.
– Я не представил вам нового члена нашего клуба, – учитель Танака шумно хлопнул в ладоши, – Акияма Тору, талантливый поэт и художник. Я думал, ему нужно будет больше времени, чтобы раскрыться, но, видимо, ошибался. Удивил, Акияма-кун. Тору с удовольствием поможет нам с оформлением, да?
Тору огляделся: все члены клуба, оставив дела, смотрели прямо на него и ждали ответа. Он быстро закивал, боясь даже вдохнуть: воздух в одно мгновение стал царапающим горло раскалённым песком.
– Это, – едва не заикаясь начал Тору, – это вышло случайно. Я…я придумаю что-нибудь заслуживающее внимания!
Он поклонился, чувствуя, как краснеют уши.
– А это и вправду неплохо, – юноша подошёл к столу Тору и поднял вверх изорванный клок бумаги, – подойдёт сюда, – он приложил лист к нужному месту, – вот так. Отличная работа, Акияма-кун.
Тору замер, вслушиваясь в его слова. Его в самом деле похвалили за случайно созданную ерунду? Или всё происходящее было очередной жестокой насмешкой?
Время стало для Тору текучим золотом: он не замечал его хода, полностью погрузившись в работу. Плакат был готов через час совместного труда, все облегчённо выдохнули и, отдав результат учителю, расселись по местам. Тору смотрел на изящные пальцы Танаки Иори – вены на кисти чуть выдавались вперёд темнеющими дорожками, и ему вдруг захотелось к ним прикоснуться.
Учитель, довольный проделанной работой, предложил составить план подготовки литературного сборника для ближайшего фестиваля. Тору вгляделся в окружившую глаза Танаки-сэнсэя паутинку морщин и не заметил, как потерялся в ней, пропустив объяснения мимо ушей. Кто-то предлагал свои идеи, кто-то, как и он, – молча слушал, беря на заметку обозначившиеся задачи.
– Тогда до завтра, – кивнул учитель, – жду полных сил и новых идей!
Ученики начали расходиться и Тору хотел последовать за ними, но Танака Иори попросил его задержаться.
– Акияма-кун, что-то было не так? Мне показалось, ты сильно нервничал.
– Нет-нет, Танака-сэнсэй! – поспешил ответить Тору. Находиться наедине с учителем было неуютно и, хотя Танака Иори всегда говорил с заботой и без осуждения, ему хотелось как можно скорее покинуть класс. – Всё было замечательно, и мне очень понравилось.
– Волноваться, впервые оказавшись среди новых ребят, нормально, – сказал Танака, – но беспокоиться не о чем. Видишь, Ямамото-кун оценил тебя по достоинству. Ему не так легко понравиться.
Ямамото-кун? Джуничи Ямамото? Третьегодка, чьё имя на слуху у большей части школы? Тору смутился, поняв, насколько был растерянным и невнимательным. Лицо Джуничи сразу показалось ему знакомым, но он до сих пор не мог понять, где и как встречался с ним раньше. Фото Ямамото Джуничи стояли в главном зале, чтобы служить примером для остальных учеников. Получить похвалу от такого человека было намного ценнее, чем от любого другого члена клуба. Однако что-то в словах Джуничи напрягало Тору. Он тряхнул головой, прогоняя лишние мысли. Сейчас за него говорила невозможность поверить в искреннюю похвалу. Если Танака-сэнсэй доверял Джуничи, значит, поводов для беспокойства не было. Учитель выглядел человеком, отлично разбирающимся в людях.
Тору пришёл домой в смешанных чувствах, но почему-то почувствовал себя свободнее. Будто нить, связывавшая его крылья, порвалась и позволила вспорхнуть над скучающими буднями.
Тору регулярно посещал литературный клуб и, хотя сначала это давалось ему тяжело, стал приходить туда с удовольствием. Заставлять себя общаться и действовать в коллективе было мучительно, но воодушевлённый похвалой Тору умело справлялся с задачами. В какой-то момент ему начало казаться, что судьба проявила милосердие, позволив ему осмелиться и начать реализовывать свои таланты. Деятельность клуба процветала, мероприятия проходили успешно, Тору чувствовал себя ценным и, что было для него особенно важно, получал одобрение Юмэ.
