Станислав Борисович Малозёмов
Всю жизнь я верил только в электричество
– А, Чарли, Жердь, Жук!! – обрадовался выглянувший из открытой двери радара Костя Ломакин, наш старший друг и путеводитель по станции РЛС.
Он так заливисто ликовал, будто мы несли ему приказ об увольнении конкретно его сию минуту с изнурительной воинской службы на вольные гражданские просторы. Выглянул и Витя Кузовкин, весёлый парень, хвастун и врун высшего класса.
– А Нос ваш где? В газете кустанайской писали, что Курносова Виктора назначили помощником начальника Управления железных дорог по проверке билетов у пассажиров. Это хорошая должность. Года через три может министром стать. Точно говорю.
Мы поздоровались, пожали руки и поднялись по ступенькам в аппаратную.
– Опа! – обрадовался Ломакин, высунув руку на воздух.– А дождя-то и нет. Сейчас солнце выскочит. Мы сбросили свои брезентовые накидки, очень похожие на саван, которых я много видел в книжках с картинками про мертвецов и привидения. Стало легко и мы втроем синхронно потянулись и покрутили бедрами, чтобы расслабить мышцы после непростой гонки на великах по сырому бездорожью.
– Это фотик у тебя что ли, а, Чарли? – Кузовкин стащил с меня «Смену» за ремень и стал расстёгивать футляр. Глаза его блестели, а руки слегка дрожали. – Кто у вас фотографирует? Срочно надо нам хотя бы пять разных снимков для дембельского альбома. У летёхи нашего есть фотоаппарат, но он только чертежи какие-то фотографирует и плановые схемы переснимает по полётам и перелётам самолётов в зоне нашего контроля. Нас не снимает.
– Нет, пожалуйста! Он сфотографирует, – ехидно вставил Костя Ломакин. – Но только в Ленинской комнате на фоне знамен части и СССР. А мы чтобы в это время как будто устав читали. Я такую карточку потом смогу своей Светке показать после дембеля? Она ж меня ждёт как героя, несущего тут страшно значительную службу. Тьфу, мля!
Витя Кузовкин покрутил в руках аппарат и я по лицу его угадал, что он в жизни ни разу в руки его не брал.
– Так какая проблема? – я забрал камеру и поставил нужные выдержку и диафрагму. – Причесывайтесь и начинаем съёмки!
Тут всё закрутилось как фильмах с Чарли Чаплином, которые я просто обожал. Бойцы с такой скоростью прибирали всё на станции, так ускорено приводили в порядок гимнастёрки, пилотки, подворотнички, так шустро ваксили сапоги и наводили на них зеркальный глянец, что я успел сделать всего десятка полтора снимков разного оборудования, с улицы снял крупно саму радарную приёмную антенну. Потом отдал аппарат Жердю с Жуком и они по очереди тоже пощелкали всякие разные мудрёные составные детали замечательной противовоздушной техники. Тут созрели бойцы и мы начали снимать их по-репортерски. На фоне мигающих лампочек, осциллографов и панелей со стрелками. Жук и Жердь фотографировали их в рост. Бойцы в блестящих сапогах впереди, а сзади и радары, и высотомер, и даже антенное поле, к которому все сбегали шустро, как на соревнованиях. Воины были очень довольны. Да и мы тоже. Кроме солдат мы сфотографировали столько, что на пять публикаций в газете хватило бы.
Я полез на холм, чтобы с него сделать заключительный снимок: общий план военного городка. На нём я мыслил напечатать заголовок для всего репортажа. Щелкнул раз десять на третьей уже плёнке, а дальше просто не успел. От командирского корпуса бежали лейтенант Усольцев старшина Юрко. Они сняли фуражки и потому бег получился быстрым.
– Отставить! – кричал Усольцев.
– Всем построиться возле станции!– помогал ему кричать старшина.
Мы построились. Головы держали гордо, спины – прямо.
– Кто разрешил фотографировать? – лейтенант как вкопанный установился перед нами и лицо его было каменным и оттого страшным. – У кого есть разрешение Генштаба на съёмку режимного секретного объекта военного назначения? А? Я кого спрашиваю, мать вашу тудыт-растудыт!? Отвечать!
Сержант Ломакин фотографировался на фоне секретного оборудования?
