Степан Станиславович Сказин
Моя тюрчанка
– А кстати, – сказала апа. – Ты на моей памяти первый русский, нежно любящий тюрчанку. Нет, наших девчонок, обесчещенных расейскими ловеласами, я повидала море. А ты – ты по-настоящему отдал сердце своей Ширин. Интернациональная пара – это так красиво!..
Да – красиво, подумал я. И, по всему видать, красота требует жертв. Или так: общество уродливо – и осознает собственное уродство; потому-то оно, чмокая губищами и скрежеща зубами, норовит разжевать и проглотить все, что красиво.
– Что теперь будешь делать?.. – с сочувствием поинтересовалась Зульфия-апа.
– А?.. – я точно не сразу понял, что вопрос адресован мне. – Не знаю… Я еще поброжу вокруг «спецмедучрежедения»… до утра. А там – буду звонить. Может быть, эскулапы соизволят поднять трубку…
– До восьми утра у меня смена, – сказала Зульфия. – Ты можешь заходить в кафешку погреться, выпить кофе или чаю. Можешь даже поспать, полулежа на диванчике. Я тебя не выставлю.
– Спасибо… – попытался я улыбнуться.
Тетушка взяла меня за руку и заглянула мне в лицо своими лучистыми глазами:
– Ты когда в последний раз ел?..
– Не помню… – промямлил я. – Не знаю… Я не хочу есть.
– Нет уж, покушай, – сказала заботливая апа. Она нырнула обратно за витрину, щипцами достала пару пирожков и положила на пластиковую одноразовую тарелку. Налила в стаканчик чаю. И, с пирожками и напитком, подошла ко мне.
– Я… Я правда не голоден… – зачем-то продолжал я сопротивляться.
– Ешь, ешь, – проявила настойчивость тетушка. – Угощаю за счет заведения.
Я не круглый (квадратный, наверное – ха!) дурак – и понял: заведение тут ни при чем, славная Зульфия-апа оплатит чай и пирожки из своего кармана. И именно потому я не стал больше отнекиваться: не принять подарок – значило бы обидеть добрую женщину. Сердечно поблагодарив тетушку, я принялся за еду. Признаюсь: я заморил червячка не без удовольствия – у меня и вправду много часов не было во рту ни маковой росинки. Один пирожок был с капустой, а второй, особенно мне понравившийся, с грибами. Перемолов оба пирожка и допив чай, я вытер салфеткой рот и поднялся на ноги:
– Спасибо, тетя Зульфия!.. От все души: спасибо!..
– Пойдешь круги нарезать по окрестностям «спецмеда»?.. – спросила Зульфия-апа с чуть поблескивающими, как от слез, глазами.
Я молча кивнул.
– Ехал бы ты лучше домой, – вздохнула тетушка. – Поспал бы остаток ночи под теплым одеялом. А утречком выпил бы кофе, позавтракал бы – и спокойно позвонил бы в «учреждение».
– Нет… – тихо откликнулся я. – Не могу…
Я понимал, само собой: топчась всю ночь у железных ворот «спецмеда» или напротив КПП, я ничего не узнаю о Ширин, и, тем паче, ни на грамм не облегчу участь любимой. Но меня не покидало иррациональное ощущение, что нас с моей девочкой соединяет невидимая ниточка, которая с треском порвется, если я уеду. Возвратиться сейчас в родные стены – означало бы во второй раз предать мою милую. Первый раз я предал ее, когда не дал ей умереть – позвонил в «неотложку», хотя прекрасно знал, что моя звездочка хотела покоя, забвения, смерти. Нет, я не забьюсь сурком в уютную норку!.. Я буду маячить у бетонной ограды, поверху которой вьется спираль Бруно, до чертова утра!.. Да, и конечно я боялся возвращения в пустую квартиру, где бы мне все напоминало о Ширин (как будто и на шторах, и на кресле, и, тем более, на постели – остались отпечатки ауры моей девочки), а самой моей милой не было бы; не звенел бы столь дорогой моему сердцу родниковый смех.
– Ну, бог с тобой. Иди, – снова вздохнула Зульфия-апа.
