Вадим Иванович Кучеренко
Человэльф
Глава 28
По настоянию матери большую часть времени Крег проводил в подземелье, которое он когда-то прорыл от маяка до валуна на берегу. Здесь было мрачно, сыро и дурно пахло, но зато безопасно для него, а это перевешивало все неудобства. Во всяком случае, в глазах Скотти.
Она опасалась нежданных гостей, которые могли бы увидеть Крега либо в башне, либо гуляющим по острову. Или даже заподозрить, что Скотти и Аластер не единственные обитатели маяка на острове Эйлин Мор. Ее тревогу в первое время подогревали частые визиты Грайогэйра. И даже когда они прекратились, ничего не изменилось, материнское сердце Скотти не успокоилось. Оно надсадно ныло в предчувствии беды, ни днем, ни ночью не давая ей покоя.
Казалось, что о существовании Крега все забыли, занятые поисками главного смотрителя и Катрионы. Но Скотти знала, что это временное забвение и очень непрочное. В любой момент кто-нибудь из членов Совета ХIII мог вспомнить о нем и потребовать найти во что бы то ни стало. А если бы расспросили Аластера, то могли узнать и от него, что Крег не покинул остров Эйлин Мор. Маленький домовой, который жил только своими картинами и своим прошлым и нимало не заботился о настоящем дне и о хлебе насущном, был способен выложить, как на духу, первому встречному все, что знал. Главное было его не прерывать и внимательно слушать. Иногда Скотти даже испытывала желание убить своего мужа, лишь бы он замолчал и сохранил ее тайну. Она пугалась этих злых мыслей и гнала их прочь, но они снова и снова возвращались к ней, и с каждым днем все чаще.
Крег скучал по своей работе, а еще больше по любимому маяку. Он тяжело переживал потерю алмазов, но не из-за их ценности как таковой, а потому что был лишен возможности осуществить свою мечту и выкупить маяк. Ему даже в голову не приходило, что его мечта была мертворожденной. Часто он думал о том, что со временем сможет начать снова копить и даже когда-нибудь заработать достаточное количество денег. Крег был еще сравнительно молод и не собирался заводить семью, которая требовала бы больших затрат. Сам он мог жить впроголодь и тратить сущие гроши на жизнь, а то и без зазрения совести жить на иждивении матери. Он был не требователен, как аскет, и абсолютно лишен совестливости, когда речь шла об удовлетворении его прихотей. Впрочем, прихоть у него была только одна – маяк на острове Эйлин Мор. Но, к его великому сожалению, очень дорогостоящая.
Чтобы не расстраиваться понапрасну, бродя, как отвергнутый любовник, бесцельно по маяку, который уже не нуждался в нем, переведенный на автоматический режим, Крег сам предпочитал выходить из подземелья как можно реже. Сначала это его угнетало, но постепенно он привык. Он обжил подземный ход, как до этого свою крошечную комнатку в башне маяка, и тот уже не казался Крегу таким затхлым, сырым и пропахшим прелой землей и мышами. Это был, конечно, не «home sweet home», который так дорог любому домовому, но со временем мог бы им стать.
Днем Крег в основном спал, а по ночам часто бродил по острову, выбираясь из подземелья. Но он любовался не на звездное небо, а на светящийся прожектор маяка. Ему казалось, что тот светит не для кораблей в море, а для него, Крега.
В эту ночь дул сильный ветер, море волновалось, часто накатываясь на берег. Крег, сидя в подземелье, чувствовал, как сотрясают остров мощные удары волн. Он думал, куда пойти сначала – в башню или на скалу, с которой открывался самый лучший вид на маяк. Он выбрал скалу.
В отверстие, которым заканчивался подземный ход, сочилась морская вода. Волны бились о валун, нависающий над норой, стекали по нему и проникали под землю. Крег поежился от сырости, но все-таки, раздвинув руками влажную траву, высунул наружу голову, затем плечи. Подтянувшись на руках, выбрался по пояс. И в это мгновение очередной волне удалось то, что тщетно пытались совершить ее предшественницы все минувшие века – она сдвинула камень.