Костя Ломакин опустил голову и тихо прошептал: – ..-..-дембелю!
– Штрафбат. Минимум, – так же тихо простонал Витя Кузовкин.
Но у лейтенанта и старшины были другие цели.
– Кузовкин и Ломакин остаются до дембеля без увольнений, – лейтенант надел фуражку и отдал честь. То есть, официально подтвердил приказ. – Марш по рабочим местам.
Старшина оглядел нас с ног до головы взглядом , каким могильщики обычно прикидывают, войдет ли гроб в яму.
– А с этими что делать, товарищ лейтенант?
Усольцев почесал под фуражкой затылок и спросил меня голосом палача.
– Плёнки где?
Я достал из кармана две отснятых катушки. Потом перекрутил на камере остаток плёночный на приёмную кассету, вынул и отдал Усольцеву.
– В заначке нет ничего? Обыскивать или так отдадите?
– Нет больше. Честно, – сказал испуганно Жук и вывернул все пять карманов. Мы сделали то же самое.
Тогда лейтенант молча открыл крышки на кассетах, вытряхнул пленки и они со старшиной на пару размотали их и покрутили над головами, своими и нашими. Засветили материал. Пропало два часа труда и творческого вдохновения.
– Этих троих пока на «губу». На трое суток. А я по очереди буду вызывать военную прокуратуру, обычную милицию и родителей. Чтобы попрощались.
– Как это? – вздрогнул я и дрожь моя передалась Жуку с Жердем.
– Почему прощаться-то? – пролепетал Жук.
– За что вы нас, товарищ лейтенант? – Жердь преодолел страх и спросил громко. – Мы же для газеты репортаж снимали про достижения науки и техники. Ничего не украли и не поломали. За что в милицию? Зачем прощаться с родителями?
– Нас что, в тюрьму теперь? – срывающимся голосом прохрипел я.
– Нет, мля, на курорт в Кисловодск или в Сочи! – зловеще произнёс старшина.
-Левое плечо вперед! Ша-гом марш! Строевым на гауптвахту. Знаете дорогу?
Мы, молча, печатая шаг мокрыми кедами, двинулись к «губе». Она была чуть дальше командного пункта. Мы топали как можно сильнее, но даже сквозь топот по мокрому бетону я услышал страшные слова, от которых сбился с ноги и чуть не рухнул в лужу.
– А фотоаппарат мы конфискуем и передадим в органы внутренних дел как вещественное доказательство шпионско-диверсионной деятельности этих негодяев.
Нас заперли в комнате с решетками на маленьком окне и в двери. В углах стояли два деревянных топчана без матрацев и одеял.
– Вести себя смирно, не то накину ещё пару суток добавки. – Старшина щёлкнул внешней щеколдой, провернул толстый ключ в скважине и ушел. В решетчатом окошке появилось незнакомое лицо дежурного по гауптвахте, который коротко разъяснил нам, что в туалет вывод всех одновременно – три раза в сутки, кормежка – баланда, кусок хлеба и кружка чая – два раза в сутки. Спать по три часа каждому, меняться местами на топчанах, утром делать зарядку и вместо строевого ходить по семь кругов на плацу гусиным шагом. Проще – на корточках. Потом двор подметать. Мётлы здесь, сразу за дверью.
И он ушел. Хлопнула ещё одна дверь и прогремела ещё одна щеколда.
Мы остались одни. Тёмная комната. Холод, голод и жажда.
– Хотелось бы пожить ещё. Только начали ведь,– Жердь сел на пол в углу.
– Вполне могут подвести под расстрел. Чую я смерть, – тихо сказал Жук и всхлипнул.
Я промолчал. Мне было всё равно. Фотоаппарат мой отобрали. И вряд ли я его теперь увижу. А зачем мне жизнь без него? Да незачем. И расстанусь я с ней без сожаления. Такие вползли змеями мысли в мой пришалевший мозг. Я прислонился к стенке, думал. И сам не заметил как уснул. Стоя. Рассказать кому, не поверят. Да и зачем рассказывать о своём смехотворном и глупейшем позоре?
