Степан Станиславович Сказин
Моя тюрчанка
Ничего не утаивая (пора было выложить карты на стол) я изложил в письме в «спецмед» всю историю моих отношений с Ширин. Я напирал на то, что моя девочка – законопослушная, честная и смирная лань. Не моя милая виновата в том, что не смогла найти официальную работу и продлить визу. Что поделать, если шестьдесят процентов столичных работодателей – гребаные расисты, которым подавай на расписной тарелочке исключительно славян с небесно-синими глазами и соломенно-желтыми волосами, а остальные сорок – жулики разной степени наглости?.. Таких бедолаг, как мы с Ширин государство должно не прессовать, а оберегать от снующих здесь и там зубастых акул вроде Бахрома и Савелия Саныча.
Я просил в письме немногого. Если моя девочка жива – дайте мне ее увидеть. Если мертва – позвольте ее похоронить. Я прикрепил к электронному письму скан своего паспорта и щелкнул «отправить».
Но на послании в «спецмедучреждение» я не остановился. Я написал еще на электронную почту администрации президента. Как вдохновенный поэт, я рисовал словами нашу с Ширин нелегкую жизнь. Задавал вопрос: разве справедливо поступили с нами пройдоха Бахром Мансуров – отъявленный вор, Арсений Петрович – ленивый полицай, обжирающийся конфетами, как бегемот травой на берегу реки, Савелий Саныч – похотливый урод, и прочие, прочие?.. И сам же отвечал: нет – несправедливо, несправедливо!.. Я взывал: господин президент, вмешайтесь, наведите порядок, защитите наши с любимой человеческие права, закрепленные в различных международных конвенциях и декларациях. Ведь, как вы сами не раз говорили из телеящика, справедливость и нравственность – это залог процветания нации. Не так ли?.. Помогите мне снова обнять мою девочку. Или хотя бы удостовериться в ее смерти.
Следующим мои адресатом стал министр здравоохранения – чиновник, к вотчине которого относились «спецмедучреждения». И, опять же, я не о многом просил. Только о том, чтобы мне дали встретиться с Ширин либо пустили в морг – опознать холодный труп моей безвременно угасшей звездочки.
Письмо улетело на электронный адрес министра, а у меня вдруг руки повисли, как ремни, и склонилась голова. Точно гигантская пиявка высосала из меня все соки. Написание и отправка писем по интернету стали для меня рывком, на который я потратил остатки моих моральных и физических сил. Точь-в-точь последняя вспышка сигареты. Чуть ли не ползком я добрался до кровати. Распластался поверх одеяла и уткнулся лицом в подушку.
В груди у меня давило, дергался кадык. Но я не мог уже даже заплакать. Я чувствовал себя пустой оболочкой – тюбиком, из которого выдавили всю зубную пасту. Я был сломлен. Я не представлял, как доживу до следующего дня. Я должен, должен умереть – раньше, чем запылает новое утро. Потому что я и вообразить не в состоянии – как жить без Ширин.
Мысли и образы хороводом кружились в моем растекающемся киселем мозгу, наплывали друг на друга. Я подумал: по Данте, слишком страстные любовники попадают в ад, где кружатся над пропастью в диком страшном вихре. Если моя девочка уже скончалась, и если я сейчас последую за любимой – мы соединимся в том самом адском ярусе. И – наверное – ураган, который нас подхватит, покажется нам не таким и ужасным, по сравнению с теми муками, что мы испытали на Земле. Мы стиснем друг друга в объятиях, сольемся в одно целое. И пусть яростный ветер как угодно нас швыряет. Главное – мы навсегда будем вместе.
Фантазия мрачного флорентийского стихотворца поместила горячих любовников в ад. И, в отношении нас с Ширин, в этом есть своя логика. Кто мучился на этом свете – тот и в потустороннем мире должен страдать!.. Для того, чтобы принять такую формулу за истину, достаточно допустить, что господь бог – мелкий пакостник и тиран. А загробное воздаяние по заслугам – есть лишь миф, сладенькая ложь, которую люди придумали себе в утешение. И снова все получается более чем логично: бог – или деспот, извращенный садист, или вовсе не существует. Доброму богу не понадобилось бы устраивать своей пастве «проверку на вшивость», отделять овец от козлищ, чтобы одних отправить в рай, в тенистые сады, а других осудить на ад. Нет!.. По-настоящему милосердный бог относился бы к людям, как к своим детям. Мы беззаботно жили бы, как бабочки, порхающие с цветка на цветок…
…Ширин. Ширин. Ширин.