Мы кивнули друг другу – и я переступил порог, чтобы вновь оказаться в объятиях белого снега и черной тьмы, которую здесь и там прогрызали оранжевые огни фонарей. Я опять трясся от холода, как будто совсем не отогрелся в кафешке; мокрые носки, разумеется, не высохли. Скоро передо мной поднялась бетонная неодолимая стена, опоясывающая территорию «учреждения».
О, мне бы хорошую такую, увесистую кувалду!.. Я бы раздолбил, проломил бы треклятый бетон и прорвался бы за стену. Как дикий зверь, пустился бы рыскать по корпусам; каждому встречному докторишке, надзирателю, медбрату я разбивал бы кувалдой череп. Так, рыча от гнева, я шарил бы по «режимному объекту», пока не отыскал бы Ширин. Выронив обагренную кровью кувалду, я взял бы мою девочку на руки и понес бы домой; так косматый неандерталец убегает в пещеру с самкой.
Фантазии, безудержные фантазии лузера и слабака!.. Это в мечтах я неандерталец и свирепый тигр. А на деле – пришибленный инвалид, смешное ничтожество; переползающая асфальтовую дорожку глупая улитка, которую только по случайности не раздавило велосипедное колесо.
Я еще подумал, что ситуация парадоксальным образом напоминает сюжет древнеиндийского эпоса. Десятиглавый и двадцатирукий демон Равана на летающей колеснице похищает красавицу Ситу. Он прячет нежную пленницу на острове Ланка. И приставляет к похищенной царевне стражу –
безобразных, губастых, клыкастых ракшаси. Муж Ситы – доблестный Рама – бросается на поиски возлюбленной…
Чем Ширин не Сита?.. Тоже красивая и нежная, как цветок. А надзиратели и медбратья, змеиными глазами без смыкающихся век приглядывающие за моей девочкой, ничуть не приятнее ракшасов. Да – но вот только я совсем не богатырь Рама. И рядом со мной нет преданного брата Лакшманы. Я не приведу армию обезьян, которая штурмом возьмет «спецмедучреждение», не убью в жарком поединке главврача. И этот самый главврач – не многоглавое серое страшилище, а крупная шестеренка в государственном механизме; сиятельный бюрократ, заслоненный, вместо щита, параграфами законов. Еще неизвестно – что хуже.
Мне оставалось только топать резиновыми – по-видимому, продырявившимися – подошвами ботинок вдоль бетонной ограды. Щуриться от снега, летящего в лицо. Шмыгать носом (кажется, я успел простыть). Я осознавал, что тем, что так мучаюсь и мерзну, никак не помогаю моей девочке. Но я добровольно принимал на себя страдания, как Иисус Христос за человечество.
Я поглядывал на экран смартфона, показывающий время, но сколько сейчас «натикало», немедленно выпадало из моей дурной башки. Часы ужимались до крохотных комочков мгновений, а секунды растягивались, казалось, в столетия. Меня начинало одолевать напоминающее опьянение чувство, будто и не было ничего никогда, кроме бледной луны, сыплющих снег курчавых туч, темноты и рыжих фонарных огней. А сам я – ангел, который не рождался и не умрет, но существует вечно. И единственное мое дело – обозревать такую же вечную Вселенную, край которой упирается в бетонную стену со спиралью Бруно. А моей Ширин, нашей сладкой любви – не было вовсе. Это только сказка, которую выдумал себе несчастный бескрылый мотающий сопли ангел – одинокий сторож маленькой неуютной Вселенной.
Когда мне захотелось помочиться, я справил нужду прямо на сугроб. Благо, поблизости не было никого: ни барышни с тонким маникюром, которую я мог бы смутить, ни опирающегося на палку деда, ставшего бы брюзжать и ругаться. Да, в самом деле, на всей планете как будто и не было никого, кроме меня. Даже горящие желтым окна многоэтажек – напоминавшие, что в квартирных ячейках счастливые обыватели пьют чай или смотрят телевизор – гасли одно за другим.
Пару раз я заглядывал к тетушке Зульфие. Но один раз у нее был покупатель, который, придирчиво выбирал, каким бы пирожком или какой бы булочкой полакомиться. Я попереминался с ноги на ногу, слабо улыбнулся тетушке, да и ушел снова бродить под тучами, по заснеженным, точно вымершим, окрестностям «спецмедучреждения».