Долгим было наше заточение. И мёртвой тишиной придавленное, как толстым одеялом. Укроешься им с головой как дома в детстве раннем, и больше нет ничего живого вокруг для тебя. Темно, прохладно и безмолвно. Ну, хоть бы птичка за окном решетчатым чирикнула, так не было ни птички, ни звука моторов, которых в части было навалом. Даже прапор на бойцов не орал, что являлось полной аномалией. Вот эта тишина искривила пространство, время и сознание. Мы уже не понимали, где находимся, сколько прошло времени и остались ли силы вытерпеть пытку отлучением нас от жизни, которая, конечно же, продолжала без нас свой бег в будущее.
– Ну, сутки-то мы уже точно тут паримся, – вздохнул Жук.– А за сутки у летёхи уже и прокурор был военный, и мусора из УВД. Может, уже и суд выездной приезжал. Слышал я про такой. Отец рассказывал, что в особо тяжелых преступлениях долго не копаются. Собираются все, кто кару придумывает по законам, а заключённым только объявляют решение. Я думаю, что уже нас приговорили. Наверное, к расстрелу.
– Несешь хрень всякую! К расстрелу… – Жердя не было видно. Он говорил то ли из другого угла, то ли с потолка. Голос сверху падал. – Максимум лет по пятнадцать прилепят. Мы ж не убили никого. Не взорвали склад боеприпасов. Даже старшину не обматерили. За что расстрел? Дурак ты, Жук.
Я внезапно подсознанием и каким-то нечеловеческим чувством уловил отчетливую вибрацию. Слабую, но явную.
– Кто-нибудь, пацаны, слышит сейчас движение?
– Вроде бы засов на двери постукивает, – после паузы сказал неуверенно Жердь.
– Ну, даже если расстрел будет, то не здесь же, – Жук пошоркал кедами о бетонный пол. – Выведут на улицу. К стенке. Там по обстоятельствам будем ориентироваться. Может, побег получится.
– Вот ты упертый баран, а не Жук! – я разозлился и пожалел о том, что не видно, где точно Жук расположен. А то бы запросто дал по башке. – Ты заклепал уже всех своим расстрелом. Боишься пули, так разгонись сейчас и тыквой на полном ходу хряпнись об стену. И ку-ку! Никакого расстрела больше не надо. А мы ещё поживём. Нам пока никто обвинение не предъявил.
Жук обиделся. Засопел и пару раз носом шмыгнул. И затих. А тут подтвердилось моё седьмое чувствао. Хлопнула тяжелая внутренняя дверь, загорелась лампочка в коридоре. Видно было через дверную решетку. Потом шаги шаркающие проявились и звук металлических колёс, едущих по бетону. Дверь наша открылась и дежурный по «губе» втолкнул в камеру тачку с двумя бидонами. Больше ничего разглядеть не удалось.
– Зажмурьтесь все разом, – приказал дежурный. – Сейчас в камере свет включу на десять минут. Зажмурьтесь, а то голова болеть будет. Потом медленно глаза откроете. Я вам жрачку привёз. Баланда в левом бидоне. Справа от него черпак и миски. Хлеба три куска рядом с мисками. Баланду схаваете, в другом бидоне чай горячий. Возле него три кружки. На жратву десять минут вам. Потом свет вырубаю, тачку увожу.
Мы зажмурились и очень постепенно открыли глаза. В камере было светло и тачка стала видна, и всё что на ней стояло.
Я взял черпак, миску, открыл бидон и налил в посудину баланду до краёв. Отдал Жердю вместе с ложкой и куском хлеба. Жердь долго водил ложкой по дну миски, перемешивал, рассчитывал, что в ложку что-нибудь попадёт. Но в жидкости плавала только какая-то трава и белые мелкие комочки какого-то жира.
– Боец! – позвал Жердь дежурного. – Плавает что в супе?
– Где ты суп увидел, шкет? – улыбнулся солдат. – Баланду варим, как положено. На растениях с добавлением муки. Вот здесь – лебеда и листья чертополоха толченые. Вкусно. Лопайте. Время идёт.
Есть хотелось очень. Наверное, от пережитого стресса. Мы метали баланду, довольно, кстати, приятную на вкус, сперва ложками, а потом пили прямо из мисок, заедая маленькими кусочками хлеба. Потом выпили по две кружки чая, жидкого и на чай не похожего.
– Чай тоже из чертополоха? – крикнул я в коридор.
