Вадим Иванович Кучеренко
Человэльф
Глава 16
Путь до маяка показался Борису восхождением на Голгофу и продлился целую вечность. Скалистый, скудно заросший травой остров Эйлин Мор усеивали камни, скользкие от влаги, опасные и непредсказуемые. Колено, которое Борис ударил при падении, едва сгибалось. Предрассветный туман, внезапно опустившийся на остров, уменьшил видимость на расстояние вытянутой руки. Много раз Борис, отчаявшись, решал, что не сделает больше ни шага. Но, передохнув, снова шел.
Все-таки это не был путь на Голгофу, потому что в завершение его Бориса ждали отдых, завтрак и сон в теплой постели. И как бы ни труден был каждый шаг, но это было лучше, чем сидеть на влажных камнях, дрожа от холода и голода и проклиная свою судьбу в ожидании, пока взойдет солнце.
Когда Борис поднялся на вершину холма и увидел тропинку, которая плавным изгибом вела к каменной ограде, окружавшей маяк, то не смог даже по-настоящему обрадоваться, настолько он обессилел, вымок, продрог и отчаялся. Все это время он был одинок во Вселенной. Но тропинка была проложена людьми. Она приободрила его. Чувство одиночества исчезло. И он даже прибавил шаг.
Он прошел за ограду, в которой зиял пролом, заменяющий ворота. Башня маяка возвышалась над его головой, освещая окрестности, словно гигантский фонарь, забытый на вершине холма каким-то сказочным великаном. Борис подошел к башне, открыл дверь, не считая нужным постучать, и вошел. Внутри шум моря немного утих и приобрел иное звучание, более торжественное и грозное, похожее на исполняемую невидимым оркестром патетическую симфонию. Это уже был другой мир. Не жестокой в своем равнодушии к человеку природы, а тот, который создали люди, отвоевав у нее свое право на существование на этой планете. За каменными стенами башни было тепло, сухо и спокойно.
Комната, которая оказалась сразу за дверью, была небольшой и уютной. Из мебели в ней были только дощатый стол, несколько грубо сколоченных стульев, пара шкафов в углу. Скудость обстановки несколько скрадывали яркие пятна картин на стенах. Значительную часть комнаты занимал мольберт, установленный у окна. Около мольберта стоял худенький невзрачный старичок, заросший редкими, но длинными волосами, которые немытыми прядями спускались до его хрупких плеч. Он держал в руке кисть и изредка наносил ею мазки на огромный холст, в сравнении с которым сам он выглядел пигмеем. Несоразмерность холста и художника могла показаться Борису смешной в любое другое время, но сейчас ему было не до этого. Словно блудный сын, вернувшийся домой после долгих скитаний, он стоял у порога и ждал, когда на него обратят внимание.
Но прошло несколько минут, а художник, увлеченный своей работой, так и не обернулся к Борису, словно даже не заметил его появления в этой комнате. Борис прошел к столу и присел на один из стульев. Ситуация начала забавлять его. Он сам порой увлекался, занимаясь чем-нибудь, но старичок превзошел все мыслимые пределы. Казалось, начни его сейчас переносить вместе с мольбертом из дома во двор, он продолжал бы наносить кистью мазки на картину. Как будто он был Господом Богом и творил вечность, а все остальное вокруг него было сиюминутным, нереальным и несуществующим.
Невольно Борис начал рассматривать картины на стенах. Сюжет их был однообразен – маяки. Большие и маленькие, круглые и квадратные, установленные в воде и на суше. Была здесь и американская статуя Свободы с факелом в вознесенной над головой руке. Увидел Борис и изящную белую башню маяка с красной головкой-маковкой, установленного на мысе Эйр в Уэльсе, который обеспечивал прохождение английских судов с 1776 года по сей день. Когда Борис, рассматривая маяк с мыса Хаттерас в Северной Каролине, встал со стула и подошел ближе к картине, старичок все-таки заметил, его. Он растерянно захлопал глазами и с видом полнейшего недоумения воскликнул:
– И давно вы здесь?
– Это не важно, – невольно улыбнулся Борис. – Я не скучал. Прекрасные картины!
Польщенный художник радостно улыбнулся.