Когда я вновь зашел в кафешку, Зульфия-апа схватилась за голову:
– Вай, вай, вай!.. Да ты что, дружок, ты почти превратился в ледышку!.. А глаза?.. Ты видел бы свои глаза!.. Красные, тусклые, слезятся!.. Ты дрожишь весь… Нет, тебе срочно надо домой – лучше на такси – сунуть ноги в таз с горячей водой, чтоб распарились, напиться чайку с вареньем и лечь спать под ватное одеяло. Боже, боже, да что ты с собой делаешь!..
– Нет, домой я не поеду, – устало ответил я. – А налейте-ка мне лучше, тетя Зульфия, лимонного чаю.
Выпить чаю мне и правда не мешало: согреть немного внутренности. Во мне точно образовался ледяной шар, который холодил меня. Надо было попробовать растопить этот треклятый шар кипятком. Еще я купил сэндвич с курицей. Есть мне не хотелось, но зачем было расстраивать добрую тетушку Зульфию еще и отсутствием у меня аппетита?..
Покончив с сэндвичем и чаем, изможденный, я откинулся на спинку диванчика и закрыл глаза. Спать я не собирался, только отдохнуть пять минут. На меня наплыл мрак, сменившийся затем хороводом видений. Лицо моей милой, чуть нахмурившей свои красивые брови; отвратная рожа Айболита, трясущего козлиной бороденкой; бетонная стена, которую я крушу ударами кувалды …
Я охнул и очнулся. Похоже, я спал. Сколько?.. Час?.. Два?.. Или просто забылся на секунду?.. Не сказать, что мне стало лучше: голова была тяжелой, как гиря. Глаза чесались и болели. Ногам в промокшей обуви – по-прежнему было холодно.
– Зайчик, поспал бы еще, – заботливо сказала Зульфия-апа.
– Спасибо, но… нет, – отозвался я, приглаживая рукой свои взъерошенные волосы.
Когда я снова вышел на улицу, там стояла уже не черная слепая тьма, а серый полумрак. Я взбодрился: ночь кончилась, повисли утренние сумерки – значит, скоро можно будет звонить в «спецмед», выяснить судьбу Ширин. Операторы колл-центра «учреждения» уже перевернулись с одного бока на другой в своих теплых постельках, а там – глядишь – встанут, ополоснутся под душем, выпьют по чашечке кофе и поедут на работу.
Стиснув зубы, время от времени высмаркивая сопли прямо на асфальт, прихрамывая то на правую, то на левую ногу – вышагивал я вдоль периметра бетонной ограды. Иногда все проваливалось в никуда – а потом я «выныривал» и с удивлением обнаруживал, что успел от железных ворот дойти до КПП. Где-то я читал: истомленные солдаты, бывает, спят на ходу, во время очередного марша. И «служивых» не могут разбудить даже ухающие по сторонам взрывы.
Я видел один раз: железные ворота открылись, впуская авто с красным крестом. Микроавтобус – вроде того, на котором увезли Ширин. В чреве «спецмеда» сгинет еще одна жертва?.. На миг у меня мелькнула шальная, отчаянная мысль: не рвануться ли мне со всех ног и не забежать ли следом за авто в распахнувшиеся ворота?.. Но это было бы чистой воды безумием. Пока я буду метаться между корпусами, в любом из которых может быть заперта моя девочка, меня заметят или медбратья, или надзиратели, или жандармы. В лучшем случае меня просто отпинают и вышвырнут вон за пределы «режимного объекта», а в худшем – сдадут в полицейский участок.
Помню еще: выйдя из дверцы КПП, на меня уставился полисмен-автоматчик. Жандарму явно не нравилось, что я шатаюсь вокруг охраняемой территории. Но я перемещался не вплотную к стене, а на более или менее почтительном расстоянии. Так что «черный бушлат» не мог ни прогнать меня прикладом автомата, ни хотя бы матерно на меня прикрикнуть: я находился на муниципальной земле, пусть и в прямой видимости от «режимного объекта». Чтобы приблизиться ко мне, полицаю пришлось бы покинуть пост, что жандарму, конечно же, не дозволялось. Так омерзительный босс в примитивной видеоигре не преследует вашего персонажа дальше определенной точки.
