Станислав Борисович Малозёмов
Всю жизнь я верил только в электричество
В это же время с разных сторон деревни как мотыльки на свет слетались к разноцветно светящемуся пятидесятиметровому столу случайные люди, узнавшие про свадьбу. Они вкатывались из тьмы в свет с подарками и бутылками, и кричали громко:
– Старшой! Подь сюды! Примай залётных, да из рук забери, чего несём. Не наше это уже! А молодой семьи имущество.
Я сидел на корточках. Ноги затекли намертво. И мечта моя на тот момент была одна: как-нибудь остановить поток любителей порезвиться на чужой свадьбе. Но тут оно как-то вдруг само собой и притормозилось. Дядя Гриша с тётками всех рассадили, опоздавшим принесли свежую еду и налили каждому по штрафной. По полному стакану водки. Местные казачки из штрафников сразу заглотили эти двести граммов, сглотнув водку только когда стаканы опустели. И сказали хорошие слова Серёге с Наташкой. Немцы и корейцы порядок казачий тоже знали. Но сразу осилить двухсотграммовую дозу отравы не умели. Они осушили стаканы в несколько приёмов, заполняя промежутки закусыванием грибками или, как немцы, салом. После чего издалека, поскольку сидели почти за последними столами, прокричали всякие подходящие к событию добрые слова. Последней из дома деда Паньки пришла моя городская бабушка Стюра, Настасья, Анастасия. Она приехала из города сама на попутке ещё днём и вместе с бабой Фросей хлеб пекла.
Потом до сих пор одна месила и ставила под опару тесто на завтра, догадываясь, что у невесты дома гостей будет не меньше. Ну, если, конечно, первый вечер, посвященный сражению организмов с водкой, брагой и неисчислимой едой, не вышибет некоторых казачков из седла. Бабушка села рядом с мамой и отцом, ничего пить, как и мама, не стала. Пригубили обе, чтоб всем видно было и стаканы опустили потихоньку. Обе на дух не переносили спиртное.
И вот когда пустот на скамейках не осталось, когда молодые муж с женой ровно, как чурбаки, возвысились на больших стульях в торце почти безразмерного стола, тогда и разыгралась настоящая свадьба. Народ за столами, в большинстве уже ощутимо отягощенный градусом водки, начал сначала беспорядочно, а потом почти слаженным хором орать разными по захмелённости голосами священное «Горько!!!». Тут же из темноты к Наталье выдвинулись три тётки с подносами, уставленными стаканами. В них до краёв была залита водка. Мне потом дядя Костя, брат Панькин, рассказывал. Лет, может, через пятнадцать, объяснил, что у казаков первое «горько» не означает, что целоваться должны молодые. Это было правило, по которому бывшая невеста должна обнести всех за столом, подать каждому его чарку, дождаться пока он её опустошит, а потом поцеловать его в щеку.
В это время играли гармошки, гармонисты пели специальную песню под этот обряд, которую я не смог запомнить, да и старики через много лет тоже не вспомнили, что там пелось. Главное, что Наташка обнесла чарками всех и поцеловала каждого и каждую. После чего за столами началось невообразимое веселье, а молодая, с горем пополам доползла на каблуках до своего места и села, глядя в светящийся синим, зеленым и красным цветом воздух стеклянным взглядом, который из палисадника мне был хорошо виден. Взгляд не был наполнен никакими чувствами, в нём застыла тоска жуткая, смешанная с усталостью и плохо скрытым испугом перед возможной очередной неожиданностью. Серёга прижал её к себе и так они сидели, счастливо и умиротворённо.
А я переключил всё внимание на застолье. Всего длинного состава из скамеек и столов мне не было видно. Но зато прямо напротив меня стоял дядя Гриша Гулько, главный управитель торжества, и спорил с двумя мужиками, оторвав их от более приятного употребления сваренного, зажаренного, накрошенного и налитого.
– Ты, мля, Леха, мля, не горлопань попусту. Чтоб ты, мля, годовалого бычка, как прошлым летом Шурка Малозёмов, от земли оторвал! Да не дури моё копыто! У Шурки жилы, мля, как канаты. Он ЗиС 5 старый на машдворе за передок от земли отрывал. Все видели!