– Вы явно разбираетесь в живописи, – сказал он одобрительно. – А это не часто встречается. Вот моя жена, например. Замечательная, не скрою, но ничего не понимает в искусстве. Вот уже добрую тысячу лет пытаюсь ее научить – и все без толку. За это время испанцы открыли Америку, и эта дикая страна стала величайшей державой мира – после Шотландии, разумеется. Гунны разрушили великий Рим, а затем сами исчезли с лица земли. Татаро-монголы захватили Русь и правили ею несколько столетий. Чума и мировые войны едва не уничтожили людей, но они опять размножились и расселились по всей планете. А моя бедняжка Скотти по-прежнему девственна в этом отношении. Представляете?
– С трудом, – пробормотал Борис. Он с опаской подумал, что старичок помешан не только на живописи, но, кажется, действительно сошел с ума. И это не так уж удивительно. Того и гляди, он сам потеряет остатки своего разума, который за минувшие сутки подвергся слишком тяжелым испытаниям.
– Взять хотя бы вот эту картину, которую вы рассматривали, – увлеченно продолжал старичок. – Ведь это не просто маяк, установленный возле крохотной деревушки Хаттерас. Он освещает «кладбище Атлантики»! Да-да, именно так называют этот район Атлантического океана, где сталкиваются холодное Лабрадорское течение и теплый Гольфстрим. А в результате – исключительно сложные условия для навигации из-за мелей, изменчивых течений и штормовых ветров. Более тысячи кораблей за последние пятьсот лет нашли здесь свой последний приют. А сколько человеческих жертв! Ни одному рарогу такое не под силу, я вас уверяю!
«Ну вот, опять, – с тоской подумал Борис. – Понесло старика по кочкам! И за что только мне все это?»
– Этот маяк должен быть запечатлен на полотне не чета моему, – взволнованно говорил старичок, махая кистью, как шпагой, словно пронзая ею невидимого врага. – Уверен, вы понимаете это, как любое разумное существо. А что моя Скотти?! Она говорит, что этот маяк не только не следовало рисовать, его надо разрушить. Дескать, он приносит беду, потому что на нем лежит проклятие. И еще она смеет утверждать, что эта моя картина тоже однажды доставит нам много неприятностей. И все по той же самой причине. Вы слыхали когда-нибудь подобный бред, юноша? И она еще называет себя…
– Эльфландкой, – произнес за спиной Бориса чей-то ласковый голос. – Ведь мы теперь – жители Эльфландии, Аластер. Надеюсь, ты не забыл, о чем говорила нам Катриона?
Борис не заметил, когда и как в комнату вошла эта старушка. Возможно, подумал он, неслышно ступая, она прошла через дверь за его спиной. Солнце уже взошло и, проникая через открытое окно, ярко освещало ее. Кожа старухи от старости приняла иссиня-бледный оттенок и казалась почти прозрачной. Тем не менее, она все еще сохранила красивые и очень густые волосы, которые непокорными прядями выбивались из-под низко надвинутого на лоб чепца. А глаза ее по юному озорно блестели, когда она выговаривала своему мужу.
– Точно, Катриона! – воскликнул Аластер, так взмахнув кистью, что капли краски с нее разлетелись по всей комнате, попав даже на чепец его жены. – Вспомнил! Она мне велела сходить на берег и притащить какого-то человека, который там валяется, точно дохлый дельфин. Я еще должен был позвать на помощь Крега… Это наш техник, – пояснил он Борису. – Но как только Катрина ушла, ко мне пришла идея, как придать фону на моей картине изумительный лиловый оттенок. И все остальное сразу же вылетело у меня из головы.
– Аластер! – укоризненно покачала головой старуха. – Как же ты мог!
– Сам не понимаю, – честно сказал тот. – Но я немедленно схожу за Крегом, и мы тут же вдвоем…
– Можешь не торопиться, – остановила его жена. – Он уже сам пришел.
– Кто?
– Человек, о котором говорила Катриона.
– И где он? – продолжал искренне недоумевать Аластер.
– Стоит перед тобой, – терпеливо, как ребенку, пояснила ему Скотти. – Разговаривает с тобой. И ужасается тому, какой ты бестолковый. А еще эльфландец!
– Пусть будет по-твоему, – миролюбиво заметил Аластер. – Эльфландец так эльфландец. Хорошо еще, что не человек. От Катрионы всего можно ожидать…. Она нам почти как дочь, и я ее очень люблю, – опять доверительно сообщил он Борису. – Поэтому я терпеливо сношу все ее выдумки и капризы. – Он кивнул на жену. – И ее, кстати, тоже.