Я не заметил, как рассвело. По всему видать: я и впрямь – не хуже замордованного солдата с винтовкой и ранцем за плечами – энное количество раз обошел бетонную ограду спящим зомби. Когда у меня включилось сознание, было совсем светло. Туч в лазурном студеном небе – как не бывало. Солнце, хоть и по-весеннему яркое, не особо грело. И все-таки казалось: оно превратит сугробы в грязную, бегущую по асфальту ручьями, водицу.
Мое сердце сильнее забилось, так что кровь в моих жилах, похолодевшая за время моего ночного бдения, потекла быстрее, становясь горячей. Утро. Еще немного – и пора будет звонить в «спецмед», спросить, как обстоят дела у Ширин. Дрожащими пальцами я достал из кармана смартфон. Как я боялся, что вести будут неутешительными!.. Собственно, вариантов было немного. «Уважаемый, ваша девушка под конвоем отправлена на вокзал – для посадки на поезд, отбывающий в Западный Туркестан. За нарушение миграционного законодательства – иностранной гражданке на пять (шесть, семь, десять?) лет запрещен въезд в Расею…» – «В течение некоторого времени больная будет оставаться в учреждении под присмотром врача. Свидания с близкими запрещены…» – или, наконец: «Минувшей ночью пациентка скончалась. Наши медики ничего не могли сделать…».
И все-таки я с детским упорством надеялся на чудо. Что невредимую Ширин, только погрозив пальчиком за просроченную визу (мол, даем тебе еще две недели, девочка, чтобы ты легализовалась на территории Расеи), отпустят ко мне. Мы с милой жарко обнимемся у железных ворот «спецмедучреждения» – и февральский день покажется мне не таким уж холодным. А потом на такси поедем домой. (Случай такой, что можно и раскошелиться на такси – вместо того, чтобы в электропоезде метро трястись в компании сжимающих тебя со всех сторон пассажиров). Дома перекусим яичницей с колечками лука и колбасой, бутербродами с плавленым сыром, и завалимся спать, спать – хоть на двенадцать, хоть на пятнадцать часов.
Когда, выспавшись, мы встанем и снова поедим, мир будет выглядеть уже не настолько страшным и враждебным, как четырнадцатого февраля. Мы спокойно обсудим, что нам предпринять дальше. Тут-то я и вспомню Зульфию-апу. Нам обоим надо подружиться с тетушкой. Пусть апа поучит мою любимую мигрантским хитростям, или – как это называют модным словом – лайфхакам: как жить в Расее по-партизански, без визы, без прописки и работая без трудового договора. Возможно, тогда нас с Ширин перестанет пугать статус «нелегалка». Как заметила тетушка, со ссылкой на какую-то сказочную змею: «Ползать можно и по кривым тропам». Только это нам и остается, раз нет иного способа вписаться в общество. Но кто сказал, что мы не сможем заодно быть счастливыми?..
Я тряхнул головой, как жеребенок. Мечты – мечтами, а сейчас надо дозвониться в «спецмед». Покрытый «гусиной кожей» уже не от холода, а от запредельного волнения – я набрал номер и нажал на сенсорном экране кнопку вызова. Я приготовился долго слушать длинные гудки: ни для кого не секрет, что во всех расейских службах и департаментах действует, будто бы, негласная традиция не торопиться отвечать на телефонный звонок.
Но вместо длинных гудков в телефоне раздались короткие: абонент занят – с кем-то разговаривает. Надо просто подождать. Я нервно скрипнул зубами и провел тыльной стороной кисти по лбу. Выдержки моей хватило минут на пять, потом я снова позвонил. Результат был тот же: похожие на изощренное издевательство короткие – пикающие – гудки. За истекшие пять минут абонент так и не закончил разговор. Или, пока я хлопал ушами, до «учреждения» дозвонился кто-то более удачливый.
Ладно. Я опустился на корточки. Решил: как бы меня не подмывало сию же секунду вновь позвонить, я выжду пятнадцать минут. И, богом клянусь, я выждал. Я терпел четверть часа, покусывая нижнюю губу и часто моргая. А когда нажал «вызов»… правильно: в ухо мне полились все те же короткие гудки.