Я видел ее, как во плоти и крови. Казалось – протяни только руку… Но дразнящее видение таяло, как легкая дымка после рассвета. В ярких, почти блестящих до ослепления красках, вставали передо мной эпизоды нашей совместной с любимой жизни – как радостные, так и печальные. Вот мы гуляем по зоопарку. Разглядываем снежного барса, дальневосточного леопарда, каракала… И тут же картинка меняется: ночь, снег, нелепое деревянное строение с дверью, запертой на наружный подвесной замок. Моя милая горько плачет – то ударяя руками по асфальту, то хватаясь за голову. Мне резало сердце ржавой пилой, как будто машина времени возвращала меня к тому тягостному моменту.
Я не заметил, как провалился в сон. Сказались верблюжья усталость от бессонной ночи и запредельное нервное потрясение. Глаза просто слиплись – а душа, казалось, тотчас выскользнула через рот, как бы решив малость размяться, отдохнуть от тесных доспехов тела.
Я и во сне видел Ширин. Она снова была заточена в прозрачную колбу, которую мне не разбить. Потом мою милую обвивал тугими кольцами громадный змей. Туловище гада переходило в несколько шей, которые увенчивались головами Бахрома Мансурова, Арсения Петровича, Анфисы Васильевны, Савелия Саныча. Одна голова с мерзкой зеленой рожей и с бородавкой на носу была мне незнакома. Но я уверенно идентифицировал эту дрянную башку: это Антонина Михайловна. Так мое воображение изобразило «старшую медсестру». Я был вооружен только ножом – примерно таким, каким японские повара режут рыбу. Я кричу на змея и ударяю монстра ножом. Но лезвие только тупится о твердую, как железо, чешую. Мерзкие головы шипят, демонстрируя кривые клыки и раздвоенные языки. Бахром изрыгает на меня огонь, Анфиса Васильевна – пену, а Савелий Саныч – извините!.. – блевотину.
Мне снилось еще: обнаженная Ширин лежит на постели. Я подхожу, стягивая футболку, забираюсь на кровать, нежно обнимаю и целую любимую. Но скоро спохватываюсь: моя девочка не откликается на мои ласки; даже ни разу не шелохнулась. С ужасом я наблюдаю: смывая румянец, смертельная бледность заливает лицо моей милой, а по всему телу Ширин вдруг проступают темно-синие трупные пятна. Моя девочка мертва, мертва!..
Несколько раз я на три-четыре секунды просыпался от собственного крика. Но омут кошмарных снов засасывал меня обратно. Меня носило, как на американских горках. Очередной жуткий сон: моя звездочка – еще живая – закрыта в гробу, который закопан в каменистую землю на многометровую глубину. Я – на пределе сил – орудую лопатой, стремясь вырыть гроб и освободить мою милую, прежде чем Ширин задохнется. Но я не успеваю, я критически не успеваю. Лопата то и дело напарывается на камни. Когда, наконец, я поднимаю гроб из ямы и взламываю крышку, моя девочка оказывается уже покойницей…
Я очнулся от резко прозвучавшего звонка в дверь квартиры. Что?.. Где?.. Спросонья я решил: мне послышалось. Сколько часов я барахтался в море сновидений?.. Голова гудела. Но постепенно сознание прояснялось: сейчас такой-то год, меня зовут так-то, и я потерял возлюбленную Ширин. Я нервно закусил нижнюю губу, а на опухшие глаза вновь навернулись слезы. Зачем я проснулся?.. Какого черта я не умер?.. Мне ненавистен весь подлунный мир без моей девочки.