– Шел бы ты лучше… За Крегом! – обиженно поджала губы Скотти.
– А это еще зачем? – возмутился Аластер. – Человек уже здесь. Жив-здоров, да еще и ухмыляется, как будто ему сам домовой пятки щекочет.
– А разве ты не должен предупредить Крега, что его ждет новый главный смотритель маяка?
– Кто? – опять непонимающе воззрился на нее Аластер.
Борис подумал, что ему пора выступить на сцену, иначе объяснение старичков может затянуться. Он церемонно поклонился.
– Разрешите представиться – Борис Смирнов. Каких-либо верительных грамот, сredentials, если вам так более понятно, у меня нет. Но я слышал, здесь прозвучало имя Катрионы. Сутки тому назад она предложила мне занять должность главного смотрителя маяка на острове Эйлин Мор. Я дал согласие. И вот я здесь. Прошу любить и жаловать. Но все остальные вопросы – к Катрионе. Я ничего не знаю.
– Зато мы знаем, – успокоила его Скотти. По всей видимости, она была мозгом в их семье, и заодно управляла всеми делами на маяке. – Катриона здесь была и дала нам все необходимые инструкции. Так что надобности в верительных грамотах нет. Кстати, мы прекрасно понимаем по-русски. Поэтому можете продолжать говорить с нами на своем родном языке.
И Борис только сейчас понял, что все это время говорил по-русски, и даже не обратил на это внимания. Равно как и на то, что далеко не всегда, когда Аластер что-то произносил, у него открывался рот. Вероятнее всего, он общался с Борисом телепатически, и тоже этого не замечал. Скотти была более осторожной, и ни разу не позволила себе такой небрежности в общении с ним. Но Бориса уже ничто не удивляло. За последние сутки он навидался и натерпелся такого и столько, что ему нужно было время, чтобы осознать все это. Пока же он просто говорил и действовал, будто во сне, когда воспринимаешь как самое естественное явление любые чудеса.
– Кстати, о Катрионе, – вдруг вспомнил он. – Если, вы говорите, она была здесь этой ночью, то не ее ли я видел на берегу моря часа два-три тому назад? Она сидела на валуне и пела ангельским голосом. Но при моем появлении вдруг куда-то исчезла. Как будто испарилась в мгновение ока.
– Едва ли это была она, – глядя на Бориса честными глазами, ответила Скотти. – Катриона не привидение. А вам, скорее всего, это просто привиделось.
– И прислышалось, вероятно, – заупрямился Борис. Он достал из кармана джинсов медальон, открыл его и показал изображение старухе. – Это Катриона?
– Откуда у вас этот медальон? – удивилась Скотти.
– Хотел бы я сам это знать, – буркнул Борис. – Так это Катриона или нет? Именно эта девушка пела, когда я подошел. Аластер, взгляните вы тоже. Это она?
– Может быть, и Катриона, не знаю, – заявил Аластер, посмотрев мельком на медальон. – Для меня все девушки, которым меньше пятисот лет, на одно лицо. Но то, что на берегу вы будто бы видели Катриону – это нет, ручаюсь.
– И кого же тогда? – попытался настоять на своем Борис. – Или ваш остров кишмя кишит девушками, поющими по ночам ангельскими голосами?
– Это вы в самую точку попали, – заявил Аластер. – Вот именно – кишмя кишит. Особенно в дни равноденствия. Если проживете на острове до осени, то сами убедитесь в этом. А насчет сегодняшней ночи… Быть может, это была моя Скотти? Разве я вам не говорил, что она изумительно поет? И танцует. Куда там эльфийкам, что бы о них ни говорили! Дождитесь ближайшего дня равноденствия – и сможете убедиться в этом собственными глазами.
– Аластер! – зарделась от смущения Скотти. – Ты, как всегда, преувеличиваешь. Наш новый главный смотритель может и в самом деле подумать…
– Все, с меня хватит, – разъярился Борис. – Не хотите говорить – не надо. Но накормить меня и показать мне мою комнату вы можете?
– Это моя обязанность, – обиженно поджала сморщенные губки Скотти. – Пойду приготовлю вам завтрак и открою комнату, в которой вы будете жить. С вашего позволения!
