Вокари Ли
Длиной в неизвестность
– Какой ты внимательный, доктор Акияма. Бронхит, – напомнил Юра, – иногда вообще как труба.
– Плохо, – резюмировал Тору.
– Ты первый жалуешься. Девчонки, которые засыпали на моей груди, так не думали. Они вряд ли замечали.
– Я формирую клиническое мышление, – пробубнел Тору в ткань футболки, – и я не они.
– Не они, – кивнул Юра, положив руку ему на макушку, – не они.
Под монотонное биение сердца Тору закрыл глаза. Ему показалось, что впервые за долгие годы среди темноты он смог разглядеть красочные мазки.
Шаг двадцатый. Самый страшный день
Тору смотрел на только что купленную упаковку антидепрессантов. Пальцы кололо холодом, но всё выходящее за пределы небольшой картонной коробки казалось незначительным. Сейчас, когда к нему начали возвращаться цветные сны, Тору почти поверил в возможность вновь встретиться с Юмэ. Было бы ужасно несправедливо умереть до исполнения давней мечты. Именно такие мысли привели Тору к тому, что сейчас он с неспокойным сердцем вчитывался в название лекарства. С курса фармакологии он помнил, что у антидепрессантов было много побочных эффектов. Но какое значение это могло иметь сейчас, когда сама жизнь всё чаще становилась побочным эффектом?
«Не читать побочные, – повторял Тору, пробираясь к дому по льду и стараясь устоять на ногах, – просто следовать инструкции врача. Только инструкция».
Он отгонял навязчивые мысли и боролся с ними изо всех сил, пока, наконец, не достал из пачки свернутый в несколько раз лист и не развернул его, ища глазами нужную графу. «Только взгляну, – успокоил себя он, – и выброшу. Сразу выброшу».
Выбросил. И написал Юре короткое, но ёмкое:
Т: /Я умру от этого, там летальный исход в побочке/
Тору побродил около подъезда, несколько раз попытался выбросить таблетки вслед за инструкцией, но останавливался, вспомнив их цену и путь, который уже был пройден. Тору поднялся на этаж, заперся в комнате, на полную громкость включил музыку и полчаса после трясся над блистером.
Ю: /у жизни тоже/
Он потянулся за телефоном.
Т: /Юр, это страшно/
Ю: /понимаю
ещё одну пиццу?)0))00/
Т: /Просто продай мои картины и сделай меня известным, если я умру/
Ю: /мы умрём в один день поэтому ты сгинешь в небытие/
Т: /не смешно/
Ю: /хаха/
Т: /я сейчас выпью её/
Ю: /проведи эфир/
Тору отбросил телефон в сторону, выдавил таблетку в ладонь и проглотил её. В горле запершило. Пути назад не было. Он решился. Решился и сделал то, о чём не мог даже мечтать. Скрыть от матери любой из побочных эффектов было бы трудно, поэтому Тору надеялся, что она вернётся позже обычного. И, конечно, надеялся не умереть в одиночестве обжитых стен.
Ему оставалось лишь ждать. Если судьба уготовила ему смерть, то он хотя бы умрёт героем в своих глазах. И в Юриных. Может быть, ещё в чьих-то, но всё было неважно. Никто так и не увидит его картин, не сможет познать его душу, и он сгинет в темноте, оставив после себя только горстку слипшихся воспоминаний в головах таких же недолговечных людей.
Следующие двадцать минут Тору смотрел в стену и размышлял о смерти искусства. Наверняка и у него был срок годности – тогда ничто не имело смысла. Даже лечение. Зачем продлевать путь, который и длинной, и короткой дорогой приведёт к одной точке? Ему нужно было время, чтобы творить, но если творчество обещало отправиться в могилу следом за ним, то пусть бы и время забрало с собой.
Он поднял телефон – восемнадцать сообщений и два пропущенных вызова: один от Юры, другой, гораздо более волнующий, от матери.
Ю: /ты помер что ли?
таблетка бы не успела
ты что-то намудрил
придурок
так не делается/
Последнее сообщение показалось Тору забавным. Он представил, с каким лицом Юра его писал и засмеялся. Как потерявшийся дворовый котёнок.