– Я годовалого бычка на горбу с пастбища нёс. Три километра, мля! – возражал ему Лёха. Но слова выговаривал туго и почти невнятно. – Это когда он, мля, ногу заднюю подвернул.
– Котёнок твой ногу подвернул, мля! – наступал дядя Гриша Гулько. – Во дворе об плоскорез споткнулся, который ты год наладить не можешь, ножи вкривь так и торчат, мля! Вот его ты на горбу до хаты и нёс!
– Не, бычок был у Лёхи, – заступился за товарища второй, сосед наш, через дом жил. Кривощёков Юра. – Неделю жил дома как порядочный человек, а потом его на выгон отпустили, пастух проспал, а бычок тот убёг насовсем. Шофера наши его вроде в Воробьевке видели. Или в Янушевке. Дурная, мля, скотина! Но бычок был, факт.
– Дурак ты, Юрок – Лёха выпил полстакана и плюнул товарищу под ноги. – Тебя кто, мля, спрашивал? Суёшь свой язык пьянющий куда ни попадя!
– Во! – заключил дядя Гулько. – Хрен с ним, с котёнком. Тьфу, мля, с бычком! Я тебе утром нового привезу. У Прибылова Генки возьму. Годовалый, мля! Как новенький. Донесешь до пастбища?
– Ты счас привези!– завёлся Лёха. – Я тебе его, мля, до трассы отнесу. Там продадим проезжалам. Деньги – половину молодоженам, половину пропьём, мля!
– Хватит собачится! – развернула Лёху к себе жена его, Нюра. – Не было у нас, Гриша, сроду никакого бычка. Чего дурня слушаешь? У, нализался, асмадей! Когда успел? Домой вон лучше пошли.
– Нету у меня дома! – вдруг зарыдал Лёха живой слезой и обнял друга Юрка. – То, что есть, мля, это не дом! Это Гриша, тюрьма народов. Меня, значит, и сынка Валерки. Мы, мля, народ! Но для неё мы не люди, мля! Пойдем домой, говорит! Да свадьба началась вот только минут десять как. Нас, мля, ихние родичи потом на дух замечать перестанут. Тьфу на тебя, мля!
И он весь погрузился в скупые мужские рыдания, изредка утяжеляя их интенсивность из стакана без закуски.
– Юрка, домой потом его дотащишь, – буркнула Нюра, пошла попрощалась с молодыми и родителями, да незаметно для гостей исчезла в темноте.
Я пошевелил взглядом и уперся им в другую весёлую картинку. Четверо парней поспорили на бутылку, что её выиграет тот, кто сделает стойку на руках, уперевшись в табуретку, которая стоит на крышке нижней табуретки. Они вытащили их со двора на свет, заставили гармониста, напившегося раньше всех и готового играть всем и всё, сбацать «цыганочку» и стали регулярно и поочередно падать с табуреток в придорожную пыль, составляя пирамиду снова и повторяя падения, которые становились всё громче и смачнее. Вокруг них собралась куча девок и пареньков-ровесников, напевая слова «цыганочки» и поддерживая качающихся на руках «циркачей», которые, несмотря на коллективную поддержку, продолжали ссыпаться с табуреток, обдирая в кровь локти и плечи. В этой группе было очень весело и смешно. Но в палисадник зашла тётя Мария Скороходова, из кухонных, и тихо позвала:
– А ну, мелюзга, побежали посуду мыть. Скоро горячее разносить будем.
Я с трудом оторвался от забавных событий на улице и мы небольшой гурьбой побежали во двор к чанам с водой отдавать торжественному делу свой трудовой долг.
Глава десятая
Обновляли стол мы дружно и на предельных скоростях. Приставленный к кухне народ метался с горой грязных тарелок к нам, чистильщикам. Я сбрасывал их в чан с холодной водой, прихватывал высокую стопу чистой посуды, хватал со стола подносы и, пыхтя, улетал на раздачу, где две Людмилы, разные по возрасту, но одинаковые в скорости и точности разброса по тарелкам гарнира и огромных кусков мяса, вынуждали подквашенных до средней кондиции гостей стремиться к высшей ступени блаженста – полной отключке от реалий и переход в состояние невесомости мозга. В этом фантастическом состоянии мужики обнажали все душевные ресурсы: недержание языка за зубами, расбрасывание во все стороны эмоций, рук и неосознанное швыряние собственного тела туда, куда трезвый ум не пускает.