-Чай как чай. Не досыпаем маленько, чтоб заключенные не перевозбуждались, – крикнул издали боец.
Хорошо стало. Спокойнее.
– Какой бы дурак тебя кормить стал перед расстрелом? – Жердь легонько щелкнул Жука по лбу. Пока свет горел.– Продукт на фига впустую переводить?
Зашел дежурный, мы скинули всё в тележку и он, гремя посудой, как попало брошенной, тачку увез и двери защёлкнул.
– Десять минут отдыха! – крикнул он в дверную решетку.– И сперва на зарядку, потом двор пометать.
– А на сколько нас сюда засадили? – Жердь сунул нос в ячейку решетки.
– На год, наверное, – засмеялся солдат. – Но дольше полугода ещё никто не выдерживал. Помирали с тоски. У нас ведь не как на зоне. Там и в карты играют, в домино, кино им по субботам крутят, газеты дают. Баня по четвергам. А у нас этого нет ничего. Сидишь, так и сиди. Только на зарядку и на работу наши арестанты ходят.
Свет снова погас, но жуткое чувство заточения в камере смертников исчезло. Наверное, потому, что нас покормили. Так мы просидели ещё малость, потом солдат повел нас во двор гауптвахты и показал как надо ходить по кругу двора гусиным шагом. Ничего сложного. Садишься на корточки и бежишь по кругу. Это в идеале. А на практике побежать не сможешь, даже если тебя будут в спину толкать. Только шагом, заводя ноги попеременно с двух сторон. Медленнее самого гуся, конечно. Вообще, это, конечно, не зарядка, а пытка. Но так как пытки в СССР запрещены, пытке дали название «физическое упражнение». После ходьбы гусиным шагом подметать двор казалось счастьем. Мы махали мётлами как косами, подняли ввысь слежавшуюся в грязь пыль, и форма бойца – дежурного из защитной сразу же перекрасилась в бурый цвет. Лег бы он так на землю в тылу врага – и маскироваться не надо. Сливался бы солдат с землёй полностью и выглядел бы обычным бугорком. Кочкой.
Только завершили мы наведение чистоты во дворе «губы» и сели в камере на топчаны, загремели засовы и тяжелые сапоги, прорезался голос дежурного, доложившего, что за время чьего-то отсутствия никаких происшествий не произошло, а потом включили лампочку, распахнулись двери нашего каземата и в них проявился лично старшина Юрко.
– Арестованные! – гаркнул он генеральским голосом. Я в кино видел как орут генералы на майоров и капитанов. – Стройся, стано-вись! Руки за спину, за мной ша- гом арш!
И мы в таком униженном состоянии поплелись за ним.
– Сейчас по дороге завернем в закуток, а там уже трое с карабинами. Троих расстрелять – минутное дело, – Жук шел позади всех и поэтому пендаля дать я ему никак не мог.
– Блин, я тебя, Жучара, лично расстреляю, раз уж тебе так приспичило,– сказал Жердь.– Только бы посадили на год-два. А откинемся, пойдем в парк, прямо в тир и там я тебя застрелю в левый глаз.
– Разговоры в строю! – рявкнул старшина Юрко и повернул к командирскому корпусу.– Перед командиром в штаны не класть, не блевать от страха и не материться от радости!
– Ни хрена себе радость – зону топтать. Хотя пять лет честному фраеру – не срок! – вспомнил я слова блатных Иванов, наших наставников на правильную жизнь год назад.
– Всё, пришли, – старшина постучал в дверь командира части Усольцева.
– Разрешаю! – крикнул Усольцев.
– Подозреваемые на шпионаж в пользу английской разведки доставлены, – отрапортовал Юрко, развернулся на каблуке и, сделав два строевых шага, испарился.
– Заходите, пацаны. Чарли, Жердь, Жук, садитесь туда, на диванчик.
– А где милиция, прокурор, конвой? – спросил я серьёзно и сел с краю. Жердь – посередине.
– Вот что, ребятки, – Усольцев взял свой стул, приволок его к дивану спинкой к нам и уселся верхом. – Сейчас вы двадцать минут будете слушать мой непрерывный монолог, не задавая вопросов. Перебивать запрещаю. Слушайте и наматывайте на усы, которые уже, бляха, пробиваются потихоньку. Разговор мой будет и серьёзный, и для вас просто необходимый.