В дверь позвонили. Тору нахмурился и замер. У матери были ключи да и звонила она бы протяжно или, наоборот, коротко и часто. Одиночный «цзынь» не заставлял рассчитывать на что-то хорошее. Но и на плохое не заставлял. Тору показалось, что мысли начали путаться уже сейчас. Он подошёл к двери и посмотрел в мутный глазок. Дыхание застряло посреди выдоха, и Тору поперхнулся воздухом. Щёлкнул замок, скрипнула ручка и зашептали дверные петли.
– Идиот? – раскрасневшийся от холода Юра смотрел на него с нескрываемой злостью. Он напористо шагнул в квартиру, сдвинув с места опешившего Тору.
– Я не…
– Ты не «не», ты да, причём серьёзно и безвозвратно, – Юра хлопнул дверью, заставив висящее в прихожей зеркало дрогнуть и закачаться. – Откуда я знаю, что тебе, идиоту, в голову пришло? Ты понимаешь, что я сюда за двадцать минут долетел?
Тору завороженно смотрел на него, будучи не в силах произнести ни слова.
Юра говорил уверенно, из последних сил сдерживая рвущую тело и душу злость. Тору хотел, чтобы он перестал сдерживаться и дал ему звонкую и отрезвляющую пощёчину.
Юра терпел. Выговаривал накопившееся, попутно снимая куртку и ботинки. В этот раз повесил на первый попавшийся крючок и бросил посреди прохода. Злился. Злился по-настоящему.
– Я не думал, что ты испугаешься, – оправдался Тору, отметив, как жалко он звучал на фоне чужой искренности, – прости?
– Я не испугался, – строго сказал Юра, – просто хотел сказать, что нашёл первого покупателя для твоей картины.
– И ты не мог написать? – нервно усмехнулся Тору. – Верю. Стой, подожди, что ты сказал?
– А вот ничего, – Юра зашёл в комнату и без капли стеснения лёг на кровать.
– Ну Юр, скажи, – Тору зашёл следом, сел рядом и нетерпеливо затряс его за плечо, – нашёл покупателя? Из тех, про кого ты говорил? Что он сказал? Какая цена? Он не говорил, для чего ему? Ну просто эстетика или ещё что-то? А ещё…
– Тшшш, – Юра прикрыл глаза, тяжело дыша, – потом, – откашлялся он, – всё потом.
– Ну Юр, – настаивал Тору, – я не смогу жить в неведении!
– Кто бы говорил. Сам-то не лучше.
– Ты вообще по моей кровати в грязной одежде катаешься, – возмутился Тору, – слезай, раз не говоришь.
– Вот ты как, значит, – посмеялся Юра, – с чего бы она грязная? Вчера из стирки!
– Ты ехал в метро.
– В маске.
– Но не в скафандре же.
– Зря ты так, дорогой друг, – не забыв больно хлопнуть Тору по плечу, Юра потянулся, а затем резким движением поднялся на ноги. – Я, между прочим, ответственно подхожу к безопасности.
Он многозначительно похлопал себя по карману джинсов и вдруг изменился в лице.
Тору показалось, что следующее мгновение тянулось вечность: как в замедленной съёмке он видел тяжело дышащего Юру, застывший на его лице страх и растерянность побледневших рук, покрывшихся узорчатой сосудистой сеткой. Собственный крик будто доносился издалека и не был способен пробудить замершее сознание.
Юра прохрипел что-то невнятное – в самом деле, Тору не смог разобрать ни слова – и безжизненно упал, закатив глаза.
Тору слышал стучащее в горле сердце, ощущал, как напряжение сдавливает виски и непослушными руками набирал номер «Скорой».
Кадр за кадром смеялись позиции и сцены: люди в синем, неспешно заходящие в комнату, подхватывающие неподвижного Юру на носилки, кислородная маска, увешанная аппаратами машина, ревущая красно-синяя сирена, воющий страх и безнадёжно-отчаянное непонимание.
Почему смеющийся минуту назад Юра молчал, почему был бледным, почему дышал через маску, быстро, поверхностно и загнанно, как выпавший из гнезда новорождённый птенец? Почему врачи ничего не говорили, почему не отвечали на незаданные вопросы, почему Юра по-прежнему не приходил в себя и не рассказывал, как не волновался за Тору, когда, бросив всё, ехал к нему в мороз?