Да что же это такое?!.. От досады я чуть не швырнул телефон на асфальт и не растоптал ботинком. Но все-таки взял себя в руки. Попробовал рассуждать здраво. В «учреждении» заперты сотни мигрантов. И у каждого несчастного «пациента» на воле друзья и родственники, которые пытаются по телефону разузнать о судьбе бедолаги. Вот колл-центр «спецмеда» – какая-нибудь пятерка худых, совсем юных, с лентами в волосах, девчонок – и не справляется с наплывом звонков.
Впрочем, возможна и совсем другая картинка. Поток звонков не такой плотный, но расфуфыренная секретарша, которой вменено в обязанности поднимать трубку, активировала на телефоне режим «сбрасывать все звонки», потому что, видите ли, только-только явилась на работу, не выпила свой кофе со вкусом карамели; да заодно еще полирует пилочкой свои длинные раскрашенные ноги.
Я злился, внутри у меня все кипело. Я сморкался, приглаживал волосы, которые, по-моему, все равно оставались взлохмаченными, и упорно звонил, звонил. Аккумулятор моего смартфона был уже на две трети разряжен. Ситуация напоминала дурацкую игру «попробуй дозвонись до меня, если я не беру трубку». Возможно, со стороны это выглядело уморительно – до колик в животе. Но мне точно было не до смеха.
Я уже готов был сдаться и бросить звонить. Поеду домой, напьюсь кофе с молоком, закушу бутербродами с докторской колбасой; может быть, пару часиков посплю. А там – на относительно свежую голову – включу ноутбук и по электронной почте направлю обращения в миграционную полицию, министерство здравоохранения да еще в администрацию самого «гаранта конституции» президента. Мол, помогите мне выяснить судьбу моей Ширин, исчезнувшей за воротами «спецмеда», как в китовом чреве. Не забуду, вдобавок, и пожаловаться на «специальное медицинское учреждение номер двенадцать», в котором с восхитительной наглостью игнорят звонки.
Уже настраиваясь плюнуть в сторону бетонной ограды и топать прочь – я, напоследок, еще раз нажал кнопку «вызов». И от удивления чуть не выронил телефон, услышав на сей раз не короткие, а длинные гудки.
Длинные. Гудки.
Прижав телефон к уху, я затаил дыхание, боясь пропустить момент, когда в трубке раздастся голос. Гудки, длинные гудки… Они гипнотизировали меня, как извивающийся в танце удав – несчастную мартышку. Гудок сменялся гудком, а живой человек к телефону все не подходил.
Успевший настроиться на поражение, я подумал: длинные гудки не отличаются от коротких – со мной все равно никто не станет говорить. Для звонков простых смертных у чиновников «учреждения» ватой заложен слуховой проход.
– Старшая медсестра Чуприкова Антонина Михайловна. «Спецмедучреждение» номер двенадцать.
Что?.. Я чуть не подпрыгнул. Мне все-таки ответили?.. Сколько-то секунд я ошарашенно молчал в трубку.
– Го-во-ри-те. Я-а слу-у-ша-аю вас, – почти нараспев произнес женский голос в трубке.
– Извините. Я…
Неимоверным усилием воли – которой, как мне казалось минуту назад, я успел подчистую лишиться – я собрал себя в кулак, как бы встряхнул свои кости, и внятно и складно (пусть и прерываясь на вздохи) изложил свою проблему. Я назвал по слогам имя и фамилию Ширин и с напором спросил, как у моей девочки дела. По-прежнему ли моя милая в «учреждении»?.. Что ее ожидает?..
– Мужчина, мужчина!.. – одернула меня госпожа Чуприкова. – Не тараторьте – вы не на базаре. Для начала: кем вы приходитесь пациентке?..
Антонина Михайловна говорила со мной по-деловому холодно, с легким налетом издевки. Сухое словцо «пациентка» так и резануло мне по ушам и сердцу. Мой нежный ангел, темноглазая ранимая пери, райская гурия, душистый цветок – и вдруг «пациентка». Ха!.. «Пациентка»!.. Таким грубым канцелярским термином обозначить чудесную красавицу, которая блестящей звездой озарила всю мою серенькую жизнь!.. Но если для меня Ширин – звезда, то для бюрократов «спецмеда» – всего лишь одно из тысячи пронумерованных имен в длинном списке; листок анкеты, который скоро отправится пылиться в архив.
