Станислав Борисович Малозёмов
Всю жизнь я верил только в электричество
– Бери себе что хочешь, кроме пива, – батя вытянул ноги и лёг на спинку стула. Стул не шевельнулся даже на миллиметр, хотя отец пристраивался поудобнее довольно резко и долго.
– А прибит стул к полу, – поймал мой удивленный взгляд Шурик. – Казённая мебель. Вон, видишь, на ножке сверху вниз номер написан инвентарный. Несмываемой краской. Не украдешь. Найдут по номеру. Да и как украдешь, когда приколотили его намертво. Как на корабле. Но там боятся шторма. Мебель гулять будет по всей каюте. А тут нас с тобой боятся. Вдруг у нас дома стульев нет. Так и снесём все, пока в очереди торчим. Да потом ещё и помоемся с удовольствием.
– Ты это серьёзно? Про то, что кто-то захочет из бани стул украсть? – мне стало смешно.
– Да пошутил, конечно, – Шурик тоже вытянул ноги и принял батину позу. -Положено в общественных местах, не во всех конечно, кружки пристёгивать цепочкой к баку, из которого пьют. В парках, например, в больницах. Стулья, диваны, столы и шкафы кое-где прибивают. Вот какой-то придурок предложил для сохранности применять этот приём. А другие придурки, которые начальники, предложение оценили как правильное и записали его в документ важный. И раздали всюду. Тем, кто управляет общественными местами. Они ж ослушаться не могут. Да ладно. Главное, стулья-то есть.
Купил я лимонад, на сдачу газировки попил вдоволь, отдал «Дюшес» мужикам и пошел на улицу. Сел на скамейку, подёргал её, подвигал под собой. Нет, не прибита. Посидел, приговорил лимонад до последней капли и спустился в лог. Откуда он взялся, что тут было раньше? Может, речка маленькая? Или специально выкопали, чтобы обозначить границу старинного города? Все говорили, да и в газетах писали, что Кустанаю и ста лет нет. Но когда знаешь все его уголки, то видишь, что построены там домишки и кирпичные здания далеко не двадцать или пятьдесят лет назад, а куда раньше. И подсознательно гордость почему-то появляется. Старинный город наш. Лет пятьсот, не менее. А то и тысяча. Просто кому-то надо утвердить, что Кустанай – это дитя советской власти. Город будущего.
Вот я перешел лог в сотый, наверное, раз, и опять не заметил ничего новенького. Даже бочки с квасом за лог не возили. Автобус за него ходил всего один. Остальные разворачивались возле бани. И продуктовых магазинов было всю жизнь два. Все говорили. И что за логом ни парикмахерской нет, и будочек по ремонту обуви, примусов и керогазов тоже ни одной. Из наших краёв сюда никто не ходил. Ни у кого не было за логом ни друзей, ни родственников. Мы, пацаны, конечно, залетали сюда из любопытства. Интересно было посмотреть, что там вообще. Но кроме мазанок старинных, землянок и избушек из тёплого и крепкого кизяка ничего мы здесь больше не видели. Людей встретить попутно – большой удачей было. Да и люди, наши вроде, кустанайские, а выглядели не так. И даже походки у них не наши были, не кустанайские. Что забавно, никто толком мне за всю жизнь так ничего и не рассказал об этом отдельном городе в нашем родном городе Кустанае. И до сих пор я не знаю, то ли тайна какая-то числилась за этим местом, то ли просто не было у местных вообще никаких денег, чтобы обосноваться по другую сторону лога, там, где кипит быстрая и складная советская действительность. Однажды только слышал я уже ближе к старости своей, что жили за логом какие-то сектанты. Может, староверы. Или баптисты. В те годы я ничего не знал ни про тех, ни про других.
– Эй! Славка! Эй! – Шурик кричал с крыльца бани.– Пять человек осталось. Давай, бегом!
И я из мрачного места этого рванул на полной скорости к бане, чтобы не подвести своих, не опоздать. А то у меня и билета даже не было. Но успел. Через полчаса мы уже искали свободные шкафчики в раздевалке. Нашли, разделись, взяли с собой всё, что надо, и сухой банщик (сухой, потому, что никогда не заходил в моечное отделение) длинным крючком из толстой спицы через дырку в двери изнутри закрывал шкафчик на внутренний замок. Снаружи теперь без него уже ничем не откроешь.
