Вадим Иванович Кучеренко
Наследник волхва
Глава 41. Первая жертва
Иннокентий Павлович подошел к юному звонарю, который так и не сошел со своего места, с любопытством наблюдая за вновь прибывшими в Кулички людьми. Все чувства, которые юноша при этом испытывал, находили отражение на его лице. Опытный физиономист, Иннокентий Павлович без труда прочитал их. И поморщился. Юноша испытывал тревогу и неприязнь по отношению ко всем, кто приехал на больших черных автомобилях, не зная, что от них ожидать. Но больше всех ему не нравился сам Иннокентий Павлович, который изначально грубо окликнул его.
Иннокентию Павловичу это было безразлично, но он любил заводить врагов себе сам, когда этого нельзя было избежать, и осознанно, а не случайно, как на этот раз. И он решил исправить ситуацию.
– Я вижу, ты толковый парень, – сказал он, дружески похлопав юношу по плечу. – Мне такие будут нужны в Куличках. Пойдешь ко мне на работу?
Владимир отрицательно покачал головой.
– Вынужден отказать, так как уже имею занятие по душе своей, – произнес он, интонациями голоса невольно подражая отцу Клименту. – Звонарь я в церкви святых мучеников Феодора Варяга и сына его Иоанна, почитаемых Русской Православной Церковью в сонме святых первыми мучениками за святую православную веру в Русской земле.
– То есть в этой церквушке? – пренебрежительно спросил Иннокентий Павлович, кивая на храм.
– Истинно так, – с достоинством кивнул Владимир.
Иннокентий Павлович хмыкнул, но ничего не сказал. Он счел, что потратил достаточно времени и сил на то, чтобы юноша не относился к нему враждебно. И перешел к тому, что ему на самом деле было важно.
– Тогда скажи, могу ли я видеть настоятеля, отца Климента?
– Батюшка отдыхает после утренней службы, – почти благоговейно произнес Владимир. – Его нельзя беспокоить.
– Еще как можно, – усмехнулся Иннокентий Павлович. Он достал туго набитый портмоне и извлек из него две хрустящие красные купюры. – Беги к отцу Клименту и скажи, что у меня к нему очень важное и срочное дело. А потом отсыпь мне на эту сумму свечей, да поставь их возле тех икон, которые тебе самому больше глянутся. Если не хватит, я еще добавлю. По рукам?
Владимир, до крайности изумленный, молча кивнул.
– Тогда давай свою руку, – сказал Иннокентий Павлович.
Но когда Владимир машинально протянул руку, думая, что незнакомец хочет ее пожать, Иннокентий Павлович вложил в нее купюры и подтолкнул юношу в спину.
– Поторопись, – сказал он почти грубо. Юноша уже надоел ему своей инфантильностью. Общение с ним утомляло Иннокентия Павловича. – Помнишь, что время – деньги? Или в вашем захолустье о таком и слыхом не слыхивали?
Ничего не ответив, Владимир ушел. А Иннокентий Павлович вошел в храм. И сразу будто оказался в другом мире. Внутри было тихо и сумрачно. Мерцали лампадки, скупо освещая строгие лики на темных иконах. Под их взглядами Иннокентий Павлович почувствовал себя неуютно. Если бы он не нуждался в отце Клименте, то ни на одно мгновение не задержался бы здесь. Это был не его мир, чужой для него. Здесь все было зыбко и мрачно, а он предпочитал твердую почву под ногами и яркий свет. И он всегда боялся мыслей о неизбежности смерти, избегал их. А в храме они являлись, как непрошенные, надоедливые гости, и от них невозможно было избавиться.
– Разве только постом и молитвой, – через силу усмехнулся Иннокентий Павлович, чтобы подбодрить себя. – Но это слишком радикальные меры.
Он уже был готов махнуть на все рукой и уйти, когда дверь в храм отворилась, впустив столб солнечного света и отца Климента. Следом бочком протиснулся Владимир и тенью встал за спиной батюшки.
