Станислав Борисович Малозёмов
Всю жизнь я верил только в электричество
– Чё, Славка, нормально покатался тогда на легковушке? – толкнул меня плечом Шурка. Ведь завидовал же гад! Надо было его с собой взять.
Но, к сожалению и к радости, ничего уже нельзя было изменить. Ни плохого, ни хорошего. Все прошло вместе с обычным, в общем-то днём.
Которых было много, а будет ещё больше в моей необыкновенно счастливой жизни.
Глава двадцать девятая
Страшные дома везде есть. И не тем ужас они внушают населению, что во дворах свирепые собаки или хозяева с топорами за прохожими носятся. Даже то, что косые они, кривые и мрачные – и это не страшно. Мало ли кто строил. Может вечно пьяная бригада. А вот есть такие домики, от которых за километр какой-то тайной разит. Иногда и не разберешь – злая та тайна или добрая. И в сказках, я читал сам, стоят такие дома на отшибе непременно. Если в городе, то в самом захолустном местечке, где и дороги просёлочные как в деревне, и в магазин за хлебом надо оттуда километра два пилить. А если дом такой в селе большом или крохотном, то ютился он или за околицей вообще, либо был «окаёмным», крайним самым. То есть, аккурат перед околицей.
Но во Владимировке он осел в самом центре деревни. На углу улицы нашей и переулка, ведущего через аллею огромных раскидистых тополей к клубу, сельсовету, почте и магазину сельпо. Летом шестьдесят второго года хозяйке этого загадочного жилища исполнилось восемьдесят четыре года. Она была сгорбленной бабулей, погнутой жизнью, а не болезнями. Бабушка была редкостно здоровой и потому шустрой. Но какие-то злые силы неизвестно когда согнули её под углом в девяносто градусов. Выглядела она как маленький вопросительный знак. Ходила ведьма головой параллельно земле, но видела всё, хотя почти ничего не слышала. Говорила хриплым тонким голосом и экзотично шепелявила. У неё был всего один передний верхний зуб, лицо, исполосованное и сжатое сотнями мелких коротких и глубоких длинных морщин и выдвинутая вперед нижняя челюсть, от чего единственный большой зуб нависал над нижней губой. Всё это вместе напоминало оскал старой змеи и пугало не знакомых с ней заезжих механизаторов, отирающихся в ожидании завоза водки возле сельпо, куда бабушка ходила за солью, свечками и спичками.
Насчет восьмидесяти четырёх лет я сказал со слов бабы Фроси моей, которая сама знала это нетвёрдо и просто предполагала. И говорила как-то она, что страшная бабуля приходилась мне и Шурке прабабушкой. А мамой бабушкиной она не была точно. Потому как дед говорил, что родители его жены – с Украины. Как и у дяди Гриши Гулько.
Это создавало в моей малолетней голове густую кашу, которую размешать я сам не мог ещё, а помочь никто и не собирался. Наверное, у Горбачихи было имя, но сама она его не помнила, отец мой тоже не помнил, вроде бы. Как и баба Фрося. Все звали её бабка Горбачиха. И многочисленные Горбачёвы во Владимировке, Затоболовке и Кустанае короткими или длинными родственными узами были к ней прикованы как цепями. Уважали её все, боялись почти все, а знали толком человек десять, не больше. Родня, в основном. И мы, Малозёмовы, тоже почему-то были Горбачёвым роднёй. Близкой причём. Но кого бы я ни спрашивал, где и на чём связь держится все отмалчивались и отмахивались. Ну, да ладно. Гулько Григорий тоже вон считался ближайшей роднёй, но с какого боку – туман сплошной. И никто его не развеивал. Пропускали вопрос. Ну, я плюнул, да и перестал интересоваться. И без того хорошо было.
Так вот, эта маленькая согнутая вдвое бабка Горбачиха в деревне имела жутковатую по тем временам репутацию ведьмы, колдуньи и прорицательницы. Это сейчас ясновидящие и ведьмы объявились в несметных количествах. Теперь в каждой многоэтажке городской минимально по три ясновидящих и по парочке ведьм. В годы строительства светлого будущего они почему-то редко рождались, а капитализм раскрепостил при зачатии сперматозоиды, заряженные колдовской силой, которой не имелось у сперматозоидов, угнетённых всепроникающей мощью коммунистической машины. А она сурово подавляла свободу слова и раскрепощенность плотской игры противоположных полов. Рождались в основном только строители коммунизма, атеисты и, уже в утробе материнской околдованные ленинской партией, праведники.