Звонок повторился. Кто-то настойчиво набивался ко мне в гости. Да уж: только гостей мне сейчас и не хватало!.. Стараясь игнорировать шумы в голове (которые теперь напоминали не столько гул, сколько помехи в работе радио), я кое-как напялил спортивные штаны и футболку. На ватных ногах двинулся в прихожую – открывать дверь. Я бы не изумился, если б на пороге стоял архангел Гавриил, да хоть сам сатана с вилами: у меня не осталось психических ресурсов удивляться – всего меня переполняла тоска по Ширин.
Едва я прокрутил вертушку замка, как дверь снаружи толкнули. И в квартиру, легко потеснив меня на пару метров, стремительными пружинящими шагами вошли (вломились!..) двое: «белый» и «зеленый».
– З-з-здравствуйте… – вжимаясь в стенку, зачем-то промямлил я. Хотя первыми проявить вежливость должны были бы непрошенные, как с неба свалившиеся, посетители.
Один из парочки незваных амбалов был мой психиатр в роговых очках, широкоплечий и смахивающий на хорошего быка. Белоснежный халат мозгоправ надел прямо поверх куртки. Второй ходячий шкаф – «зеленый» – был полицейский офицер. Зеленым жандарм был по цвету своего обмундирования. На насыщенно-зеленом фоне штанов эффектно краснели линии лампасов, а на широченной фуражке поблескивала золотая кокарда. Под фуражкой – лицо: толстые щеки и немигающие глаза.
– Здравствуйте, здравствуйте!.. – издевательским тоном отозвался участковый психиатр. – А вы, голубчик, как выясняется, наломали веток на дрова!.. Вы у нас непростого полета птица – не голубок даже, а Финист ясный сокол.
Слова мозгоправа падали на меня градинами, а я ошалело хлопал глазами и не мог понять, с чего ко мне пожаловали медик и жандарм.
Гости не долго топтались в прихожей. Не сняв обуви, оставляя на линолеуме грязные следы – протиснулись на кухню, протолкнув туда заодно и меня.
– Ага, ага, – покачал квадратной головой психиатр, показав толстым длинным пальцем на вздымающиеся на столе целые груды не вскрытых коробочек с нейролептиками и антидепрессантами. – Таблеточки-то вы не пьете – кроме снотворного?.. Что ж. Неудивительно, что вас потянуло чудить. А вы, помню, еще ставили вопрос о восстановлении вашей дееспособности!.. Куда там!.. То, что вы не хотите лечиться, не принимаете препараты – вернейший признак болезни. Говоря прямо: вы психически неполноценны. Оттого-то, собственно, и путаетесь с разными сомнительными личностями.
– Что?.. Зачем?.. Когда?.. – растерянный, как обухом ударенный, наконец что-то выдавил я. – Потянуло чудить?.. Какие сомнительные личности?..
Полицейский офицер стоял неподвижно, как статуя – даже бровь на каменном лице не дернется – и хранил многозначительное молчание. А разговорчивый психиатр, который явно был в ударе и получал удовольствие от происходящего, доступно и с налетом изящного хамства все мне растолковал:
– Да, с учетом твоей больной головы, можно поверить, что ты действительно не въезжаешь в ситуацию, которую сам и создал. Но каким бы сумасшедшим ты ни был, соблюдать законы республики ты обязан. И стало быть: превращать свою квартиру в притон для нелегалов ты не имел никакого права… Вот так… – треклятый мозгоправ почесал нос. – Ты вызвал скорую помощь своей нерусской зазнобе. Доктора приехали и убедились: у тебя на кровати – азиатская леди с просроченной визой. Даму, конечно, увезли куда следует. А в полицию передали информацию: по такому-то адресу выцепили нелегалку. Господа полицейские проверили квартиру по базе: владельцем жилплощади числится парень, частично лишенный дееспособности по причине ментального заболевания. Представь себе гремучий коктейль: психопат и нелегалка. Полиция, само собой, связалась со мной – курирующим тебя врачом. А дальше – мы с господином лейтенантом выехали на место происшествия, чтобы взглянуть на тебя и решить, что с тобой делать.