– Спаси Господь, – сказал отец Климент. – Мне передали, что вы спрашивали меня?
Иннокентий Павлович улыбнулся так, будто увидел лучшего друга. Он сразу понял, что отец Климент был сильно впечатлен, узнав от юного звонаря о том, что гость закупил свечей на громадную по меркам Куличков сумму и распорядился поставить их перед иконами. И поспешил усилить произведенный эффект.
– Много, много наслышан о вас, отец Климент, – заявил он. – От митрополита Владимира. Мы с ним часто встречаемся по вопросам пожертвований на богоугодные дела. Таков мой принцип – десятую часть прибыли своих предприятий отдаю церкви. Как в старые добрые времена. Традиции превыше всего. На традициях испокон века держится Русь-матушка. Вы согласны со мной?
Отец Климент был ошеломлен потоком слов, которые изливал на него незнакомец. Он не успевал отвечать. Но упоминание митрополита произвело на него должное впечатление. И как только Иннокентий Павлович дал ему возможность что-то сказать, сочтя, что нужная предварительная артподготовка перед началом наступления проведена, батюшка пророкотал:
– Истинно так! – И благожелательным тоном спросил: – Так чем могу вам служить? Прошу прощения, не знаю вашего имени-отчества.
– Иннокентий Павлович, – представился тот, протягивая руку.
Они обменялись рукопожатием. Рука отца Климента была мягкой и слабой, как у женщины. Иннокентий Павлович мимоходом отметил это. Для него это было важной характеристикой человека и ключом для дальнейших переговоров. Его собственная рука была твердой и сильной, и он любил стискивать протянутые ему руки так, что их обладатель морщился от боли. Тем самым Иннокентий Павлович, как он сам, смеясь, об этом говорил, сразу брал инициативу в свои руки и начинал доминировать.
– И я хочу, чтобы вы, батюшка, помолились об успехе моего предприятия, которое я задумал основать в Куличках. Только и всего.
– За благое дело не грех и помолиться, – осторожно заметил отец Климент. – А что за предприятие, если сие не есть тайна?
– Какие тайны от бога и служителей его! – смеясь, воскликнул Иннокентий Павлович. – Предполагаю взять в долгосрочную аренду Зачатьевское озеро. И построить там санаторий для лечения и отдыха всех страждущих. Вы согласны со мной, батюшка, что это благое дело?
Но отец Климент не спешил соглашаться. Он был изумлен известием. И не знал, как на него реагировать. Видя его замешательство, Иннокентий Павлович поспешил склонить чашу весов на свою сторону, сказав:
– Я уже получил благословение митрополита Владимира. Он дал свое пастырское слово поддержать меня. Надеюсь, что и вы, отец Климент, одобрите мое начинание. Для меня это очень важно, поверьте.
– Ну, если сам митрополит Владимир…, – растерянно произнес отец Климент. Внезапно в его глазах мелькнул огонек подозрения, и он спросил: – А вы собираетесь освятить место будущего строительства?
– Разумеется, – тоном, отвергающим всяческое сомнение, сказал Иннокентий Павлович. – Это первое, что я делаю, начиная каждое свое новое предприятие.
– А то вы, быть может, не знаете, что Зачатьевское озеро – заповедник язычества, – пояснил отец Климент, все еще смотря с недоверием. – И я, говоря по правде, удивлен, что вы выбрали именно это место.
– Было языческим – станет православным, – весело заявил Иннокентий Павлович. – С вашей помощью, батюшка, мы обратим в православную веру всех язычников, как местных, так и пришлых. Как вам такое?
– Богоугодное дело, – кивнул отец Климент. – За него радостно и молиться.
– Вот и хорошо, – удовлетворенно заметил Иннокентий Павлович. – А я в долгу не останусь. В случае, если предприятие будет успешным, поток пожертвований на храм в Куличках хлынет, как из рога изобилия. Не забывайте об этом, батюшка, когда будете молиться за наше дело.
Отец Климент нахмурился.