Я закончил мытьё посуды, протер всю и пошел на улицу, где становилось всё веселее и загадочней. Там крепко ругались два неразлучных друга, которых редко видели поодиночке, так как оба они работали на лесопилке. Один подавал бревно на пилораму, другой распил принимал. Потом перекидывали половинки на другой станок и пилили уже на доски. Они были друзьями с детства и никогда не расставались. Даже в армии служили после войны вместе. Я их знал хорошо потому, что мы с моим деревенским лучшим другом Шуркой ходили на лесопилку часто. Подолгу сидели на опилках сбоку и наблюдали, попутно впитывая витаминный аромат свежей распилки.
Сейчас двое лучших друзей держали друг друга за грудки прямо возле палисадника и орали в голос что-то насчёт того, будто бы один из них, Витька, не понимает ни хрена в пневматике, которая уже завоёвывает всё повсюду. Витька возражал громче. Его возражения шли мимо предложенной другом темы, но тоже имели смысл и современное значение. Он кричал о том, что скоро весь мир завоюют такие аппараты, которые уже есть и зовут их телевизорами. Ставить их надо на тумбочку дома. Он читал про них в журнале «Техника-молодежи». И что в кино потом ходить не надо будет. Смотри на хате у себя. И ещё в телевизорах будут сидеть специальные люди для того, чтобы всем рассказывать все новости со всего мира.
Но Леонид, первый, он сильно плевать хотел на телевизоры, потому что пневматика сможет опрокидывать огромные кузова самосвалов. На сорок тонн кузова. Это же вершина прогресса. Не сравнится с гидравликой. А ещё будут пневматические поезда. Они по стеклянным трубам должны толкаться сжатым воздухом по рельсам со скоростью самолетов. Витька рвал на друге рубаху и клялся, что он купит телевизор в Москве, куда сгоняет завтра с утра и никогда Леонида не позовет смотреть кино. Пусть тот ходит за деньги в клуб, а после клуба нехай пневматика по темнякам задувает его до дому.
Я ещё немного постоял рядом, расстроился, что они порвали рубахи обоюдно до самых рукавов и пролез под столом на другую сторону.
Там взрослые дядьки и тётки плясали вокруг двух гармонистов кому что удавалось. Кто-то чечётку бил, другие давали классического украинского гопака, третьи попарно танцевали вальс, а четверо молодых парней и девок как-то болезненно извивались, раздрызгивая ступни в разные стороны без отрыва от грунта. Изредка они орали незнакомое слово «Твист!», визжали и не прекращали вихляться, возбуждая любопытных, которые, покачиваясь, весело наблюдали и прихлопывали невпопад ладошками. Гармонисты в это время, прислушиваясь друг к другу, самозабвенно играли и хрипло пели матерщинные частушки.
Но явился Дружка дядя Гриша Гулько и в секунду всех усмирил, остановил и привел к общему знаменателю зычным призывом
– А ну, станишники, сгрудились все взад за своими столами! Второе действие пьесы про светлые совет да любовь – пошло. Третий звонок!
И он сделал губами – тррр-ррр-рр-рр!
Три раза. Гости тут же прекратили скучные свои занятия и бросились по местам, к веселью, пробуждающемуся от запахов вкусной еды, волшебного звона бутылочных горлышек о стаканы и общего фонового гула, подтверждающего нерушимое застольное единств и идейную близость. По очереди стали говорить тосты. Короткие и длинные. Понятные или закрученные узелками, да скрученные в бараний рог. Их никто не понимал, но все одобрительно выкрикивали «век жить молодым побогаче, да подружнее», а также «деток нам давайте пяток, не менее того!» Жених с невестой, то есть муж с женой, искренне веселились от тостов и неторопливо ужинали. До тех пор, пока дядя Гриша снова не объявился позади них. Он раздвинул молодых руками подальше друг от друга и объявил предстоящее так громко, будто имел цель оглушить не только ближних, но и сидящих на выселках, в конце всех столов:
– А до сих пор вам, милочки, всё было сладко, да? Да! И вот скоро ночевать пойдете – ещё слаще будет!
Засмеялись по-доброму абсолютно все.
