Степан Станиславович Сказин
Моя тюрчанка
– На выход!.. – громче и резче повторил суровый качок.
– Как?.. Почему?.. – сделал я квадратные глаза. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди.
– Въезд ограничен, – отчеканил санитар. – Специальное медицинское учреждение. Посторонним прохода нет. Только для сотрудников и пациентов. На выход!..
Амбал говорил металлическим голосом, притом рублеными фразами. Точь-в-точь робот – даже не совсем человекоподобный.
Размазав слезы по щекам, я энергично запротестовал:
– Нет!.. Я останусь!.. Я муж этой девушки, которую вы увозите!.. Я имею право…
– Сопровождающим. На территорию учреждения. Допуск запрещен, – тем же стальным тоном произнес санитар. – На выход!..
– Нет!.. – выпалил я отчаянно. И рефлекторно сильнее сжал пальчики милой. (Я по-прежнему держал руку Ширин). – Нет!.. Я тоже еду!..
Обращавшийся ко мне санитар на этот раз промолчал. А его коллега, так же без слов, встал, просканировал меня тяжелым взглядом, схватил мое плечо и буквально выдавил меня из салона. И как раз в тот момент, когда вонючий Голиаф выпихивал меня наружу, я увидел (или мне показалось?), что моя любимая шевельнулась. Что от глубокого вздоха поднялась и опустилась грудь моей милой. Моя девочка приходит в себя?..
– Откройте!.. Откройте!.. – со всех сил я забарабанил в дверцу салона, которую здоровяк-санитар захлопнул за мной.
Но никто мне не ответил. Машина покатила, хрюкнув мотором. Через сколько-то секунд за авто закрылись со скрипом огромные ворота.
Наверное, целую минуту я не мог опомниться. Падал мокрый снег. Стояла темнота, слегка разбавленная бледным сиянием бродящей среди туч луны. Я стоял перед железными – наглухо закрытыми – воротами, от которых в обе стороны тянулась бетонная ограда, белеющая сквозь тьму; а поверх ограды вилась усеянная колючками спираль Бруно. Придя в себя, я понял, что не представляю, в какой части города, на какой улице нахожусь и как пройти к метро. А знаю одно: мою Ширин, мою прекрасную нежную Ширин, вроде бы начавшую приходить в себя, забрали в «спецмед», в учреждение, представляющее собой уродливый сплав клиники и концентрационного лагеря. И у непробиваемых ворот этого жуткого учреждения я сейчас переминаюсь с ноги на ногу – слабый, заплаканный и жалкий.
Моя девочка… Моя милая девочка… Каково ей придется, когда она очнется на жесткой койке, под белым потолком палаты?.. Кругом будут только незнакомые люди: от таких же, как моя звездочка, растерянных и уязвимых пациентов-мигрантов – до стучащих по коридору шипастыми ботинками надзирателей с резиновым дубинками и электрошокерами, и до юрких, как крысы, докторов, «на глазок» определяющих, сколько кубиков убойного, превращающего человека в овощ, препарата ввести тому или другому «больному». В Расее, да и на всей нашей бедной планете, я –каким бы ни был зайчишкой – единственная опора моей любимой. А в ловушке «спецмедучреждения» Ширин, беспомощная, будет одна – совсем одна. Какой ужас моя красавица испытает!.. Дальнейшая судьба моей девочки будет зависеть от изуверов-врачей «спецмеда». Эти господа в камфарных халатах и колпаках, вызывающие в памяти имя кошмарного доктора Менгеле, решат за чашкой чаю и за бутербродами с салом и ветчиной: то ли поизмываться над моей милойпару-тройку недель, то ли уже через денек-другой передать с рук на руки миграционной полиции.