– Языческий символ, – осуждающе произнес он. – Негоже упоминать о роге изобилия, говоря о православном храме. Тем паче, названном в честь Феодора Варяга и сына его Иоанна, принявших мучительную смерть от язычников.
Но Иннокентий Павлович уже не слушал его. Он добился своей главной цели, заручившись поддержкой церкви, а нюансы его не интересовали.
– Да-да, я слышал об этом, – равнодушно произнес он. – Простите, батюшка, но мне пора. Надеюсь, вы помяните и меня в своих молитвах. Большое дело мы с вами затеваем, отец Климент. Молитесь денно и нощно за него, и воздастся вам сторицей.
С этими словами он вышел из храма, оставив отца Климента в сомнениях и растерянности, но даже не заметил этого. Иннокентий Павлович считал настоятеля крошечной церквушки в затерянных среди лесов и болот Куличках слишком мелкой сошкой, чтобы обращать на него пристальное внимание. И у отца Климента была мягкая и слабая рука, а это для Иннокентия Павловича являлось самым убедительным доказательством того, что с ним не будет хлопот. Полдела было сделано, и Иннокентий Павлович был доволен собой.
Но оставался хозяин Усадьбы волхва, жрец языческого бога Велеса. И успокаиваться было рано. Подумав об этом, Иннокентий Павлович ускорил шаги. Увидев Карину, он распорядился:
– Сегодня же организуй мне встречу с языческим жрецом. Будем ковать железо, пока они здесь не опомнились. Быстрота и натиск! Кто овладел этими воинскими искусствами, тот никогда не потерпит поражения. Кстати, ты читала книгу «Наука побеждать» великого русского полководца Суворова?
– Нет, – призналась Карина.
– И зря, – самодовольно усмехнулся Иннокентий Павлович. – А я читал. И усвоил эту науку. Поэтому я обречен на победу. Вот так-то!
Внезапно за его спиной раздался испуганный крик Ирины. Иннокентий Павлович резко обернулся и увидел, что она показывает рукой на ворону, которая сидела неподалеку на груде металла, бывшей когда-то вертолетом, и словно с любопытством наблюдала за людьми.
– Чего ты испугалась? – насмешливо спросил он. – Ведь это не привидение, а обыкновенная ворона.
– Ты ничего не знаешь, – взволнованно сказала Ирина. – Говорят, что эти обыкновенные, как ты их называешь, вороны выклевали глаза одному из местных жителей. – И для большей убедительности она присочинила: – Мне кажется, я узнала эту ворону! Она едва не набросилась на меня, когда я стояла возле Усадьбы волхва. Я запомнила ее по белому пятну на шее.
И она потребовала:
– Прогони ее!
– Как скажешь, милая, – произнес Иннокентий Павлович.
С его лица сошла улыбка, и оно стало жестким и грубым. Он расстегнул костюм и достал из висевшей под ним наплечной кобуры пистолет. Прицелился и дважды выстрелил.
В первый раз он промахнулся, и ворона успела взлететь, но ее поразила следующая пуля. Голову вороны разнесло в клочья, а саму ее подбросило в воздух, словно она совершила кульбит. По инерции пролетев еще немного, птица шмякнулась на землю, оросив ее кровью.
– Да вы снайпер, Иннокентий Павлович! – восхищенно воскликнула Эльвира и захлопала в ладоши.
– Спасибо, милый, – сказала Ирина, целуя его. – Ты мой рыцарь без страха и упрека!
Но Иннокентий Павлович, пряча пистолет обратно в кобуру, недовольно поморщился.
– Только со второй пули. Вот что значит давно не стрелять! Рука уже не та.
Он повернулся к Карине, у которой единственной из женщин был хмурый вид, и спросил, как ни в чем не бывало:
– Так о чем мы говорили, когда нас прервали?