– Где… где Ширин?.. – срывающимся голосом спросил я. Пальцы у меня тряслись. Горло будто забил ком. – Что вы с ней сделали?.. Она жива?..
– Ты присядь. Не нервничай, – с издевательской ухмылочкой мозгоправ похлопал меня по плечу. – Лично я с твоей азиатской любовницей ничего не сделал. Ею занимаются ответственные сотрудники специального медицинского учреждения. Тебе надо печься не о какой-то там девчонке с Юга, а о собственном будущем. Потому что, дружок, влип ты не по-детски. Хотела муха обожраться малиновым вареньем – да в том варенье и увязла. Я беру тебя под особый контроль: в понедельник ты явишься ко мне в психдиспансер. Каждый понедельник – с солдатской точностью – будешь являться ко мне в кабинет за увеличенными дозами таблеток. А уж мое дело – оценивать твое состояние; досконально прощупывать тебя на предмет тревоги, странных мыслей и тяги к асоциальному поведению. Если не обнаружу изменений к лучшему, светит тебе больничка: жесткая койка, жиденькая кашка на завтрак да прогулки во дворе по расписанию. Ну и если вздумаешь пропустить хоть один понедельник – вместо того, чтобы отчитаться мне о своем состоянии психического здоровья, остаться лежать на диване и разглядывать свой пупок – тогда в клинику ты уедешь надолго…
Язвящий психиатр был прав в одном: мне не мешало бы присесть. Пол уплывал из-под моих ног, а перед глазами мутилось. Но меня охватило нечто похожее на возмущение, на ярость. Вместо того, чтобы опуститься на стул – я прохрипел, как раненный конь:
– Я… я отказываюсь вас понимать… Притон?.. Я не устраивал никакой притон… Я просто ввел под свою крышу любимую девушку. Это что – преступление?.. Я буду ездить к вам хоть раз, хоть два, хоть три раза в неделю, глотать пригоршнями самые забористые антипсихотики. Но только скажите мне: что с моей Ширин?.. Жива она или умерла?..
– Ты уловил главное: надо регулярно посещать меня и исправно глотать таблетки, – с невозмутимым видом заметил «бык»-психиатр. – А насчет любовницы… Попробуй через суд добиться, чтобы спецмедучреждение предоставило тебе сведения о твоей нерусской девчонке. Но я бы на твоем месте не надеялся, что меня примут всерьез… Хех!..
Мозгоправ крякнул, как утка.
– Подпишите.
Я не сразу понял, что «подпишите» исходило из уст «каменного» «зеленого» полицейского – который оказался совсем не немым.
Офицер достал из атласно поблескивающего коричневого дипломата, который до сих пор держал под мышкой, какой-то листок, положил на стол, сунул мне шариковую ручку и повторил:
– Подпишите.
Я посмотрел листок: это было извещение, с печатью в виде государственного герба, выписанное на мое имя и информирующее, что четырнадцатого и двадцать восьмого числа каждого месяца я должен отмечаться в районном полицейском участке.
– Подписывай, подписывай!.. – психиатр похлопал меня, на этот раз, не по плечу, а по спине. – Видишь ли: докатился ты, как морской ежик до кораллового сада. Теперь ты на учете не только в психдиспансере, но и в полиции. Ну а что прикажешь с тобой делать?.. С твоей-то склонностью к антиобщественному поведению ты можешь представлять угрозу для окружающих – следовательно, должен быть под оком полиции.
Дрожащей рукой я вывел на листке – под текстом – свою заковыристую подпись. «Зеленый» взял листок и спрятал в дипломат, с прежней лаконичностью обронил:
– Славненько.
А меня стиснуло, сдавило, обняло до хруста костей запредельное отчаяние. Точно я не повестку подписал, а собственный смертный приговор. Но то, что я теперь «подопечный» еще и полиции – было лишь маленькой вишенкой на огромном жирном торте с многими слоями крема и шоколада. Во мне с новой силой всколыхнулась боль: я потерял, потерял Ширин!.. Причем потерял по своим же глупости и малодушию. Когда, очнувшись после многочасового сна, так и не перетекшего в смерть – я обнаружил, что моя девочка без сознания, я не должен был звонить в «неотложку». Мне нужно было дождаться: умрет ли моя звездочка или придет в чувство. Убедившись, что у милой не прощупывается пульс и не бьется сердце – я бы знал, что делать. Порезал бы кухонным ножом себе вены – вслед за любимой нырнул бы в вечный брак небытия. Все получилось бы так, как мы задумывали: конец всем мытарствам, бедам с работой, визой и пропиской. Нас не стало бы.