Мы устроились поудобней и стали слушать.
Интересный был рассказ у лейтенанта Усольцева. Оказывается, часть, где все нас любили и считали своими маленькими друзьями, где учили нас, готовили к скорой службе в рядах Советской Армии, была сверхсекретной. Записывать здесь что-то со слов солдат и офицеров запрещалось. Фотографировать – тем более. Без специального пропуска и предварительного звонка «сверху» сюда никто попасть не мог. Журналисты здесь не появлялись никогда. В газетах области о части не было написано ни строчки, на карте этой точки не имелось и официально для горожан воинская часть ПВО считалась учебной войсковой школой для подготовки младших командиров на основе размещенных на территории макетов радаров, высотомеров и пеленгующих станций. Всё.
Эту информацию для горожан сеяли периодически на базарах, в магазинах и зонах отдыха переодетые прапорщики или офицеры части. Если бы кадры, которые мы здесь наснимали, превратились в фотографии и случайно попали в руки людей, которые постоянно и безуспешно охотятся за информацией о реальных задачах и деятельности части, эти данные, запомненные или переснятые, быстро уплыли бы по разведывательным каналам к потенциальным нашим противникам. В наших разведорганах это бы обязательно узнали и тогда часть пришлось бы расформировать. Всё разобрать и вывезти, а место дислокации сравнять с землёй бульдозерами.
Командира части, допустившего посторонних в расположение и впоследствии утечку секретной военной информации, отдали бы под трибунал, лишили звания, уволили из армии и посадили бы минимум на десятку.
Лейтенант откинулся назад, держась крепкими пальцами за спинку стула, и без выражения смотрел на каждого из нас. Потом поднялся, захватил стул и сел на него уже за своим столом.
То, что нам было стыдно, нельзя сказать. Куда сильнее пробило всех троих чувство. И все одинаково оценили поступок наш, как предательство друзей своих и учителей. Хуже уже некуда. Мы молчали долго, глядя в пол. Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы не догадываться, что в мыслях у всех нас одно и то же.
Усольцев набрал номер по внутреннему и приказал явиться старшему сержанту. Фамилию я забыл. Сержант прибыл через три минуты и, запыхавшийся, отдал честь и доложил, что по приказанию прибыл.
– Ребятишек покормить хорошо по пайку дембелей, выдать все их личные вещи и велосипеды. Они у каптёра. Проводить за КПП.
– Есть! – щелкнул каблуками сержант.
Усольцев достал из стола фотоаппарат в футляре и повесил мне его на шею.
– Вы не обижайтесь, пацаны, – улыбнулся командир. – Я сделал всё так, чтобы оно пошло вам на пользу. Вы уже очень скоро вырастите. И похожий поступок может стоить вам и карьеры, и свободы, и даже жизни. Приходите к нам как раньше – в любое время. Вы же сыны нашего полка, а?
– Так точно! – воскликнули мы синхронно. – Разрешите идти!?
– Идите.– улыбнулся лейтенант Усольцев.
Мы пожали ему руку так крепко, что аж у самих пальцы свело. И побежали догонять сержанта.
Через час мы, накормленные от пуза, умывшиеся в солдатской умывалке, ехали, свернув накидки под пружину багажников, в город по подсыхающей, свежей от бывшего оживляющего дождя серо-зеленой степи накатанной тропой в город. Он стоял перед нами на горе. Он был вымыт дождем и сверкал, переливался разноцветными крышами как на экране огромного калейдоскопа.
– Дуракам всегда везет, как говорит мой отец, – засмеялся Жук.
– Кстати! – я даже поднялся над сиденьем и догнал Жука. – Это же у него на заводе химволокна директор знакомый?
– У него, – ответил за дружка Жердь.
– Значит, репортаж с завода мы снимем без гауптвахты и последующего расстрела?
– Да какой базар!– Жук аж надулся. – Я же сразу предлагал завод снимать. А вы – «радары, высотомеры, уникальная техника». На заводе тоже всё уникальное!
– Значит, снимаем?
– Да хоть завтра с утра! – крикнул Жук и унесся вперед, раскачивая велосипед и с невиданной скоростью крутя педали.
– Он думает, что мы его догонять кинемся, – засмеялся от души Жердь.