Но Карина не успела ответить. На площадь, натужно ревя моторами, начали выезжать покрытые пылью автомобили, к которым были прицеплены трейлеры. И в каждом находились люди. Они выглядывали из окон, что-то неразборчиво выкрикивая и оживленно жестикулируя. Когда машины остановились, они, как горох из стручка, высыпали на площадь. И началась суета, крики, неразбериха, обычные для толпы, в которой невозможно разобрать отдельные голоса или выделить отдельного человека.
После людей из трейлеров начали выпрыгивать овцы, неизвестно как там поместившиеся. Они испуганно жались друг к другу и жалобно блеяли, увеличивая шум…
Услышав гул, напоминавший грозовые раскаты, из храма вышел Владимир. То, что он увидел, привело юношу в крайнее изумление. Он застыл, как жена Лота, приоткрыв рот. Впервые в своей жизни юный звонарь видел людей, которые выглядели так необычно и разговаривали на непонятном для него языке. И их было много. Очень много.
Глава 42. Ожъ
Третье дерево оказалось не таким неприступным, и Семе удалось забраться на него, ухватившись за одну из нижних веток. Сердце в его груди отчаянно билось, а руки дрожали. Он не сразу поверил, что теперь ему ничто не угрожает.
На дереве Сема просидел, обхватив ствол руками, очень долго. Сколько, он не знал, поскольку часов у него не было, а определить время по солнцу мальчик не мог, потому что того не было видно за кронами деревьев, простирающихся над его головой непроницаемым зеленым куполом. Когда все тело Семы от неподвижности и неудобной позы онемело, а руки затекли, так что уже не могли держаться за ствол, он начал потихоньку спускаться. Волчьего воя давно уже не было слышно, а сам волк так и не появился, возможно, испугавшись костра.
Пламя уже погасло, но угли еще тлели, и Сема, набросав новых веток, вскоре опять разжег костер. Пока он сидел на дереве, то снова вспомнил о страхе зверей перед огнем.
Теперь, когда смертельная опасность была позади, и можно было продолжать путь, Сема понял, что не знает, куда он зашел. Накануне вечером он бежал, не разбирая куда, а когда стемнело, подсвечивал себе фонариком. И, конечно же, не запоминал дорогу. Да это было и невозможно. Сема понял, что заблудился.
И это было не менее страшно, чем встреча с волком. Ему снова грозила смерть – если не от голода, то от жажды наверняка. Весь взятый из дома хлеб он уже съел, а ручья поблизости не наблюдалось. А от того, что минувшим вечером он густо посолил горбушку, его сейчас сильно мучила жажда. Причем при мысли, что воды нет, жажда внезапно усилилась и стала почти невыносимой. Память услужливо подсказала мальчику, что и вчера на его пути ему не встретилось ни одного родника или озерца. Так что идти назад смысла не было. Оставалось идти вперед. Но как Сема ни старался, он не мог определить, откуда он пришел. А, следовательно, не догадывался, и куда идти. Идти же наобум было опасно.
Сема вырос в поселке, окруженном лесами, и ему было известно, что он мог часами, если не днями кружить по лесу, и все время возвращаться в одну и ту же точку. Старики в Куличках говорили, что это леший кружит человека по лесу. Отец смеялся над их суеверием и утверждал, что виной этому особенности человеческой конституции – одна нога у человека длиннее другой, и он, как циркуль, при ходьбе без ориентиров начинает описывать круги. Сам же Сема думал, что разгадка проста и очевидна – человек ходит кругами, потому что земля круглая. И удивлялся, почему взрослые этого не понимают. Но в любом случае это было не важно, если в результате он все равно не найдет дороги домой и умрет от истощения или его, обессиленного, сожрут дикие звери.