Вот потому в пятидесятых и в начале шестидесятых ведьм и колдуний было предельно мало, жили они как бы в другом измерении, таинственно и зачарованно, что вызывало у населения смешанное чувство ужаса, любопытства и потребности испытать на себе ведьмины слово да чары. Рядом с действительно кособоким и приземистым домом Горбачихи никто не проходил даже днём. А ночью вообще огибали его стороной, откуда бы ни шли. Возле её халупы не росли ни деревья, ни кусты. Да и цветов не было в палисаднике. Одна колдовская трава. Высокая, изумрудная. Зато на задворках имелся огород с картошкой, репой, огурцами да помидорами и с огромным количеством отдельных клумб со специальными колдовскими травами. Никто не знал их названий. Эти травы не росли ни в лесах, ни на лугах.
И от всего этого слухов о злых и добрых чудесах, исходящих от Горбачихи было побольше, чем общенародных сплетен о деревенских заметных людях и местном правителе, директоре совхоза Давыденко, который поводов для сплетен давал народу щедро, как сено коровам.
Шурка Горбачёв, мой дружок деревенский почему-то тоже считался её правнуком. Дед его, дядя Саша Горбачёв приходился колдунье сыном, а дочь умерла вроде очень давно. В войну ещё. Вот Шурка с братом старшим Юрой и огород ей копали, картошку сажали, дом подправляли, как могли. Но строили не они, а потому секрета того, почему дом поставлен косо и на полу в доме любой круглый предмет скатывался к нижнему плинтусу, так при жизни и не разгадали. Стол стоял наклонно, стулья тоже, два сундука огромных не сползали по полу только потому, что весили вместе с добром внутренним килограммов по сто. Больше в хате не было ничего. Кроме, конечно, печи русской с такими же полатями наверху, как у деда Паньки. В печи она и зелья свои варила да запаривала, и хлеб пекла ещё повкуснее, чем бабушка Фрося. Всё остальное пространство в единственной, но большой комнате, занимали иконы на стенах и подсвечники на высоких металлических ножках. Ещё колотушки из дерева, какими бельё мокрое отбивают, да прутья озёрного камыша с коричневыми головами, висевшие на гвоздях, вбитых в стены и дверные косяки. Пол Горбачиха и в сенях и в комнате укрывала ковром из трав, листьев осины и березы. Пучки разной пахнущей остро травы, перетянутые резинками, тоже болтались под потолком на нитках и на верхних рамах маленьких окон рядом со сплетенным в косы чесноком со стеблями. На дворе Старший Шуркин брат Юрка вбил два здоровенных осиновых кола. Один был частью калитки в заборе из жердей. А второй кол, потолще и повыше, Юрка вколотил прямо перед входом на огород.
Если в дом попадал посторонний, который шел на таинство ведьмачье или на сеанс колдовства, то ему становилось не по себе от непонятного интерьера и кольев осиновых во дворе, на которых висели высушенные змеиные шкуры. Рядом со шкурами болтались связки чеснока и пузырьки с керосином, лампадным маслом и святой водой, освященной бабкиными заклинаниями и Божьей волей. И что интересно, нам с Шуркой во дворе этом было неуютно. Даже курить не хотелось там. А воздух именно в квадрате двора напоминал тот, что бывает после грозы и бешеного ливня. Пахло озоном и чувствовалось, что в пространстве сквозь нас летает со скоростью света электричество, рожденное недавними молниями, которых над остальной частью Владимировки не было и в помине. Скорее всего, нам это всё просто «блызилось». Казалось, значит.
Горбачиху мы не могли воспринимать как колдунью или ведьму. Потому, что она кормила нас всякой вкусной всячиной, пирожками с кисляткой и грибами шампиньонами. Эти удивительные по вкусу придорожные грибы росли у неё сотнями килограммов вдоль километровой дорожки из одного конца огорода в другой. Мы её считали обыкновенной бабулей с большими странностями. Она была доброй, смешливой, знала много сказок и страшных историй. Мы слушали их на ночь и уходили спать на сеновал. Бабушка ложилась на полати, но приходила среди ночи к нам проверять, спим мы или сбежали куда. А мы лежали и уснуть после её рассказов, естественно, не могли. Образы жуткие, смачно ею описанные, висели над нами и гнали сон к чертовой матери. И вот она приходила к сеновалу и снизу шепелявила громко: – Шурка!