А если бы Ширин – как и я – проснулась?.. Тогда бы, наверное, мы первым делом обнялись бы и поцеловались, обрадованные тем, что снова видим друг друга. И затем – может быть, за чашкой кофе – не торопясь, обсудили бы, что предпринять дальше. Возможно, решили бы повторить суицидальную попытку. Но возможно и отказались бы от бегства «за предел» – осмелились бы жить и бороться, притом, что Ширин была бы теперь нелегалкой.
Но я – тупица и трус – сделал все ровно так, как не надо было делать. Я не дал нам с милой ни умереть, ни жить. Я сдал любимую медикам-каннибалам. Это почти то же самое, как во время войны бросить раненного товарища в лесу: мол, за кустиками враги тебя не заметят. Если моя девочка и скончалась на железной койке в палате «спецмедучреждения» – я об этом никогда не узнаю.
А если моя девочка выжила?.. Это тоже не станет мне известно. Я могу сколько угодно гадать, подбрасывая монетку: решка – моя милая жива, орел – умерла. Но у любимой будут все основания возненавидеть меня и проклясть страшным проклятием. Потому что я нарушил ее волю. Я не дал моей девочке покинуть этот недобрый мир.
Мне дурно становилось при одной только мысли о том, через какие адские муки Ширин придется пройти в «спецмеде». Ее могут сколько угодно пичкать опасными «экспериментальными» препаратами, вызывающими тяжелые побочные эффекты – от головной боли (как будто забивают в череп гвоздь) до приступов животного страха и галлюцинаций. Кормить будут всякой гадостью – супом из потрохов сдохшей курицы (хорошо хоть, что не из дождевых червей) и чуть ли не хлебом из опилок. Потому что уважающая себя либерально-демократическая республика не выделит сколько-нибудь серьезный процент бюджетных средств на питание «инородцев», «не-граждан», «унтерменшей», которые завтра или послезавтра будут депортированы на родину.
Но кошачий корм на обед – еще не самое худшее бедствие. У меня кровь стыла в жилах, стоило лишь подумать о том, как будут обращаться с Ширин надзиратели и медбратья. По слухам с мигрантских интернет-форумов: младший персонал «учреждений» – почти сплошь расисты, неонацисты, бонхеды с бритыми головами и в шипастых ботинках. Отморозки нарочно устраиваются в «спецмеды», чтобы вдоволь поизмываться над «нерусями». А государство… А что государство?.. Оно не только закрывает глаза на националистические безобразия, а платит выродкам нехилую зарплату; раза в четыре больше, чем какому-нибудь учителю музыки. В «спецмедучреждениях» правительству нужны не заботливые волшебники – врачеватели тела и души – а кусачие сторожевые бульдоги. И сколько раз эти псы с хлещущей из пастей пеной надругаются над моей девочкой – изнасилуют, а следом изобьют до крови?.. Мне хотелось реветь, как огретому кнутом быку; руками и головою биться об пол – и рыдать, рыдать.
Из спецмеда мою милую – сломленную, растоптанную, униженную – доставят под конвоем на вокзал. И посадят на поезд, в особый вагон «для лиц, нарушивших миграционный режим» – как это называется на языке бюрократии. Такие вагоны еще красят в синий цвет, чтобы вагоны, выделенные под «людей второго сорта», «преступников», «нерусских», отличались от зеленых вагонов, в которых дремлют под стук колес пассажиры из числа добропорядочных обывателей.
Поезд тронется, пронесется за окном вокзал. Далее поплывут заборы и ограды, а потом – заснеженные поля и леса. Но Ширин всего этого не увидит: в тесноте под завязку (как мешок – картошкой) набитого народом вагона трудно пробиться к окну – особенно хрупкой девушке.