Представив эту картину, Сема заплакал. Он едва не закричал: «Мама!», но сдержался. Мама все равно не появилась бы, а его гордости был бы нанесен сокрушительный удар, от которого она могла и не оправиться. Гордость – это было последнее, что у него осталось, если не считать фонарика и щепотки соли. Но Сема предпочел бы расстаться с фонариком и солью, если бы ему предложили выбирать из трех одно. Он был маленьким, но у него был характер настоящего мужчины. Мама говорила, что характер достался Семе по наследству. Но при этом она никогда не смотрела в сторону Ильи Семеновича, когда тот был рядом, и не упоминала о нем, когда он отсутствовал. Однако Сема ни разу не усомнился в том, что мама права. Сам он думал, что речь идет о каких-то былинных богатырях, бывших в их роду в незапамятные времена, и от которых ему и достался в наследство характер и много чего еще.
И теперь Сема плакал не потому, что струсил, а потому, что ему было жалко маму. Он знал, что она не переживет, если с ним что-нибудь случится. Мама сама не раз ему об этом говорила. И в эти ее слова Сема тоже верил. И по всему выходило, что он станет причиной не только собственной смерти, но и маминой.
Эта мысль настолько поразила Сему, что он перестал плакать. И начал думать, как найти выход из ситуации, в которой он оказался. Он знал, что безвыходных ситуаций не бывает. Во всех книгах, которые Сема читал, потерявшиеся герои всегда находили дорогу и выходили целыми и невредимыми из самых опасных ситуаций. И, по здравому размышлению, он не видел причин, по которым это не удастся ему. Возможно, эта уверенность в себе тоже досталась ему по наследству, но этого Сема тоже не знал, и думать об этом сейчас не собирался.
Погрузившись в свои невеселые мысли, Сема не заметил, как из-под дерева выбежал еж. И с удивлением уставился на мальчика своими глазками, похожими на две черные жемчужины. Как у всех животных, ведущих ночной образ жизни, у ежа было плохое зрение, но хорошо развиты обоняние и слух. Хотя он и смотрел в сторону мальчика, но на самом деле принюхивался и прислушивался. Поэтому его и без того удлиненная мордочка вытянулась еще сильнее, а острый носик, всегда мокрый, еще больше увлажнился от волнения.
Ежа звали Ожъ. Там, в корнях дерева, возле которого пристроился Сема, у него было гнездо, где он жил один, не желая ни с кем его делить. Днем, как правило, Ожъ спал, по ночам выходил на поиски пропитания, набивая себе живот жуками, гусеницами и дождевыми червями, а изредка разнообразя свой рацион птенцами и яйцами гнездящихся на земле птиц. Еще реже Ожъ ел змей и мышей, так как с живыми с ними было много хлопот, а падалью он брезговал. Питаться Ожъ должен был хорошо, потому что уже в середине осени он впадал в спячку, из которой выходил только к середине весны, и за это длительное время без достаточного запаса жира мог умереть от истощения.
Но в этот день весь его привычный образ жизни был нарушен, из-за чего Ожъ и выбрался из-под корней. Сначала он подумал, что в лесу начался пожар, который вплотную подобрался к его гнезду. Это было страшное бедствие, которое Ожъ, несмотря на то, что он быстро бегал, хорошо плавал и прыгал, едва ли бы пережил, как и большинство других мелких обитателей леса. Так в свое время погибли его мать и отец, и многие соседи. Сам он спасся буквально чудом, и с той поры боялся не только огня, но и грозы, когда пожар мог начаться после попадания молнии в верхушку дерева. Но потом Ожъ понял, что напрасно беспокоится. Пламя оставалось на месте, не приближаясь и не отдаляясь. Потом оно затухло. А на рассвете вспыхнуло снова. И опять затухло. И через некоторое время опять появилось. Это было более чем странно, и Ожъ решил узнать, что происходит. Он знал, что любопытство сгубило не меньше его сородичей, чем лесные пожары, но не смог устоять.