После того, как волна отхлынула, под валуном вдруг осела влажная земля. Он качнулся, охнул, отрываясь от почвы, в которую, казалось, пророс несуществующими корнями, и тяжко перекатился на другой бок, подминая под себя раковины, мелких рачков, траву и Крега, уже почти выбравшегося из норы. Раздался хруст костей, страшный крик, который заглушил шум прибоя, брызнула струя голубоватой крови, окропившей поросший мхом камень, – и все было кончено.
Крег умер мгновенно, раздавленный многотонной каменной махиной.
Глава 29
Казалось, «Летучий Голландец» летел над морем, не задевая кромки волн. Не существующий ветер туго натягивал его паруса. На капитанском мостике в одиночестве стоял Грир и хмуро всматривался в ослепительно сверкающую под солнцем бирюзовую морскую даль. До самого горизонта не было видно ни одного корабля, и даже летающие рыбы, обычно сопровождающие суда, высоко выпрыгивая из воды и пролетая над поверхностью десятки метров, куда-то исчезли. Грир смертельно скучал. Такая жизнь была не по нему.
Однако выбора у него не было. Не было и товарища, с которым он мог бы разделить скуку морского плавания. В одну из ночей с брига исчезла одна из шлюпок, а вместе с ней – капитан Филиппус Ван дер Витт. Эльф слишком поздно догадался, что проклятие Сатанатоса было снято с капитана, как только на борту «Летучего Голландца» появился он, Грир. По доброй воле сменивший свой корабль на проклятый барк.
– Будь ты трижды проклят, Филиппус Ван дер Витт,– бормотал сквозь зубы Грир. – Обвел меня вокруг пальца, как младенца!
Но ненависть не помогала и не спасала от скуки и одиночества. Иногда, когда ему встречались обреченные на гибель корабли, Грир немного веселел, наблюдая за тем, как суда шли на дно вместе со своей командой, в ужасе проклинающей «Летучий Голландец». В списке его жертв были унесшие жизни тысяч человек кораблекрушения в Средиземном море, у берегов Мьянмы, в Охотском море вблизи Камчатки, у Бермудских островов…
Но все же это случалось сравнительно редко. Когда Грир был пиратом, ему доводилось развлекаться подобным образом намного чаще. И, что его особенно бесило, никто из гибнущих моряков не соглашался ступить по собственной воле на палубу «Летучего Голландца». Люди предпочитали смерть вечному проклятию.
– Безумцы! – кричал им Грир. – Поднимайтесь на борт! Спасайте свои шкуры!
Но моряки спасали свои души…
Иногда Грир сутками не сходил с палубы, высматривая очередную жертву. Он не вспоминал о прошлом. Он не задумывался о будущем. Он ни о чем не думал и не мечтал. Он даже не ненавидел капитана Филиппуса Ван дер Витта, так подло обманувшего его. Он не испытывал никаких эмоций и желаний. И это было истинным и самым ужасным проклятием Сатанатоса, о котором не знал никто, кроме очередного капитана проклятого корабля.
«Летучий Голландец» летел над поверхностью моря, а на его капитанском мостике безмолвно стоял эльф, обреченный на вечные скитания и одиночество…
Глава 30
В камеру вошли четыре надзирателя-гнома. Они надели на Катриону и Бориса наручники и, придерживая за локти, вывели их наружу. А затем долго вели по мрачному лабиринту подземных коридоров, через множество стальных дверей и решеток, которые бесшумно открывались и закрывались, пропуская их. Наконец, за одной из очередных дверей, в которую упирался пробитый в скале длинный узкий тоннель, узники увидели огни факелов и звездное небо. На них повеяло свежим ночным воздухом.
Их ждал большой черный микроавтобус, рядом с которым замерли две фигуры в белых плащах с капюшонами, наброшенными на голову. На их лица были надеты безликие маски с прорезями для глаз. Надзиратели передали им заключенных, предварительно сняв с тех наручники, и ушли. Никто не произнес ни слова. Новые стражи втолкнули узников в салон микроавтобуса, и тот мягко тронулся с места.