– Ну! – воскликнул батя и похлопал себя кулаком по мощной груди. – Ну, Шурец, я тебя сегодня попарю от сердца! Не обижайся. Ты ж мастер спорта? Значит будешь легко переносить перегрузки. А я их тебе открыто обещаю. Лишь бы дед Иваныч веник мне хороший нашел. Чтоб даже такую кучу мускулов пробить можно было.
Шурик изо всех сил врезал брату ладонью по голой заднице и они, удобряя друг друга шуточками, дернули дверь в моечный зал. И передо мной отворились врата в тот самый рай земной, про который все, даже женщины, говорили только с нежным придыханием.
В «раю» было туманно от конденсата, ни тепло, ни холодно, но мраморные стены из маленьких светлых плиток сбрасывали с себя природную прохладу благородного камня на намыленных мужиков и «мокрого» банщика Соловья. Так его все звали. Он всегда свистел какие-нибудь мелодии. От простеньких, до замысловатых фрагментов из классики. Мужики постоянно рисовали ему словами плохую финансовую перспективу.
– Не свисти, Иваныч, денег не будет!
– Дались мне эти деньги как собаке пятая нога! У меня вместо денег любимая работа. Вот эта. Копеечная. И если бы мне за неё вообще не платили, а давали поесть и место, где поспать, то и не надо больше ничего, – банщик на всех глядел хитро так, с прищуром. Он себе цену знал. К нему веником стегаться в очередь записывались. На неделю вперед. Вот он себя и держал вровень со своей ценой. – А рубашек летних у меня две. Свитер есть. Фуфайка. Валенки и ботинки. Шапка есть. А на работе мне на кой хрен одёжка? Вот она – фартук кожаный. Никогда не сносится. А я-то, почитай, цельными днями вам тут спины тру, да веником парю. И вы, голые, все для меня одинаковые. Начальники – не начальники. Много у вас денег или только на баню наскребаете, мне лично не интересно.
Шурик с отцом с Иванычем поручкались. Я тоже руку протянул. Банщик аж повеселел.
– А чего, малой, веником прогуляюсь по тебе? Не супротивничай. Только лучше станешь. Ишь, мускулистый какой. Спортсмен, штоль?
– Ну да, – засмущался я. – Спортсмен. А как меня веником парить, если я не записывался ещё?
– Батю твоего уважаю. Статьи читаю евойные. Голова мужик. И правду пишет, не врет никому в угоду, – Иваныч похлопал батю по спине. – Потому я на вашу семейку выделяю премиальный пакет удовольствий. То бишь, без очереди обслужу завсегда. Никто не обижается. Если я кого поперёд записавшихся забираю на обработку, то так мне надо, и перечить не смей никто. А то сам будешь возюкать по себе веником. Такие у меня, малой, правила и распорядки!