– Ась! – откликался он.
– Славка!
– Я тут! – бодро отвечал я.
– Не спите! – убеждалась бабушка Горбачиха. Она три раза хлопала рукой своей сухой по сеновалу, бормотала что-то под нос себе и говорила потом:
– Царь – сон пришел и спать велел. Ослушаться царя – грех велик. Спать!
Может она и ещё чего-нибудь говорила. Но мы не слышали. Потому, что уже спали.
***
Так вот. Дядя Вася мой мне одну таинственную историю рассказал про Горбачиху. Я её передам его же словами, но как запомнил. А дядя моё сказал вот что:
– Неизвестно, чем бы эта драма закончилась, если бы баба Фрося не позвала на помощь колдунью и ведьму бабку Горбачиху.
А загорелся дом у Кривцовых. Через три хаты от Панькиного. Керогаз взорвался. Что там за керогаз был, похожий на мину замедленного действия, не восстановишь уже. Кривцовы говорили, что подтекал малость. Вытирали рядом тряпочкой и всё. Не новый же покупать. Дело было в восемь вечера и первым, кто ужаснулся от истерического крика Лидки Кривцовой и длинного, с волчьим завыванием матюга главы семьи, оказался пастух, разводивший с пастбища коров по домам. Обалдел он крепче от уникального и неповторимого по сложности и насыщенности матерного освещения события. Длинную, как дорога до Кустаная связку объединенных в один нескончаемый матюг, на ходу изобрёл вдохновленный несчастным случаем хозяин Кривцов Александр. И не было в деревне магнитофона или стенографистки, чтобы увековечить неподражаемое произведение устного народного творчества. Пожаров пастух видел много а вот такого, мастерски разукрашенного матюга не слышал он досель. Это был двадцатипятиэтажный беспрерывный матерщинный монолог, цельный, неразорванный, который звучал минут десять. Сам Кривцов с нецензурными проклятиями на устах исчезал в огне на минуту и вылетал обратно с подпаленными бровями, ресницами, прической и дымящимися штанами.
Лидка в дом не бегала, но указывала мужу, где искать то, что надо вынести. Что вообще стоит сохранить, а что, хрен с ним, пусть пропадает. Дети их, трое девчонок от трех до шести годочков, прилепились к матери и на огонь смотрели радостно, изредка хлопая в ладошки. Поскольку керогаз стоял в сенцах, как у всех порядочных людей, то и горел дом с них начиная и перебираясь бросками пламенных брызг на низ стен комнат и понемногу облизывал уже и углы хаты ближе к крыше.
Воды у Кривцовых в больших объёмах не имелось. Только в одной кадушке для полива цветов в палисаднике. Другие две огородные кадушки недосягаемо сиротели на огороде. Далеко. Но ещё дальше был колодец – журавль. Да и толку с него в этом случае всё равно не представлялось никакого. Сосед, живший через дорогу напротив, крикнул, что сейчас он притащит к большом костру пожарников. Они располагались за клубом, километрах в трёх. У них имелась стандартная деревянная обзорная вышка, с которой проглядывалась вся деревня. Но, поскольку никто не приехал с большой бочкой и помпой, соседу этому пришло в голову, что на вышке просто нет никого, а внизу, в конторке, есть два совхозных пожарника, стопроцентно пьяных. Сосед прыгнул на велосипед и, скрипя несмазанной цепью, скрылся за углом.
Через десять минут Панька прикинул, что при существующем на тот момент ветерке, пожар постепенно сожрет дом Прибыловых, потом минут за десять – маленький домишко Завертяевых. Затем с полчаса будет стираться с лица земли добротная, но полностью деревянная пятистенка Уколова Фёдора. А там и Панькина хата на очереди. Панька свернул козью ногу, сел на траву, закурил и стал вглядываться вдаль. Туда, откуда обязаны были на
скорости самолёта вылететь на красном «ГАЗоне» с цистерной и помпой славные, храбрые укротители огня. Докурил, но вдали было тихо. Звук двигателя не прослушивался. Но вместо него на велосипеде возвернулся сосед и доложил всем, что машина пошла на озеро закачивать воду. А пожарники почти трезвые. Ну, смогли же поехать, да каски не забыли и багры на машине проверили.