Окон в салоне не было, и они не могли ничего видеть.
– Куда мы едем? – спросил Борис.
Из-под капюшонов блеснули красные точки глаз, но никто не ответил.
– Каждый год на планете извергается приблизительно шестьдесят вулканов, – сказала Катриона. – К одному из них.
– Хотелось бы знать точнее местонахождение своей будущей могилы, – Борис пытался шутить, но ему это плохо удавалось. – Надеюсь, она будет не в труднодоступном для туристов районе.
– Самое крупное скопление действующих вулканов на Малайском архипелаге. Хотя бы один из них извергается в эту минуту. Так что, возможно, туда, – тихо произнесла Катриона. – Архипелаг расположен между Азией и Австралией. Но это слишком долгое путешествие. Думаю, они нашли что-нибудь поближе. Есть Везувий в Италии. Или Хекла в Исландии. Ах, да, еще Этна на острове Сицилия. Один из самых активных и больших вулканов на Земле. Извергается периодически на протяжении последних сотен тысяч лет.
– А что-нибудь более экзотическое имеется?
– Ньирагонго в Африке. Последний раз извергался лет десять назад. Большая часть города Гома, построенного у его подножия, была разрушена лавой, около полусотни человек погибли, – Катриона вздохнула. – Все-таки странные вы существа, люди! Извержение Помпеи вас ничему не научило.
– Да, мы такие, – подтвердил Борис. – Жизнь нас не учит. Но, кажется, и смерть тоже. Хотел бы я стать счастливым исключением.
Микроавтобус остановился. Распахнулась дверца, и они увидели в свете неярких прожекторов небольшой самолет с откинутым трапом, который стоял на взлетно-посадочной полосе, обозначенной мигающими с обеих ее сторон огоньками. Один из сопровождающих протянул им плащи черного цвета и знаком приказал надеть. Они подчинились. Им накинули на головы капюшоны, скрыв лица. Из микроавтобуса их выводили по одному.
Первой шла Катриона в сопровождении одной из безликих фигур. Когда они уже поднимались по трапу самолета, ее страж, будто ненароком, склонился к ней, и эльфийка услышала его шепот.
– Фергюс просил передать, чтобы ты не беспокоилась за сына, – почти беззвучно сказал он. – С ним все будет в порядке.
Катриона почувствовала, как часто забилось ее сердце, разрывая грудь. Она едва сдержала радостный возглас. Опустила голову, чтобы никто не видел ее лица, забыв, что оно скрыто под капюшоном. При этом она ощутила на своей груди почти невесомую тяжесть медальона с портретом Арлайн. Быстрым неуловимым движением сорвала его и, нащупав руку своего стража, почти насильно вложила в нее медальон.
– Передай ему это, – так же тихо сказала она. – И скажи, что моего сына зовут Человэльф. Спасибо тебе!
– Я эльф, – ответил тот и отшатнулся от нее на следующей ступеньке трапа. Но медальон остался в его руке.
В салоне самолета Катриону и Бориса посадили в стоявшие рядом кресла. Но их окружали уже несколько безликих существ в белых плащах с капюшонами. Катриона не знала, как передать Борису радостную новость. Она боялась, что ее могут услышать стражники. Эльфийка запретила себе даже думать об этом. Поэтому Катриона просто вложила свою руку в руку Бориса. Тот ответил ей слабым рукопожатием. Они летели молча, взявшись за руки.
Сколько длился полет, они так и не поняли. Ощущения обманчивы. Это могло быть и полчаса, и несколько часов. Время перестало существовать для них, как будто они оказались в другом измерении, и земные законы там уже не действовали.
Когда самолет опустился, по-прежнему была ночь. Но это ничего не значило. Они могли лететь в сторону заката. Их пересадили на вертолет. С шумом завертелся винт, и машина легко взмыла в воздух.