Я кусал губы и плакал – плакал от осознания собственного бессилия. Я ничего не могу сделать для любимой, ничего!.. Падал, падал снег, проникая мне за шиворот. По черному небесному лугу стадами пробегали тучи, время от времени выглядывала тусклая луна. Я горько и криво ухмыльнулся, подумав: ситуация отдаленно напоминает то, как мы ходили вокруг запертого снаружи гнилого барака на Лиственной улице. Как тогда рыдала моя бедная Ширин!.. Но сходство именно что отдаленное. Тогда – самое главное – мы были вместе. Еще Соломон в Екклесиасте сказал, что вдвоем легче сносить удары, чем одному. Упав, двое поднимут друг друга. А сейчас я один, как перст. И моя звездочка – одна; отрезана от меня бетонной оградой, спиралью Бруно и непрошибаемыми воротами. Меня точно распилили, оторвали от меня половинку. Без милой я только пять десятых человека.
Не знаю, может мне просто холодно стало стоять, как вкопанному, на одном месте, или меня сдвинула неясная мысль, что я еще в состоянии что-то предпринять, но я, отчего-то чуть хромая, зашагал вдоль бетонной несокрушимой стены. Раз есть ворота для авто, значит есть и контрольно-пропускной пункт для пешеходов, подумал я, испытывая что-то похожее на надежду. Ха!.. Какой дурак, неотесанная колода!.. Будто бы на КПП меня ждут с пунцовыми розами и чашечкой кофе!.. И все-таки я шел, обретя нечто вроде цели.
Идти пришлось прилично. По левую руку от меня не кончалась глухая ограда, а по правую была разверзнута черная пасть мегаполиса, в которой горели оранжевые огни фонарей. Я чувствовал себя одиноким путником – каким-нибудь оборванным дервишем – скользящим вдоль крутой скалы, над бездонной пропастью, по «козьей тропе». Ограда не пускала меня на охраняемую территорию, а город с распахнутым зевом точно грозил слизнуть меня гигантским лягушачьим языком. От иррационального страха я весь вжимался в стену и крался, как вор. Когда нас с Ширин было двое, можно было из последних сил бороться с обстоятельствами за свой кусок вселенского пирога. Что-то придумывать, изобретать – лишь бы тянуть друг друга из хлюпающего болота. Но когда ты остаешься один – разум и пылкое сердце отказываются тебе служить.
Завернув за угол и сделав еще два десятка шагов, я нашел то, что искал. В стене была дверца, над которой я разобрал вывеску: «Государственное специализированное медицинское учреждение № 12». Не зная, что буду делать через секунду, я распахнул дверь, оказавшуюся незапертой. Переступив порог, я попал в тесный закуток, разгороженный турникетом. За стеклом сидел полисмен – в такой широкой фуражке и в круглых очках в черной оправе. Второй «страж порядка» – в бушлате, вооруженный автоматом, смотрящим дулом вниз – оловянным солдатиком застыл по ту сторону турникета.
– Паспорт, пропуск, – бросил полицейский из-за стекла.
– А?.. – переспросил я, как будто трудно было догадаться, что янычар обращается ко мне.
– Паспорт, пропуск. Предъявите!… – раздраженно уточнил полисмен в огромной фуражке. А автоматчик сурово нахмурил кустистые брови.
Дрожащими пальцами я достал из внутреннего кармана куртки свой паспорт и, через выдвигающуюся ячейку, передал полицейскому.
– Вы издеваетесь?! – изо рта взорвавшегося гневом полицейского полетела слюна. – Пропуск, пропуск давайте!..
– Но… – попытался что-то промямлить я.
– Паспорта недостаточно, – тяжелым голосом пояснил насупленный автоматчик. – Объект режимный. Без пропуска проход запрещен. На вас оформляли пропуск?..
– Н-нет… – запинаясь, начал я. – У меня нет пропуска… Но в… в это медицинское учреждение увезли… мою жену. Я хочу… я должен ее увидеть.
Сидящий за стеклом (ни дать, ни взять – рыба в аквариуме) полисмен яростно толкнул в мою сторону ячейку, в которой лежал мой паспорт:
– Нет – вы все-таки издеваетесь!.. Мне подтереться, что ли, вашим паспортом?.. Пропуск, нужен еще пропуск!.. Вы русский язык-то понимаете?!
– Повторю вам: объект режимный, – сказал хмурый, как туча, но более сдержанный автоматчик. – Паспорта недостаточно. Кто-нибудь из администрации учреждения должен был заказать на вас пропуск для доступа в один из корпусов. Без этого проход на охраняемую территорию запрещен.