– А вот народу, гостям нашим вот ровно сейчас и стало горько! Да так что некуда горше! Как вам, гости дорогие, незабвенные живется сей момент?!
– Горько!!! – хором и в одиночку отметили своё состояние все. – Ой, как горько! Не естся и не пьётся, обратно всё льётся!
Дядя Гриша резво отскочил назад и молодые, оставшись без его опеки, вытерли рушниками губы, поправили одежду и Серёга медленно наклонился к жене и скромно поцеловал её в уголок губ.
Лет через пятнадцать мне отец случайно сказал, вспомнив ту свадьбу, что у казаков именно такой скромный поцелуй считается демонстрацией большой любви и нежности. А не то, что сейчас: глубокий, длящийся под аккомпанемент хорового счета до двадцати. А если меньше – то и не любовь у молодых. А так, забава одна, временная.
После поцелуя тосты стали носиться над столами с удвоенной силой и скоростью. Прозвучало их не меньше тридцати. Даже мама моя скромная прочла громко и с выражением, на какое способна хорошая учительница русского языка и литературы, сочиненную лично и конкретно для них стихотворную здравицу. Прочла, помахала молодым рукой и села на место под бурные продолжительные аплодисменты. Я очень порадовался за маму. Стихи были красивые и берущие за душу.
Я пошел в двор, Саша достал из кармана два больших охнарика, подобранных возле столов, нашел возле чана около дров спички, спрятался за угол дома и с удовольствием выдолбил один чинар, а второй спрятал тут же. в траве возле угла. И только присел передохнуть от шума, как услышал душераздирающий дамский вопль:
– Невесту украли!! Украли бедную! На глазах у честного народу! Ты, олух, куда смотрел, дышло тебе в нюх!!!?
– Да стихомирься, Марья Игнатьевна, по нужде отошла она. Что ей, подохнуть, что ли? Надо, понимаешь? Сама, небось, раз десять бегала!
Игнатьевна пропустила слова Серёгины мимо себя и заверещала ещё истошнее:
– Да где ж охрана-то была? Где старшой у нас? Что теперь, жених один жить должен? А? Отвечай, Гринька!
И она не по-женски тряхнула дядю Гришу так, что с него ажник фуражка соскочила.
– Народ! – почти отчетливо сказал дядя притихшим гостям. – Всем миром, да отыщем! Так говорю?
– Любо, Гриня! – пьяно заорал кто-то с середины застолья. – Вставай, братцы! Горе у нас. Невесту украли, паскудники!
И всё ожило, задвигалось, замельтешило и собралось в приличную толпу. Один Серёга сидел на месте и мирно ел куриную ногу.
Искать начнем с Сашки-пастуха! – крикнул мой дед Панька. – Он вор ещё тот. Арбузов у нас с бахчей прямо из-под носа натягал мешка три.
– И трансформатор в запрошлом годе с МТС он же и спёр, – сказал главный механик совхоза, знатный гость на свадьбе.
– Тогда айда до Сашка всем кагалом! – дядя Гриша рванул, если можно так выразится, первым. А за ним широким ручьём потекла раскаленная гневом лава гостей. Мои мама и бабушка Стюра тоже поднялись и тихонько ушли домой к Паньке. Спать, наверное. А я побежал смотреть, как у пастуха будут отбирать Серёгину жену. Становилось всё интересней и таинственней. Чего я совсем не ожидал от радостной свадьбы.
Бежать было не так уж и далеко. За угол, потом по переулку, над которым по всей его длине склоняли, соединяясь почти у земли, желтые ветки ивы. В этом переулке не было домов. Здесь раньше существовал большой пруд. Его, жившего не меньше сотни лет, закопали по приказу очередного директора совхоза лет десять назад. Так мне рассказывали местные. Чтобы можно было напрямую проехать из одной половины деревни в другую, а не делать крюк в три километра. В пруду поймали бреднями всю рыбу и перенесли её в большое озеро возле клуба. Закопали. А директора сняли через год за неправильные посевную и уборочную.