– Вот же придурки! – на чистом интеллигентном наречии определил статус пожарников Александр Кривцов, дымящийся и вонючий от воды, которой его, задымленного, поливала перед забегом в геену огненную супруга Лидка.
Силы у него кончались. Выдыхал он как Змей Горыныч горячей струёй дыма и глаза его полностью были отгорожены от видимых предметов и горькими, и горячими от огня слезами.
Внутрь метнулись еще несколько молодых парней и выволакивали на двор всё, на что они с ходу натыкались.
– ДокУменты, надо докУменты в первый черед забрать! – орала Лидка Кривцова.– Они в шкатулке. А шкатулка в тумбочке. Но вот тумбочку найти вам тяжко будет. Она во второй комнате под письменным столом.
– А какой он вам, к хренам собачьим, письменный стол? Письма, штоль, на ём лежать? – поразился странностям Кривцовых Ванька Гулько, внук лихого казака и сам внутри себя – казак ещё тот!
Лидка полила его из ведра и казак молодой как в вечность ускакал в огонь.
Панька посмотрел ещё раз со стороны на общую картину драмы и позвал жену.
– Фрось, а, Фрось, жалочка моя единая! Поди, Горбачиху сведи сюды. Без ейной вспомочи хлипко тут. Пожарники – анчутки отпетые. Антиресу нет у них к простецкому куреню. Кубыть курень и не дом житейский. Скиперда у меня злючая на тую пожарную службу. Рахунки спасительные токмо Горбачиха, ведьма окаянная, обеспечить смогёт. Веди её немедля, ото ж! Нехай волхованье колдовское сотворит, а то погорим все к матерям, растудыт твою в коромысло!
Баба Фрося убежала за ведьмой Горбачихой.
Вернулсь они скоро. Ведьма при всей несуразной покалеченности непонятной и на ногу была быстра, и мыслила как счетная машинка «Феликс». Она поставила рядом с собой Александра Кривцова и Лидку, баламутную жену его. И сказала тонким хриплым голосом.
– Держите меня за пальцы, смотрите на огонь.
И она пошла ближе к разгоравшемуся домику. Кривцовы держали её за пальцы и семенили чуть позади. Горбачиха, не поднимая головы, осмотрела пожарище и плюнула три раза влево, прямо и вправо. Попутно она что-то говорила и трясло её как при сильном ознобе перед гриппом.
– Сейчас огонь уходить будет, – Проскрипела колдунья Горбачиха. – Стойте, смотрите прямо внутрь огня и сжимайте мне пальцы.
Минут через пять начали происходить чудеса, которые открыли рты всем, кто пришел на пожар.
– Что должно остаться целым в доме? – прошептала ведьма и подняла руки к огню свои и Кривцовых.
– ДокУменты обязательно. Патефон с пластинками. Одёжка наша и дитячья.
– Аккордеон мой! – вставил Александр.
– Его нет. Не вижу. Сгорел уже.
– Ковры. Три ковра. Сепаратор. Иконы. Мамины подарки. Бусы жемчуговые. Кольца с изумрудами. Медальон с ихними фотографиями. Она и отец.
– Уймись! – закричала бабка Горбачиха огню и подняла руки к небу, отпустив Кривцовых.
И, блин, как в сказке дальше дело пошло. Пламя в разных местах дома стало оседать, появились в нём голубые хвосты и прожилки, потом огонь посветлел и стал на глазах у всего народа уменьшаться в размерах, а через пять минут от него остался только дым. Даже стропила на крыше не подгорели.
– Идите оба. Возьмите всё, что назвали. Всё целое,– Горбачиха взяла бабу Фросю за руку и, откашлявшись, прохрипела тоненько.
– До дому меня сведи, Ефросинья. Чуток силы сошли с меня.
И они ушли, ни с кем не попрощавшись. Кривцовы даже спасибо не сказали. Некогда было. Выносили целое, даже не задетое огнём.
Через час приехали пьяные пожарники.