Это принципиальная политика известного своим гуманизмом расейского государства: ни лишней копейки на «нелегальных мигрантов». В синих вагонах нет лежачих мест, нет столиков. Можно только сидеть на длинной скамейке, бедро к бедру с соседом. Туалет на весь вагон – один; даже не два. И прорваться туда – еще надо постараться. Размять конечности можно только во время остановки в промежуточной точке на пути следования поезда.
Таким будет для моей милой не однодневное путешествие из Расеи в Западный Туркестан – похожее на транспортировку фашистами пленных коммунистов и евреев. А по ту сторону границы несчастную замордованную толпу «нарушителей миграционного режима» сгрузят прямо в ручища западно-туркестанских полицаев, отличающихся от «наших» разве что как мамлюки от казаков – цветом обмундирования; но таких же злых, грубых и неотесанных.
Нежная прекрасная девушка вызовет, конечно, у «мамлюков» горячий интерес. Хорошо еще, если сальными влажными взглядами и наглыми вопросами: «Ты к русским ездила телом своим торговать?» – дело и ограничится. Когда юная красавица попадает в круг из дюжины щетинистых кабанов, из которых так и льется тестостерон, ожидать можно гораздо худшего.
Что будет дальше?..
Из полицейского участка позвонят родителям Ширин. Мол, забирайте свою «блудную дочку». Папа с мамой немедленно примчатся. Встреча с родителями будет для моей девочки еще одним ударом. Мать – плачет, отец – скрежещет зубами и швыряет глазами молнии. А моей милой останется только стоять, не говоря ни слова и глядя в пол.
Дальше – снова развилка.
Сценарий «а». Родители зазовут в гости жирного ишана. Подадут халву, рахат-лукум, медовые лепешки, персики, виноград. И упросят «дорогого гостя» таки согласиться на брак с Ширин. Ишан погладит свою похожую на мочалку бороду, почешет толстое брюхо и важно обронит: «Будь по-вашему». Подразумевая под этим: от меня шило в мешке не утаишь, я знаю, что ваша дочь вернулась из Расеи не-девственницей, но из уважения к вам я возьму девицу в младшие жены за символический калым.
Сценарий «б» – ветвящийся на несколько вариантов. Ишан с презрением отвергнет «падшую девку» Ширин. Предложение жениться на ней он сочтет за неслыханное оскорбление – и даже разорвет все отношения с родителями моей милой. У любимой начнется житье опозоренной девушки, которую презирают даже родные отец и мать. Весь аул будет судачить о «похождениях» Ширин в «стране неверных», смакуя вымышленные подробности и делано возмущаясь. И найдутся грубые – с овечьим интеллектом – потные, пренебрегающие гигиеническими процедурами, мужланы, которые полезут к моей девочке в надежде поразвлечься: «Ты раздвигала ножки перед столькими славянами. Неужели откажешь землякам?..». Родители будут все сильнее ненавидеть мою милую: «Из-за тебя и на нас ложится нестираемое пятно – мы теперь отец и мать проститутки». Чтобы как-то выплеснуть свой гнев – станут, как рабыню, чуть ли не палкой, гонять Ширин по хозяйству: «Эй, ты, пожирательница печени собственной матери, сходи-ка набери воды!..» – «Ты, позор на седины отца, задай корм скотине». При таком обращении – не загонят ли родители дочку в гроб раньше, чем сами умрут?.. Да и достигни моя милая зрелых лет – что это будет за жизнь?.. Незаслуженное клеймо «шалавы», «распутницы», «проститутки» навсегда останется гореть на моей любимой. Проходя мимо дверей Ширин, аульчане будут показывать детям пальцем: «Смотрите: это дом шлюхи, которая спала с иноверцами-русскими».
При другом варианте развития событий моей девочке не долго придется сносить унижения и издевательства. Просто потому, что моя милая предпочтет умереть. Ее найдут на краю аула – повесившейся на большом дереве. Агатовые глаза – потускнели и остекленели, изо рта вываливается фиолетовый язык. Один раз Ширин уже пыталась убить себя – когда проглотила горсть тяжелых снотворных таблеток. У моей девочки (не то, что у меня, жалкого труса) хватит отваги снова попытаться свести счеты с жизнью.