Я ещё раз крепко пожал скользкую огромную руку «мокрого» банщика и пошел догонять отца с Шуриком. Догнал и мы как три богатыря с картины Васнецова приставили ребром ладони над глазами и крутили головами по всей моечной. Отслеживали для перехвата освободившиеся тазики и места на столах моечных. Места появлялись внезапно, поэтому наблюдать надо было зорко и цепко. Вот вроде только полминутки назад мужик ещё фыркал, обливаясь холодненькой, да снова бегал к кранам за новой порцией, как вдруг незаметно и неожиданно исчезал, прихватив свой моечный инструментарий: пару разных по жесткости мочалок и кусок хозяйственного или дегтярного мыла. Тут надо было моментально и кратчайшим путем, первым из нескольких претендентов, добежать до стола с пустым тазиком. По скользкому цементному полу, отлитому с уклонами для стока воды в специальные дырки с решетками, огибая торчащие в разные стороны голые ноги и согнувшихся, отклячивших задницы, мужиков, которым соседи или друзья свирепо терли мочалками спины. При этом надо было ухитриться не слететь с колёс на скользких мыльных ошметках, устилавших огромные участки похожего на ледяной каток пола. Мы охотились за тазиками, которые в бане надо было назвать только «шайками», ну, не менее тридцати минут. Первому повезло отцу. Прямо возле него товарищ, ополаскивающий почти лысую голову водой с уксусом, поднял глаза на отца и оповестил, что он уже уходит. Батя сел на пустое место возле пустого тазика, но за водой идти не собирался. Ждал, когда мы тоже пристроимся. Потом и Шурик отследил толстого розового деда, который, стоя, поливал себя из шайки сверху. Стол его был рядом с кранами. Поэтому он раз пять наливал в шайку холодную воду и с криком « оп-па!» обрушивал на себя литров десять воды. Шайки большие были, глубокие. Цинковые. А на них прицепленные к ручке цепочкой такие же цинковые жетоны с номером тазика. Зачем на них вешали номера – загадка. Они расхватывались хаотично, присваивал шайку всегда самый проворный. Поэтому номер шайки никогда не совпадал с номером покрашенного коричневым суриком шкафчика, где сохранял ты свои шмотки. Вот дед вылил на себя воду в последний раз и бросил в маленькую клеёнчатую сумочку своё мыло и мочалку. Он сказал напоследок радостное «оп-па!» и трусцой убежал в раздевалку. Шурик тоже сел на край стола. Он был рядом с кранами, поэтому набрал в шайку кипяток, ополоснул её со всех сторон, а потом кипятком продезинфицировал после деда сам стол моечный.
Остался я один неприкаянный. Но пофартило и мне. Из парной вывалился крупный красный мужик, подбежал к своей шайке, в которой уже была холодная вода. Он сунул для начала в таз голову и задержал дыхание на минуту. Здоровый мужик был. Вынырнул и, не обливая тело, взял в левую скользкое мыло хозяйственное, в правую – огромную как полотенце мочалку и легко выдыхая мокрый воздух, тяжело побрёл к шкафчику своему. Переборщил, видно, с парной. Тут и я сел. Оказались, что находимся мы друг от друга далековато. Тут Шурик применил несколько элегантных дипломатических приёмов и ещё через двадцать минут мы сидели в рядок. Три стола подряд – наши. Мы по очереди обработали столы кипятком, то же самое сделали с шайками и начали с удовольствием мыться. Я намыливался и попутно в сто первый раз любовался моечным столом. Это было неподдельное произведение искусства ручной работы. Не в бане ему стоять, а в кабинете председателя горисполкома. Толстое тело стола выточено было из куска серого гранита. Ножки к столу мастер придумал необычные. Вырезал из цельного тонкого гранитного пласта внутреннюю дугу. Получились полукруглые ножки, вставленные в продолбленное по размеру углубление в массе стола. Нигде никогда ничего подобного по простоте исполнения и завораживающей, совершенной красоте, я не встретил до сих пор. У стола были мягко закругленные бока, два параллельно прорезанных углубления, в которые стекала лишняя вода. Она сливалась на пол, а тот, кто мылся, сидел не в луже воды, смешанной со смытой грязью, потом и мылом.
Он совершал гигиенический моцион в культурной обстановке, сидя на практически сухом столе, да ещё на таком красивом.
– Слышь, Славка, – Шурик махнул мне мочалкой. – За водой пойдешь, то мыло в мыльнице и вихотку клади на середину столика. Чтоб никто не занял пока ты там себе разбавляешь горячую холодной. Я так и сделал. Набрал воды в меру горячей и с большим удовольствием стал намыливаться, потом намылил мочалку из куги, настоящую, природную, прочную и шершавую как тонкая наждачная бумага.
Мылись мы долго, делая десятки забегов за водой за час. Натирали друг другу спины до пурпурного цвета, а сами себя не то, что не жалели, а просто-таки испытание творили каждый себе на стойкость к горячему и холодному, на терпимость к жесткой мочалке и добротному коричневому мылу с берёзовым дёгтем, которое пахло так, что не будь это баня, лично я выкинул бы его так далеко, как в лучшие времена швырял на соревнованиях имитацию гранаты.
Время ползло медленно, как пар из парной, когда кто-то открывал дверь.