Бежал я сзади всех вместе с Шуркой, ещё пятью пацанами и тремя девчонками. Орава, как ей казалось, наверное, летела как скорый поезд, болтаясь вкривь, иногда вкось. Некоторые вылетали с дороги, рушились там оземь и путь их к справедливости прекращался в кустах полыни и чертополоха, которые полем росли плотно и далеко, до самых домов. Добежали до пастуховского дома то ли самые сильные, то ли менее пьяные. Количеством их осталось с десяток, хотя разбег брали мужиков пятьдесят, не меньше. А вот где все припали к родной земле и, видать, задремали малость, даже мы не заметили. Ворота у Саньки-пастуха были закрыты на засов, поэтому сыщики стали использовать все способы проникновения на территорию злодея. Те, кто полез через забор, опали с него как сухие шишки с ели. Не задерживаясь в воздухе вроде осенних листьев. Они, успевая выкрикнуть одно и то же слово «мля!», валились грузно в траву. Маленько там пошебуршели и тоже прикорнули минут на сколько-то. Стоячих осталось четверо. Среди них мои дядя Гриша Гулько и дядя Вася. Они судьбу пытать не стали, а просто постучали в ворота и в окно.
Вышла жена пастуха Нинка Митрохина. Её все уважали, так как она в сельпо была посменной продавщицей и мужикам бормотуху всегда давала в долг, под запись.
– Здорова была, Нинок! – завел непринужденную беседу дядя Гриша.– Чего товар с городу, справно ли возют? Нет ли перебоев и шатаний в сторону от сортности и ГОСТа?
Нинка оглядела представших перед её трезвыми глазами искривленных водкой да бражкой потных от забега и красномордых от смеси всех удовольствий мужиков. Она уперла ладони в косяки калитки и, выговаривая слова по буквам, чтобы дошло до прибывших, осведомилась:
– Вам надо какого хрена? Если Санька, то он отдельно за вашу свадьбу нажрался браги в сенцах и шчасс мечтает заснуть. Но пока не может. Вон он, из нужника выполз. Тошнит его и рвёт навыворот. Хотя бражка хорошая. Сама проверяла. Вот на свадьбу вы нас не позвали, а в гости приходите. Это зачем, интересно?
– Ну, вся деревня не войдет на свадьбу. У нас столов всего четы…– Дядя Гриша долго силился сказать слово четырнадцать. Но не шло никак. Не тот был день и время ещё не то.
– Завтра к невесте на двор и приходите. Специально пришли позвать как положено. Колька с Зинкой послали оповестить вас, однако! – Это уже встрял дядя Вася. После чего поднырнул под руку Нинкину и кое-как сблизился с Саньком, потому что оба шли зигзагами и под разными углами. Нинка рванулась к ним, освободив путь и дяде Грише.
– Санец! – культурно произнес дядя Вася и с ходу влепил ему аккуратную дамскую пощечину. – Пошто ты, зверюга, стыбдил со свадьбы нашу невесту?
Плачет жених и лезет повеситься на шнуре от лампочки. Родители сидят там, яд разложили перед носами и ждут полчаса. Если не приведем Натаху -съедят яд. Полный стакан. Послезавтра похороны всех троих.
– Мужики! – выровнялся от пощёчины пастух Санька – Хрена, мля, мне ваша невеста? Жена ж, ото ж, туточки! И разводиться не мечтаем. Живем, бога в душу! То есть, не так. Живем, Бога ради! Вон и детишков у нас трое. Чего вы?
– А ну давай, Гулько! И ты, Короленко, валите валом отсель! – Нинка взяла возле порога ухват. – Чего меня дразните? Невесту он, значит, украл и в солому зарыл. А меня с дитятками завтра на попутку, да обратно в Янушевку, где взял? У-у-у, охальники! Пошли давай, пока можете. А то огрею поперек горбов, ползком к утру прибудете на свадьбу свою.
– Насчет сена – это ты, Нинка, вовремя проболталась! Даже пытки к тебе не надо теперича применять. – дядя Вася обнял старшого по свадьбе за шею и они неровно, но точно по курсу двинулись к стогу в конце двора.
Мы скомкались все пятеро в калитке и глядели с открытыми ртами на всё, что двигалось и стояло. Саня-пастух уперся ладонями в колени и так замер. Отдыхал, возможно. Тётка Нинка поставила ухват обратно и села на завалинку, поправляя на голове косынку. На ходоков она глядела без зла, с
припрятанной улыбкой и любопытством.