– Где горит? Ничего не горит, – сказал старший. – Оформляем как ошибочный вызов. Но в зачёт нам идёт. Кто спросит из начальства, все говорите, что мы были.
Это было очень смешно. Веселились все. Года три, почитай, назад это было. Давненько. А мы тогда с Панькой пошли к нему, выпили по кружке браги и полночи спорили о том, бывает колдовство или нет. Мог дом вдруг сам себя потушить? Или Горбачиха натурально подмогнула? Для неё это пустяковое дело. Она вообще такие чудеса выделывала! Поседеешь, когда послушаешь.
Но это потом. Потом расскажу. Если попросишь…»
***
Дядя Вася устал от длинного рассказа, поднялся со скамейки, потянулся да лихо стряхнул лузгу подсолнечную с рабочей рубашки и штанов.
– Обед кончился. Поехал я дальше соревноваться со своими из бригады. За личное первенство боремся. Говорят, победителю кроме вымпела электробритву подарят. А я тебе её отдам. Ты ж вот-вот бриться начнешь.
Ехидный дядя мой прыгнул в кабину и упылил заправлять солярой трактора в Янушевке.
А я пошел к Шурке Горбачеву. В Горбачихин колдовской двор. Он днём всегда там торчал, прабабушке помогал носить, копать, прибивать или сено коровам давать. Он обещал показать мне один приём. Будешь его знать, хоть кого повалишь. И вот это было уже интересно. А то, что дядя Вася про Горбачиху мне напел, так это он просто по ушам мне, дураку, поездил. А я их, дурак, развесил. Отец, например, сроду мне про неё никаких таких небылиц не рассказывал. Говорил, что лекарь она хороший. Много народных способов лечения знает. И всё.
А если ведьма да колдунья, напросимся с Шуркой сами к ней. Пусть на нас самих чудеса и сотворит. Другое будет дело. И я ускорился, потом на бег перешел. Прием хотелось побыстрее попробовать сделать. Я бежал, чтобы успеть. А то вдруг Шурка передумает.
С ним это бывает. Но даже при этом опасении я чувствовал, что день и начался интересно, и так же закончится. Как всегда.
С приёмом мы возились долго. То Шурка стучал мной о землю, прикрытую редкой травой. То я ронял его неуклюже поначалу, а через час легко трамбовал Шуркой землю в том же месте, куда он ронял меня. Устали, покурили Шуркин «Казбек» – детское баловство в сравнении с Панькиным самосадом. Ну, я ему про дяди Васин трёп рассказал насчёт загоревшегося дом соседа и громко удивлялся лёгкости той, с которой честный всегда сам и честности же учивший меня с малолетства моего дядя родимый втюхал мне прямо-таки фантастическую небылицу. Позвали, мол, Горбачиху на пожар и огонь тут же скончался от одного её пристального взгляда и пары слов. И я, стукнув себя в грудь, торжественно Шурке пообещал, что в жизни больше такую дешевую «лапшу» на уши себе повесить не дам.
Шурка долго и внимательно глядел на то, как я кручу бедрами, чтобы расслабить напряг внизу позвоночника. Обычное упражнение легкоатлетов.
– А пойдем к столбу осиновому, – он уже и пошел. Мне догонять пришлось.
– Плюй на столб три раза. В середину. Ниже змеи сушеной.
– И что будет? Летать научусь?
– Плюй, мля, чего телишься?!
Я плюнул чисто символически. Только чтобы он отвязался. И вдруг почувствовал такую лёгкость во всём теле, как вроде только что из бани вышел. Нигде не тянуло, позвоночник стал как новенький, пальцы, уставшие при захватах Шуркиной куртки, будто погладил кто-то рукой ласковой и напряжение снял. Но самое забавное, что даже воспоминаний о тяжелых падениях на землю боком и бедром не осталось. Проще объяснить можно одним словом: обновился.
Это меня насторожило и я Шурку спросил, почему сам-то не плюёт на столб?
– А мне не надо. Горбачиха в прошлом году меня заговорила. Полчаса сидел на стуле с полной баночкой соли на голове. Я теперь вообще не устаю никогда, И силы во мне, как в мужике здоровом. Вот глянь сам.