И настал-таки, прозвучал призывно наконец долгожданный и самый важный банный аккорд. Подошел сбоку, незаметно и плавно «мокрый» банщик Иваныч к отцу моему и сказал, маня за собой одной только интонацией.
-Борис Палыч, мой лучший березовый помощник просит всю вашу троицу отведать его угощения по полной программе. Только шайки водой наполните, поставьте рядом с мочалкой и мылом. И пошли!
Мы налили шайки. Банщик Иваныч принес два молодых веника. Один из берёзы. Из такой, какая растет и во Владимировке. С крупными листьями и длинными ровными ветками.
Мы поглядели друг на друга, на Иваныча и веники. И Шурик задорно так подколол нас:
– А они, Иваныч, жару боятся. Городские. Мы-то у себя в деревне баньку до ста греем. Аж шкура пятнами под жаром идёт. А городским и ваш лёгкий парок – почти казнь.
– Вот же балабон! – засмеялся отец. – А чем болтать, пошли проверим веником да парком хорошим – кто тут у нас покрепче, городские или ты, дерёвня неотесанная.
И мы пошли туда, откуда все возвращаются обновленными, просветленными и готовыми к житейским подвигам. В святая-святых бани нашей. В парную. За острыми ощущениями и несравненной пользой.
Иваныч-банщик первым вошел. Веников у него было два. По одному в руке. Один был большой берёзовый, а второй – куцый, без листьев. Ветки с шишечками светло-зелеными. Они вместо листьев на ветках. Нет, коротенькие скрученные листочки вроде имелись на ветках. Но всё равно выглядел он по-дурацки. У нас в школе дворник метлой двор метёт. Вот на неё этот веник и смахивал
Народу на каждый полок набилось как в автобус, когда все на работу едут. А полков – широких деревянных сидений от стены до стены, почти от пола и почти до потолка, поместилось в парной пять штук. Получилась такая лестница без перил. На вершине лестницы сидели самые, наверное, хладнокровные мужики. Если внизу даже стоять было жарко, то все, кто сидел на двух верхних полках, по всем законам химии и физики, которые я уже учил в школе, должны были вскипеть изнутри и расплавиться до состояния жидкости. Но каждый раз, когда я приходил в парную, на самом верху обязательно жарился мужик, всегда другой, который орал нижним, населяющим первый полок:
– Эй, братки, а ну, плесни, кто поближе, ковшик на камушки!
– Да засохни ты там! – угрюмо отвечал один из нижних. – Хрена тут плескать, когда и внизу сидеть – уши скоро отклеются.
Тогда верхний хладнокровный поднимался и сходил вниз, наступая на разные части тела красных людей, совал руку в бочку, доставал полный ковш воды и метал её в нишу стены, На дне ниши лежали в два этажа друг на друге раскаленные булыжники. После броска двух литров воды на камни из ниши вырывалось похожее на дым от взрыва кипяченое облако пара перегретого. Оно, как высший военный командир приказывало всем: «Ложись»! И народ сгибался в три погибели, ложась друг на друга, чтобы пониже была голова. Обжигающего урагана из испарившейся за долю секунды воды боялись все и прятались от него как могли. Хотя, что странно, в парную ходили именно за этими мазохистскими ощущениями.
Я присел на корточки, не поднимаясь на полок, а Шурик с отцом поползли, вежливо раздвигая обомлевшие от жары тела, и уселись на предпоследней площадке. Банщик опустил оба веника в бочку. Размягчал листья. Взгляд мой недоверчивый к одному из веников он отловил ещё до парной. Поэтому достал его из бочки, пошел, подержал над камнями и дал мне понюхать. Запах веник имел одеколонный. Приятный своей свежестью и ароматом, который если и напоминал одеколон, то очень уж дорогой, французский. Я читал, что французские одеколоны и духи – это вершина искусства парфюмерного.
-Это, малой, можжевельник. Мне присылают эти веники из Ташкента. Лечебный веник. Мало кто знает, что после него кровь начинает улучшаться и правильно течь внутри человека. А для здоровья это главное. Кровь, она ж не просто там по артериям носится. Она всякие вещества переносит в нужные места. В сердце, в печень, в почки, в кишечник.
– У вас что, образование медицинское? – удивился я.