Дядя Вася перед стогом отклеился от напарника и первым ухватил вилы. Дядя Гриша тоже взял рядом вилы покороче и они начали протыкать сено в разных местах аж до середины черенка. Потом они выбились из сил и привалились спинами к сену.
– Гля, Гриня! Нету там, – дядя Вася размазал по лицу пот и протер его пучком соломы. – Она, видать, в сенях привязанная мается.
И он. петляя, побежал к двери. Открыл и пропал там минут на пять. Тётка Нинка Митрохина посмотрела на нас издали и сказала:
– Шли б вы спать, мелюзга. Эти дурни ещё долго будут шарашиться.
Для них же свадьба, что тюремному воля. На свадьбе живешь дней пять, как хочешь. А потом опять – кто за рулём трясётся до ломоты в костях, кто брёвна таскает, пока руки не отвалятся, а третьи стога вон мечут из соломы на полях. Тоже горбы гнут. Пусть расслабятся маленько. Э-эх, жизнь крестьянская!
– Не! Мы отоспимся. Ничего. Посмотрим пока. Интересно же! – крикнул я из ворот за всех.
Из сеней лениво вышел дядя Вася, вытирая рот рукавом пиджака.
– Бражка натурально хорошая. Доведённая. С такой гнать можно. Первач пойдет – я те дам какой!
Он подошел к Нинке и попросил, чтобы она Саньку отпустила на пару часиков молодых поздравить. А, мол, сама завтра у невесты дома поздравишь в пять часов. У них на второй день намечено всё и готовое ждёт.
– А пошто, Васёк, ты меня по морде приложил? – мирно поинтересовался Саня-пастух. – Мы ж разве так договаривались? Ну, придете, спросите, что не я ли спёр невесту. Я, как уговор был, вас бы всюду провел посмотреть, а вы бы не нашли и забрали меня, как честного пастуха, догуливать.
– Да как-то само вырвалось! – изумился дядя мой. – Извиняйте оба, коли пошалил я манехо. Ну, пошли, что ль?
– Вы его чтоб к утру домой принесли, – тётка Нинка проводила всех до калитке, а Саньку кулачком по спине постучала. – Ты там смотри, с копыт не сбейся. Знаю я тебя, змей.
– И как у тебя, оно, Василий вырвалось-то , чтоб по морде хряпнуть? -удивлялся дорогой дядя Гриша.– Но ты, Санька, на свадьбе всем скажи, что избили тебя до полусмерти, но невесту не нашли. Уговор?
– Да чё ты, дядь Гриш! Уговор старый. Я слово свое никогда не отменяю.
Так и добрели до столов, за которыми, осеняемые волшебным пересветом крашеных лампочек, кто жевал, кто через силу запрокидывал стаканчики, а кто спал на скамейках или разместив голову на сложенные в полупустые тарелки руки.
В то же время из темени поодиночке сползались на свет отдельные потерявшиеся, которые вздремнули малость в полыни до восстановления сознания. Мы сели к штакетнику палисадника и с радостью считали всех, кто враскачку вваливался из тьмы на свет. Где-то через полчасика возвернулись сорок два охотника за вором из пятидесяти. Так посчитала Людка Терентьева, соседка наша. Через три дома жила. Она вообще любила считать всё, а тут как раз и случай выпал.
Невесты, тем не менее, на месте не было. Сидел довольный почему-то Серёга и жевал грузди, запивая их маленькими глотками водки.
– Чего лыбишься? – рявкнул на него дядя Гриша.– Не волнуется он. Не переживает. Думаешь, второй раз жениться дадим? А хрена вот тебе!
– Так ищите, мля! – зашумел одинокий муж.– Где баба моя? Кто клялся воров найти? Мне теперь что, свидетельство назад везти в Затоболовку. Попам в церкви тоже сказать, что непрочно обвенчали и невесту стырили как вилку со стола? Удивляюсь я на вас, мужики, мля. Вроде поели попили, сил набрались, а девку в родном краю сыскать слабо вам вышло.
– В родном краю! – эхом воскликнул двухметровый дядя Саша – Мозги ваши от курей! В родном краю!!! Это ж в лесу надо глядеть. Они её, собаки, в лесу спрятали. А утром, если мы не найдем сейчас, увезут её в Турцию. Или в Индию, мля!