– Ну да, как же! Делать нам больше нечего! – я тоже стал хохотать. – Давай лучше план съёмок прикинем. Завод-то здоровенный.
– Давай!– согласился Жердь.
Над городом висела радуга, которой не видно было ещё пять минут назад.
-Слушай! – Затормозил и остановился я – Угадаешь с трёх раз – на что она похожа, радуга эта?
– С первого раза и угадаю! – Жердь уперся ногами в траву и хитро разглядывал радугу. – На наше с тобой настроение! А?
– Шаман! – засмеялся я радостно.– Колдун! Вольф Мессинг!
И мы изо всех сил стали давить на педали, догоняя и Жука, и новое наше завтрашнее приключение.
Глава тридцать пятая
Жара июльская в Кустанае в шестьдесят третьем году напоминала лично мне русскую печь во Владимировке моей родимой. Когда бабушка Фрося варила там что-нибудь в чугунках и жарила на сковородах и противнях, дверца приставная стояла на полу, а жар так жестоко гулял по избе, что все, кто был в доме, потели как в бане.
В июле и были у нас прикидочные областные соревнования перед республиканскими. Надо было подтвердить, что ты не потерял форму и имеешь право представлять область в самой столице. В Алма-Ате.
Ну, чтобы не развозить и не размазывать красиво страсти спортивных битв, сразу скажу, что общее место я занял третье и в сборной остался. Это означало поездку на соревнования в Алма-Ату прямо завтра в обед..
Мы с пацанами пошли в парк, отметить мороженым и лимонадом длительное расставание почти на неделю. На площади перед парком спиной к обкому партии стоял, протянув вперед, в парк, руку свою великую, огромный пятиметровый Ленин. Вождь наш вечный. В жару при довольно сильном ветре потускневшая от времени бронза ещё и пылью была припорошена. Поэтому два мужика поливали Ленина струями из шлангов. Шланги тянулись из двора обкома. А три тётки после них приставили с трёх сторон лестницы алюминиевые и тщательно вытирали бронзовую величественную фигуру вождя мирового пролетариата сухой ветошью.
– Он, видать, и в жизни был такой же огромный, – задумчиво сказал Жук.
– Ясное дело! – поддержал я друга.– Такую революцию, как Великая Октябрьская, какой-то занюханный шибздик в полтора метра с кепкой и на каблуках – хрена с два бы сотворил. Тут – либо Илья Муромец мог управиться, или же вот такая громадина как Ильич!
Оба дружка моих молча кивнули. Согласились.
– Владимир Ильич! – торжественно крикнул я вождю – Пожелайте мне удачи на соревнованиях!
– Пожелал он! – засмеялась на лестнице тётка с тряпкой.– Будет тебе удача!
Прощались мы до самого позднего вечера и потратили все деньги на мороженое, лимонад и халву.
А на другой день двадцать четвертого июля в четырнадцать тридцать наша команда прошла регистрацию на рейс «Москва – Алма-Ата» и через
три часа двадцать минут мы уже шли по столице. По самому её крайнему краю. Возле красивого аэропорта с башенкой и колоннами стояли маленькие частные домишки, такие же, как в Кустанае. В конце большой площади, напротив здания порта начинался длинный сквер и вот вдоль него уже проглядвали большие пятиэтажные, еле заметные из-за огромного количества разных деревьев, в основном высоких и похожих на стрелы пирамидальных тополей.
– Столица! – сказал уважительно тренер и помахал вдаль рукой. – Привет, Алма-Ата!
– Привет, столица! – нестройно, но громко поддержала тренера команда.
Приехали. И завтра начинаем отвоёвывать очки для своей Кустанайской области. Которая была так любима нами, что без медалей обратно мы бы просто не полетели, а остались бы в столице разгружать вагоны с углём.
Об этом я думал уже на входе в отличную гостиницу «Иссык» в самом центре огромного города. Здесь всегда жили спортсмены. До стадиона от нё было полчаса ходу по удивительно солнечной, прохладной утром от воды в арыках и воздуха с гор – по улице Коммунистической.
– Всем отдыхать и никуда не ходить, – строго сказал тренер. – После соревнований будет три свободных дня. Всю столицу обойдем.