– Да нет, – Иваныч вздохнул. – Шофером я был. Зимой как-то полаялся с женой и ночевал в машине. В гараже. Движок включил, печку. И уснул. Потом еле откачали. И то потому, что в гаражных воротах большая щель была. Отрава понемногу туда вылетала. Так все равно, чуть копыта не откинул. Лечили меня почти год. А потом один друг стал таскать меня в баню. Вот сюда. И через три месяца я стал как новенький. Помолодел. Сила вернулась, здоровье. Баня – это чудо чудесное. А потом меня сюда один большой человек устроил банщиком. Я сначала трёхмесячные курсы прошел в Челябинске. Получил бумагу, что могу работать как лечебный массажист. И уже одиннадцатый год тут. Пока никто не обижался и морду мне не бил. Значит, это моё место. Я точно знаю.
Он рассказывал мне это как взрослому. Но зачем стал рассказывать о себе я так и не понял. Может, думал, что я отцу всё расскажу, а он про него статью напишет. Так мог бы самому бате и рассказать. А, возможно, просто совпало так и человеку надо было выговориться. Не знаю.
Парились мы долго. Отец с Шуриком раз пять выходили в прохладную моечную. Там Иваныч их и обрабатывал вениками. На столах.
– В парной нельзя веником стегаться, – объяснил мне банщик. – Кроме вреда ничего другого.
– Всё! – заключил батя. – Я готов. Обновлен и оздоровлен. В парную больше не иду. Пошел мыться.
– Я тебя помою мочалкой, Борис Палыч, – сказал банщик. – Посиди просто. Охолони покудова. А я пока малого твоего попарю, да брательника.
Я попытался посидеть на втором полочке, повыше, там, где жарче. И уже было привыкать стал. Но тут опять какой-то хладнокровный с самого верха спустился к бочке и полный двухлитровый черпак воды швырнул в каменку. Многие мужики обматерили его с ног до головы, соскочили и выбежали из парной, толкаясь в дверях. Я убегать не стал, но сполз на пол и снова сел на четвереньки. И было мне не ясно – получаю я сейчас удовольствие от парной или просто терплю из последних сил обжигающий до нутра раскалённый мокрый и тяжелый воздух. Или мне просто никак невозможно было показать свою слабину Шурику, усевшемуся удобно на третьем ярусе и с удовольствием на лице млевшему от беснующейся там жары. Он покайфовал там минут пять и легким пружинистым шагом спустился вниз.
– Сеанс окончен, Славка! – Он игриво станцевал на полу вприсядку, насвистывая «эх, яблочко!», и пошел в моечную. Я согнулся поближе головой к полу, где было прохладнее и в таком виде выскочил в общий зал.
Иваныч уже прошелся несколько раз двумя вениками по батином туловищу и уже натирал его мочалкой, пропитанной мылом с дёгтем. На отцовском лице было изображено блаженство волшебного, гипнотического состояния. Это когда душа парила над его намыленным телом, на несколько секунд влетала обратно, снова выпрыгивала, любуясь сверху и телом батиным, и работой мастера. Наконец она вернулась в туловище насовсем, когда Иваныч несколько шаек вылил на отца и похлопал его по спине, что означало конец священнодейства.
Меня он сразу же уложил пузом на стол и стал аккуратно гладить слева направо березовым веником, потом постучал по всему телу посильнее и поменял веник. Передать словами чувство от обработки тела можжевельником нельзя в принципе. Ни слов таких нет, да и само чувство доходило до полного бесчувствия. Густой, маслянистый аромат веника идеально сочетался с его жесткостью, колючестью и обжигающей прохладой. Непередаваемое ощущение. Потом Иваныч помыл меня с мылом и мочалкой. Я сто раз делал это сам, но так, как массировал меня мыльной мочалкой банщик, я бы никогда не смог сам. После веников и мытья мы с отцом пошли в раздевалку такой нетвердой походкой, будто шли по палубе корабля, идущего на волну шестибалльного шторма. А Шурик залёг под веник сначала, а потом под мочалку мыльную. Но блаженства его мы не видели. Сухой банщик открыл нам все три шкафчика. Мы достали простыни, завернулись в них и начали медленно остывать и возвращаться с небес на землю.