Тот часто обвинял его в излишней скромности и нерешительности, но теперь мог лишь одобрительно кивать, в глубине души наверняка гордясь другом.
Тору долго не решался открыться кому-то из новых знакомых, однако с учителем Танакой с лёгкостью нашёл общий язык. Они несколько раз ходили в пришкольное кафе, чтобы обсудить дела клуба и отдохнуть. Танака Иори – как оказалось, большой любитель мотти – делал всё возможное, чтобы позволить Тору чувствовать себя уютно в в новом кругу, и со временем у него получилось. Больше не приходилось молчать или заикаться, мучиться сомнениями и неуверенностью. Голос по-прежнему звучал тихо, но к нему прислушивались, посещение клуба перестало быть изощрённой пыткой и, если бы не многозначительные взгляды Ямамото Джуничи, каждый раз заставляющие вздрагивать и беспокоиться, Тору мог бы сказать, что ему нравится вкус его новой жизни.
Однако главным открытием, связанным с литературным клубом, была вовсе не открывшаяся страсть к общению и не возможность смотреть на Юмэ, как на равного. В один из дней, когда стихи складывались особенно гладко, Тору осознал, что нравится девушкам. Это не было плодом разыгравшегося воображения или слишком бурной подростковой фантазией: девушки действительно засматривались на него, хотя за спиной называли «объективно средним».
Мисаки Рин, второгодка из класса 2-С положила ему на стол конверт с лежавшей внутри запиской. Тору узнал её почерк и, заметив, как девушка посматривает на него в компании подруг, счёл её жест очередной насмешкой. Тору ничего не почувствовал. В детстве он не раз представлял своё первое свидание и первое признание в любви. Тору был уверен, что это будет настолько смущающе и неловко, что кровь пойдёт носом, а руки будут дрожать ещё несколько дней. Образ его будущей невесты никогда не виделся отчётливым, оставляя после себя лишь смутный силуэт – примерно так он видел Юмэ из-за матового стекла. Однако сейчас, когда детская фантазия получила возможность приблизиться к реальности, он не испытал и части представляемого трепета. Даже насмешка со стороны Рин не вызвала бы у него на душе ни единой волны. Тору подумал, что, должно быть, действительно умер. В его возрасте мальчики тайком листают журналы для взрослых, просматривают запрещённые сайты и приглашают девушек на вечерние прогулки. Большая часть их разговоров вне учебных тем сводится к женщинам и сексу. Подумав об этом, Тору почувствовал себя странно: почему Юмэ до сих пор не говорил с ним об отношениях, отделываясь лишь глупыми шутками? С ними в самом деле что-то было не так?
Конверт от Мисаки Рин Тору убрал в сумку, намереваясь решить его судьбу дома. Сейчас его гораздо больше беспокоило собственное будущее и выступающие линии вен учителя Танаки.
– Акияма-кун, – голос Джуничи заставил Тору поёжиться, – вы с Танакой-сэнсэем стали достаточно близки, верно?
Тору попытался расслышать в его словах угрозу, но не смог. Образ Джуничи вызывал тревогу, но в нём не за что было зацепиться. Какое разочарование вновь и вновь страдать от собственных мыслей!
– Нет, Ямамото-семпай, – отмахнулся Тору, желая поскорее закончить неприятный разговор, – учитель помогает мне по вопросам учёбы и литературы не больше, чем остальным.
– Да? – переспросил Джуничи. – А я с ним по кафе не ходил. И не думаю, что кто-то ходил.
– Мне жаль, – слова сами сорвались с языка, и Тору в следующую же секунду замер, задержав дыхание.