Он лениво подошел к корыту с разведенным водой комбикормом для свиней. По бокам у корыта были ручки. Комбикорма развели в корыте килограммов пятьдесят.
– От земли оторвешь? – Шурка сел на траву напротив корыта и взмахнул рукой. – Давай!
Я, конечно, поднял корыто почти до колен. Но выше уже не смог. Корыто длинное и тащить его за ручки вверх было очень неудобно. Прикинул вес. Да, не меньше пятидесяти литров.
– Теперь наблюдай с моего места, – Шурка взял корыто за ручки и моментально, не напрягаясь, поднял его над головой, держал и улыбался. – Скажешь сам когда опускать.
Я выждал пару минут и махнул рукой вниз. Корыто плавно опустилось на землю. Не пролилось ни капли. Я уважительно руку Шуркину пожал. Хотя в голове всё равно не укладывалось, что можно посидеть с баночкой соли на голове полчасика и стать могучим, никогда не уставать и делать всё, что могут взрослые мужики.
– Слушай, Шурец, я давно хотел его спросить. – Вот ты весь день трёшься во дворе здесь. Делаешь всю работу по хозяйству. Ешь у бабули. А спать почему идешь к брату? У Горбачихи вон и кровать пустая стоит, вообще в хате хорошо у неё… Трава на полу, на стенках. Пахнет дома как на лугу. Хорошо же.
Шурка сидел на траве, расставил ноги, голову между ними наклонил и колени руками обнял. Сжался, уменьшился. И долго так сидел. Молчал. Слова, видно, искал в голове. Потом медленно вынул голову на волю и тихо, мрачно сказал, глядя в небо.
– Я боюсь её.
– Ни фига себе! – я сел напротив, взял его за шею и вынудил смотреть мне в глаза. – Ты же вообще ничего не боишься. Так же? Так. А родную прабабку шугаешься. Она что, горло тебе перекусит одним своим зубом? Или травой колдовской напоит и в козла превратит? С какого бы? Я ж вижу, что любит она тебя. Больше даже чем сына любит, деда твоего. То-то дед и не часто приезжает. Степаныч-то…
Дальше я Шуркин рассказ передам своими словами. Именно так, как запомнил. Давно очень разговор этот был. Но в память запал. Было от чего.
***
– У деда дел вот так полно, – Шурка раздвинул руки. – Он и меня шибко не привечает. И Юрку моего. Своя жизнь у нас. Отдельная. Вон когда отец живой был, тогда и дед нас, маленьких на коленках качал. Играл с нами. А как батя мой, внук Горбачихин, разбился насмерть, они от меня все, кроме бабки старой, отвернулись. Ну, вроде я виноват был.
И я вспомнил, что про аварию он уже рассказывал мне года два назад. Он тогда объяснил, что они с отцом вдвоём в кабине были, когда ЗиС зимой из колеи на гололёд выбросило. Перекувыркнулись три раза. Шурка ногу сломал, а отец убился насмерть. Его рулём напополам передавило. А Шурке-то всего четыре года было. Кости ещё как пластилин. Швыряло, кидало, под сиденье затолкало. Кроме шишек и ноги поломанной в колене – ничего больше.
– А отца увезли на кладбище и какой-то дурак ляпнул на похоронах. Мол, это пацан, видать, с перепугу за руль хвататься стал. Помешал, значит, вырулить. Ну, дед на другой день и сказал нам с Юркой, чтобы мы из Затоболовки во Владимировку ехали и жили у сестры Григория Гулько тётки Фроси или у прабабки по материнской линии Горбачихи. Потому как без отца некому нас кормить, одевать, учить уму-разуму. Народу много, – Шурка достал пачку папирос, закурил, а мне забыл дать. Задумался, видно. – У деда два сына и две дочки осталось. Бабку твою родную по отцовской линии первой схоронили в сорок втором.
Я промолчал. Подумал, что просто от волнения оговорился Шурец про родную помершую бабку, поскольку баба Фрося жила сейчас прекрасно и, ясное дело, в сорок втором не померла.
– Сына, батю моего, тоже в могилку закопали. – Шурка утер нос и как бы от пыли рукавом протер глаза. – Осталось трое всего. Да тоже с кучей детишек. Так у них и отцы и матери живые. А мамка моя померла давно – мне годик только был. У неё на работе сердце заболело. В больницу затобольскую отвезли. Там сказали, что у неё этот, как его, ин…, инфрак. Она вечером и померла.