Не успела за Скотти закрыться дверь, как Аластер приблизился к Борису и прошептал ему почти в самое ухо, возбужденно блестя неожиданно ярко-синими глазами:
– А вы знаете, молодой человек, что я был смотрителем Фаросского маяка?
Глава 17
До острова Барра Катриона добралась без приключений, как и Борис. В аэропорту, после долгих бесплодных расспросов, ей удалось найти того, кто навел ее на след. Это был полный улыбчивый мужчина средних лет, который работал здесь агентом по организации обслуживания пассажирских авиаперевозок, как он с важностью представился. Звали его Эндрю МакКензи. От него Катриона узнала, что одного из пассажиров рейса, прилетевшего несколько часов назад, встречал какой-то хмурый тип, настороженно зыркающий во все стороны глазами из-под огромного козырька кепи. В руках он судорожно сжимал кусок ватмана с надписью от руки. Что там было написано, Эндрю МакКензи не знал, зато он запомнил автомобиль, на котором этот тип увез пассажира, молодого высокого парня с тощим рюкзаком за плечами.
– Такой тарантайки я раньше на нашем острове не видел, наверное, этот чудак прибыл на пароме с Льюиса, – заявил ее словоохотливый собеседника, презрительно ухмыляясь. – Крошечный двухместный кабриолет, весь помятый, в царапинах, да еще и бурого цвета, который, возможно, раньше был красным. И как они в него втиснулись, не представляю! Машина явно не для мужчин. Да и не для приличной женщины, да еще такой красивой, как вы. Кстати, не хотели бы вы как-нибудь прокатиться на моем автомобиле? Уверяю вас, вы не пожалеете!
– Может быть, – обворожительно улыбнувшись, ответила Катриона и ушла, оставив толстяку на память приятный аромат своих духов и воспламеняющие воображение эротические мечты.
Отыскать сам бурый кабриолет ей не удалось. Но его, как и Эндрю МакКензи, запомнили многие жители острова, настолько экстравагантной была манера езды водителя, да и сама машина бросалась в глаза, как неопрятный и небритый бродяга на светском рауте. Так, расспрашивая, Катриона дошла по следам, которые оставил кабриолет, до заброшенного причала, а здесь они словно канули в море. Было уже темно, когда Бориса подобрала рыбацкая лодка, и никто этого не видел. Но Катриона о дальнейшем развитии событий догадалась сама. Вариантов могло быть только два – неизвестные похитители либо утопили Бориса здесь же, у берега, рискуя тем, что их кто-то заметит и помешает, либо отвезли подальше, с намерением утопить в море, где его тела уже никто и никогда бы не нашел, благодаря вечно голодным акулам и прочим морским обитателям.
Катриона опечалилась. Несмотря на то, что она Бориса никогда в глаза не видела, ей понравился этот не глупый парень, который старался держаться гордо и независимо, даже разговаривая по телефону, а сам смущался, словно юная гамадриада, при каждом удобном случае. Поэтому Катриона, вместо того, чтобы повернуть обратно, понадеялась на русское «авось» и продолжила поиски. Она взяла на прокат большую, военного образца, резиновую лодку с мощным мотором и прожектором, установленным на носу, и вышла в море. Шанс найти Бориса, да еще живым и здоровым, был один на бесконечность, как при игре в рулетку в подпольном казино. Но она решила рискнуть.
Лодка, тихо урча мотором, словно сытый довольный кот, рыскала между маленькими островками, которых здесь было слишком много для безопасного судоходства больших морских судов, а ночь становилась все непрогляднее и таинственнее. В любое другое время Катриона получила бы несомненное удовольствие от этой морской прогулки, хмурой луны, мрачных туч, раздраженных волн, обдающих ее солеными брызгами. Она всегда ощущала себя частью окружающей ее природы, какой бы та ни была – ласковой или сердитой. Опасность, которая в эту ночь явственно витала в воздухе, ее не пугала, наоборот, волновала и бодрила. Но сейчас Катриона воспринимала все эти природные явления с точки зрения безопасности человека. И уныло думала, что ее надежды тщетны.