– Му-у-ужчина!.. – привел меня в чувство тягучий, как мармелад, голосок Антонины Михайловны. – Вы там заснули?..
– Простите… – выдавил я. – Я… я муж… муж моей Ширин.
– Муж азиаточки, да?.. – чуть ли не с кошачьей игривостью поинтересовалась госпожа Чуприкова. – А сами, вроде, русич?.. Без акцента говорите. Приятное такое столичное произношение!.. – Но тут же вернулась к ледяному официальному тону: – Так. Свидетельство о браке вы имеете, надеюсь?..
– Н-нет… – не осмелился лгать я. – Я не совсем муж… я, скорее, жених Ширин… Но мы живем… жили вместе. Кроме меня, у нее во всей Расее нет никого…
– И что вы предлагаете?.. – с деланой усталостью выпустила шипящую струю воздуха Антонина Михайловна. – Вы не муж?.. По-вашему, я должна каждому, извините, левому проходимцу, выдавать конфиденциальную информацию о пациентах?.. Как вы это себе представляете?..
– Я не проходимец, – скрипнул я в отчаянии зубами. – Что если я все-таки муж Ширин?..
– Мужчина, мужчина!.. – (Воображение нарисовало мне: госпожа Чуприкова качает головой, скрестив на груди руки, как фараон). – Вы в позапрошлом столетии живете?.. Или вы братец Иванушка из сказки?.. В наш век законности и порядка любые слова – пустое шевеление языком, помешивание не подогретого супа в кастрюле, если не имеют документального подтверждения. Раз вы все-таки муж (вы уж определитесь: муж вы или жених), все решится очень просто. Вы напишете на электронную почту учреждения обращение, в котором попросите предоставить актуальные сведения насчет вашей жены. Дальше вам останется только ждать. Запросы, поступившие на электронный адрес мы обрабатываем в течение двух-четырех недель… Ах, ну да: к заявлению вам следует прикрепить сканы свидетельства о браке – в подтверждение ваших отношений с пациенткой – и вашего паспорта. Как я и сказала: сомнительным личностям, мошенникам, проходимцам мы никакую информацию не предоставляем…
Я слушал, как обухом ударенный, громко дыша в телефон. Казалось: мое дыхание и тяжелые удары сердца в грудную клетку начисто заглушат слова медсестры Антонины. Но нет – я все слышал, я слишком хорошо все слышал. Госпожа Чуприкова выносила мне смертный приговор: ты лузер, дурак, биомусор – не надейся что-то узнать о своей возлюбленной.
– А если я сам подъеду к вам в учреждение… с паспортом?.. – пытаясь уцепиться хоть за какую-то надежду, спросил я. – Мне бы просто знать: жива ли моя Ширин… находится ли в Расее или депортирована на родину…
– Молодой человек!.. – резко перебила меня старшая медсестра. – По-моему, я ясно выразилась: мы предоставляем информацию только по электронной почте. И паспорта вашего недостаточно: паспорт – я вас удивлю – есть у каждого из двадцати шести миллионов расеян, кроме не достигших четырнадцатилетнего возраста детишек. Скан свидетельства о браке. К электронному письму должен быть приложен скан сви-де-тель-ства о бра-ке… Но у меня нет времени толочь с вами воду в ступе. Я вам все доходчиво объяснила – разжевала и в рот положила. Помимо того, чтобы ставить вам мозги на место – у меня еще куча дел. Я, знаете ли, не морс с оладьями попиваю. Электронный адрес канцелярии учреждения – найдете на сайте. До свидания.
– Но…
Не успел я договорить «но», как в телефоне запикали короткие гудки. Морально раздавленный (я ощущал себя червяком, по которому проехался каток), я пошатнулся и чуть не сел в снег. Голова болела так, будто каждое слово Антонины Михайловны было гвоздем, вколоченным мне в черепную кость. Я был точно Дарий Персидский, проигравший Александру Македонскому не только при Иссе, но и при Гавгамелах. Я будто бы свалился в пропасть, откуда мне вовек не вылезти.
Родная Ширин отгорожена от меня бетонной стеной, поверху которой вьется спираль Бруно. За непробиваемые железные ворота меня не пустили, буквально выпихнув из салона авто скорой помощи. Полицейский автоматчик прогнал меня, как шелудивую дворнягу, с КПП. И даже когда я дозвонился до «спецмеда», меня вежливо (да нет, не очень вежливо) послали к черту.
Все возможности исчерпаны. Никто не расскажет мне, что сталось с моей девочкой. Жива ли она вообще?.. Не была ли она мертвой уже тогда, когда санитары заносили ее в какой-нибудь из корпусов «учреждения»?.. Или моя милая, в полуобморочном состоянии, лежит сейчас на неудобной койке, одурманенная впрыснутым в вены тяжелым препаратом?.. Не сделают ли Ширин подопытным кроликом для тестирования опасных медикаментов?.. Или все проще: уже сегодня мою красавицу, вместе с дюжиной других «нелегалов», под конвоем доставят на вокзал и насильно посадят на поезд, отбывающий на Юг?..
Я ничего не узнаю. Моя милая потеряна для меня. И, вероятнее всего, навсегда.
Беспомощный, как теленок на льду, озирался я по сторонам, как бы с удивлением оглядывая сугробы, многоэтажки и неровно припаркованные авто. Почему мир вокруг не рушится, раз я лишился Ширин?.. Почему не взлетят на воздух дома, попутно распадаясь на кирпичи?.. Почему снег не превратится в дым?.. А столбы – фонари на которых уже погасли – не сложатся в три погибели?..
Ширин. Ширин. Ширин.
Неужели это правда?.. Неужели я больше не увижу, не обниму, не поцелую мою прекрасную тюрчанку?.. Когда я впервые увидел свою красавицу, моя жизнь раскололась на «раньше» и «сейчас». «Раньше» – это когда мое существование, достойное улитки, было пустым и беспросветным; а блаженное «сейчас» началось с момента, в который солнечным лучиком мне блеснула моя девочка. Теперь по моей жизни снова пройдет трещина, отделив закончившееся «сейчас» от наступившего «после». «После» – значит после Ширин; «после» – это ад, в который я низвергнут с облаков; «после» – это остаток моих дней, в который меня будут мучить воспоминания о любимой.
Я тяжело дышал, как загнанный конь, маяча под бетонной стеной «учреждения». Прохожие, уже появившиеся на улице, шарахались от меня, как от пьяного или сумасшедшего. Ни на что не надеясь, я снова набрал номер «спецмеда». Ответом было противное пиканье в телефоне. Возможно, Антонина Михайловна – сочтя, что со мной не о чем больше говорить – кинула меня в черный список.
Плача и спотыкаясь, я побрел прочь от стены «спецмеда». Меня заносило то влево, то вправо. Я чуть не врезался в случайных встречных – которые, кидая на меня настороженные или испуганные взгляды, разве что не крестились.
Я завернул в кафешку, где познакомился с доброй Зульфией. Сейчас тетушки там не было: смена апы закончилась. За кассой стоял невеселый, глядящий волчонком, тюркский паренек – почти подросток. Ощупал меня недоверчивыми глазами. Передо мной не было зеркала, но мне легко было догадаться, что своим опухшим от слез лицом я вряд ли могу кого-то к себе расположить.
Я взял себе черный кофе и, сутулясь, сел на диванчик. Я совсем не чувствовал вкус напитка. Кое-как допил, метнул стаканчик в урну и, тяжело ступая, вышел из кафешки. Не выбирая дороги, двинулся по проснувшемуся городу.
Я шел по незнакомым улицам. Забредал во дворы – где мяукали кошки, а противные собачники спускали с поводков своих питбулей и ушастых спаниелей, чтобы те вдоволь повалялись в снегу. Я долго брел вдоль гудящей автострады, полной легковых машин, микроавтобусов и грузовиков, пока не очутился у пешеходного моста, по которому перебрался на противоположную сторону трассы. Я ловил себя на том, что – чуть шевеля губами – читаю вывески: «Пиво – чипсы – вяленая рыбка», «Горячие хот-доги», «Цветы – 24 часа», «Химчистка», «Прачечная». Тоска и боль до того меня опустошили, что я наполовину превратился в зомби; а зомби, как известно, блуждают хаотично и бесцельно.