Тору чувствовал себя виноватым и готов был поверить в любого Бога, который пообещал бы открыть Юре глаза.
Тору не хотел становиться врачом, не хотел бесчувственно смотреть в угасающие глаза, общаться с уничтоженными смертью близкими, говорить монотонно и вяло, чтобы не сорваться на честность и искренность.
Юру везли по асфальту, по ступенькам и плиточному полу, колёса подпрыгивали на швах, мелко стучали и будто злились на его, Тору, провал. Злились на Бога и грозились вот-вот забрать последний вдох, оставить его под маской, незавершенным и спутанным, чтобы позволить вернуться и начать всё заново, уже без Богов и глупых друзей.
– Вы кем больному приходитесь? – едва не зевнув, спросил врач. В светлых глазах не плескалось даже смерти – всё выгорело, всё ушло, растащенное умершими и умирающими. Тору скривился, боясь увидеть в узких зрачках своё отражение.
– Всем, – полумолчаливо ответил он, затем одумался и сказал внятно-невнятное: «Друг. Лучший друг».
– Дальше нельзя, – его, не сопротивляющегося, не настаивающего и не пытающегося хотя бы сжать бледные пальцы в своих, легко остановили движением небрежно поднятой руки.
Должно быть, они подумали, что он в самом деле самый беспроблемный сопровождающий. Тору чувствовал себя растоптанным и грязным, и грязь эта была гораздо тяжелее, чем осевшая на Юриных джинсах пыль.
«Лучше бы ты просто сжёг мою постель, – подумал он, послушно садясь на холодный железный стул, – Боже, пожалуйста, вернись»
Юра скрылся за дверью реанимации, передав белым халатам хрупкую жизнь, висящую на ниточке прерывистого дыхания. Должно быть, они тоже однажды жалели о решении остаться в медицине. Может быть, жалели и сейчас, когда под их мозолистыми пальцами не-чужое сердце из последних сил карабкалось в жизнь.
Тору показалось, что в больничном воздухе до сих пор пахло терпким Юриным парфюмом. Он уронил голову на дрожащие колени и глубоко вдохнул, почувствовав, что его собственная жизнь висела на волоске от пристроившегося к ней острого лезвия гильотины.
Шаг двадцать первый. Пожалуйста, дыши – мне без тебя не взлететь
«Юмэ-кун, скажи, что я всё ещё сплю, – подумал Тору, открыв глаза, – скажи, что мне снова двенадцать и завтра я встречу Ойкаву-куна, когда приду в школу. Скажи, что этого нет. Скажи, что меня нет в медицине, а Юры нет в реанимации. Скажи, что мне снова двенадцать. Пожалуйста, Юмэ-кун. Скажи, что ты сейчас в порядке. Пожалуйста».
На часах было семь часов вечера. Сколько он проспал? Неужели подействовали таблетки? Сон был крепкий и совершенно пустой – настолько, что в нём не было даже пустоты. Тишина. Тишина и слышащийся из палат писк. Спина затекла, железный стул впился в ноги.
– Молодой человек, вас всё равно не пустят, – невысокая женщина – на вид ей было не больше пятидесяти – сочувственно на него посмотрела.
Шею ломило, мышцы дрожали в напряжении. Тору поднял голову, встречаясь взглядом с…Людмилой. На бейдже мелкими буквами читалось имя. Людмила.
– Мне нужно знать, – неуверенно начал он, не зная, что именно хочет спросить, – Кирсанов, Юрий Кирсанов, он в порядке?
«Конечно же нет, он не дышит сам, – пронеслось в его голове, – можешь не надеяться, что он выживет».
Тору дал себе пощёчину и едва не выругался, поняв, как глупо, должно быть, выглядел со стороны. Кто захочет помогать такому, как он? Проклятый неудачник.
– Ты бы хоть чаю выпил, Божечки, – Людмила вдруг перешла на «ты». Тору вдруг захотелось обнять замученную работой женщину, – иди домой. Если его переведут в палату, завтра придёшь навестить.
– Он умрёт? – перебив, спросил Тору.
– Глупости городишь, – вздохнула Людмила, покачав головой. Её жест был настолько по-советски искренним, что Тору почувствовал прилив ностальгии по месту, в котором никогда не был. – Учился бы лучше.
– Учусь, – не задумываясь кивнул Тору, – учусь.
– Вот и давай, нечего тут рассиживаться, – поторопила Людмила, – завтра, всё завтра.
А как до завтра дожить и не свести себя с ума, никто не сказал.
Людмила, покачиваясь, шла по длинному больничному коридору. Иногда рядом мелькали одетые в уютную домашнюю одежду пациенты. Шоркали тапочки. Слышались переменчиво радостные голоса. «А Юра там один, – думал Тору, – и ему там плохо».
Но плохо не было. Наверняка не было. Ведь Юра всегда говорил, что жизнь идёт своим чередом, а значит, складывается, как нужно.
Тору вернулся домой в первом часу ночи: он долго бродил по улицам, много курил и пытался заглянуть в больничные окна, но неизменно видел лишь тусклый холодный свет. Ничего, что напоминало бы Юру. Ничего похожего на хрупкий обрывок дня, отпечатавшийся в памяти улыбками и смехом.
Тору не пил – алкоголь не сочетался с таблетками, а на плечах лежало сразу две жизни. Если Юра был прав, и умереть им действительно предстояло в один день, то ему следовало быть особенно осторожным. Хотя бы несколько дней, а после – прямиком в ад, куда Юру – он не сомневался – не пустят. Только бы разорвать порочную связь и открепить сердце от привязавшего его крючка.
– Ты почему так поздно?! – с порога закричала мать. Тору рефлекторно поморщился, съежился и вспомнил тонкую сетку морщин тёти Люды. Она же там, с Юрой. Может быть, смотрит на него, бедного и почти безжизненного. Вновь захотелось её обнять. Мягкую и пахнущую стерильностью тётю Люду.
– Был с Юрой, – ответил Тору, скидывая ботинки в образовавшуюся под ними бледно-чёрную лужу.
– Какой Юра в час ночи?! – продолжила она, кивая на завалившуюся в грязь обувь. – Не знаю, с кем ты там общаешься по ночам, но совсем оскотинился. Ты на учёбу завтра как собираешься? Будешь спать на парах? Или под машину сразу, чтобы матери приятно сделать?! В могилу меня сведёшь, честное слово.
– Юра в реанимации, – Тору смотрел на неё, не чувствуя ни страха, ни вцепляющейся в лицо тревоги, – может быть, он умрёт. Приду тогда вовремя. Я в душ, мам. Спокойной ночи.
Тору заперся в ванной, надеясь, что мать не решит вламываться туда с помощью ложки. Она не решила. Через несколько минут шум в коридоре затих – Тору сел на дно ванной, не снимая одежды. Льющаяся сверху прохлада успокаивала мысли, не давая хаосу грызть душу.
Юра был болен – теперь у Тору не оставалось сомнений. Никакой это был не бронхит, с бронхитом не попадают в реанимацию. «Всё ты Юра наврал, – подумал Тору, отплёвываясь от попавшей в рот воды, – допрошу, когда вернёшься».
Тору обнял колени, прижался к ним лбом и бессильно расплакался. Эти слёзы не были похожи на слёзы жалости или отчаяния, которые он проливал раньше. Это были не слёзы безнадёжности, выступающие при прикосновения ко дну, это были слёзы настоящей, не украшенной лирической мишурой надежды. И немой, еле слышной, мольбы.
Казалось, Юра вот-вот даст ему подзатыльник и скажет приевшееся «Грузишься. Снова грузишься». Тору сжал кулаки до боли в ладонях. Вода потеплела, касаясь вздрагивающих плеч успокаивающей нежностью.
Тору всё осознал: согревшись, вышел из ванной опустошённым и обновившимся. Почти пустая от мыслей голова показалась воздушной и лёгкой. Может быть, у него и в самом деле не было головы – только сердце. Неуместно радостно и умиротворённо трепещущее сердце. Тору вслушивался в его ритм, боясь потерять случайно обретенное новое в шуме незатихающей жизни города. Волоча за собой мокрую одежду, он остановился у окна. С улицы тянуло холодом и прежде, чем кожа покрылась крупными мурашками, Тору всмотрелся в натянутую на небо глубину ночи: звёзды рассыпались по поверхности туманными точками, сквозь редкие дымчатые облака улыбнулась луна. Только ему и его сердцу, принявшему неизбежное.
–月がきれいですね.1
Ночь затихла – настала пора ложиться спать. А завтра обязательно наступит.
Шаг двадцать второй. Буду бороться, если ты пообещаешь не сдаться
Открыв глаза, Тору сразу схватился за телефон. От Юры не было сообщений, он так и не выходил на связь. Ночь выдалась холодной, а утро – ясным: покрасневшее небо отражалось на стенах тусклым свечением.
Тишина разливалась по комнатам, прерываемая редкими сигналами машин, визгом тормозов и скрипом резины. Матери уже не было дома – удивительно, что она не стала его будить.
Тору отписался старосте, наврав про болезнь. Может быть, он действительно был серьёзно болен. Уколовшись чувством вины, Тору вспомнил про выписанные врачом лекарства и поставленный диагноз. Почти не соврал.
Во второй раз принимать таблетки было уже не страшно. Тору справился с этим без лишних проблем и поехал в больницу.
Нормально расспросить врачей о состоянии Юры не получилось: они отвечали смазанно и вскользь, смотрели как на копошащуюся в навозной куче муху и по итогу ограничились, пускай ненадёжным и безразличным, но успокаивающим «Состояние стабилизировалось ночью и не вызывает опасений, в ближайшие время переведём в палату».
Тору знал, что выглядел как подросток, но не считал это поводом для грубости. Он видел, как вежливо и тактично обращались с более старшими посетителями и как выслуживались перед обладателями толстых кошельков, не брезгующих взятками. Обидно не было. Разве что за выбор прошлого, который легко мог привести его к такому же отношению к людям.
Когда Юру переведут в обычную палату, Тору, наконец, сможет увидеться с ним – именно эта мысль давала ему не сорваться и сохранить спокойствие среди болезненной несправедливости.
Наверное, как хороший друг, он должен был принести что-нибудь, что могло поднять Юре настроение и скрасить время, проводимое в унылых стенах среди угрюмых больных. Но разве улыбающийся больной – частое и хорошее явление? В больницах веселились либо отчаянные глупцы, либо отчаявшиеся и слишком умные. Понимающие и принимающие свою судьбу.
Юра не относился ни к первым, ни ко вторым, он просто был Юрой, никогда не теряющим внутренний свет. Подумав об этом, Тору улыбнулся. И всё-таки после случившегося с ним озарения всё ощущалось иначе.
***
Вечером, когда Юру перевели в простую палату, Тору вбежал к нему вперёд врачей. Он с восторженным благоговением смотрел на взлохмаченные светлые волосы, на сползшую с плеча больничную рубашку и блестящие глаза. На шее у Юры по-прежнему уютно висел небольшой золотой крестик.
Дождавшись момента, когда они останутся наедине, Юра заговорил, едва не заставив Тору вновь позорно расплакаться.
– Ты не принёс мне пиццу? – разочарованно выдохнул он – голос звучал сжато и хрипло, будто каждое слово давалось ему с большим трудом.
– Если бы я знал, – начал оправдываться Тору, но был остановлен влажной бледной ладонью.
– Я пока лежал, подумал, что нам нужно сходить на каток. Ты умеешь?
Тору вопросительно на него посмотрел. В фильмах люди, вышедшие из реанимации, говорили родственникам и друзьям о любви, делали предложение вторым половинкам и благодарили богов за подаренную жизнь. Юра же совершенно серьёзно заявлял, что хочет пойти на каток и «поскорее выбраться из этого ужасного места, потому что от пищащих над ухом приборов болит голова».
Тору рассмеялся, поняв, насколько абсурдной была сложившаяся ситуация.
– Если прокат со скидкой, то вообще замечательно, – добавил Юра, – по студенческим может сработать.
– Ты слишком болтлив для умирающего, – фыркнул Тору. Он чувствовал себя так же, как после экзамена, когда, вроде бы, радуешься, что всё прошло легко, но при этом на душе как-то паршиво от того, что зря волновался.
– Ну когда я был умирающим, я не болтал, – заметил Юра, – а сейчас-то чего?
– Ты болен и не хочешь мне говорить, – посерьёзнел Тору. Не лучшим решением было начать этот разговор сейчас, но обессиливший Юра вероятнее расскажет правду, чем Юра, полный энергии и идей.
– Я же говорил про свои лёгкие. На улице холод плюс я забил на дыхательные гимнастики, – объяснил он, – бронхоспазм. Не страшно, правда. Страшно было, когда я подумал о том, что так и не продал твои картины. А то пообещал, получилось, а выполнить – так сбежал. Нехорошо.
– Дурак, – нахмурился Тору, – вообще не думай об этом.
– Тогда буду думать о катке, – мечтательно сказал он, – лёд, снежные искры в лицо, скорость и ветер, чтобы щёки щипало и пальцы от холода сводило. И музыка такая дурацкая, которая на втором кругу нравиться начинает от безнадёги. Скажи этим извергам, что я чувствую себя хорошо и очень прошу отпустить меня домой.
– Дурак, – уже утвердительно сказал Тору, – сам такое говори, а я не собираюсь для тебя смертный приговор просить.
– Ой, опять драма, – Юра закатил глаза и, откашлявшись, продолжил, – если я скажу, они подумают, что у меня мозг повредился. А ты, если что, справку покажешь.
– Не смешно, – обиженно отвернулся Тору.
–А я не смеюсь. Они меня так всю зиму продержат на цепи.
– Юр, ты совсем недавно дышать сам не мог, – напомнил Тору, – если тебе будет спокойнее, то я тоже не пойду на каток.
– Да чёрт с этим катком, – махнул рукой Юра, – а про дышать…Бывает, я же сказал.
– У тебя так было?
– Так не было, – ответил Юра, – но бывает же. Вообще не вижу повода паниковать. Ты там, кстати, таблетки свои пьёшь?
– Пью, – кивнул Тору, посмотрев в окно. Та же луна. Подмигивающая и яркая луна.
– Молодец, – похвалил Юра, и, отследив его взгляд, добавил, – такая красивая, что умереть можно.
Тору вздрогнул, но быстро взял себя в руки. Не послышалось. Юра действительно говорил о луне.
– Второй день такая, – Тору потянулся на стуле, почувствовав, как мышцы заломило от напряжения.
– Первый я проспал, простите уж, – отшутился Юра, и Тору готов был простить ему неловкую колкость.
***
Спустя неделю Юру выписали из больницы. Уже тогда, не почувствовав глубокой радости, Тору заподозрил неладное. Он навещал его каждый вечер, а дни проводил в университете. Несколько раз по пустякам ругался с матерью: сдерживать эмоции становилось всё сложнее, он чувствовал себя натянутой до треска струной, готовой разорваться даже от лёгкого прикосновения. Любой вопрос, заданный и с любовью, и с упрёком, заставлял Тору без злости выходить из себя. Он не ожидал, что побочные действия таблеток будут настолько мучительными. Усталость нарастала, выполнять рутинные дела с каждым днём становилось труднее. Эффект лекарства должен был проявиться через неделю, но неприятные симптомы только усиливались, превращая жизнь в ещё более страшный кошмар. Панические атаки не отступили, но теперь Тору будто наблюдал за происходящим со стороны: дрожь, сердцебиение и спутанность сознания воспринимались чужими – переживанием киногероя или им же написанного персонажа. Всё было не по-настоящему. Картонный мир приносил всё больше проблем и всё меньше радости.
Утро – будильник – занятие – рисование – вечер – ночь – сон – утро – будильник. Последовательность повторялась из раза в раз, и Тору всё меньше хотелось просыпаться в новом дне. Оставаться в старом было так же уныло: не происходило ничего интересного, а когда-то бывшее интересным померкло, мелькая на периферии отпечатком приятно-сладкого воспоминания. Не было смысла ложиться спать вовремя – выспаться не удавалось даже за десять часов. Не было смысла ложиться позже – глаза закрывались, а вялое тело размякало уже к одиннадцати часам. Не было смысла. Просто не было смысла.
Тору не понимал, как жизнь могла настолько измениться всего за неделю, но уже не помнил, действительно ли когда-то было иначе. Может быть, ему казалось, что он чувствует себя удовлетворённым? Печальным? Чувствует страх, за себя, за мать, за Юру? Чувствует? Ещё недавно он дрожал у дверей реанимации, рыдал, сидя под холодной водой, и обещал Юре сходить с ним на каток. Сейчас же Тору позорно для самого себя прятался от Юриного голоса, от его идей и патологической неусидчивости. Тору было до тошноты стыдно за своё поведение – или тошнило от таблеток? Ему хотелось, чтобы мир в одно мгновение замер и превратился в мусорное ведро из тел, неба и воздуха.
Каждый день, вставая с кровати, он повторял себе, что нужно ещё немного подождать, что таблетки не могут подействовать сразу, что мир действительно – да-да, просто посмотри на свои картины! – был другим, живым и податливым, миром с катком, новым годом и пиццей, миром с подступающей весной, цветением и случайно найденной любовью.
Тору всё понимал. И не дождался. Спустя две недели и три дня после начала лечения он, переступив через сомнения, пропустил таблетку. На следующий день пропустил вторую, потом – третью и четвёртую.
А потом мир постепенно снова стал чувствоваться. Не изменившийся, холодный и мёртвый мир. Краски вернулись, но ни одной – яркой и насыщенной. Мёртвые. Мёртвые. Мёртвые. Тору и сам был мёртвым. Наверняка был и не посмел бы сомневаться, если бы не некстати обострившиеся чувства.
«Что-то вроде синдрома отмены, – думал он, трясущимися от бессилия руками натягивая на голову свитер, – нужно подождать», – успокаивал себя, второй час отдыхая после мытья посуды.
Юра, наверное, что-то замечал, раз крутился рядом ещё более навязчиво, но почти тихо, будто боясь ещё больше пошатнуть и так шаткое «нечто». Тору хотелось одновременно оттолкнуть его – чуждой, больной и разбитой частью – и притянуть к себе – искренней, любящей и, наверное, настоящей. И Юра, этот смеющийся солнечный луч, вобравший в себя темноту смерти, позволял отталкивать и притягивать, двигался как йо-йо, податливо замолкал в самый подходящий момент, и вновь начинал говорить, когда мысли не давали Тору услышать собственный голос. Было больно, иногда – почти весело и всегда бесконечно стыдно за грубость, ложь и совершенно глупую апатию.
Ни разу Юра не произнёс излюбленного «Не грузись», ни разу не попросил взбодриться и ни разу не ушёл, разозлившись, даже тогда, когда, казалось, следовало по-настоящему разозлиться и уйти. Тору чувствовал себя понятым, нужным и мёртвым. Тору был нужен миру, но мир уже не был нужен ему – какая ирония.
Изредка Юра пытался развеселить, но всегда останавливался вовремя, будто чувствовал, что Тору становится физически больно от шуток и смеха. Досуг проходил уныло, а вскоре и вовсе перестал быть досугом, превратившись в каторгу без возможности сбежать.
С Кирой Тору пересекался только в коридорах университета, до которого он доходил всё реже. Она крутилась у аудитории, но не всегда решалась зайти – наверное, не хотела смотреть на его новое лицо. Тору и сам не хотел, понимал Киру, как никто другой, поэтому избегал зеркал, следя за собой через поправляющего волосы и одежду Юру. Несколько раз Кира интересовалась его состоянием в сообщениях, желала сил и удачи справиться, предлагала помощь и спрашивала, передал ли Юра то, что она просила. Юра, конечно, ничего не передавал. Был слишком занят работой, учёбой и продажей его, Тору, картин, начавших приносить нестабильный, но ощутимый доход. Как унизительно он себя чувствовал: близкие люди боролись за его психическое здоровье ценой собственных интересов.
Мать тоже заметила неладное, но Тору твёрдо отказался от врачей и прочей навязчивой заботы: чтобы не умереть в особенно тяжёлые моменты, хватало недолго пообщаться с Юрой по телефону. Среди ночи, когда тот снова не спал по самым веским причинам.
Тору казалось, что Юра никогда не спал. Он звонил ему и в час, и в три часа ночи, в пять утра и десять вечера, но всегда слышал в трубке бодрый жизнерадостный голос. Если бы не тот взгляд, с которым Тору встретился в новогоднюю ночь, он бы ни за что не поверил, что Юра может быть кем-то, кроме весёлого заводилы. Он и не верил, но всё равно вспоминал застывшую в глазах напротив глубину.
Т: /Не занят? /
Ю: /смотрю стрим/
Юра ответил спустя две минуты. Тору посмотрел на часы: два сорок. Стрим в два сорок и неиссякаемая бодрость утром. Однако – Тору вдруг вспомнил – сейчас у него хотя бы стали появляться синяки под глазами. Либо запасы энергии даже у Юры не были безграничны, либо он сам, погрузившись на дно меланхолии, стал видеть больше тёмных цветов.
Т: /Смотри. Спокойной ночи/
Ю: /что хотел?/
Тору не ответил, перевернул телефон экраном вниз и, подтянув одеяло, попытался заснуть. Веки потяжелели, но сон не шёл. Он безуспешно ворочался в постели, по ощущениям, не меньше двадцати минут, открыл глаза и уставился в потолок. Как было бы хорошо, если бы кто-нибудь из соседей взорвал газ. Раз: хлопок – и всё. Конец. Ему, тёте Свете, бьющему жену и детей алкоголику с нижнего этажа, лающей на каждый шорох маленькой чёрной собаке и матери. Главное – ей, такой же лёгкий и быстрый конец. Совсем без тревог. Мгновение. Мать бы точно не пережила потерю, если бы что-то пошло не так и ей удалось выжить. Она всегда говорила что-то правдиво-слащавое, наподобие: «Ты вся моя жизнь, Тору, пожалуйста, береги себя». Так он бы и промотался по врачам, потратив на это лучшие годы. Берёг бы себя. А сосед бы не уберёг. И сгорели бы вместе с домашней библиотекой, безвкусно-узорчатыми обоями и собачьей шерстью все справки, диагнозы и лекарства. Сгорела бы материнская тревога. От его тела осталась бы обуглившаяся болванка или кровавая лепёшка, размазавшаяся по холодному зимнему бетону. Кто-то снял бы его на старенький телефон, загрузил бы низкокачественные фото на сайты для взрослых, а потом виртуально надругался над его останками. Через пару дней о новости перестали бы вспоминать, и его жизнь предали бы забвению. А был ли такой, Акияма Тору? Ни семьи, ни детей. Всё, что когда-то дышало вместе с ним, так и осталось бы высоким рейтингом и мутными квадратиками цензуры. Кто бы вспомнил, что он там рисовал? Мазня да и только.
Т: /можно наберу? /
Тору не выдержал. По десятому кругу примеряя позу, в которой лежал бы под завалами, он, наконец, решился позвонить Юре.
Как забавно-тоскливо было осознавать, что, имея в соседней комнате любящую и понимающую мать, он не мог рассказать ей о том, что тревожило душу.
Ю: /нужно
счас
стрим отстой
я даже не донатил в этот раз/
Тору улыбнулся, как, наверное, улыбались новости о наконец найденном трупе давно пропавшего человека, и позвонил Юре. Тот сразу ответил, громко прокашлялся в трубку – дурная привычка, за которую хотелось…из-за которой хотелось заставить его повторить это вживую – и принялся ругать стримера.
– Жалею, что потратил так много времени, – грустно признался Юра. – Можем вместе что-нибудь посмотреть.
– «Полное затмение», – Тору предложил первый пришедший в голову фильм.
– Это что?
– Один из любимых фильмов, – объяснил он, – про литературу и абьюз.
– В моём духе, короче, да? – отшутился Юра, набив что-то на клавиатуре.
– Ты думал, я предложу аниме?
– Кадры супер, – удивлённо присвистнул он, – не знал, что тебе такое нравится.
– Я искренне восхищаюсь Артюром, – ответил Тору, – в этом фильме есть дух свободы. Мне нравятся свободные люди. Как раз, как Артюр. И поэзия у него смелая. Могу что-нибудь прочесть.
– Давай. Буду погружаться в искусство. Судя по кадрам, там 3Д погружение, да? – хрипло посмеялся Юра.
Тору фыркнул что-то неопределённое и прочёл «Бал повешенных». Так эмоционально, как мог, – самые живые за последнее время слова.
– Неплохо, – протянул Юра, – но что-то знакомое. Наверное, я где-то слышал. Хотя ты, в любом случае, лучше читаешь. Читай ещё что-нибудь.
– Из него же?