– Но… моя жена… – нерешительно заговорил я. – Я… я хочу знать, что с ней…
– Позвонишь в учреждение – и узнаешь!.. – перешедший на «ты» автоматчик тоже, видимо, потерял терпение. – Ты представляешь, какой бы хаос воцарился, если б мы пускали за турникет каждого лузера и дурака?.. А твоя дорогуша-женушка – нерусская, получается, раз сюда загремела?..
Мне показалось на миг: полицай в бушлате сейчас поднимет автомат и свалит меня короткой очередью. Проигнорировав вопрос о национальности Ширин, я – все больше, по-заячьи, робея – попросил:
– А подскажете мне телефонный номер… учреждения…
Я подумал, что хотя бы по телефону выясню судьбу моей милой.
– Ничего, небось номер и сам в интернете откопаешь!.. – желчно выдал полицейский за стеклом. – Или ты во всемирной паутине только порнуху смотришь?..
Дальше топтаться на КПП не имело смысла. Я повернулся и, сутулясь, двинулся прочь, в черноту ночи и в объятия летучего снега. И снова по моим щекам лились, струились слезы. Подняв голову, я увидел бледно-желтую луну. И мне захотелось завыть, как раненному волку.
Остановившись, я стал смотреть на проступавшую сквозь мрак белую бетонную ограду. Сердце мое ныло, а глаза уже болели от плача. Я думал о моей девочке. Я предал ее – сбагрил докторишке и санитарам из «неотложки».
Ширин хотела умереть. Вернее так: мы с любимой вместе решили свести счеты с жизнью, потому что прозябание в качестве несчастных парий сделалось для нас невыносимым. Моя милая и вправду была настроена на самоубийство. Она глядела смерти в лицо, не склоняя головы. А я трусил, мелким бурундуком озирался по сторонам и до последнего надеялся, что моя звездочка откажется от суицида.
Но Ширин проявила последовательность и упорство. А мне ничего не оставалось, кроме как идти за возлюбленной. Мы приняли по лошадиной дозе снотворных таблеток, от которых наши души должны были покинуть из скафандры тел и растаять. Случилось иначе: спустя сколько-то часов я очнулся, хотя бы и с разбухшей, как сырая деревяшка, головой. Да и моя девочка осталась жива: я нащупал у любимой пульс – а когда дуболом-санитар выставлял меня из салона авто скорой помощи, я заметил краем глаза, как колыхнулась грудь Ширин.
Так правильно ли я поступил, вызвав домой медбригаду?..
Я мог бы привести тысячи аргументов в пользу того, что был прав. Мол, я спасал жизнь возлюбленной. Нельзя же было бросить лишенную сознания мою девочку без помощи – и так далее, в том же духе. Но… Есть одно жирное, как червь, проклятое «но». Ширин не хотела, чтобы ее «спасали». Измученная невзгодами, уставшая от бесплодных поисков работы, трепещущая перед неизбежным превращением в нелегалку – для которой первая же проверка документов жандармами обернется депортацией на родину – моя милая в ясном уме решила расстаться с жизнью, сбежать от всех напастей. И мне нечего было возразить: как опора для моей благоверной, я хуже трухлявого пня. Недееспособный инвалид, которого общество из жалости кормит объедками с барского стола, я не обеспечил моей милой сколько-нибудь достойного и спокойного существования.
Желанием Ширин было умереть. А я нарушил ее волю.
Придя в себя после долгих часов сна и убедившись, что сердце моей девочки еще бьется – я должен был просто подождать. Либо мое солнце тихо, не просыпаясь, умрет, либо пробудится. Если умрет – я разбил бы окно, взял бы хороший острый кусок стекла и воткнул бы себе в горло, чтобы скорее отправиться за любимой в потусторонний мир. А если б Ширин проснулась – мы бы обнялись, поцеловались; возможно, выпили бы кофе; и неспешно обсудили бы новый способ самоубийства – более надежный, чем отравление таблетками.