Тело моей девочки вынут из петли. И зароют где-нибудь в степи, в стороне от дорог. Надгробием будет камень – без имени и без дат рождения и смерти Ширин. Как самоубийца, моя милая не будет удостоена похорон на аульском кладбище и могильной плиты с изображением исламского полумесяца. Местные аксакалы с кривыми спинами и желтыми зубами будут, попивая на айване душистый чай из расписных пиал, рассуждать о том, что душа бедной девушки ввергнута в адское пламя; потому что самоубийство – величайший грех перед лицом Аллаха.
И есть еще один – «лучший» для Ширин вариант. Она не задержится под родительской крышей. Для милой нестерпимо будет видеть отца с матерью, которые называют дочку своим позором – так же, как и родителям глядеть на «заблудшую овцу». Никто особо не станет возражать, когда Ширин, навсегда оставив родной очаг, уедет в город.
В городе, подобном бурливому океану, моей девочке придется, как маленькой рыбке, энергично грести всеми плавниками, чтобы только не пойти ко дну или не быть съеденной рыбой покрупнее. Озаренный сверкающими вывесками гипермаркетов, огнями кинотеатров, неоновым светом реклам – мегаполис беспощаден к одиночке с тощим кошельком. Чтобы просто выжить, Ширин придется хвататься за любую работу. Посудомойщицы, уборщицы, официантки. Хорошо, если повезет – и удастся задешево снять относительно уютную комнату хотя бы где-нибудь в пригороде. Но куда вероятнее, что моя милая не найдет ничего лучше койко-места. В одной комнате с моей девочкой будет жить еще пять или шесть женщин, одна из которых храпит во сне, как трактор; вторая – ни на секунду не перестает хихикать и лезет к тебе с бессмысленными разговорами; третья – вечно хмурится и ворчит, как Карабас-Барабас.
Моя милая будет жить от зарплаты до зарплаты. Только чтобы не остаться без куска хлеба и без крыши над головой. В единственный на неделе выходной великой радостью для Ширин будет отоспаться и приготовить себе горячую еду. (В рабочие дни – из-за нехватки сил и времени – ничего не остается, кроме как довольствоваться сухомятками).
Вспомнит ли тогда моя девочка обо мне?.. Подаст ли мне весточку по электронной или «обычной» – «оффлайновой» – почте?.. А может быть – будет ненавидеть и проклинать меня?.. А я даже не буду иметь права на надежду, что моя девочка однажды меня простит.
…У меня вырвался горький болезненный смешок. Ширин сейчас заперта в «учреждении». И самое «лучшее» для нее – не приходя в сознание, умереть, чтобы не испытывать больше боли и страха, не терпеть унижения. А я, как Иисус Христос – только не прибитый к деревянной букве Т» –торчу между двумя преступниками. Иначе, чем преступниками, не назвать полицая и мозгоправа. Притом, что закон – как раз на стороне этих дородных господ. А я, в жизни не обидевший и лягушонка (если, правда, не считать инцидента с Савелием Санычем – когда, защищая честь своей девушки, я двинул ногою в морду похотливой скотины), признан «социально опасным». Хорошо еще, что не экстремистом.
Ох, если б все это было фильмом!.. Оставалось бы только похлопать богатому на черный юмор режиссеру, снявшему великолепную сатирическую комедию. Но – увы!.. Наши судьбы решались не на экране телеящика, а в реале.
– Эге-ей!.. – моя участковый помахал ладонью у меня прямо перед глазами. – Вы здесь, мой прекрасный юноша?.. Вы с нами?..
Интонации мозгоправа были, ожидаемо, издевательскими.
Я фыркнул, приходя в себя после наплыва невеселых образов и мыслей. Бегемот-полицейский, с коричневым дипломатом под мышкой, затянутый в зеленую униформу, по-прежнему стоял неподвижным и невозмутимым, как половецкая каменная баба на холме посреди степи. А буйвол-психиатр сверкал на меня глазами сквозь стекла очков и кривился в ехидной улыбочке.