И мы, обрадованные такой щедрой перспективой, разложили всё своё по номерам и сели в холл возле настоящего цветного телевизора «Рубин», которых на нашей малой родине и в проекте ещё не было.
– Это столица! – радовался я. – Жить бы тут. Представляю, сколько здесь всего для ума, да для души. И так задумался, что просидел возле телевизора как загипнотизированный. Смотрел, но ничего почти не видел и что смотрел, совсем не запомнил. Хотелось поскорее выступить, дать команде хорошие очки и окунуться с головой на все три дня в самый красивый и добрый город на нашей земле, Алма-Ату!
Вечер здесь приходил раньше, чем в Кустанае. В июле у нас темнело ближе к одиннадцати, а Алма-Ата попадала под багровый колпак зависшего над горизонтом огромного солнечного диска уже после половины десятого. Я стоял на балконе гостиницы. С него виден был, собственно, только помутневший шар солнечный. И то через просветы между ветками деревьев.
Справа от меня лежали горы знаменитого на весь мир Тянь-Шаня. Я надеялся разглядеть их с утра, когда пойду на разминочную тренировку перед началом соревнований. С балкона их увидеть было невозможно по той же причине. Мешали деревья. Наверное, кто-нибудь да посчитал их количество в городе. Специалист, скорее всего, по озеленению. Или сто специалистов. Нет, побольше. Ощущение было такое, когда мы ехали из аэропорта в гостиницу, что это не деревья росли в городе, а Алма-Ату построили в лесу предгорном, с трудом выискивая между стволами места для зданий. Так и простоял я, зависнув с балконом вместе над тротуаром, вдоль которого плыл, именно плыл, а не дул как в Кустанае, легкий вкусный ветер из ущелий. Он нес кроме прохлады нежной и незнакомые мне запахи то ли хвои, то ли поспевающих яблок. Говорили мне, что яблони, груши, боярышник, урюк, вишня и черешня, да ещё что-то, не запомнил я, растут прямо вдоль улиц над арыками с водой и во дворах почти всех домов. Я не верил. Ну, как это? У нас для этого сад специальный создали, колючкой обнесли, берегут яблони от внезапных и незапланированных «грызунов», сторож с берданкой хранит его, агрономы чего-о там всё время возятся как мамы с малыми детишками. А тут – ходи, гуляй и ешь бесплатно что хошь: от весенней вишни до маленьких полудиких абрикосиков-урюков, и яблоки на выбор.
Я не верил и спорил. Я говорил, что, наверное, и колбаса в Алма-Ате разложена в кулёчках по краям тротуаров, и булочки сдобные плавают в жестяных коробочках по арыкам, а алма-атинцы собирают их на завтраки и полдники, как мы грибы в степи.
– Ну, не хочешь верить – заставить не могу, – говорил мне калека безногий, сосед мой Михалыч. Он шесть раз ездил по направлению горвоенкомата в санаторий для инвалидов войны. На тележке своей весь город объехал. Шесть раз почти по месяцу – это ж, считай, полгода он прожил там. Может, зря я сомневался и не верил ему. Ничего. Теперь-то сам увижу, что тут и как.
Единственное, что никак не оспаривалось, так это почти научная дядь Мишина формулировка:
– Юг, Славка, это тебе не север!
Соревнования пролетели как-то незаметно. Да и я особо не выкладывался. Установку тренера не нарушал: – «очки бери хорошие, но в призёры не суйся. Ты у нас за семнадцатилетнего идешь. Поймают – мне выговор за подставу влепят».
Я поэтому довольно легко уселся на пятом месте и без осложнений на нём и остался. Очки команде дал добротные. После соревнований вечером тренер сказал:
– Желающие поехать сейчас со мной в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького одеваются, как приличные люди. Девушки в юбки с блузками, парни – в брюки и рубашки. Столица! Тут надо культуре соответствовать.
Перед входом в парк, перед длинной вогнутой ажурной бежевой стеной с тремя воротами, лепниной по верху конструкции и на четырех центральных колоннах, с краю поставили невысокие деревянные подмостки зелёного цвета, а на них играл маленький духовой оркестр из восьми инструментов, включая барабан. Он висел на ремне барабанщика, который в правой руке держал колотушку из дерева с плотным шерстяным комком на конце. А над торцом барабана блестела медная тарелка, которую он изредка бил другим концом палки. Без шерсти. Удивить духовым оркестром нас было невозможно. В нашем парке их поместилось сразу три на разных его сторонах. Играли и не мешали друг другу.