Как я сказал: у меня найдется «сто пятьсот» аргументов в оправдание вызова скорой помощи. Но сермяжная истина заключается в том, что я трус. Только из трусости я позвонил в «неотложку». Я понимал: без милой жизнь потеряет для меня запахи и краски; и все же – прыгнуть вместе с любимой вниз головой в бездонную пропасть небытия позорно боялся. Я кое-как, правда, проглотил горсть смертоносных белых кругляшек. Но на еще одну суицидальную попытку – не отваживался бы.
Я поступил так, как диктовал мне мой страх, а не как хотела Ширин. Я забыл: как бы ни била, ни пинала нас треклятая ведьма-жизнь, моей девочке всегда приходилось больнее, чем мне. Уже потому, что я расейский гражданин, я у себя в стране и даже получаю пенсию. А моя милая?.. Она – как партизан, заброшенный в тыл врага. Каждый вшивый полицейский в штанах с лампасами косился на нее с подозрением. Единственной защитой моей девочки была виза, позволяющая несколько месяцев проживать в Расее.
Но срок действия визы истек. Как сказочный богатырь, Ширин оказалась на перепутье трех дорог, перед замшелым здоровенным камнем с надписью: «Направо пойдешь… Налево пойдешь… Прямо пойдешь…» – предлагающей только неутешительные варианты. И моя милая ведь не богатырь, а слабенький пушистый котенок с яркими бусинками-глазами.
Моей девочке оставалось либо вернуться в Западный Туркестан, либо перейти на нелегальное положение, либо… умереть. Но стоит немного напрячь мозги, чтобы убедиться: смерть – единственный реальный выход.
Возвращение на родину?.. Но там мою милую клешнею краба схватит все то, от чего Ширин бежала. Патриархальный деспотизм религиозных родителей, заточение на женской половине дома волосатого, как обезьяна, вонючего ишана. От моей девочки будут требовать превращения в «социального зомби» без собственной воли, исполняющего всего две функции: быть красивой игрушкой для мужа (точь-в-точь «резиновой Зиной», только из мяса и костей) и рожать детей. Отупение, которое будет следствием отвратительной, по всем канонам феодализма, жизни – гораздо хуже смерти.
Стать нелегалкой?.. Каюсь: во мне иногда просыпался собственнический инстинкт, какой будит в мужчине женщина, с которой тот делит ложе; и тогда превращение Ширин в затворницу, прячущуюся у меня в квартире от миграционной полиции, представлялось мне неплохим вариантом. Но умом-то я догонял: это невозможно, невозможно. На сколько лет я запру любимую в своей «хате»?.. На двадцать?.. На сорок?.. Пятьдесят?.. Истинным маньяком, держащим в подвале жертву, я закупал бы для моей луны еду в супермаркете. А моя девочка, видящая солнце только в окно, готовила бы мне завтрак и обед, поила бы перед сном китайским зеленым чаем и ублажала меня в постели… Ну не бред ли?.. И чем я тогда буду лучше мерзкого старикашки-ишана?..
Да. Ширин оставалось умереть. А я – как ее муж и неудачливый защитник – должен был умереть вместе с ней. Но помешала моя кроличья трусость. Что называется: порох у меня отсырел. Я сделал самое худшее из возможного: отдал милую в лапы докторишки и санитаров, которые увезли мою любимую в «спецмедучреждение» – а сам остался, раздавленный и одинокий, под бледной луной, тучами и сыплющимся, как из кувшина, снегом. Я точно ржавыми ножницами разрезал свое сердце на две половинки.
Надо звонить в «спецмед»!.. Я вынул из кармана смартфон и пробил в интернет-поисковике: «Специализированное медицинское учреждение № 12». Ссылка привела меня на сайт организации. Из какого-то ненормального любопытства я не сразу посмотрел контакты, а пролистал странички сайта. На сайте было море фотографий: дородный, как бочка, главврач – в колпаке, халате, с бейджиком на груди и с лоснящимся, как от масла, пухлым лицом – позировал в компании министра здравоохранения. Пестрели фото с церемонии вручения премии «Самый гуманный врач года», благотворительных концертов и светских раутов. Чиновники в элегантных фраках, эстрадные дамы со смелыми декольте, доктора в белом облачении поднимали бокалы шампанского за детей-сирот и страдающих деменцией стариков. На одном снимке все тот же главврач, которому впору было возить пузо на тачке, сидел в окружении имамов в зеленых чалмах и пары буддистов в оранжево-желтых одеяниях. Текст под фотографией гласил: «Расейские медики обсудили с духовными лидерами зауральских и центрально-азиатских государств вопросы профилактики венерических заболеваний в среде мигрантов».