Она едва увернулась от какого-то парусного судна, которое бесшумно, подгоняемое ветром, выскочило из ночного мрака и стремительно исчезло в нем же. На палубе не было никого, и ни одного опознавательного огня. Даже в капитанской рубке было темно, словно судном никто не управлял. Но Катриона не успела удивиться, потому что почти сразу же она увидела в свете прожектора барахтавшегося в море человека. Он слабо бил по воде руками, пытаясь удержаться на плаву, но вскоре неизбежно должен был пойти на дно, перепуганный, усталый, в мокрой, стесняющей движения, одежде. Катриона подоспела вовремя – еще бы одно мгновение, и его голова навсегда бы скрылась под водой. Пришлось схватить его за волосы, чтобы вытянуть на поверхность моря. Потом затаскивать в лодку. Человек, пропитавшийся водой, как губка, оказался неожиданно тяжелым. Он был почти без сознания, и ничем ей не помогал. Он уже успел наполнить свои легкие соленой водой, и даже не мог вздохнуть. Катрионе пришлось сделать ему искусственное дыхание. Сильный толчок сложенными ладонями в область сердца – и глубокий выдох в приоткрытый рот. Толчок – выдох… Толчок – выдох… Ребра человека жалобно хрустели под ее маленькими, но сильными руками. А губы неожиданно ожили и приникли к ее губам с ласковостью теплого бриза…
Катриона была до того ошеломлена этим нежданным поцелуем, что даже не возмутилась. Вместо гнева она почувствовала радость, что человек ожил. Она спасла его. Вытащила из когтистых лап смерти, которыми та уже зацепила его. Да и поцелуй, если быть предельно честной с самой собой, был ей приятен. Губы Бориса, а она уже не сомневалась, что это он, были теплыми и нежными.
– А ты на многое способен, парень, – сказала вслух Катриона, глядя на потерявшего сознание человека, который неподвижно лежал на дне лодки. – Даже сейчас. А что будет, когда ты придешь в себя? Боюсь даже представить!
Она нажала на кнопку стартера, и мотор снова заработал. Лодка, покачиваясь на волнах, пошла по направлению к острову Эйлин Мор. Катриона держала курс, ориентируясь на огромную, низко зависшую над морем луну. Луна вышла из-за тучи и с интересом взирала на происходящее.
– Слишком ты любопытна, матушка, – погрозила ей пальцем Катриона. – Надеюсь, что не болтлива. И никому ничего не расскажешь. Да ничего и не было, кстати. Так, один невинный поцелуй.
Катриона улыбалась, сама не зная чему. Ей было хорошо, даже радостно. И это могло показаться удивительным, учитывая события этой ночи. Но она об этом не задумывалась. Она думала о другом. Но спроси ее – о чем, не ответила бы. Быть может, о безбрежности моря, о бездонности неба, о бесконечности жизни… Она была очень юной, для эльфийки, и чувствовала себя сейчас бессмертной.
Когда лодка мягко ткнулась резиновым носом в каменистый берег острова Эйлин Мор, Катриона попыталась перенести неподвижного Бориса на берег. Но он был слишком тяжел для нее. Она едва дотащила его до валуна, который лежал на берегу, чуть выше кромки прибоя, и там оставила. Поразмыслив, решила подняться на маяк и позвать кого-нибудь на помощь из домовых, которые там жили и работали. Она так утомилась, пока тянула Бориса от лодки до валуна, что даже не заметила, как он, очнувшись на миг, ухватил ее за свесившийся медальон, который она никогда не снимала с шеи. Цепочка порвалась, и медальон остался в его крепко сжатом кулаке. Потерю Катриона заметила много позже, когда уже покинула остров. Но так и не связала ее с Борисом, который, она помнила, был все это время в бессознательном состоянии.
На маяке она застала не спящим только Аластера. Он, как всегда по ночам, рисовал одну из своих очередных картин. Отдав все необходимые распоряжения и решив, как ей казалось, проблему с Борисом, Катриона сообщила обо всем по мобильному телефону премьер-министру, который, она знала, с нетерпением ждал от нее известий. Лахлан радостно поблагодарил ее и сказал:
– Возвращайся как можно быстрее, Катриона. Я предчувствую, что все только начинается. Без тебя мне не обойтись. Ты моя надежная, верная и мужественная правая рука.
Это признание польстило Катрионе. Но и вызвало у нее досаду. Она не забыла о своем обещании матери и собиралась по возвращении с острова сразу же направиться к ней. Однако приходилось менять свои планы. Она даже не стала дожидаться, пока Аластер и Крег спустятся к берегу за Борисом и перенесут его на маяк.