Но вот то, что войти в парк Горького можно только по билету за тридцать копеек для взрослых, а для детей – за десять, было, наверное, чисто столичной изюминкой высококультурного отдыха, которого у нас, провинциалов, быть не могло. И потому за простой отдых мы там у себя в парке не платили.
Столько цветов в одном месте, причем таких, которых я даже на фотографиях не видал сроду, никто из наших не встречал нигде. Огромная площадь сразу после входа имела две дорожки, огибающие безразмерную клумбу. На неё, конечно, надо было бы глядеть сверху. Орнамент цветочный выглядел замысловато, сложно, имел национальный казахский мотив и, конечно, интернациональный. Из цветов было выложено много разных полезных и памятных изречений на русском и казахском языках. Мы прочли только русские: «Мир и дружба народов», «Слава КПСС», « Приятного отдыха!» А с левой стороны клумбы, метрах в трёх от дорожки, начало парка украшало редчайшее произведение искусства, выложенное из разных живых, растущих цветов – стенд размером пять на пять метров, на котором был изображен Ленин. И как изображен! Кистью не каждый художник так напишет! Полюбовались мы на портрет, вытаращив глаза. Иначе не выходило. До того потрясающим было исполнение цветочного образа вождя.
От клумбы в разные стороны разбегались бесчисленные дорожки со скамейками через каждые двадцать метров по обеим сторонам. Людей, одетых ярко, не так как в нашем северном городе, а по-южному, было очень много. Как в праздник. Хотя шла обычная рядовая среда. Люди с ленцой и достоинством гуляли. Парами, в одиночку, с детьми и со старыми родителями. Мне запомнилось то, что и от цветов, и от людей струилось доброе тепло. Наверное, поэтому, а не только из-за изобилия деревьев, аттракционов, про которые я даже и не слышал, огромного пруда с гусями, утками и лодками со смеющимися людьми, в парке было уютно как у себя дома в палисаднике. Мы долго бродили по аллеям, которые были уставлены автоматами с газировкой, лотками на колёсах, набитыми всякой вкуснятиной. В них недолго покоилось и быстро раскупалось мороженое пяти видов, рахат-лукум пластинками толщиной в палец, завернутый в розовую полупрозрачную бумагу, петушки и другие звери на палочках, любимые не только малыми детками, сахарная вата трёх цветов, пиво в бутылках, лимонад всякий, а на площадках – перекрёстках дорожек и возле летнего кинотеатра присутствовали огромные бочки на колесах. На их боках было написано «квас» или «пиво». Бочек было так много, будто жители Алма-Аты кроме этих благородных напитков не употребляли вообще ничего. Злоупотреблять квасом не решился никто. Неизвестно, сколько ещё будем гулять и где. Квас мог отобрать у нас дорогое время на поиски домика «М» и «Ж», поскольку у тех прекрасных времен хоть и не имелось крупных изъянов, но мелкие недостатки, несущественные и не мешающие уверенному шагу коммунизма к нашему народу, мелькали временами. Так вот почему-то решение пустякового вопроса: наставить побольше и в разных местах этих сарайчиков «М-Ж» не поддавалось могучей нашей партии с правительством. Всё время что-то, да отвлекало. Гигантское, грандиозное. То человека надо зашвырнуть в космос, то ГЭС построить самую большую в мире. Или целую неохватную целину подмять под себя и мучить её, несчастную, годами, чтобы на ней стала пшеница расти. Разве при таком масштабе великих дел эти скворечники «М-Ж» могли считаться важным строительством? Смешно просто. Поэтому по стакану кваса мы-таки приголубили, но не более того. В самом парке культуры это заведение имелось в одном экземпляре. В самом центре обители культуры и отдыха, меж клумб, скамеек с отдыхающими и тележек с продавцами пирожков. И заведение это было классически некультурным. Настолько, что даже некоторые остронуждающиеся войти внутрь брезгливо смущались и уносились в край парка, где стволы деревьев были очень толстыми, а гуляющие не забредали в безжизненное место без лотков с мороженым и автоматов с газводой.