– Инфаркт, – машинально сказал тогда я. – А прадеда своего, мужа Горбачихи, тоже не застал ты живьём?
– Не-а, – Шурка закашлялся и отвернулся.
– Помер он давно. Пил крепко после войны, хоть и целый с неё вернулся. Как-то однажды водки много выпил за день. И ночью пил. К утру во сне и помер. Так рассказывали мне.
Мне стало интересно: – А у деда сколько братьев-сестер?
– Трое. Дети Горбачихи. Одна вот померла, жена Панькина.
– Чего это он заговаривается? – я насторожился. – Второй раз баламуть какую- то несёт. То бабушка моя померла. То жена Панькина. Значит опять же, моя бабушка. Хрень какая-то.
– Ты вообще как чувствуешь себя, Шурец? – я спросил и потрогал рукой его лоб. – Не простыл? Голова не болит?
– А трое осталось, – он просто не обратил внимания ни на вопросы, ни на то, что я лоб трогал. – Все рядом живут, в Затоболовке, поближе к городу, – Шурка говорил как во сне или под гипнозом. – Дом к дому. А у Паньки жена померла, Горбачёва, не помню как звали. Ну, дочь ведьмы нашей любимой. Двойняшек родила в сорок втором году и вместе с ними на тот свет через три дня ушла. В общем, у Паньки на руках пятеро детишек осталось. Двое постарше. Отец твой – самый взрослый был. Четырнадцать лет. Потом Аня. Ей двенадцать тогда стукнуло. А Володя и Валя с Шуриком – мальцы совсем. Шурик – тот вообще шкетом был. Ему и трёх не исполнилось тогда.
И Панька, слышь ты, я повторяю, что не сам придумал, а всё это рассказал мне сильно пьяный дядя Гриша Гулько. В общем, стал Панька пропадать от бражки. Так запил – думали не выживет. За детьми его тогда Гульковы и ухаживали. Жена дядь Гришина Зинаида, сам он и младшая сестрёнка Фрося за всеми пятерыми как за родными следили. Фросе тогда всего-то двадцать четыре года и было. Но всё умела делать, добрая была, умная и заботливая. Бегали они к Паньке домой по очереди с утра до вечера. Кормили всех, поили, одевали, за старшими следили, чтобы в школе учились хорошо. Домашние задания помогали делать. Гульковы – грамотные все. Ночевала там с ними.
Ну, а когда Панька только-только от запоя горестного оправился с помощью жены Григория и Фроси, так тут в нашей деревне как раз мобилизация началась на войну. Молодых-то раньше призвали, в сорок первом. А в самом конце сорок второго и взрослых забрали. Паньке с Гришей Гулько, друганом его по казачьей ещё жизни, тридцать три исполнилось обоим. Ровесники, бляха-муха. Забрали на фронт. А куда, дядя Гриша не обмолвился тогда, когда вот это всё мне про жизнь рассказывал. А я и не спрашивал.
Шурка надолго замолчал, снова обхватил руками колени и уронил голову на ноги. Я посидел немного, понял, что задумался он надолго, и пошел к ведьме в хату попить воды или квасу.
– Слышь, Славка, чего вы там сидите, как окаянные? – Горбачиха замешивала опару для хлеба. Печь собиралась. В печке уже огонь горел, круглые хлебные формы на полу стояли, поддоны жестяные и два ухвата у стены. – Сходите в сельпо. Принесите мне мыла хозяйского. Стираться думаю завтрича. Да ишшо соли две пачки, а то ужо кончается.
– Сколько мыла-то брать? – закричал я. Горбачиха была почти глухая.
– Два бруска, – она глянула на меня снизу вверх мельком. – Платить не надо. Скажете, что Горбачиха послала. Шурик рассчитается к концу недели.
Я выпил кружку кваса из большой бутыли и вышел. Шурка сидел в той же позе.
– Шурец, бабуля в сельпо послала, – я тронул его за плечо. Дружок мой медленно выкарабкался из забытья. Поднялся. Отряхнулся.