Вулкан они увидели издалека. Огромная гора лизала небо над собой языками пламени, окрашивая его в золотисто-багровый цвет. Иногда это напоминало салют. Узкие потоки кипящей расплавленной лавы стекали по ее склонам, сжигая все на своем пути, даже камни. Пахло раскаленной пылью.
– Нас что, сбросят с вертолета? – спросил Борис. Его голос предательски дрогнул.
Но вертолет опустился на гору. До вершины оставалось совсем немного, и этот последний путь им предстояло пройти самим. Вдоль всего маршрута стояли все те же безликие фигуры в масках и белых плащах с капюшонами, накинутыми на голову, они держали в руках факелы, как будто освещения от вулкана было не достаточно.
Даже в мерцающем свете факелов Катриона видела, как смертельно побледнел Борис. Она протянула ему руку. Он судорожно сжал ее. Их подтолкнули в спину и жестом указали направление. И они пошли.
Каждый шаг в гору давался им с неимоверным трудом. Было душно и очень жарко от близости огненной реки. Пот застилал глаза. Не хватало воздуха. Вскоре Катриона ощутила сильную слабость. Недавние роды дали о себе знать. Она едва не упала, но Борис успел поддержать ее. Он подхватил Катриону на руки.
– Тебе плохо, любимая? – спросил он.
Внезапно он почувствовал, как Катриона приникла своими горячими губами к его уху и прошептала:
– Наш Человэльф в безопасности!
И предупредила, прежде чем он издал радостный возглас:
– Только молчи!
Борис понял и сдержал свои эмоции.
– Дальше я понесу тебя на руках, – сказал он. – И не протестуй! Это единственное, что я еще могу для тебя сделать. Не отнимай этого у меня!
И Катриона тоже поняла его и смирилась. Она приникла к груди Бориса, слушая, как стучит его сердце. И уже через несколько шагов ее собственное сердце начало стучать ему в такт. Могло показаться, что сердца человека и эльфийки соединились в одно большое сердце, способное перенести все страдания, выпавшие на их долю, и сохранить любовь.
Так оно и было.
Борис дошел до вершины, ни разу не остановившись. И только здесь опустил Катриону на землю. Они стояли на раскаленной до красного цвета каменной глыбе, один край которой завис над жерлом вулкана. Под их ногами бушевало кипящее пламя.
Страшный жар опалил их лица, глаза и волосы. Их кожа окрасилась в золотистый цвет. В зрачках бушевал огонь. Они казались уже не живыми существами, а фантастическими саламандрами. Но те, сгорая в огне, возрождаются вновь. Катриона и Борис знали, что сгорят в адском пламени, в котором не останется даже их пепла, и это навеки. Ужас леденил их сердца. Они крепко держали друг друга за руки, чувствуя их дрожь. Слезы на глазах мгновенно высушивал знойный ветер.
Это была не казнь, а изуверская, нечеловеческая пытка. И не было смысла ее продлевать.
– Ты со мной, милый? – мысленно спросила Катриона, повернув голову к Борису. Она даже не смогла разжать спекшиеся от жары губы, чтобы произнести это вслух. Она надеялась, что Борис прочтет вопрос в ее глазах.
Но, неожиданно для себя, она услышала в ответ:
– Навеки, любимая!
И, держась за руки, они шагнули с камня в вечность.
Эпилог
За высокой каменной стеной Новодевичьего монастыря было тихо и умиротворенно. Могло показаться, что здесь все еще длится шестнадцатый век, когда в одной из древнерусских летописей появилась запись: «Лета 7032-го майя в 8 день поставиша Нов монастырь Девичь у града Москвы за посадом».