– Па!– спросил я, с трудом ворочая языком. – А почему он парил только нас троих? И мыл нас как детишек сопливых? А другие и парились сами вениками, и мылись самостоятельно. Мы что, особенные?
– Ты, Славка, даже думать так не моги, не то чтоб сдуру вслух кому сказал такое! Никакие мы не особенные. Мы обыкновенные люди. Как все. Я с ним договорился ещё позавчера. Заходил специально перед тем как картошку ехать копать. Заплатил в кассу подороже. За дополнительные услуги.
– Ему надо было заплатить. Кассирша, что ли, как за детишками за нами в бане ухаживала? – мне стало обидно за Иваныча.
– Не берет он денег, – отец начал одеваться. – Думаю, что правильно делает. Душу бережет. Совесть свою уважает. Ну, а тебе-то как? Понравилась сегодня банька?
– Остались бы силы, ещё раз сейчас сходил бы.
Мне стало смешно. Сил у меня никаких не осталось. Было хорошо, тепло, приятно и чувствовал я себя настолько расслабленно, что не очень хорошо представлял себе, как доплетусь до дома.
Тут и Шурик пришел в раздевалку. Он был розовый, блестящий и по лицу его гуляла улыбка, которую и глупой назвать неловко, и умной совестно. Он плюхнулся на сиденье кожаное перед шкафчиком и сказал всего одно слово.
– Охренеть!
Мы согласно кивнули с отцом разом, поскольку устами Шурика так образно и сочно глаголила истинная истина.
Пока брат батин отдыхал от банного отдыха, мы с отцом пошли в зал занимать очередь в буфет и поджидать свободные места за низкими круглыми столиками, вокруг которых на мягких набивных кожаных полукреслах приходили в себя и возвращались из райской в обычную жизнь уже давно помывшиеся мужчины, женщины и разнокалиберные дети. Никто никогда не уходил после бани домой, не задержавшись на час-другой в буфетном зале. Слева в нём сосредоточилась банная пивнушка, вмещавшая человек двадцать. А справа был буфет с разным лимонадом, квасом, соками, мороженым, пирожками и бутербродами с разной колбасой. Туда мы и стояли в очереди. Наконец один столик освободился и батя пошел держать три места. Пришел Шурик, когда до лимонада с пирожными оставалось всего три человека. Он дал мне пять рублей. Сказал, чтобы я брал всё, на что упадет взгляд. И тоже сел за столик, достал расческу, зеркальце и занялся своим внешним обновленным видом. Я накупил всего много. По три бутылки разного лимонада каждому, пирожных по два на нос, соку томатного три стакана и по два пломбира. Носил все это бегом на дрожащих пока после всех приятных экзекуций ногах.
– Да ты уже садись, орёл. – улыбался отец. – Куда столько набрал-то? Ну, съедим. Выпьем. А как пойдем потом? Мы уже и так почти недвижимое имущество.
Я сел и стал открывать бутылки. Сначала всего три. И вот пока я это делал, вспоминая детали банного удовольствия, Шурик мой дорогой добил меня контрольным выстрелом из своего необъятного портфеля. Он сунул в глубину его огромную свою ладонь и достал в серой пропитавшейся маслом бумаге … Нет, вы все сейчас упадёте в обморок! Гарантирую! Потому что в бумаге этой была моя любимая, обожаемая, бесценная свежая халва.
– Ё! – одной буквой выразил я все свои потрясающие эмоции и морда моя, похоже, заимела такой идиотский от радости вид, что Шурик испугался и немедленно обосновал появление халвы.
– Мы же договорились вчера, что победитель социалистического соревнования на картошке получает приз: килограмм халвы помимо лимонада. Помнишь или отшибла тебе банька память?
– Ё!– ещё раз вылетела из меня буря восторга. – Конечно, помню! А я разве выиграл?
– А кто ж по-твоему? – засмеялся батя. – Мы вон скопытились. Упали, силы ушли из нас. За тобой же не угонишься. Так что, победил ты. Тебе и халва!
– А ножик есть? – спросил я машинально.
– Вот, – Шурик протянул мне большой складной нож, совсем не похожий на перочинный.