И это было тем более обидно, что когда Катриона, преодолев, словно птица, весь обратный путь от острова Эйлин Мор до Парижа за считанные часы, вошла в резиденцию премьер-министра, то не застала его. Секретарь в приемной сказал ей, что не знает, где повелитель Лахлан. Он уехал внезапно, но может вернуться в любую минуту. Приходилось ждать. Катриона присела в мягкое кресло здесь же, в приемной, взяла глянцевый журнал со столика, начала его листать. На третьей странице она уже спала. Сказались усталость и почти двое суток без сна.
Сон у Катрионы был беспокойным и тревожным. Ей снились яркие вспышки, похожие на салют, но когда они гасли, то наступала тьма, непроницаемая, густая, как желе, зловонная, словно болотная жижа. Она словно засасывала Катриону в себя, не позволяя двинуть ни рукой, ни ногой, ни даже вскрикнуть от ужаса. Вспышки света становились все короче, а промежутки темноты – длиннее и чаще. И когда Катриона скрылась в ней с головой, она все-таки вскрикнула. И проснулась.
Напротив нее стоял Лахлан и напряженно всматривался в ее лицо, как будто пытаясь увидеть что-то очень важное для себя. Катриона смутилась и даже немного разозлилась. Это было не очень-то порядочно с его стороны – воспользоваться ее беззащитным состоянием, которое свойственно спящему. В некотором смысле это можно было даже воспринимать как насилие. Девушка поднялась из кресла и начала что-то говорить, но премьер-министр перебил ее.
– Свои впечатления расскажешь мне позже, – сказал он непривычно сухо. – А пока пройди в свой кабинет и напиши мне докладную записку. Со всеми подробностями, относящимися к делу.
– А разве это не может подождать до утра? – удивилась Катриона.
– Это очень важно, – ответил Лахлан. – И срочно. Считай, что это приказ!
Он прошел в свой кабинет и закрыл дверь, как будто опасаясь, что Катриона может войти следом. Это обидело девушку даже больше, чем его официальный тон. Премьер-министр был как будто недоволен ею, и даже не считал нужным это скрывать. А ведь он был так ей благодарен, когда она говорила с ним, находясь на острове Эйлин Мор. Возможно, что-то произошло за это время, очень для него неприятное. И он обязательно об этом расскажет ей, но позже. Утешив себя этой мыслью, Катриона ушла писать докладную записку. Закончила она только под утро. Но и в этот час премьер-министр не принял ее. Прождав еще пару часов напрасно, Катриона оставила докладную в приемной секретарю, невзрачному безликому пикси, и ушла, сказав, что идет отдыхать в свою крошечную квартирку, которую она арендовала в одном из старинных особняков квартала Марэ. Этот район Парижа уже в XVII веке считался модным и изысканным, несмотря на то, что в переводе с французского его название означало «болото». Но никто бы не рискнул сегодня назвать его так. Из окна своей квартиры Катриона видела Вогезскую площадь, бывшую одной из признанных достопримечательностей Парижа.
– Если я понадоблюсь премьер-министру, он знает, где меня найти, – сказала она, прощаясь.
Но это была неправда. На самом деле Катриона, выйдя на улицу и взяв такси, поспешила направиться не в сторону квартала Марэ, а в пригород Парижа, где находился дом ее матери. Отдых мог подождать. Увидеть мать было для Катрионы сейчас важнее. Ее мучило смутное предчувствие какой-то беды. Оно появилось внезапно, после того недолгого сна в приемной премьер-министра, и сначала было неосознанным, заявляя о себе чем-то наподобие слабой головной боли. Но за это время предчувствие разрослось и приобрело вселенские масштабы. Не проехав и трех кварталов, Катриона почувствовала непреодолимое желание остановить такси, выйти из него на улицу, зайти в ближайшую подворотню, подальше от людских глаз, и телепортироваться, чтобы скорее очутиться в доме матери. Ей было безразлично, даже если бы кто-нибудь из людей в этот момент увидел ее. И это произошло с ней впервые. Она едва удержалась от этого. Катриона слишком обессилела за последние сутки, и те полчаса-час, которые она могла выгадать, не смогли бы ей компенсировать потерю энергии от телепортации. Ей пришлось бы после этого несколько дней приходить в себя, как после тяжелой болезни.