Расположенный в самом центре Москвы, на Девичьем поле в излучине Москвы-реки, монастырь жил особой, отстраненной от существования многомиллионного города, жизнью, в которой не было места мирской суете и страху перед скоротечностью человеческого бытия. Золоченые купола и высокие шпили его церквей сияли, даже когда в небе не было солнца. Как-то не верилось, что на протяжении первых двух столетий своего существования этот монастырь, называемый тогда Пречестная Великая обитель Пречистыя Богородицы Одигитрии Новый Девичий монастырь, служил местом заточения царственных особ женского пола. Родственницы Ивана Грозного, Бориса Годунова, Василия Шуйского, Петра Первого постригались здесь в монахини, жили и умирали, примирившись в душе со своей участью и людьми, которые обрекли их на эту участь. Возможно, дух великосветских мучениц и тысяч других знатных и простых инокинь все еще витал в ограде Новодевичьего монастыря, создавая совершенно особую, неповторимую атмосферу.
С таким же умиротворенным видом по дорожкам, проложенным между многочисленными строениями на территории монастыря, ходил не старый еще мужчина среднего роста, красивый и поджарый, как породистая скаковая лошадь. Из кармана элегантного пальто из светло-серой шотландской шерсти выглядывала аккуратно сложенная газета. Он подолгу останавливался у колокольни, в которой когда-то был приют для девочек-подкидышей, часовни, давно пришедшей в запустение, палат, где жила царевна Софья, но было не понятно, то ли мужчина осматривал эти древние архитектурные сооружения, то ли думал о чем-то своем, незряче глядя на них.
Мужчина обошел стороной немногие надгробия, случайно сохранившиеся после реконструкции монастырского некрополя в тридцатые годы прошлого века, и присел на лавочку, устав от прогулки. Достал из кармана пальто газету, развернул ее и пробежал глазами заголовки на первой странице. Они удручали скрытым драматизмом, присущим всем плохим новостям.
«Кризис обошел весь мир и возвращается в Россию».
«Нефть опять стремительно дешевеет».
«Вчера Центробанк лишил лицензии еще три банка».
«Катастрофы в космосе следуют одна за другой».
Последний заголовок чем-то привлек его внимание. Он даже прочитал несколько строчек, с которых начиналась большая статья.
«Очередной российский автоматический марсианский зонд не достиг поверхности Марса. Эти постоянные аварии на поверхности Красной планеты или поблизости от нее, в космическом пространстве, дают экспетам основание утверждать…».
Мужчина поморщился и отложил газету. Помедлив, раздраженно скомкал ее и выбросил в урну, стоявшую неподалеку. Казалось, что если бы он мог ее поджечь, то с удовольствием совершил бы это auto da fe. Но средние века, когда по приговору инквизиции еретические книги публично сжигались на площадях городов, давно миновали, и он ограничился тем, что начал смотреть в другую сторону.
Избавившись от источника своего минутного волнения, мужчина снова успокоился, а вскоре даже улыбнулся, наблюдая за тем, как взъерошенный серый воробей пытается похитить кусок булки у сытого, толстого белоснежного, голубя, замершего, словно сфинкс. Но как только воробей подскакивал ближе, голубь оживал и пытался клюнуть его в голову. Тот уворачивался, отскакивал в сторону и, встряхнувшись, начинал все сначала. Эта битва длилась не менее десяти минут, и воробью все-таки удалось обмануть бдительность голубя. Он схватил булку, которая ненамного уступала ему размерами, и попытался взлететь, но тщетно. И тогда он жадно начал ее клевать, торопясь и давясь крошками. Однако голубь уже потерял интерес к булке и равнодушно отвернулся. Он был или сыт, или слишком глуп, чтобы тревожиться о хлебе насущном.
Досмотрев до конца эту сценку, мужчина достал из внутреннего кармана пальто большие круглые часы на цепочке. Любой сведущий антиквар сразу же определил бы, что это часы марки Breguet, но не современные, стоимостью каких-то 700-800 тысяч долларов, подобно Breguet 1907BA/12, а изготовленные лично часовым мастером Абрахамом-Луи Бреге, иметь которые в свое время почитали за честь даже императоры. Говорить об их стоимости не имело смысла, они были бесценны.