– Ты понял все, что мы с господином лейтенантом тебе сказали?.. – мозгоправ до того дошел в своей фамильярности, что потрепал меня за волосы.
– Да, я все понял, – устало отозвался я. Мне хотелось сейчас одного: чтобы незваные гости поскорее ушли, оставив меня наедине с самим собой. – Каждый понедельник я буду приезжать к вам в психдиспансер за препаратами. И да – я обещаю, я клянусь вам, что буду аккуратно принимать таблетки, строго по назначенной вами схеме… Честно: я не стану спускать лекарства в унитаз!.. А еще… еще я два раза в месяц – четырнадцатого и двадцать восьмого – буду отмечаться в полицейском участке… Тут я тоже не обману: я ведь не хочу, чтобы жандармы пожаловали с проверкой ко мне домой… Все правильно, доктор?..
Я излил свою тираду тихо, скомкано и невнятно. Я чувствовал себя, как кролик перед удавом. Медик и офицер обвили меня тугими кольцами, точно двуглавый змей – мерзко шипящий и демонстрирующий длинные раздвоенные языки. Я готов был подписаться на что угодно, отдать в залог паспорт, вступить в отряд волонтеров, выгребающих навоз – лишь бы сейчас мозгоправ и жандарм от меня отстали.
Очкастый бык-психиатр – видимо, хорошо умевший «читать» человека по выражению лица – явно угадал, что я сломался, как сухая хворостинка. И что мучить меня дальше – совершенно незачем. Следуя своего рода «гуманизму», доктор не стал измываться надо мною больше, чем нужно. Положил свою широченную, как лопата, ладонь мне на плечо:
– Я верю тебе, парень. Учудил ты, конечно, похлеще, чем в древнегреческом театре. Но – что поделать!.. Юность – время ошибок. Та смазливая азиатка, которую скорая помощь отвезла в спецмедучреждение, охмурила тебя. Как это свойственно молодым людям, ты думал не головой, а (я извиняюсь!) головкой. Что и говорить: половой инстинкт – очень могуч, да… Но ты, я надеюсь, получил урок. Слушайся меня – своего доктора – и все будет хорошо. Ну что ж. Адью-с, дружок.
И мозгоправ, а следом лейтенант двинулись из кухни в прихожую. Я проводил медика и полицая до двери квартиры. Защелкнув за переступившими порог психиатром и жандармом замок – я, не твердо ступая, и зачем-то шаря перед собой руками, как слепой, вернулся на кухню. Разбегающимися глазами посмотрел вокруг.
Стол, застеленный клеенкой. Плита. Холодильник. Полка для посуды. На стенке – календарь с изображением смешного пушистого медвежонка. Все было таким знакомым и… незнакомым, даже чужим. Дело было в том, конечно, что я больше не увижу на своей кухне Ширин. Не услышу, как моя девочка гремит тарелками. Она не позовет меня: «Родной, иди пить кофе!..». Скажу так: моя кухня осиротела. Да и всю квартиру заполнила гнетущая пустота.
Минуты две я стоял посреди кухни – озираясь, как зверь. А потом упал на колени, обхватил руками голову и заплакал, заплакал. Оказалось: мой запас слез далеко не иссяк. Я горько оплакивал Ширин, с которой уже не надеялся встретиться, и свою поломанную или изодранную, как попавшая в зубы собаки половая тряпка, жалкую жизнь.
Я знал мою девочку всего-то несколько месяцев. Но она успела стать для меня всем: и пылкой любовницей, и чуткой сестрой, и заботливым товарищем. Моя милая сияла мне ясной звездочкой, даже ночь превращая в день. А теперь звездочка погасла; я обречен остаток своих лет прозябать в кромешной тьме – настолько густой, что хоть черпай пригоршнями.
Я плакал. Размазывал соленые слезы по лицу, кусал губы, сжимал кулаки – и снова плакал, плакал, горячо вздыхал. Наверное, я захлебнулся бы в потоке собственных слез. Время от времени я восклицал:
