Степан Станиславович Сказин
Моя тюрчанка
– Ты знаешь, милый: в детстве мне как-то попалась в руки книжечка про доисторический мир. Хорошая такая книжечка – с цветными картинками, расшевелившими мое воображение. Не знаю, как эта книжка появилась у нас дома: мои погрязшие в религии родители считали, что любые измышления на темы эволюции живых существ и геологической летописи Земли – от подлого Иблиса, который сбивает рабов Аллаха с праведного пути. Взгляды отца были предельно четкие: наш белый свет создан господом за шесть дней и существует не дольше нескольких тысяч лет. А мама, моя бедная мамочка, читала мне на ночь, вместо сказок, хадисы… Но мне изречения и поступки пророка Мухаммеда не были так интересны, как динозаврики со страничек книжки. Совсем маленькая, я усвоила: у стегозавра на хвосте шипы, а тарбозавр ходит на двух ногах. Мне так хотелось побывать в музее, посмотреть на окаменелые кости динозавров и на «мумии» мамонтов!.. Но заикнуться об этом родителям я, конечно, не могла. Только и оставалось во сне видеть жующих траву трицератопсов. Так что сегодня, любимый, ты исполняешь мою детскую мечту… А та книжка пропала. Подозреваю: ее нашел отец и сжег в печке. Я так плакала, так плакала – когда не нашла свою книжку на обычном месте. А признаться, в чем причина слез – не смела. Мама думала: не позвать ли врача?.. Или – еще лучше – муллу, чтобы тот почитал надо мною Коран… Но вот теперь мы с тобой едем в музей. Спасибо тебе!.. Я так рада!.. Скажи дорогой: а там будет полный скелет трицератопса?.. Скелеты динозавров – наверное – в третьем по счету зале, после рыб и земноводных?..
С улыбкой я слушал милое чирикание Ширин. И время от времени, от избытка нежных чувств, чмокал мою девочку то в щечку, то в переносицу. Я даже не замечал, с какой брезгливостью или откровенной враждой косятся на нас раздувающиеся от «расовой гордости» попутчики-обыватели. Но ответить милой, что мы увидим в музее, я не мог: последний раз я был там пятилетним карапузом, цепляющимся за мамину ручку. На вопросы Ширин я пожимал плечами, чем еще сильнее подогревал любопытство моей девочки. Глаза любимой так и горели. Ей не терпелось скорее ступить под своды музея.
К счастью, до мечты – в данном случае – можно было достать рукой, как великану до луны. Электропоезд домчал нас до нужной станции. Мы поднялись из метро. Окутанное пеленой из снега и тумана, впереди высилось циклопическое здание музея.
– Идем, идем!.. – моя милая чуть не захлопала в ладоши от радости.
За калиткой начиналась аллея скульптур, ведущая к центральному входу музея. На нас смотрели вырезанные из камня доисторические чудовища. Мы прошли между могучим мамонтом и пещерным львом, между шерстистым носорогом и гигантским ленивцем. Нашлось на аллее место и для троглодита, сжимающего в одной руке дубину, а в другой – рубило. Он устремил взгляд на стоящего напротив более примитивного горбящегося примата – быть может, какого-нибудь «хомо хабилиса».
Статуи привели мою звездочку в восторг. С радостью ребенка она бегала от мамонта к тираннозавру, от тираннозавра к какому-то первобытному быку.
– Гляди, гляди: до чего красиво!.. – восклицала она. Ее голос звенел, как родник.
Я улыбался. Мне приятно было видеть Ширин такой счастливой.
И вот мы в музее. Заплатив за билеты, двинулись смотреть экспозицию. Вход в анфиладу залов «охраняли» два скелета – оба заметно выше человеческого роста; один – с бивнями, другой – какой-то длинношеий.
– Ого, – сказала сияющая Ширин. – Это мамонт и индрикотерий. Индрикотерия я обожаю!.. Он жил примерно двадцать пять миллионов лет назад. Это самое крупное сухопутное млекопитающее за всю историю Земли.
– Да?.. – почесал я в затылке.
Мамонта я еще признал – по изогнутым бивням. Но слова любимой про индрикотерия были для меня подлинным откровением. Мне ничего не было известно об этом звере – я даже не сказал бы, жил ли индрикотерий в одну эпоху с динозаврами или после.
В первом зале были выставлены окаменелые трилобиты; похожие на скрученный бараний рог ракушки аммонитов – от совсем крохотных до имеющих размеры колеса хорошего грузовика; ракоскорпионы и прочие останки возрастом в какое-то уму не постижимое число миллионов лет. Следующий зал был посвящен рыбам. За рыбами – следовали земноводные: из-за стекла на нас смотрели причудливые скелеты существ, напоминающих разъевшихся до величины хорошей кошки тритонов. Картины по стенах показывали, какими эти лабиринтодонты и прочие ископаемые амфибии были при жизни: вот вылезшее из воды ящерообразное создание с приплюснутым с двух сторон хвостом греется на песчаной отмели на фоне встающих стеной зеленых джунглей; а вот гигантский зубастый кулазух, чем-то смахивающий на крокодила, ныряет в синюю глубину за рыбой.
Зал номер четыре был полон скелетов древнейших рептилий. Мы, точно надзирающие за Землей ангелы, переносились из одной геологической эры в другую. Пятый зал воссоздавал мир динозавров – и живших одновременно с динозаврами летучих и водяных ящеров. Здесь разбегающиеся глаза моей девочки озарились особым блеском. Она останавливалась то перед страшно скалящимся тарбозавров, то перед плезиозавром с плавниками вместо лап и с маленьким черепом на длинной шее. На радость моей милой, в зале нашлось место и полному скелету трицератопса.
– Какое чудо!.. – ахнула Ширин. – Ты смотри – какое чудо!..
Трицератопс, в самом деле, впечатлял. Один его трехрогий череп был длиной не меньше метра. Перед нами был четвероногий хвостатый танк мелового периода. Наверное, это чешуйчатое травоядное могло поднять на рога какого-нибудь даже крупного хищника – особенно, если бы тот угрожал детенышу трицератопса.
Шестой зал был окаменелым царством млекопитающих и гигантских птиц. Тут мы посмотрели на бивни мастодонта, на череп двурогого носорога арсинойтерия, на еще один скелет индрикотерия и на тушку мамонтенка, на которой кое-где сохранилась густая бурая шерсть. Вишенкой на торте были черепа наших ископаемых предков, рядком выставленные за стеклом: от черепа австралопитека до черепа кроманьонца. На соседней полке красовались каменные орудия троглодитов – вроде кремневых ножей и наконечников стрел.
Обходя музей, мы порядком запыхались. Как будто и правда от самых глубоких пластов земли, хранящих следы древнейших микроорганизмов, мы рыли вверх, до динозавров и дальше. Но, несмотря на усталость, Ширин по-прежнему была весела. Сияя улыбкой, делилась своими впечатлениями от увиденного:
– Ты знаешь, милый: я точно совершила путешествие во времени. Это так… потрясающе!.. Отследить, как развивалась жизнь на Земле – от ползающих по дну океана головоногих до могучих стегозавров. От обезьяны с камнем в руке – до одетого в шкуры и вооруженного метательным копьем хомо сапиенса. Это просто волшебно!.. Спасибо, солнце мое, что привел меня сюда.
И моя девочка нежно целовала меня в щеку.
А раз моя луна была счастливая и бодрая, то и я не проваливался в уныние.
Я удивлялся только: как моей милой удается оставаться такой беззаботной?.. Будто бы и не она замыслила травиться снотворными таблетками. Может быть, страх – как похожий на ежа ком – сидит где-то в самых недрах души Ширин?.. Но на глаз моя девочка была беспечнее недавно родившейся козочки, которая прыгает с уступа на уступ, легко перелетает через расщелины и пропасти, жадно познает окружающий мир.
Что ж. Моя милая любит жизнь. Да и как можно не любить жизнь, когда тебе всего восемнадцать лет?.. План нашего двойного суицида возник у Ширин в минуту запредельного отчаяния, которое сдавливает сердце железными тисками. Возможно, она легко передумает – стоит мне только попытаться убедить ее забыть все разговоры о сведении счетов с жизнью.
Гори, гори моя яркая звездочка на темных небесах – не гасни и не падай за горизонт. Пусть в статусе нелегалки, пусть боясь лишний раз показаться на глаза соседям по подъезду, или, тем более, столкнуться на улице с жандармским патрулем – но моя девочка должна жить, жить. Червячок, на которого нацелила клюв птица, лягушонок, угодивший в поле зрения гадюки – и те пытаются спрятаться, сбежать от смертельной опасности, продлить свое существование. Так неужели у нас с Ширин воля к жизни окажется слабее?..
Мы думали, что шестым залом экспозиция музея и заканчивается. Но проход, по сторонам которого стояли скелеты саблезубого тигра и большерогого оленя, вел в зал номер семь. Мы с милой переглянулись. Вроде бы – побывав, в одном за другим, в шести залах – мы прошлись по всему магистральному пути эволюции. Начали с трилобитов и ракоскорпионов – а закончили гордым кроманьонцем. Видимо, в седьмом зале нас ждет какой-то сюрприз.
Первое, что мы увидели, переступив порог зала, был воистину громадный скелет длинношеего бронтозавра. Этого монстра, заслонявшего обзор, невозможно было не приметить. Чтобы дотянуться от одной из передних лап до относительно маленькой головы, понадобилась бы пожарная лестница. Индрикотерий по сравнению с бронтозавром был как холмик рядом с горой. Бронтозавра нельзя было не только не приметить, но и не узнать. Даже малыши-дошкольники знакомы по мультикам с травоядным «громовым ящером» юрской эпохи, любившим плескаться в пресных водоемах и перемалывать сочную береговую растительность.
Скелет колосса-вегетарианца занимал середину зала. Вокруг – как бы застывшим хороводом – расположились другие, не такие огромные, свидетели отдаленных веков истории Земли. Здесь были полные скелеты какого-то шестиметрового крокодила, тарбозавра, пещерного медведя, мамонта, хищной нелетающей птицы фороракуса высотой в два с половиной метра. Рядом с отгороженной стеклом сохранившейся в вечной мерзлоте тушей шерстистого носорога стояла статуя, воспроизводящая косматого, губастого, с надбровными дугами вооруженного дубиной неандертальца. Казалось: каждая геологическая эпоха прислала в «хоровод» своего представителя, чтобы вернее поразить наше воображение.
В молчании, держась за руки, мы обошли зал, посмотрев и совсем маленькие экспонаты. Такие, как акульи зубы, камень с отпечатком морского дна силурийского периода, отдельные черепа и кости различных животных, каменные орудия первобытного человека.
Высоченные стены зала были сплошь расписаны картинами в цвете. Эти картины с потрясающим реализмом иллюстрировали палеонтологическую летопись планеты. Вот океанские глубины с трилобитами, медузами и целыми садами кораллов. На следующей картине – тоже океан, но уже с рыбами: страшный динихтис охотится на какую-то мелюзгу. Дальше – болотистые джунгли со здоровенными амфибиями, родичами наших современных тритонов и лягушек. За земноводными – греющиеся на камнях, под ярким солнцем, примитивные ящеры эдафозавры со спинными гребнями. Почти полстены занимали величественные динозавры, да парящие над скалами бесчисленные птеродактили… А за рептилиями, как в калейдоскопе, пернатые; первые млекопитающие не крупнее землеройки; а там и китообразные внушительных габаритов. Тапиры, небольшие лошадки гиппарионы, высматривающий добычу свирепый махайрод; носороги и прочие «рогачи». Так – вплоть до бредущих по снежной белой пустыне бурых мамонтов и до первобытных людей, поджаривающих над красным костром убитую антилопу.
Картины – вкупе с экспонатами – поражали, ошеломляли, завораживали. Художник не поленился прорисовать каждую деталь в занявшей четыре стены панораме древней жизни. Затаив дыхание, я до боли в глазах вглядывался в картины, воскресившие далекое прошлое. Казалось: все эти амфибии, динозавры, носороги, мастодонты придут в движение, замычат или заревут. Эволюция разворачивалась прямо под нашими с Ширин изумленными взглядами.
Моя девочка должна была бы быть в восторге. Но я вдруг уловил, что милая давно не роняет и слова. Не звучит бубенчиком ее смех, она не восхищается вслух музейными сокровищами. Притом, что для седьмого зала работники палеонтологического музея подобрали, похоже, все самое лучшее, что было в запасниках. Зал был как бы «музеем в музее».
Посмотрев на Ширин, я увидел: на лицо ее будто набежала тень; губы любимой были плотно сжаты, красивые брови – чуть нахмурены, опущенные глаза – как бы потухли.
– Милая, что с тобой?.. – с тревогой спросил я, опуская руку на плечо моей девочки.
Моя красавица подняла на меня невеселый взгляд:
– Нет… Ничего… Я только…
Выпрямившись – Ширин поправила волосы и – видимо, собравшись с мыслями – слабым голосом сказала:
– Я просто подумала о том, что мы на настоящем кладбище обитателей Земли. Перед нами окаменелые кости и черепа сотен существ, когда-либо бродивших по суше, рассекавших моря или паривших в атмосфере нашей планеты. Некоторые из этих… созданий… жили, когда очертания материков были другие. Климат, ландшафты – все было не как сейчас. И нет ни одного человека, который видел бы тех амфибий, рептилий, птиц, зверей своими глазами – потому что нас отделяет от этих животных какое-то невообразимое количество миллионов лет. А история человеческого общества, по масштабам эволюции, есть лишь миг; век же отдельного хомо сапиенса – вообще ничтожная доля секунды… А если еще подумать: история самой Земли – не миллионы, а миллиарды лет назад образовавшейся из облаков раскаленного газа – в разы длиннее истории жизни на планете. Развитие живой природы от одноклеточного до человека – лишь яркая недолгая вспышка на фоне того безумного числа веков, в течение которых наш земной шарик вращается вокруг солнца… Но я больше скажу: какой бы долгой не казалась нам история Земли, а в триллионы раз длиннее астрономическая эпоха, в которую не было ни Млечного пути, ни солнца, ни Юпитера, ни тем паче нашей сине-зеленой планетки. Нашему появлению на белом свете предшествует вечность. Вечность, вечность существует материя (которая, суть, комбинация атомов и пустоты), постоянно принимая новые формы. Бесчисленные – да, бесчисленные, и это не метафора!.. – миры возникли из космического хаоса, прошли свой насчитывающий миллиарды лет жизненный цикл и рассыпались обратно на микроскопические частицы, прах и пыль, прежде чем мы родились. Целую вечность нас не существовало. Мне не по себе, когда я размышляю о таких вещах – понимаешь?.. У меня ощущение, что все эти миллионы и миллиарды лет наваливаются на меня килотоннами груза…
Голос моей девочки дрожал. Она прервалась, тяжело вздохнув. Ее глаза серны, в которых отражались тоска и смятение, смотрели куда-то мимо скелета шестиметрового крокодила. А я уставил взгляд на мою милую. Я легонько сжал ее тонкие пальчики, выражая поддержку. Что еще я мог сделать?.. Да, Ширин права: наша овальная Земля, вместе со всем родом Адама, в масштабах Вселенной стоит еще меньше, чем одна-единственная песчинка в сравнении с пустыней Гоби. А жизнь человеческая скоротечна, как у цикады. Выкопавшись из-под почвы, в которую были занесены еще личинками, и из-под слоя гнилых листьев, цикады роями поднимаются в воздух. День напролет кружатся над землей, спариваются и стрекочут. А когда солнце идет на закат – откладывают личинки, какими и сами были еще недавно, и… умирают. Крохотные трупики несчастных крылатых насекомых устилают землю.
Кажется, Ширин заразила меня своей экзистенциальной грустью. А ведь когда мы обходили шестой зал, моя девочка была веселой, вся сияла, восторгалась окаменелостями. Да уж, как и следует жгучей красавице, моя милая была переменчива, как луна. Но я любил свою нежную тюрчанку в том числе и за это.
Еще раз вздохнув, Ширин продолжила:
– Да… Позади нас вечность – когда нас не было. А впереди?.. Впереди – вечность, когда нас не будет. Земля не остановит бег вокруг солнца. Лето тысячу раз сменится осенью. А мы?.. Нас не будет. Мы исчезнем, рассеемся, как легкий дымок, не оставив и следа. Какая-нибудь космическая катастрофа должна будет уничтожить Землю, солнце, галактику. Но какое нам до этого дело, если нас как бы и не было на свете?.. Время стирает, как волна начертанные на мокром песке буквы, память и о величайших героях и злодеях. Тем паче никто не вспомнит через сто лет о таких маленьких незаметных людях, как мы. Но и самые славные представители человечества, в глазах вечности, всего лишь пылинки. В двенадцать тысяч триста пятьдесят седьмом году ни один яйцеголовый очкастый профессор (если тогда вообще будут профессора) не будет знать, кто такие Александр Македонский, Чингисхан и Наполеон…
Голос моей девочки звучал напоминал сейчас не журчание ручейка, а, скорее, шорох палых осенних листьев или хруст мелких камушков под босой ногой. Помолчав немного, моя милая обронила:
– Нам с тобой… недолго осталось.
Я почувствовал в сердце острую занозу.
Вот откуда тоска Ширин!.. Я должен был догадаться. Как и меня, мою девочку все-таки угнетают мысли о нашей смерти, нами же назначенной на послезавтра. Милой страшно. Она вовсе не хочет умирать. Как молоденькое, в зеленых листьях, деревце тянет ветви к солнцу, так и моя красавица инстинктивно цепляется за жизнь. Но инстинкт перевесила воля Ширин. Моя любимая для себя решила: раз не получилось продлить визу – значит незачем и жить. Возвращаться в Западный Туркестан милая не согласна. Переходить на «нелегальное положение» – тем паче. Потому что – какая это жизнь, если ты шагу не смеешь ступить за порог квартиры из страха перед не в меру глазастыми и ушастыми соседями, готовыми позвонить «куда надо»: «Здрасьте. Мы тут на лестничной клетке часто одну нерусскую видим. Проверьте – не наркоманка, не террористка ли?..».
Нам бы с моей девочкой жить тише воды и ниже травы. Так, чтобы никого не трогать, и чтобы никто не задевал нас. Но общество, в которое мы, хочется нам или нет, пытаемся вписаться – отталкивает нас. Точно мы в социальном механизме – не вращающееся колесико, а занесенный откуда-то извне мусор, замедляющий работу шестеренок.
Ширин не позволили стать ни секретаршей, ни раздатчицей листовок, ни даже уборщицей – у которой за душой всего-то три червонца и, как величайшая ценность, продленная рабочая виза. Моя милая будто забрела на незнакомый двор; окна многоквартирных домов, угрюмыми скалами обступающих этот двор, вдруг разом распахиваются. И десятки, сотни – если не тысячи – злобных, раскормленных, выпуклых обывательских рож, орут моей красавице, моему цветку: «Прочь, прочь!.. Умри!.. Мы хозяева жизни, а ты – никто, пустое место. Мы не примем тебя даже в качестве прислуги, выгребающей за нами хлам!..».
От таких мыслей и образов внутри у меня все сжалось. Я вполне прочувствовал боль Ширин. Да что там, это была и моя боль. Моя девочка «должна» умереть – а я?.. У меня один путь: даже не следом за любимой, а держась с нею за руку – броситься в алчный зев небытия, который никогда не отрыгивает свои жертвы обратно.
Я не могу похоронить милую и вернуться к той пустой жизни, какую вел до нашей встречи. Глотать антипсихотики по расписанию. Каждые двадцать восемь дней ездить к участковому мозгоправу жаловаться: «Доктор, что я плохо засыпаю по ночам…». Пялиться в телевизор. До красноты в глазах убивать орков в компьютерной игре и читать перед сном «Шахнаме» либо слезовыжимательные «дамские» романы.
Нет. Нет. Нет. Жить после моей девочки – значит предать нашу любовь. Слепой никогда не забудет времени, когда видел, а безногий – когда ходил. Я вижу и хожу, пока рядом Ширин. Она подарила мне крылья, на которых я взмыл в лазурные небеса. Потеряв милую, я рухну на землю и буду обречен влачить жалкое существование извивающегося в грязи червя. Но я не согласен. Не согласен.
Мое сердце точно кромсали ржавыми ножницами. Я крепко прижал любимую к себе, как бы боясь, что она растает легким туманом прямо сейчас. Ширин спрятала личико у меня на груди. Я услышал всхлипывания моей девочки.
– Ну не надо, моя родная. Не надо, – шептал я, гладя волосы милой. Но сам едва удерживался от того, чтобы заплакать.
Ширин подняла на меня свои агатовые глаза, поблескивающие от слез, и вновь еле слышно произнесла:
– Нам недолго осталось…
Чуть молчав, она – с неожиданной раздумчивостью – сказала:
– Ты знаешь: в загробную жизнь, в ад, в рай – я не верю. Но один ученый – быть может, сумасшедший – выдвинул простую, изящную или, пускай, бредовую гипотезу. Он заметил: все во Вселенной циклично. Природа склонна повторяться, как повторяется море, одну за другой обрушивающее на берег волны, от самой слабой волны до девятого вала, и потом – снова девять таких же волн. За осенью, зимой и весной всегда приходит лето – и так было миллионы раз… Или вот представь: у тебя три игральных кубика, на каждом из которых написаны цифры от одного до шести. Ты бросаешь кубики – и тебе выпадают числа три, пять и шесть. Шанс, что те же значения выпадут тебе и при следующем броске, ничтожно мал. Но если ты сделаешь сотню бросков – разговор другой: кубики обязательно сложатся, и, возможно, не один раз, в ту же комбинацию: три – пять – шесть. А теперь представь себе бессмертного игрока, который коротает вечность, метая кубики. Сколько раз у него выпадут тройка, пятерка и шестерка?.. Правильно: практически бесконечное количество раз…
Я не без изумления смотрел на раскрасневшееся личико Ширин, которая только что чуть не расплакалась, а теперь углубилась в какие-то философские дебри. Ненадолго забыв про разъедающую душу тоску, я не без любопытства следил за причудливым ходом мыслей моей девочки.
– А теперь вспомни про атомы, – продолжала моя звездочка. – Атомы – это кирпичики, из которых сложено все во Вселенной: от планет и комет – до песчинки, пылинки или до снежинки, тающей на рукаве твоей куртки. Беспорядочно двигаясь, атомы, как кубики, складываются в те или иные комбинации. Так рождаются миры… Ну-ка, подумай. Атомы – вечны. Их движение – вечно. Значит – любая комбинация атомов способна возникнуть (и возникала!..) бесчисленное количество раз… Наш мир – такая комбинация атомов. Он уже рождался из хаоса бессчетное число раз и еще столько же раз родится. Как море повторяется, через равные промежутки времени обрушивая на песчаный берег пенный девятый вал, так и перманентно меняющая форму материя вновь и вновь повторяется, создавая наш мир… Ты понимаешь, любимый?.. Если Земля и солнце складывались из кирпичиков-атомов не ограниченное ничем число раз – значит, то же самое можно сказать про все, что было на нашей планете. И про всех, кто на Земле жил: мы рождались и умирали неизмеримое количество раз. Не впервые мы так стоим, обнявшись, в зале палеонтологического музея. Не единожды тебе приглянулась продавщица в дешевом бистро, т.е. я. История нашей любви вырезана на скрижалях вечности, как и все события во Вселенной…
Моя милая опустила голову и добавила тихо:
– Поверишь ли, любимый… только в этой заумной философии я и черпаю призрачную надежду. Что когда-нибудь, пусть через два десятка миллиардов лет, на кубиках игрока выпадут три, пять и шесть, и наш мир повторится; ты вновь найдешь меня и приведешь в свою квартиру. Нас будут ждать все те же невзгоды: проблемы с моей визой, столкновения с мошенниками, поездки на бессмысленные собеседования… Но ведь не из одних бед и напастей состояла наша совместная жизнь!.. Каждый поцелуй, нежный взгляд, объятие – все это тоже повторится, как повторяется весна, приходящая на смену лютой зиме. Мы будем снова и снова появляться на белый свет в семьях наших родителей – чтобы, когда нам исполнится восемнадцать и девятнадцать лет, встретиться и ненадолго расцвести. Предаваться утехам в постели, вместе принимать ванну с пеной, есть за одним столом, сыпать крошки хлеба уткам на пруду в лесопарке…
Пока Ширин рассуждала об атомах и Вселенной, слова моей девочки звучали более или менее ровно. Но, заговорив о нас, моя милая стала сбиваться. Пока наконец из ее груди не вырвались горькие рыдания. Так мы и стояли посреди огромного зала, переполненного древними окаменелыми костями. Я крепко прижимал свою слабую девочку к себе. А она плакала, плакала, не в силах сдержаться. И я не мог выудить из шкатулки своего мозга ни одной фразы, которой бы хоть немного успокоил любимую.
…После музея мы не сразу поехали домой. Мне не хотелось, чтобы мы возвращались в свои стены грустными. Я повел Ширин в кафе. Притом, не в забегаловку в стиле «дешево и сердито», где подают капустные пирожки с гнильцой и промасленные пончики не первой свежести, а в довольно-таки приличное заведение с серьезными циферками на ценниках, в каком не побрезговал бы «заморить червячка» и уважающий себя менеджер, носящий пиджак и галстук.
Я заказал нам шашлык с зеленью и морс в полулитровых стаканах. Из динамиков ревела музыка, почему-то обязательная для кафе такого рода. Люди толпились у витрин или, с заставленными подносами на руках, отыскивали свободные столики; недостатка в посетителях не было. Темно-синий куполообразный потолок был расписан изображениями знаков зодиака: Лев, Рак, Близнецы… Двенадцать созвездий – даже тринадцать, считая Змееносца. Если задержать на куполе взгляд – покажется, что синий потолок медленно вращается, вместе с похожими на белые узоры астрологическими картинами.
Давненько я не бывал (или вообще не бывал?) в таком шикарном кафе для пресловутого «среднего класса» – с мягкими диванчиками, в которых так и утопаешь, с невероятным меню, начинающимся чесночными булочками и заканчивающимся вареным омаром, с официантками в белых рубашках и красных бантах, стройными, как на подбор, порхающими от столика к столику. Разве что, когда я был сопливым малышом с круглыми щечками, мама с папой могли взять меня в такую «продвинутую» кафешку. Но почему бы, черт возьми, мне самому не сводить в кафе «для белых» и не угостить шашлыком и салатом мою девушку?.. Правда, заметно похудеет наша заначка. Но нечего жалеть деньги.
«Тем более, если послезавтра мы умрем, – с кислой ухмылкой подумал я. – Хоть попируем напоследок».
Некоторое время мы молча жевали. Острый соус, которым был полит шашлык, щипал язык. Потом я что-то рассказал, чтобы развеять наше с Ширин пасмурное настроение. Кажется, случай из моего детства, как летом, в дачном поселке, я поймал ежа. Мы с мамой напоили зверушку молоком, а потом отпустили – отнесли на опушку леса.
Моя девочка посмотрела на меня с признательностью. В глазах милой по-прежнему была печаль, но на губах играла улыбка. По-видимому, Ширин оценила мою попытку развеять накрывшую нас, как облако, черную грусть.
Любимая тоже припомнила эпизод из своих детских лет. Как-то моя милая, будучи совсем маленькой девочкой с розовой лентой в волосах, подобрала на дороге змеиную кожу. В ауле был один скверный мальчишка, который обижал других ребят. Хулиган уродовал куклы, которые отнимал у девочек. А мальчиков – просто избивал. Его коронным номером было столкнуть кого-нибудь в грязь, а потом смеяться, смеяться, держась за живот и наблюдая бесстыжими глазами, как несчастная плачущая жертва выбирается из мусора и помоев. Но было у пакостника слабое место: малолетний свин до чертиков боялся змей.