Мужчина открыл крышку своего Breguet, с удовольствием прослушал тихую мелодию и только потом взглянул на циферблат. Было уже два часа пополудни. Он положил часы обратно во внутренний карман, поднялся с лавочки и пошел к воротам монастыря. С каждым шагом мужчина шел все быстрее. Тем не менее, выйдя за ворота монастыря, он еще какое-то время постоял у большого пруда, созерцая его безмятежную гладь, в которой отражались облака. Если он и спешил, то явно не потому, что опаздывал.
Мужчина прошел по проложенной по берегу пруда аллее к белокаменному мосту, а через него к скверу, сразу за которым было построено небольшое здание. В нем располагалась частная школа, которая считалась самой престижной и дорогой во всей Москве. А это говорило о многом. Москва была одним из самых дорогих городов мира, уступая разве только Токио и Нью-Йорку. Но тот, кто мог себе позволить узнавать время по часам Абрахама-Луи Бреге, не скупился, когда речь шла об образовании его любимого и единственного внука.
Здание школы было солидным на вид, но малоприметным, как все подобные заведения, не зависящие от моды и рекламы благодаря своей репутации. Оно почти скрывалось за густыми кронами деревьев, обступавших его со всех сторон, а те, в свою очередь, прятались от шумной пыльной улицы за массивной кованой оградой, пройти через которую могли только учащиеся школы по особым пропускам с электронными чипами. В единственных воротах этой ограды, не менее крепкой и надежной, чем стены Новодевичьего монастыря, стояли два дюжих охранника, живо напоминавших мужчине мифологических гекатонхейров, которые некогда победили самих титанов, а затем стали их стражами в мрачном Тартаре.
Вообще-то Фергюс лучше относился к титанам, которые восстали против верховного бога-олимпийца Зевса. Но когда речь шла об охране его внука, он все-таки предпочитал сторуких пятидесятиголовых великанов, которые у древних греков олицетворяли природные стихии и на века прославились своей бдительностью.
Да, это был Фергюс, однако сменивший не только свой прежний образ жизни и место жительства, но даже имя и облик. Теперь его звали Федор Иванович Борисов, по паспорту он был коренным жителем Москвы и, по меньшей мере, на пару сотен лет моложе своего истинного возраста.
Купить документы было просто. Измениться самому оказалось намного тяжелее. Для начала Фергюс, несколько лет назад, сделал пластическую операцию в одной из лучших мировых клиник. Затем избавился от некоторых своих старых привычек и приобрел новые. Фергюс перестал смотреть на людей с подозрением и ненавистью и ступать по земле так, словно делал ей одолжение. Зато он был готов выполнять любые прихоти своего внука, часами гулять с ним в парке аттракционов и до головокружения вертеться на «чертовом» колесе.
За минувшие годы Фергюс почти очеловечился и редко вспоминал, что он эльф. И все это произошло благодаря его великой любви к своему внуку, в которой он растворился без остатка и, казалось, даже начал светиться изнутри, как алмаз в солнечном свете.
Мальчику уже исполнилось восемь лет. В свидетельстве о рождении было записано, что его зовут Альфред Иванович Борисов, и указан истинный возраст. Альфред думал, что он человек. Фергюс собирался открыть внуку тайну его рождения не раньше, чем в день совершеннолетия. И тогда же отдать медальон с изображением его бабушка Арлайн, которая была похожа на его мать Катриону, как схожи между собой две капли родниковой воды. А пока он носил медальон сам, на груди под рубашкой.
Они жили вдвоем, без прислуги, в старинном доме на одной из самых аристократических в прошлом улиц Москвы, которую еще в ХVII веке царь Алексей Михайлович, отец императора Петра I, велел переименовать из Большой Чертольской улицы в Пречистенку, смутившись ее названием. В окна их просторной квартиры с высоченными потолками был виден Новодевичий монастырь. И в многомиллионной разноязыкой Москве этот тихий микрорайон мог считаться островом, где запросто затерялись бы не только эльфы, но даже марсиане или ангелы, спустись они однажды с небес на землю.