– Твой выбор, – пожал плечами Джуничи, – не зазнавайся раньше времени, Акияма-кун, – неожиданно мирно вздохнул он. Джуничи посмотрел на Тору с сожалением: так, что он сразу почувствовал себя униженным. – И будь, пожалуйста, осторожнее, даже с учителями. Как лидер клуба, я должен позаботиться о тебе.
Позаботиться? Это Джуничи собрался о нём заботиться? Что он имел в виду, прося быть осторожнее? Не мог же Джуничи завидовать тому, что учитель уделял Тору много внимания? Ямамото никогда не страдал от одиночества, его всегда окружали одноклассники и друзья. Разве могло ему не хватать чего-то настолько, чтобы говорить с таким незначительным, как Тору? Стоило ли спросить об этом учителя Танаку? Или он, почувствовав недоверие, станет относиться к нему с презрением?
Как бы хорошо ни складывались дела в реальном мире, попросить совета Тору мог только у Юмэ.
– Ты даже не представляешь, какими бывают люди, Акияма-кун, – однажды сказал учитель Танака.
К фразе, звучащей так обыденно и избито, Тору отнёсся без особого интереса. Писать стихи и прозу под руководством и наставлениями Танаки Иори было гораздо увлекательнее. Учитель почти всегда соглашался с его мнением, корректируя лишь оформление и подачу. Работы Тору стали набирать популярность, и их слава вскоре разнеслась среди многих крупнейших школ Токио.
Тору всё больше боготворил Танаку Иори: с каждым новым выступлением и проектом он проникался к учителю особенной нежностью. К Мисаки Рин присоединилось ещё несколько девушек – за месяцы у Тору скопилась стопка цветных конвертов, подарков и писем. Ему льстило женское внимание, оно окутывало теплом, сильно отличающимся от материнского. В их ласке не было тревоги и беспокойства, только странное и далёкое от понимания обожание, проливающееся на страницы чернилами и штрихами карандашей.
Ямамото Джуничи, признав успех члена своего клуба, говорил о нём с гордостью и больше не язвил по поводу близких отношений учителя и ученика. Его демонстративное спокойствие казалось Тору пугающим – он с настороженностью относился к любой попытке Джуничи заговорить с ним по рабочим вопросам. Однако ещё больше Тору переживал за то, что учитель Танака в любой момент мог предпочесть ему Ямамото Джуничи, более успешного, взрослого и решительного. Он следил за каждым взглядом Танаки Иори, боясь пропустить в нём момент угасания искры заинтересованности. Тору не хотел, чтобы учитель касался Джуничи, чтобы заботился о его проектах и успеваемости. Он привык быть единственным учеником, удостоившимся такого внимания, и теперь не мог отпустить прилипшую к коже роль.
Тору ревновал. Обидно, глупо и безнадёжно ревновал Танаку Иори.
Мир Тору затрещал, затрясся и обернулся руинами спустя три месяца, когда учителя Танаку, человека с самой светлой улыбкой, безграничной любовью к детям и литературе, читающего стихи с выражением прирождённого оратора, задержали по обвинению в растлении несовершеннолетних. Слухи разлетелись по школе с небывалой скоростью, дошли до широких масс так же быстро, как распространяются смертельные вирусы, и поразили все слои общества от юных до пожилых. Все говорили о Танаке Иори с пренебрежением и ненавистью, родители его учеников, обеспокоенные состоянием детей, требовали жесточайшего наказания, жертвы – Тору не мог решиться назвать учителя Танаку преступником – молчали, опустив взгляд, и избегали любых вопросов. Тору отказывался верить в произошедшее: больше недели ему пришлось провести дома, пытаясь смириться с реальностью. Из головы не выходил образ жизнерадостного учителя, открывшего ему путь в мир литературы. Если бы не Танака Иори, Тору продолжал бы относиться к себе с презрением и выслушивать насмешки Юити и его друзей. Танака Иори сделал для школы больше, чем кто-либо, он зажёг так много талантов, что никто не смог бы оспорить его заслуг. Однако сейчас судьба учителя Танаки была перечёркнута газетными статьями, радиоэфирами и заседаниями суда.