Эта подпись меня дико насмешила. Запрокинув голову, я горько расхохотался в лицо обложенному тучами недоброму ночному небу. Венерические болезни!.. Бинго!.. Сами-то получающие со всех сторон тычки гастарбайтеры воображают, что нуждаются в сколько-нибудь комфортном жилье, достойной зарплате, в более терпимом отношении со стороны коренных расеян, отмене визового режима и в прекращении полицейского прессинга. Ан нет, послушайте господ-ученых и особо приближенных к богу зрелых мужей и лысых старцев!.. Вам нужно думать не о хлебе для ваших детей, а о том, как бы не подхватить сифилис. Наверное, и Ширин проглотила опасные таблетки из-за того, что никакой благостный мулла в чалме и батюшка с громадным серебряным крестом на брюхе не рассказали нам про презервативы!.. Какая ложь!.. Какая фальшь!.. Какое отвратительное лицемерие!..
В разделе «Контакты» я нашел номер «спецмеда». И, дрожащими пальцами нажимая на сенсорный экран смартфона, набрал нужные цифры.
Длинные гудки в трубке. С волнением ждал я ответа на свой звонок. Во рту почему-то пересохло. Наесться, что ли, снега, чтобы увлажнить язык и нёбо?.. Вот, наконец.
– Здравствуйте. Я робот по имени Таня. К сожалению, в настоящий момент никто из сотрудников нашего учреждения не может ответить на ваш звонок. Перезвоните, пожалуйста в будний день, в рабочее время, с девяти до семнадцати часов. Вы, также, можете оставить голосовое сообщение…
Гребаный автоответчик!.. Я сбросил звонок и чуть было не швырнул телефон в сугроб. Ну конечно, конечно!.. Секретарь учреждения, принимающий входящие вызовы, мирно похрапывает в теплой мягкой постельке в своей со вкусом обставленной квартирке. Сладкие сны видят и не испытывающие мук совести главврач, заведующие отделений «спецмеда», и какой-нибудь менеджер по закупке больничной пижамы и продовольствия. А почему бы всем этим господам и не давить подушки в счастливом поросячьем забытьи?.. Ведь они знают: верные медбратья в синей униформе вкололи, кому надо из «пациентов», по несколько кубиков одуряющего препарата, вырубающего не хуже, чем иной забористый наркотик; по коридорам «учреждения» солдатской походкой прогуливаются уроды-надзиратели, готовые угостить дубинкой того «больного», который вздумает поднимать шум или качать права. Бдит и полиция на КПП: вон меня – чертова лузера – не пустили дальше турникета.
Я снова поднял голову, посмотрел на бледную – почти «съеденную» тучами – луну. Я думал о моей Ширин. Кажется: до луны можно достать рукой, сорвать светило с мрачного небосвода. Но это только обман глаз. Так и с моей девочкой: рвануться бы, обнять любимую – но нет. Как луна отделена от нас космическим расстоянием – так мою милую отгораживают от меня железные ворота, бетонная стена, колючая проволока и жандарм с автоматом. Я в каких-то сотнях шагов от моей возлюбленной. Но я ничего не могу для нее сделать. Ни взять за руку и увести домой. Ни хотя бы шепнуть на ушко ободряющее слово. Волосы вставали на мне дыбом, когда я представлял, что испытала Ширин, очнувшись после шоковой терапии на скрипучей койке в одной из палат «спецмедучрежедения».