Кроме того, в центре Москве почти не было домовых, которые давно уже предпочитали селиться в более отдаленных и спокойных спальных районах – в Куркино, Выхино-Жулебино, Новокосино, Молжаниново, Бутово, Солнцево, Новопеределкино, Косино-Ухтомский, Митино и других. Туда они перебрались только пару десятков лет назад из Ясенево, Марьино, Медведково, Крылатского, которые начали активно застраиваться и превращаться в жилые и деловые зоны. Но уже сами духи поговаривали, что скоро им придется снова сниматься и кочевать, как цыганам, потому что Москва с каждым годом разрасталась, словно раковая опухоль, и выкорчевывала со старых заповедных мест живущих в ней испокон века домовых.
Фергюса это устраивало, как никого другого. Он уже почти не опасался встретить кого-нибудь из представителей этого племени, тем более в опасной для них близости к древнему православному монастырю. А других духов в Москве не было вовсе. Или он не знал о их существовании. Впрочем, как и они о нем. Тем и была удобна Москва, что в ней мог затеряться целый народ, независимо от того, духи это или люди.
Эльф по-прежнему таился, скрываясь от всевидящего ока Совета ХIII, несмотря на то, что и сам он, и его внук считались мертвыми.
Фергюсу блестяще удался его план. Когда во дворе клиники Вестенд нашли обезглавленного Грайогэйра, а чуть позже на дне пропасти обнаружили его автомобиль, покореженный, выгоревший дотла, с трупом в салоне, обгоревшим и обезображенным до полной неузнаваемости, то Совет ХIII решил, что это Фергюс. Все сочли, что он, убив Грайогэйра и спеша скрыться от мести и погони, не справился с управлением, и автомобиль слетел с трассы на крутом повороте. Даже кобольд Джеррик поверил в это. А поэтому он ограничился тем, что послал рарора Мичуру в клинику, и тот, пробравшись в палату для новорожденных, убил младенца, на которого Фергюс перевесил бирку своего внука. Если у Джеррика и оставалось какое-то сомнение, то ему было не до того, чтобы проводить дотошное расследование. У него отнимала много сил и времени тайная борьба за власть, которую он вел против эльбста Роналда. Эльбст дряхлел с каждым годом, но не желал по собственной воле покидать пост главы Совета ХIII. Многие духи хотели его отставки. И кобольд встал во главе этих недовольных. Разумеется, не афишируя этого. Он привлек на свою сторону рарога Мичура, юду Бильяну, очокочи Бесариона и некоторых других членов Совета ХIII. А когда после мнимой гибели эльфа Фергюса освободилось место, предложил ввести в Совет эльфа Лахлана. Эльбст Роналд согласился. Каждый из них, доверяя клятвам Алвы, считал, что Лахлан будет его союзником…
Размеренное течение мыслей Фергюса прервал звонкий мальчишеский крик:
– Дед! Проснись!
Альфред, или Альф, как звал его Фергюс, стоял рядом с охранниками-гекатонхейрами и махал ему рукой, пытаясь привлечь внимание. Это был худенький, светловолосый мальчишка с ясными голубыми глазами и смышленой мордашкой, на которой эмоции стремительно сменяли друг друга. Лицо Альфа могло быть серьезным, плачущим, смеющимся, задумчивым, беспечным – каким угодно, и только выражение глаз всегда оставалось неизменным. Словно они знали что-то такое, что было недоступно пониманию всех других, и даже ему, Фергюсу.
Фергюс подошел к воротам и, старательно хмурясь, буркнул:
– И вовсе я не сплю. Что за глупости!
Альф рассмеялся.
– Но вид у тебя был именно такой… Как у Спящей Красавицы!
Фергюс, даже пожелай он этого, не смог бы рассердиться на внука.
– И долго ты собираешься стоять за этой решеткой, как «вскормленный в неволе орел молодой»? – спросил он, улыбаясь. – Кажется, мы сегодня собирались в библиотеку. И ты предупреждал меня еще с утра, чтобы я не вздумал опоздать к окончанию уроков. А до Воздвиженки топать да топать, как выражаются представители вашего поколения.
Альф насмешливо выпятил губки.