И все же, когда Катриона вышла из такси возле дома матери, она пожалела, что не подчинилась своему порыву.
Вороны кружились над пожарищем. Дом сгорел почти дотла. От пещеры Фингала остались только базальтовые колонны. Почерневшие, обуглившиеся, они казались издали живыми от облепивших их птиц. Огонь не тронул только качели, и те, покачиваясь под порывами ветра, звенели цепью и поскрипывали, словно наигрывали траурный марш.
Катриона не верила своим глазам. Могло показаться, что эта картина является продолжением ее недолгого кошмарного ночного сна. Сознание отказывалось воспринимать ужасную действительность. Еще вчера здесь стоял дом, в котором она выросла. В этом доме жила ее мать, которая была для нее тем же, что и земля, вода, небо – непреложным и вечным. Но теперь ее мать пожрал Дух огня, а духи земли, воды и воздуха не воспротивились этому, не спасли, не защитили ее. Это было неестественно. Это казалось вероломным предательством. Катриона была готова предать их проклятию. И сделала бы это, будь она не настолько убита горем. Это не Катриона ходила по двору, без цели, без смысла, без надежды на будущее. Это была только ее плоть. Дух в ней угас. Сказать, что она была в отчаянии, было бы неверно. Она была почти так же мертва, как и ее мать.
Пепелище дымило, залитое дождем, пролившимся на рассвете. Кое-где еще шипели недогоревшие угольки. Катрионе не осталось ничего, кроме воспоминаний. Все сгорело вместе с домом. Фотографии, детские игрушки, милые безделушки, имеющие только ту цену, которую придавала им память, одежда, мебель. А в довершение всего Катриона увидела, что потеряла медальон с изображением Арлайн. Это было последней каплей, переполнившей чашу ее горя. Глаза Катрионы высохли, как лишенная подземных источников пустыня, и уже не могли рождать спасительных слез. Она подняла обесцвеченные горем глаза к небу и издала дикий гортанный крик, в котором невозможно было узнать ее обычный голос. Это был вопль протеста против несправедливости жизни, которая и без того была слишком коротка, чтобы быть жестокой. И, тем не менее, она такой была.
Катриона винила себя в смерти матери. И это было даже страшнее, чем сама по себе смерть Арлайн. Потому что этого нельзя было искупить. Потому что с этим ей предстояло жить. А это было сверх того, что она могла вынести. Она была эльфийкой, духом природы. Но сама ее природа восстала против ее разума, который был способен пережить это горе. И этот конфликт духа и разума мог и должен был привести к гибели одного из них. Она могла обезуметь – или превратиться в бездуховное существо. Именно таким и был дух зла, Сатанатос. Некогда он тоже испытал нечто подобное, когда восстал против Творца, которого считал своим отцом, и, поверженный, был отвергнут им, без права прощения…
Но Катриона была незаурядной натурой, и ее дух был уникален по своей силе. И поэтому он победил. Катриона чувствовала, что начинает сходить с ума.
Внезапно она ощутила, что уже не одна здесь. Она обернулась. От зеленой изгороди, которую огонь не тронул, отделилась тень, обрела плоть. Это был Грайогэйр. Он подошел к девушке и церемонно поклонился, давая понять, что разделяет ее горе. Катриона взглянула на него без удивления. Ничто уже не могло поразить ее.
– Эльбст Роналд хочет тебя видеть, – произнес Грайогэйр тихо, помня о том, где они находились и при каких обстоятельствах. Но вышло так, будто он хочет сохранить свои слова в тайне, от кого бы то ни было. Даже от ворон, которые могли бы их подслушать, если бы не каркали так громко, но, может быть, только для отвода глаз. – Он приглашает тебя к себе.
И, видя, что Катриона смотрит на него непонимающим взглядом, внушительно, не терпящим возражения тоном, добавил:
– Немедленно!
Катриона очнулась от своей задумчивости. Ее глаза заблестели ненавистью и надеждой. Катриона подумала, что эльбст Роналд может знать о том, что произошло этой ночью. И расскажет ей об этом, рассеяв неведение, которое казалось ей не менее ужасным, чем то, что свершилось. Если пожар был чьим-то злым умыслом, она сможет отомстить убийцам. И снять с себя бремя вины за смерть матери.
Надежда на месть возродила начавший угасать разум Катрионы.