Ноги вынесли меня к стеклянным дверям под горящей электрическим светом красной буквой «М», обозначающей вход в городскую подземку. Тут в моем помутненном сознании блеснула мысль: надо зайти в метро и ехать домой.
Я спустился по эскалатору на платформу, став еще одним атомом шумной пестрой толпы, которая через минуту влилась в разъехавшиеся двери прилетевшего электропоезда; мельтешили пальто и шубы, меховые шапки-ушанки, элегантные детские и дамские шапочки с помпонами. Я стоял, ухватившись рукой за поручень – не оборачиваясь, когда меня задевали плечом – и беззвучно плакал. Мне ни капли не было интересно, что подумают случайные попутчики о роняющем слезы, шмыгающем носом детине. Моя душа была не здесь, не в покачивающемся вагоне, не с кашляющими и чихающими пассажирами – а рвалась к Ширин, моей милой Ширин.
Мне виделось, как в каком-то сне наяву: моя девочка заточена в гигантской прозрачной колбе. А я снаружи – ударяюсь о стекло, которое не в силах разбить. Мне хотелось кричать, как раненному зверю. Но, по-видимому, меня все же сковывала присущая всякому цивилизованному человеку (а цивилизация – лицемерная девка) привычка не показывать другим свою боль. Я только кусал губы. Вздыхал. А по щекам моим сбегали и сбегали слезы.
Я вышел на своей станции и поднялся в город.
Когда я поворачивал ключ в замке двери моей квартиры, мне почудилось на миг: я просто отходил в магазин – стоит мне переступить порог, и моя девочка выпорхнет из комнаты или с кухни, сплетет руки у меня на шее, поцелует меня в губы. Но в квартире висела звенящая тишина. Царил образцовый порядок: в мусорном ведре пусто, перемытая посуда убрана на полку, на полу – ни пылинки. Ширин позаботилась о том, что мы – сами умытые и опрятные, с подстриженными ногтями – умерли посреди идеальной чистоты.
Замысел моей милой не удался: я не умер, и я не был больше опрятным. Глянув в зеркало, я с трудом узнал себя. Воспаленные глаза. Волосы – в полном беспорядке (моя мама сказала бы: «Взрыв на макаронной фабрике»). Сам сгорбился, как Квазимодо – будто вся моя тоска, вся моя боль, весь мой страх превратились в килограммы груза, навьюченного мне на спину.
– Ширин, Ширин, Ширин… – прошептал я. – Зачем ты оставила меня одного?..
Насколько все было бы проще, если б – наглотавшись тех дурацких таблеток – мы оба не пришли не проснулись бы. А потерявший любимую девушку, предоставленный самому себе, я был беспомощнее безногого инвалида, выброшенного из коляски. Не зря возлюбленную принято называть «половинка моя». Ширин – действительно моя половинка, без которой я не достоин звания человека.
В одних трусах, я подошел к кровати. Мне казалось: я завернусь в одеяло, уткнусь лицом в подушку – и умру. Вот так запросто умру – без таблеток и без вспарывания вен. Я не должен, я не могу пережить мою девочку больше, чем на сутки. Просто ради вселенской справедливости (дуралей, я не предполагал, что такой штуки может вовсе не существовать) мне нужно лечь и испустить дух – последовать за Ширин.
Но вдруг что-то стукнуло у меня в голове. Я подпрыгнул, как на батуте. Руки затряслись сильнее – на этот раз от лихорадочного возбуждения. Чуть не зацепившись ногой за стул, на который свалил одежку, я метнулся к ноутбуку. Сердце мое яростно колотилось, гоня по артериям кровь. Нажав кнопку «включить», я еле дождался, когда загорится экран. Открыл текстовый редактор и пустился долбить, долбить по клавиатуре – от чего на мониторе рождались буквы, складывающиеся в слова.
Пыхтя, как вол в упряжке, время от времени утирая слезящиеся глаза, я сочинял письмо в «спецмедучреждение». Я решил: я не имею права умереть, пока не испробую все способы выяснить судьбу моей ненаглядной. Приведенную в сознание Ширин передадут на границе в лапы западно-туркестанской полиции – а я буду вкушать вечный загробный покой?.. Разве это не очередное предательство?..