– В Турцию-то на кой пёс? – удивился шофер дядя Лёня, который с нами на Каспий ездил.
– Этого мне знать не положено! Но увезти могут. Раз украли. Давай, по коням все! Шашки, нагайки – товьсь! Все за мной!
Он первый подскочил к чьёму-то мотоциклу, в фару которого был воткнут сверху ключ. Он мгновенно завел движок, создав за собой вонючую дымовую завесу, включил свет и испарился в темноте. Виден был только прыгающий луч от фары и задний красный фонарик. Мужики, которые были в состоянии двигаться, тоже устремились, выписывая вензеля ногами, кто к мотоциклу, кто к велосипедам с фонариками над колесом. Они тоже стали вылетать, петляя, из света во тьму и не спеша устремились к ближнему колку. Километра три до него. Остальные с фонариками-жучками в руках, создавая повизгивающий и скрипящий шум, тоже поковыляли за ушедшей вперед техникой.
Мы с малолетками в лес не побежали. А смотрели вдаль на мечущиеся разнокалиберные огни, освещающие бездорожье, собственную пыль и выхватывающие временами фрагменты березового красавца леса, где уверенно рассчитывали найти и законно покарать негодяев-воров.
Вскоре всё стихло и потемнело. Видимо, казаки достигли леса и спешились.
Серёга посвистел мелодию «темная ночь», которую красиво пел Бернес в кино. Потом выпил бутылку лимонада, взял ещё одну, прихватил горсть шоколадных конфет и сказал нам, потому, что движущихся рядом больше не было. Все тётки ужинали на кухне.
– Эй, шкеты. Вы тут поглядывайте, чтобы натурально не спёрли чего. А то тут из темени наверняка глядят за нами. Тоже врезать мечтают. А их не позвали. Всех же не напоишь, бляха муха.
И он пошел в дом, насвистывая то же самое. Причем насвистывал весело, хотя песня была печальной.
Мы сели за столы. Нашли нетронутую еду, перекусили прилично. Ну, а потом стали сторожить свадебное место и ждать возвращения казаков с живой невестой и связанными по рукам и ногам мерзавцами-ворами, у которых и кляпы воткнуты в рот, и фингалы под глазами фиксировали наказание. Мы так рассуждали, что покормят их напоследок и на добрую память о домашней еде, да отвезут в ближайшую тюрьму. От этой надежды и уверенности всем нам стало хорошо. И тогда незаметно к каждому из нас подкралась из темноты дремота. Она уложила всех на скамейки и стала показывать хорошие, веселые, как эта славная свадьба, сны.
– А ну, геть звiтсиля!!!– разбудил громовой голос сверху нас всех, кто зарылся носами в разнообразные блюда, лежал на траве в стороне от столов и света, ну и, конечно, нас, шкетов, вытянувшихся на скамейках. Команду выполняли все неодинаково. Из салатов и давленых солёных помидоров гости выковыривались с удивлением на раскрашенных мокрых лицах. Они туманно оглядывали то, в чем прибыли на праздник. Не узнавали ничего и оглядывались вокруг, восстанавливая через мутноватые глаза былое, хоть и недавнее прошлое. Те, кто мял туловищем, тяжелым от выпитого и закушенного, траву нежную, поднимались побыстрее и вливались в действительность сразу. Земля была ночью не тепла и не очень уютна, а от прохлады земной и трезвости в них обнаруживалось побольше. На скамейках вздремнули мы, шкеты, и не слишком одуревшие от проглоченной водки мужички и даже сильные духом крестьянские дамы. С них и было легче всего вскакивать. Ноги опустил – и ты уже вернулся в праздник.
Команду подавал двухметровый дядя Саша, вернувшийся из погони за вором невесты по ближайшим лесам. Выглядел он жутко. На нём осталось немного рубашки в полосочку, верхняя часть брюк и одна левая туфля. Здоровенные часы с белым металлическим браслетом сами не присутствовали на руке, но оставили за себя четкую белую с грязными каёмками полосу и такой же круг. В пышном седом волосе дяди Саши присутствовало много всяких предметов. Кусочки березовой коры, мелкие веточки и зелёные листики. С затылка до шеи тенью прозрачной поникла снесённая на ходу паутина, в середине которой сидел желтенький паучок, не успевший вовремя соскочить.