Тут-то моя бойкая Ширин и поквиталась, за всех обиженных, с недоростком-подлецом. Она гонялась за ним, потрясая змеиной кожей и издавая сквозь стиснутые зубки звук, похожий на шипение: «С-с-с..». Страх хулигана перед змеями был настолько велик, что чешуйчатой кожи и грозного «с-с-с» хватило, чтобы обратить негодника в позорное бегство. Скоро все аульские дети «просекли фишку» – и толпой стали преследовать обидчика, выпуская изо ртов устрашающее «с-с-с». С тех пор хулиган присмирел. А если и пытался кого-нибудь унизить или ударить, моя милая показывала драчуну змеиную кожу.
Я от души посмеялся над детской проделкой Ширин. Кажется, мы оба почувствовали, как ослабевает напряжение в нервах. Моя девочка не превратилась обратно в веселую, беззаботно скачущую козочку, но хотя бы распрямила спину, перестала хмурить брови; а краешки губ милой приподнялись в улыбке.
Управившись с шашлыком и морсом, мы заказали еще по кусочку шоколадного торта и по чашке зеленого чаю. Маленькими глоточками попивая ароматный золотистого цвета напиток, мы вели немножко сумбурный разговор.
Я рассказал пару не самых приличных анекдотов про попов – чем, к радости своей, вызвал у Ширин звонкий смех. То моя девочка пускалась фантазировать про остров черепах – где мы в зной прячемся в шалаше, а когда спускается вечерняя прохлада, проверяем, все ли в порядке с кладками черепашьих яиц. А следующая фраза моей милой была про теленка овцебыков, который впечатлил мою любимую сильнее, чем все остальные обитатели зоопарка. Потом моя звездочка спросила, что мне больше всего понравилось в палеонтологическом музее.
– Череп пещерного медведя, – ответил я. – А тебе?..
– Скелет трицератопса, – сказала Ширин.
Так мы перебрасывались шутками, делились впечатлениями, вспоминали детство, пока не загнали поразившую нас тоску куда-то в самую глубину наших сердец. Теперь можно было и двигаться домой. Мы вышли из кафешки. Моя девочка крепко-крепко держалась за мой локоть, точно боялась меня потерять. Это не выразить словами, но мы ощущали друг с другом особую связь; точно между нами циркулировали неведомые энергетические токи. Страх перед смертью и разлукой, который скрутил нас в седьмом зале палеонтологического музея, обострил наши чувства; и сильнее всего – чувство нашей взаимной любви.
Мы приехали домой, переоделись, запили молочным чаем бутерброды с колбасой, которые нарезала Ширин.
– Хочу искупаться!.. С пеной!.. – моя за руку увлекла меня в ванную.
Сбросив всю одежду, мы голыми забрались в ванну. Шумела льющаяся из-под крана горячая вода. Пена лежала целым слоем; белые пузыристые клочья попали на грудь и на длинные густые волосы моей милой.
Жаркая, как баня, ванна меня расслабила. Я вздохнул и потянулся, от приятной истомы. С поднятыми коленями, мы с Ширин сидели напротив друг друга. Горячая вода, распарившая нам кожу, нежная пена и прекрасная обнаженная девушка, которая тебя любит – это ли не рай?.. Все на свете вдруг стало понятно и просто. Мы умрем?.. Нет – не верю. В последний момент случится что-то, что решит нашу ситуацию. Моей милой позвонит менеджер по персоналу одной из фирм, в которые моя девочка отправляла резюме, и скажет: «Приезжайте завтра. Нас не смущает, что у вас нет расейского гражданства и что вы не славянка. Не откладывая дело в долгий ящик, мы заключим с вами трудовой договор и направим в миграционную полицию документы для продления вам визы».
Я разомлел от горячей воды, чуть ли не раскалившей ванну; от грез, которые, как мне сейчас казалось, легко воплотятся в реальность, причем без малейших наших усилий; от присутствия Ширин. Моя девочка посмотрела на меня долгим-долгим взглядом, в котором я увидел такую трогательную привязанность, такую бесконечную любовь, такое безумное желание принадлежать мне, что сердце мое загремело янычарским барабаном.