Я взял нож, тщательно отмерил и вонзил его ровно в то место, где кусок делится на две одинаковых доли. Разрезал легко. Вышло два килограммовых куска.
– Победителю, договаривались мы, будет приз – один килограмм халвы, – Второй кусок, разорвав напополам бумагу, я подвинул между отцом и Шуриком.
Они оба привстали и молча пожали мне руку. Сели и Шурик сказал тихо, чтобы я не слышал. Но я-то слышал. Слух у меня – во какой!
– Мужчина растет, – сказал брат батин.
– Поживём – увидим, – Отец разлил в стаканы лимонад и откусил от пирожного. – Но, похоже, ты, Шурец, прав. Оно и нормально.
И мы стали есть, пить, разговаривать про всякую чепуху. Не помню о чем. Но было весело.
И через два часа мы опустошили стол, да пошли домой.
– Заночую у вас? – Спросил отца Шурик. – Во Владимировку уже не доеду. Устал. Да и поздно.
– Останься! – Закричал я. – Поболтаем ещё. Ты мне про электричество расскажешь. А то я путаю эти вольты, ватты, амперы и омы.
– Конечно, оставайся. Куда сейчас ехать? Поздно уже.
И мы пошли молча. Каждый о своем думал.
Я думал о том, что подслушал, когда Шурик шептался с отцом за столом в бане. Может, и вправду я потихоньку превращаюсь из мальчика в мужчину?
Не будут же взрослые такими серьёзными словами попусту трепаться.
И стало мне так хорошо! Как бывает только тогда, когда человек счастлив.
А я-то был не просто счастлив.
Я был счастливее всех. Точно!
Глава двадцать пятая
Дольше всего дни тянутся всего два раза за весь год. Первый – это когда заклинивает последние две недели перед концом учебного года. Я даже у физика нашего Бориса Дмитриевича спросил: – А может такое быть, чтобы в сутках так и оставалось двадцать четыре часа, а время всё равно затормозилось? Медленнее стало от утра к ночи двигаться. Вот в мае такое бывает. В самом конце. Вот прямо нутром чувствуешь, что не так как-то оно идёт. Думаешь при этом медленнее, ешь врастяжку, от дома до школы идешь как будто часа три. Что за явление такое физическое? Возможно, ещё необъясненное наукой.
– Бывает такое, да, – физик сел на учительский стол. Он всегда туда присаживался, когда в голове у него закручивался оригинальный ответ. – Причем именно в мае, верно. Когда до каникул пара недель остаётся. У меня такая же штука. Один в один. Вы мне за учебный год так осточертеваете, такая у меня грусть от вас, недоумков, что я этих каникул жду больше, чем зарплату последнюю. А она не просто получка, а с премиальными за год безупречной работы над вашими безмозглыми умами и убогими знаниями.
Есть такой закон в физике. Первый закон Ньютона. Его еще называют закон инерции. Он так объясняет: "Всякое тело пребывает в состоянии покоя или прямолинейного равномерного движения до тех пор, пока действующие на него силы не изменят это состояние". Вот на нас с вами сейчас действует сила огромного желания побыстрее соскочить в отпуск. Это я про себя. А вас вышибает из состояния покоя нетерпячка поскорее свалить на каникулы. Поэтому и сами мы, и в головах у нас с вами время движется не прямолинейно и не равномерно. Очень сильно давит на нас желание побыстрее друг от друга подальше разбежаться до сентября. Я понятно объяснил?
Никто, конечно, вместе со мной ничего толком не понял. Но было ясно, что я не ошибся, раз уж и у физика время замедлилось.
Второй раз затормаживает время примерно за месяц до дня рождения. Тут такое грандиозное подгребает событие: на год приблизиться к взрослому возрасту. А тянется перед ним время как больное на все ноги. Как не интересное кино, с которого не уходишь от жадности. Деньги заплатил ведь. И сидишь, ждешь, перебирая ногами, когда наконец появятся два слова: «Конец фильма».