Он приехал первым на том же мотоцикле, изменившемся только внешне. Не было заднего номера на крыле, поскольку само крыло осталось в лесу. Гоняясь за злодеями, он смог попутно сломать левую подножку, помять фару и отодрать каким-то крупным предметом половину заднего сиденья.
– Мотоцикл чей? – крикнул вдаль дядя Саша. – Завтра будет как новый. Отвезём сегодня на МТС. Там пацаны с золотыми руками все.
– А народ-то, шо с тобой утёк в леса который, он где? – заботливо спросила тётя Валя, жена моего дяди Васи. – Меня, конкретно мой Василий интересует.
Вслед за её вопросом начал сам по себе вырисовываться ответ. Сначала появились четыре велосипедиста, которые несли на себе велосипеды. Они выглядели страшнее дяди Саши. Но вы, читатели, ориентируйтесь на его описание, а воображение само слепит вам образы остальных. Единственное, чего было натурально жаль, так это колес, погнутых в классические восьмерки. Такие колеса даже золотым рукам из МТС не поддадутся и покупать придется новые. Вслед за велосипедистами, которые тоже вразнобой интересовались у окружающих, чей был бывший велосипед, появился второй мотоциклист. Он был глубоко изранен встречными деревьями, сучками, ямами лесными и лобовым столкновением со стенкой лесной сторожки, сделанной из кизяка, на первой поляне. Поэтому и мотоцикл уже не был похож на средство передвижения. На нём не осталось ничего кроме рамы, мотора и руля. Колёса проколололись чем-то вроде шипов бороны. Дырья в шинах напомнили одному старому уже дядьке следы от прямого попадания из крупнокалиберного пулемета. Дядька воевал четыре года, ему там руку по локоть оторвало. И в следах военных он понимал всё.
– А никто в тебя не стрелял в лесу? – тихо спросил он мотоциклиста. – Из противотанкового ружья или из пулемёта на треноге?
Мотоциклист задумался.
– Ты аки подурел, Демьяныч! – шепнула безрукому тётка Дуня, уборщица из сельпо.– Тут какие будут тебе партизаны? Али ты чуешь, будто немчура с нашего совхозу, которая на свадьбу не попала, пошла в лес вас, дураков, поджидать? Так если б они, вас бы ни одного не осталось. У них ведь в лесах попрятаны танки, пушки, гранаты с длинными ручками.
– От дура ты, Дунька, мля! – ответил Демьяныч. – Метешь помелом своим окаянщину, как коридоры в сельпо. То ж с Поволжья немчура. Они пулемёта и в глаза сроду не видали. В кино разве что…Тьфу!
Затем из темноты выдвинулась самая большая бригада смелых и храбрых поисковиков невесты. Смотрелась она вполне сносно. Ну, там, мелкие царапины на руках и физиономиях, порванные небольшими кусками штаны, белые рубашки, покрашенные намертво соком свежих листьев, небольшие фингалы под потухшими от начинающегося похмелья глазами. И всё вроде.
Дядя Вася смотрелся получше других. Он, когда в лес заходил, разделся до трусов. Повесил всё на березку, полуботинки уложил рядом на куст вишарника. Поэтому у него только носки стёрлись почти до щиколоток. Но носки копейки стоят. Не обидно.
Сильнее всех пострадал, конечно, второй мотоциклист. Может и было на нём живое место. Но он и сам не мог показать – какое. Место его было не на свадьбе, а в районной больнице. В травмотологии или у хирурга. И кто-нибудь другой сразу туда и ускакал бы. Да только не казак же! Смеялся бы над ним весь поселок до конца его жизни.
– Ты вот чего, – дядя Вася знал все приемы первой медицинской помощи. На двухнедельные курсы совхоз пятерых в город по разнарядке посылал три года назад. – Пойдем щас во двор. Там никого пока. Разденешься догола. И мы польём тебя всего водкой. Оно бы, мля, лучше спиртом. Но водка тоже убьет враз всю заразу, шо ты нахватал в лесу. И раны посушит. Завтра будешь такой же, как вчерась. Молодой и красивый. Славка, Шурка, Володька Прибылов, с нами пойдете. Водку будете лить на дядю Костю.