– Сейчас доскажу, раз уж начал, да пойдем, – он прикурил папиросу и мне предложил. Но мне как раз и не хотелось. Он выпустил вверх несколько красивых синеватых колечек и откашлялся, как наш директор совхоза перед выступлением. – Короче, через полгода примерно, в середине сорок третьего они оба демобилизовались по тяжелому ранению. Дяде Гулько ногу оторвало в бою, а деду твоему глаз правый вынесло вместе с куском скулы. За месяц их в каком-то госпитале подлатали и уволили из армии. Четверых владимировских убило напрочь, ещё четырнадцать мужиков раньше приехали кто без руки, кто с тяжелой контузией. Даже двигались контуженые как на ходулях и говорили плохо. Непонятно. Но живые и ладно. Остальные , где-то больше сорока человек, те уже через год после войны приехали. Без царапинки. Повезло.
– Да, всем повезло, кого не убило, – повторил я слова Паньки. Он их весело произнёс на какой-то пирушке в нашем дворе.
– Ну да, – согласился Шурка. – И вот дядя Гриша Гулько мне и открылся по пьяне тогда, что Панька после возвращения работать пошел заведующим артелью при совхозном потребсоюзе. Стали они с Григорием хорошие дела делать. Панька пимы катал, а дядя Гриша ложки деревянные делал. Разрисовывала ложки жена его Зинаида. И Гулько предложил в пимокатную взять сестрёнку свою Фросю. Шерсть отбирать, чесать и мочить. Панька взял. Как уж они там сработались – не знаю. Но Паньке так по душе пришлось, что с любовью и натуральной материнской заботой она детей его выхаживала пока он тут сперва пил, а потом на войне воевал. И так она сама ему полюбилась, что он однажды попросту сказал ей:
– Пойдём с нами жить. Мне женой будешь, а ребятне моей – матерью. Они тебя полюбили очень. Да и я тож.
– Мать отпустит, да Гришка, то пойду, – Фросе Панька тоже нравился. Сильный, умный, руки золотые и доброта огромная при внешней мужской суровости старого казака.
Вот так они сошлись, жили несколько лет, потом официально расписались. И сколько лет прошло уже, а у них всё как в первый год. Любовь и уважение. Все пятеро детей считают от души её родной матерью, а она их своими детьми родными. Хотя общий ребёнок у них с Панькой поздно родился. Ну, ты знаешь. В прошлом, шестьдесят первом, Зоя родилась. Хорошенькая такая куколка. И с Горбачёвыми всеми, братьями да сёстрами умершей жены первой Панькиной, живут душа в душу. Дружат. Помогают друг другу. А в центре всей этой крепкой родственной связи держится наша ведьма, бабка Горбачиха. Она незаметно и по-волшебному удачно всех вместе рядышком друг с другом придерживает в уважении и тёплых человечьих отношениях. Во как, Славка, бывает. И далеко не у всех. А у нас только так.
-Ах ты ж, тварь баламутная! Это ты мне мстишь за то, что мы с дядь Васей не взяли тебя аж четыре года назад в командировку на Каспийское море?! – Я с прыжка свалил его и вдавил лицом в траву. – Баба Фрося моя бабушка родная, а не какая-то там Гобачева! Ты чего несешь, сволочь!? А отцу моему – она мама! Баба Фрося! Она! И Ане, Володе, Вале, Шурику, Зое! Мы любим её все, а она нас! Она всем говорит про нас, что мы её родимые дети и внуки! Ты что, не слышал никогда!?
Шурка с трудом скинул меня в сторону. Мы сели рядом. Дышали оба тяжело и нервно. Потом он обнял меня, уложил голову на плечо моё и сказал шепотом.
– Славец, я не вру. После пьяного дяди Гриши я его болтовню Горбачихе пересказал. Она помолилась на весь свой иконостас, пошептала что-то, потом перекрестила меня и прохрипела , что не сбрехал Гулько.
– Это моя дочка, царствие ей небесное, всех пятерых родила. От Борьки до Шурика. А Фроська их забрала под крылышко и за Пал Иваныча замуж апосля пошла. Матерью детям Панькиным стала. Все мы благодарствуем ей! Она им такая же родная как и моя покойница. А вы все – дети мои, внуки и правнуки. Но у нас постановлено так было на сходе семейном, что никто ничего не вспоминает и вслух про историю семейную не трындит ни между собой, ни в народе.