Возможно, первой мыслью моей девочки было: я умерла и попала в ад. Но скоро любимая разберется, что – по капризу насмешливых богов – осталась жива, что земные страдания продолжаются. О, я должен молить Кришну и Раму о том, чтобы Ширин скончалась, так и не придя в сознание!.. Это был бы исход, желанный и ею самой…
По телефону администрация «учреждения» – не «алло». Надо ждать девяти утра. А что делать сейчас?.. Ехать домой – поужинать подогретыми в микроволновке бутербродами, почистить зубы, принять душ и завалиться спать, завернувшись в теплое одеяльце?.. Нет. Я не могу наслаждаться комфортом, пока не знаю, что с моей Ширин. Да мне и просто страшно было одному возвращаться в пустые стены квартиры. Так куда мне податься?…
Я так ничего и не решил и остался под луной и тучами. Как секундная стрелка в часах неустанно обегает циферблат, так и я вышагивал вкруг бетонной ограды «спецмедучреждения», каждый раз бросая усталый взгляд на железные ворота и на контрольно-пропускной пункт. Мне все казалось: створы ворот откроются или распахнется дверца КПП – и ко мне навстречу выйдет Ширин. Тусклого лунного луча будет достаточно, чтобы я разглядел лицо любимой.
Но, конечно, милая не появлялась. Снег сыпался гуще. Луна совсем заблудилась среди темных туч. Все кругом – даже электрический желтый свет в окнах не так далеко вздымавшихся многоэтажек – казалось угрюмым и враждебным. Я месил и месил слякоть вдоль периметра «охраняемой территории». Снег таял у меня за воротником. Неизвестно как, влага просочилась и в ботинки. Скоро у меня зуб на зуб не попадал от холода; по телу гулял озноб. Иногда я смотрел время на экране смартфона – но, спрятав гаджет в карман, немедля забывал: десять ли вечера сейчас, одиннадцать или сильно за полночь. Надо только дожить до девяти утра. А там – дозвонюсь в «спецмед» и выясню участь Ширин. Почему-то я вообразил, что по телефону мне все так и выложат, как прилежный ребенок на утреннике в детском саду без запинки декламирует стишок. Да еще и подскажут, как вытащить милую (если та жива) из проклятого «учреждения». Мне не приходило в голову, что меня могут, как говорится, «отфутболят», так ничего по существу не сказав.
Я шатался и хромал, топча грязь. Жмурился и закрывался рукавом от летящего в лицо снега. Несколько раз спотыкался почти на ровном месте. Глупая надежда на лучшее и страшное запредельное отчаяние попеременно накрывали меня волнами. Даже трудно сказать, что более паршиво: утешаться сопливым «подожди, все будет хорошо» или деревенеть от беспощадного «игра окончена». И то, и другое – одинаково парализует волю.
Скоро, с промокшими носками, мне стало совсем невмоготу на морозном воздухе, под густо валящем снегом. Надо было поискать какое-нибудь теплое и сухое убежище, где-нибудь недалеко от «спецмеда». Уезжать домой я по-прежнему не собирался: мне казалось, что стоит лишь отойти от железных ворот «учреждения» дальше, чем на километр – и разорвется моя последняя невидимая связь с Ширин. Пока я волком или неприкаянным призраком рыщу в окрестностях «режимного объекта» – с милой, будто бы, не должно случиться ничего непоправимого.
Неплохо было бы отогреться хотя бы в подъезде. Но все подъезды оборудованы домофонами, не впускающими «чужаков», и бронированными дверями; мы давно живем в военно-полицейско-клептократической антиутопии. С трудом переставляя ноги, я двинулся в сторону городских огней.
Я не так далеко ушел, когда разглядел в мерцающем оранжевом свете фонаря неброскую вывеску: «Пирожки – кофе – чай. Круглосуточно». Заведение того же пошиба, что бистро и кафешки, в которых так часто перекусывали мы с Ширин. Я и Ширин… Остро отточенный нож резанул мне по сердцу. Притом, что мне и казалось: что мое сердце и так изрублено, продырявлено и искромсано – и уже не почувствует никакой боли. Я и милая… Сколько раз мы баловали себя горячим кофе и жирными пончиками в предприятиях общепита!.. Мы не видели в таком действе ничего особенного, а ведь это было так романтично и прекрасно!.. В тысячу раз прекраснее, чем ужин при свечах в каком-нибудь буржуйском ресторане!..