Выбравшись из гнезда, Ожъ сразу почувствовал резкий запах пота и давно немытого тела, идущий от живого существа, сидящего рядом с огнем. Сильный неприятный запах был его слабостью. Встречая его, Ожъ начинал лизать предмет, источающий этот запах, до тех пор, пока у него не начинала выделяться пенистая слюна, после чего Ожъ переносил её на иголки. Это было прекрасное средство. После таких процедур его иголки росли гуще и намного быстрее. Но существо, не боящееся огня, вызвало у него страх, и Ожъ решил, что не будет даже пытаться его облизывать, потому что наверняка тот смертельно опасен. Яда Ожъ не очень опасался, потому что даже большие дозы, губительные для других животных и людей, были для него безвредны. Но на этом существе наверняка плодилось много клещей и других мелких паразитов, которые могли забраться между его иголок, и от них невозможно было бы избавиться. А это было чревато зудом и другими неприятными последствиями.
Однажды Ожъ уже подхватил чесотку после драки из-за самки. И обиднее всего было то, что эта худосочная особь мало привлекала его, он прекрасно обошелся бы и без ее тощих прелестей. Но другой самец, более крупный и сильный, чем Ожъ, видимо, решил без особого риска для себя продемонстрировать ей свою неустрашимость и ловкость. Он напал на Ожа и избил его почти до потери чувств.
Ожъ запомнил день своего позора в мельчайших подробностях. Во время драки его соперник отвратительно и громко сопел и фыркал, а после, пока Ожъ приходил в себя и не мог покинуть поле боя, очень долго, с полудня до заката, кружил вокруг самки, еще более отвратительно фыркая и сладострастно сопя. После этого Ожъ и решил всегда жить один. Он не хотел рисковать ради удовольствия, которое в его глазах было весьма сомнительным.
Поэтому Ожъ наблюдал за существом, нарушившим его покой, только издали. Чтобы быть менее заметным, он даже нацепил на свои колючки сухой лист. Но именно это его и подвело. Налетел внезапный порыв ветра, лист начал громко шуршать, и мальчик, услышав этот звук, обернулся и увидел ежа.
Некоторое время они смотрели друг на друга – Сема и Ожъ. У них были очень похожие темные глаза, и блестели они одинаково от любопытства. Но Ожъ был сыт, а Сема голоден. И постепенно глаза мальчика начали меняться. В них вспыхнул голодный огонек, схожий с пламенем костра. Сема вспомнил, что где-то он читал, как еще в шестом веке до Рождества Христова римские легионеры выращивали ежей ради мяса, которое считали лакомством. Римляне запекали ежей вместе с иголками в глине. А их шкурки использовали для выделки кож, которые также дорого ценились.
Глины у Семы не было, и достать ее в лесу было негде. Не сразу, но все-таки мальчик додумался, что глину можно попробовать заменить пеплом из костра, обваляв в нем ежа. После чего закопать его в золу. Так дома они пекли картошку во дворе, когда надоедала вареная и жареная. Получалось вкусно. Но явно еж был не хуже картофеля, и уж во всяком случае намного сытнее. Сема решил попробовать. В конце концов, он ничего не терял.
– Ежик, ни головы, ни ножек, иди сюда, – позвал он, присвистывая. От кого-то Сема слышал, что ежи охотно бегут на свист прямо в руки, думая неизвестно о чем, но, несомненно, надеясь на что-то хорошее.
Однако еж, который ему попался, был, видимо, не настолько глуп, как его собратья, чтобы польститься на свист. Или глух, как пень. Сема еще немного посвистал, а потом решил сменить тактику. Он вскочил на ноги и бросился к ежу. Как ни быстро бегал Ожъ, но убежать он не успел бы, тем более что нападение было слишком неожиданным, и несколько драгоценных мгновений было потеряно. Поэтому Ожъ, не мудрствуя лукаво, просто свернулся клубком, выставив иглы, растущие на спине и голове. Когда Сема сгоряча попытался схватить ежа, то почувствовал сильную боль. Иглы были короткие, но острые. И их было много, несколько тысяч. Ладонь Семы покрылась множеством мельчайших дырочек, из которых сразу же выступили капельки крови. Ощущение было неприятным, а вид кровоточащей ладони просто ужасным.
Возможно, будь на месте Семы другой мальчик, он бы сдался и отказался от своих намерений. Но только не Сема. Сопротивление лишь ожесточило его. Схватить живого ежа он не мог. Тогда Сема решил сначала ежа убить. Но для этого ему был нужен камень или палка. Сема огляделся и увидел в нескольких шагах от себя валявшийся на земле толстый сук, обломанный ветром. Это было как раз то, что надо.
– Полежи пока здесь, – почти ласково сказал Сема ежу, который по-прежнему лежал неподвижно, выставив свои иглы. – А я скоро вернусь.
Сема бросился к ветви. Но как мальчик ни был стремителен, однако Ожъ оказался еще быстрее. Услышав торопливые шаги своего врага и почувствовав, что его запах становится слабее, Ожъ понял, что это его единственный шанс для спасения. Развернувшись из клубка, он бросился к дереву, в корнях которого находилось его гнездо. Но Ожъ был бит жизнью и научен горьким опытом. Не случайно он пережил многих своих сородичей. Добежав до дерева, он не юркнул в спасительную темную щель между его корней, а пробежал дальше и спрятался в густых зарослях, растущих позади. И там затаился, боясь даже глубоко дышать, чтобы не выдать себя.
Сема не видел этого хитроумного маневра. Схватив сук, он бросился за ежом и вскоре нашел его гнездо. Мальчик не знал, что оно пусто, и долго еще ворошил его обломком ветви, надеясь нанизать ежа на него как на вертел. А потом, отчаявшись, засунул в щель между корней свою руку. Но и это оказалось напрасным. Еж бесследно, словно волшебным образом, исчез.
Теперь Сема был не только голодным, но и злым. Он вернулся к догорающему костру и на всякий случай заглянул в холщовую сумку – не осталось ли там краюшки хлеба, невзначай завалившейся в уголок. Но не нашел ни крошки. И его снова начала мучить жажда, затихшая было, пока он охотился на ежа.
Сидеть возле догорающего костра не было смысла. И Сема решил забраться как можно выше на дерево, чтобы сверху взглянуть на лес и увидеть хоть что-нибудь, кроме деревьев и кустарников, окружающих его на земле. Быть может, ему удастся рассмотреть даже крыши домов его родного поселка, подумал мальчик. И тогда он будет знать, в каком направлении идти. Так в его любимой книге поступил маленький хоббит, и Сема решил последовать его примеру.
А притаившийся в зарослях Ожъ, видя, что вернуться домой он все еще не может, решил немного прогуляться по лесу, чтобы успокоить свои нервы и, если удастся, немного перекусить. Только что пережитая смертельная опасность не только разволновала его, но и вызвала сильное чувство голода.
Ожъ долго бродил по лесу, рассказывая всем, кто только соглашался его слушать, о своих злоключениях. Вскоре все его сородичи, живущие поблизости, знали, что произошло. От них о происшествии узнали белки, от белок – зайцы, и уже к вечеру – остальные лесные обитатели. И когда вороны принесли весть, что все, от мышей до медведей, должны искать заблудившегося мальчика, а найдя, незамедлительно сообщить об этом, мало кто сомневался в том, что пускаться на поиски уже не надо. Обидчик Ожа, изгнавший его из гнезда, и был тем, о ком говорили вороны.
Теперь главное было не выследить мальчика, а вывести его живым и невредимым из леса, пока он не сломал себе шею, свалившись в овраг, или не утонул в болоте. Все знали, что люди очень неосмотрительны, и чаще всего гибнут в лесу по собственной неосторожности или глупости. Никто из лесных обитателей не хотел вызвать гнев Велеса, а тем более навлечь его на свою голову. И они начали сообща думать, как решить эту задачу.
Но именно Ожъ предложил идею, которая всем понравилась. Правда, завистники говорили, что у него был стимул – он хотел как можно скорее вернуться в свое гнездо, чему мешал мальчик. Но большинство было справедливо и признало, что этот еж необычайно умен и находчив, и когда-нибудь он обязательно прославит свой род.