– Дед, ты безнадежно отстал, – заявил он. – Ты бы еще сказал «пилить да пилить». Все это вчерашний день. Сейчас говорят «лайкать да лайкать».
– Почти что лаять, – буркнул Фергюс. – Но если это поможет твоему реферату, то мне все равно.
Альф собирался писать реферат на тему творчества великого русского поэта Лермонтова. И потребовал, чтобы дед отвел его в Российскую государственную библиотеку на улице Воздвиженка, которую многие москвичи все еще по привычке называли Ленинской. Только там, в Доме Дашкова, уверял он, можно найти подлинные рукописи поэта, а без них его реферат будет поверхностным и скучным. Фергюс не спорил. Сам он к поэзии относился прохладно. Но стихи Лермонтова прочитал и даже некоторые заучил, когда его внук увлекся этим поэтом. Он хотел разговаривать с Альфом на одном языке и, по возможности, жить с ним одними интересами.
– С рефератом придется подождать, – пасмурное облачко легло на лицо Альфа. – Людям милая хочет тебя видеть. Немедленно. Так и просила передать.
«Людям милой» Альф для краткости называл свою учительницу, полное имя которой было Людмила.
– Ты что-то натворил? – забеспокоился Фергюс. – Признавайся! Все равно узнаю.
– Не я, а ты, дед, – улыбка озарило лицо Альфа, словно солнце выглянуло из-за тучи. – Она в тебя втрескалась по самые уши. А я вынужден страдать из-за твоих амурных дел.
– Не говори ерунды, – потребовал Фергюс. – Людмила Анатольевна мне в дочери годится.
– Вот она и хочет, судя по всему, стать мне мамой, – Альф рассмеялся. Но вдруг тень легла на его лицо. – Только я этого не хочу, дед. Ты это учти.
– Не учи меня жить, – Фергюс потрепал внука по волосам, мягким, как спелая рожь, почти таким же, как у Арлайн. – И жди здесь, на той скамейке. За ворота не выходи. Я скоро. Не успеешь перечитать «Песню про купца Калашникова».
Охранники-гекатонхейры безропотно пропустили Фергюса. Даже они знали его в лицо. Фергюс возглавлял Совет попечителей и был главным спонсором, ежегодно жертвующим огромные суммы на развитие школы. Альф сел на скамейку, достал из рюкзака, в котором носил школьные учебники, книгу со стихами Лермонтова и углубился в чтение. Фергюс знал, что если его не оторвать, он может просидеть так несколько часов, пока не дочитает книгу. А закрыв ее, будет знать большинство стихов наизусть. Поэтому он, не беспокоясь за внука, который, кроме того, находился под бдительным присмотром гекатонхейров, направился в здание школы. Здесь, на первом этаже, в конце коридора, в кабинете с табличкой «Класс 3-й Б» его с нетерпением ждала Людмила Анатольевна Сорокина, учительница и старая дева тридцати с небольшим лет.
Фергюс на своем веку встречал много старых дев. Они были разные – отчаявшиеся, желчные, гордые, самовлюбленные, независимые. Людмила Анатольевна отличалась от них тем, что была отчаянной энтузиасткой. Посвятив собственную жизнь школе и ученикам, она терроризировала как детей, так и их родителей своей любовью и преданностью, требуя того же и от них. Ей очень подходила птичья фамилия. Небольшого роста, худенькая, с постоянно растрепанной от стремительных движений прической, с острым носиком, похожим на клюв, она напоминала Фергюсу воробья, которого он только что видел в Новодевичьем монастыре. Но только внешне. Она никогда не отняла бы ни у кого ни крошки, наоборот, отдала бы свой последний кусок. Людмила Анатольевна любила приносить окружающим ее людям счастье, даже когда они в этом не нуждались. Как Фергюс, например. Но даже его сухая холодность не могла противостоять жизнелюбию старой девы. Она так искренне радовалась при встречах с ним, что огорчить ее резким словом Фергюс не смог бы, будь он даже самим Сатанатосом.