В кафе, куда я зашел теперь, тихонько лилась плавная индийская музыка; стены были выкрашены в голубой цвет; инородным элементом смотрелся натюрморт в желтой резной раме, изображавший апельсины, айву и лимоны в хрустальной прозрачной чаше в гостиной какой-нибудь рачительной хозяйки (наверное, старушенции «божий одуванчик», которая обожает вязать чулок и расчесывать своего довольно мурчащего перекормленного трехцветного кота). А вот убранство кафешки вряд ли вдохновило бы тонкую душу живописца. Пирожки, ватрушки и пончики, как всегда в «таких местах», лежали на немытой витрине грубыми кучами. За стеклом жарочного шкафа вращались вертела с обмазанными специями чрезмерно подрумянившимися цыплячьими тушками. Казалось: попробуй ножку или крылышко такого цыпленка – и на зубах у тебя захрустит уголь. Два столика – местами в подозрительных пятнах. Истрепанные, видавшие виды, диванчики…
За кассой стояла женщина в возрасте слегка за сорок – приятной смуглости тюрчанка или таджичка, собравшая волосы под зеленый узорный платок.
– Здравствуйте!.. – хрипло сказал я, переступив порог кафешки.
– Здравствуйте, здравствуйте!.. – отозвалась женщина более приветливо, чем можно было ожидать от замордованной жизнью немолодой продавщицы-гастарбайтерши, уставшей от покупателей, стояния на ногах и низкой зарплаты.
Я подумал: у этой восточной тети невероятно добрые глаза. Возможно, психическое потрясение, вызванное тем, что у меня отняли Ширин, разбудило мою интуицию. Но от продавщицы исходило тепло, как (простите за такую ассоциацию) от свежеиспеченного хлеба в булочной.
Есть мне не хотелось. Я попросил только кофе. Причем не молочный, какой любили мы с Ширин, а черный, с всего одним кубиком сахара. Должно быть, я хотел, чтобы напиток у меня в стакане был такой же горький, как осаждавшие меня мысли. Я взял свой кофе и сел за квадратный столик. Меня трясло, то ли оттого, что у меня промокли ноги, то ли от переживаний, а скорее всего и от того и от другого. Я глотал горячий кофе, обжигая губы и ротовую полость; а руки у меня так дрожали, что напиток иногда выплескивался мне на пальцы.
– Молодой человек, – спросила продавщица. Ее ласковые внимательные глаза остановились на мне. – У вас все хорошо?..
– А?.. – встрепенулся я, никак не ждавший подобного вопроса. И неуверенно промямлил: – Н-да… Хорошо…
Женщина вышла из-за стойки, приблизилась ко мне, еще пристальнее посмотрела мне в лицо и произнесла:
– Хорошо – говорите?.. А по вам не скажешь…
Я тоже заглянул продавщице в глаза. Она вдруг напомнила мне двух самых дорогих для меня людей: покойную маму, которая ушла как раз в сорок с хвостиком лет, т.е. в нынешнем возрасте участливой продавщицы, и милую Ширин, поскольку тоже была черноволосой смуглянкой с агатовыми глазами, и в юности, быть может, так же, как моя девочка, блистала красотой. Я не сразу почувствовал, что по моим щекам вновь сбегают слезы. Так плачет ребенок, которого внезапно пожалели. Мне захотелось распахнуть изъеденную болячками душу перед незнакомой – но такой родной – продавщицей. Но все, что я смог выдавить – было:
– Мою девушку… закрыли… в медучреждении…
Тут я, не думая о стыде, заслонил лицо ладонями и зарыдал.
– Ой-бай!.. – всплеснула руками восточная тетушка. – Закрыли в «спецмеде»?.. Твоя девушка – приезжая, нерусская?..
– Она тюрчанка, – всхлипывая, ответил я.
Сердобольная продавщица потихоньку меня разговорила. Я рассказал все с самого начала: как я, одиноко живущий, подсаженный на нейролептики парень с проблемной психикой, загляделся в непрезентабельном бистро на нежную красавицу, работавшую там разом кассиршей, официанткой и уборщицей; каким бурным был наш роман, сносящий крышу; насколько утомительными и бесплодными были попытки Ширин устроиться на работу; и с каким страхом моя милая думала о депортации в Западный Туркестан, где бы, как бабочка, попала бы в паучьи сети великовозрастного жениха-ишана. Закончил я на том, как мы с любимой наглотались снотворного и как таблетки не сработали: я очнулся почти как огурчик, а свою милую, у которой прощупывался пульс и билось сердце, сдал, в приступе малодушия, эскулапу и санитарам.
– Ох, боже, страсти какие!.. – воскликнула, хватаясь за голову, тетушка-продавщица. – Ну вы и разыграли античную трагедию, безбашенная молодежь!,. Как вы только решились на попытку наложить на себя руки?.. Змея в одной детской сказке говорит: ползать можно и по кривым, и по узким тропам. Какими бы пинками ни угощала тебя судьба, как бы ни отдавливала тебе хвост, а ты борись, ползи. Ведь жизнь – это самый ценный подарок, какой тебе достался. Не зря все основные религии запрещают самоубийство как тягчайший грех…
– Про религии я уже слышал. От доктора скорой помощи, – болезненно сморщился я.
– Ползать можно и по кривым тропам, – убежденно повторила тетушка. – Да для простого человека в наше жестокое время прямых дорожек-то и нет. Приходится извиваться – действительно по-змеиному. Вот у меня, сынок, год как истек срок действия визы. Но ничего – работаю «в черную», без договора. Какую-никакую копеечку отправляю домой. Жилье снимаю рядом с работой. Мне от подъезда до этой кафешки – пять минут ходу по дворам. Шансы нарваться на проверяющих документы тараканов-жандармов – минимальные…
– У вас меньше поводов бояться депортации, чем у моей Ширин, – с той же кислой болезненностью заметил я.
Тетушка задумалась на полминуты и согласилась:
–Да, меньше. У меня в Восточном Туркестане – дом с небольшим плодовым садиком, четверо ребятишек и любимый муж, которому повезло найти работу на родине. Если меня депортируют, нам придется серьезно урезать семейный бюджет, раз не будет денег, зарабатываемых мною сейчас в Расее… Но с протянутой рукой на улицу не пойдем. Просто реже будем покупать детям одежду и варить плов с бараниной. Кое-как перебьемся на зарплату мужа. А там старшие детишки подрастут и тоже начнут приносить денежку в общую копилку. Это и называется: ползти по кривой тропе… Но у твоей зазнобы ситуация совсем другая. Бедную девочку хотят продать старику – гнилому ходячему трупу. Конечно, тут убежишь за тридевять земель. Я сама была юной и совсем не дурнушкой – я понимаю твою Ширин. А еще у девочки появился ты. И с этого момента Расея стала для Ширин новой родиной, хоть расейское «справедливое» государство того и не признает…
– Именно, – хмыкнул я. – Так что нам оставалось делать, когда над моим котенком нависла угроза депортации?.. – тыльной стороной кисти я размазал слезы по лицу. – Логично, что мы в итоге пришли к суициду.
Мне доставляло какое-то мучительное удовольствие доказывать, что моя милая была во всем права, даже в том, что касалось самоубийства. Но, конечно, это была правота пешехода, который на зебре попал под колеса машины пьяного лихача. Тетушка только печально вздохнула.
Мы еще долго говорили. Зульфия-апа (так звали тетушку) рассказала, что в кафешку часто заглядывают, чтоб закусить на скорую руку и хлебнуть чайку или кофе, бедолаги-мигранты, надеющиеся выведать в «спецмедучреждении» судьбу попавших туда друзей или родственников.
– За неделю бывает, примерно, по два таких клиента, – поделилась Зульфия-апа. – На этой неделе ты третий.
Со слов тетушки, никто из таких посетителей кафешки не похвастался тем, добился от «спецмеда» хотя бы крупицы информации об исчезнувшем в зловещих недрах «учреждения» близком человеке. Все в один голос жаловались: в «спецмед» не прорваться – ворота наглухо заперты, а на КПП дежурят церберы в обмундировании полисменов. Дозвониться до «учреждения» – проблема: линия все время занята. А уж получить пропуск на посещение «спецмеда» – это вообще нечто из области ненаучной фантастики.