Так вот, школьная канитель только потянулась полтора месяца назад в шестьдесят втором. А день рождения у меня девятнадцатого октября. Тринадцать лет близилось. Но так медленно, будто кто-то очень хотел, чтобы я не рос, а так и замер шкетом двенадцатилетним. И этот кто-то силу и власть над природой имел могучую. Явно не простой человек. Колдун или Господь бог. Потому, что я в него не сильно верил. Вот он и наказывал меня за недоверие. Время мне замедлял перед каждым днём рождения. А как я его ждал всегда. Не из-за подарков. А только ради того, чтобы мозг отметил: «Всё, ты ещё теснее приблизился к взрослым. Скоро уже будешь в их рядах. Скоро!»
Ну, скоро – не скоро, а неделя оставалась до девятнадцатого.
***
Октябрь шестьдесят второго в Кустанае был тёплым. Бабье лето, что ли, затянулось? Или природа просто растерялась, перепутала тепло с прохладой и не знала пока, как всё расставить по местам.
А мы в тёплый денёк после уроков сидели с дружками во дворе нашем возле палисадника, где за штакетником донашивала свои желтые листья наша с бабушкой березка, бархатцы, цветущие обычно до снега, и бессмертники. Почти картонные цветы, крепкие и красивые. Говорили мы с пацанами о высоком. О космосе, который открылся всем внезапно и стал не просто модным, а родным и близким. Так стало после четвертого октября пятьдесят седьмого года. Вот этот день мы ни с того, ни с сего вдруг и стали вспоминать. А может потому, что и сейчас шел октябрь. Вот и вспомнилось.
– Мы же тогда как раз во дворе у тебя в лапту играли, – напряг память Жук. – А мама твоя на крыльцо вышла и крикнула, чтобы мы шли в квартиру радио слушать. Она сильно волновалась и говорила дольше, но не очень понятно. Мы как- то всё же догадались, что по радио сообщают постоянно о невероятном и запредельном для ума нашего событии. Ну, и побежали поближе к громкоговорителю.
Нос задумался:– А, точно, так и было. – Поднялись, слушаем. Сперва музыка играла. А потом Левитан сказал, что СССР запустил впервые в истории человечества искусственный спутник Земли на орбиту в космическом пространстве.
– Точно,– подхватил Жердь .– Мы тогда совсем сопляками были и ни черта это нас не впечатлило. Чего-то там куда -то… Космос какой-то. Спутник.
– Ну да, – подтвердил я. – Сперва не поняли. А потом отец с работы пришел и всем нам рассказал, что, собственно, произошло. Что космос – это неведомое и неизученное пространство без конца и края. Что там воздуха нет вообще. Вот туда на ракете подняли этот спутник и выпустили на волю. И он без моторов и топлива, сам по себе, со страшной скоростью, какой реактивным даже самолётам не снилась, стал летать вокруг Земли. И сигналы подавать типа «бип-бип-бип». Чтобы весь мир по радио слышал.
– А потом Левитан ещё сказал, что все люди на земле ночью могут его увидеть. Помните? – оживился Жук.
Нос почесал затылок и вспомнил: – Блин, мы же тогда три ночи подряд не спали. Все. И родители. И соседи. Да весь город не спал. И в других городах во всем мире, наверное, никто не спал. Ждали когда над ними спутник пролетит.
– И мы где-то шестого числа его увидели, – я тоже поднял из глубины мозгов воспоминание о той ночи.
Это было действительно сверхестественное событие. Набился полный двор. Стояли часов с девяти. Уже стемнело. Мужики наши много курили, женщины грызли семечки, а мелкота бегала между ними, играла в догонялки. Чтобы согреться. В пятьдесят седьмом в начале октября почти холодно было ночью. Вдруг сначала заорал один мужик. Вижу, мол. Летит слева направо. И стал пальцем в небо тыкать. Показывать. Но никто пальца его в темноте, конечно, не видел. Все просто стали смотреть вверх налево, спрашивая стоящих рядом: видят они или нет. Сначала никто и не видел. Шумели, кричали: «Ну, где, где?» И вдруг стало тихо как на похоронах. Увидели все сразу. Вверху прямо над нами пролетала звезда. Мы все много раз видели, как падают звёзды. Они валились сверху вниз, рисуя яркий след. Они пропадали за два-три мгновения. А эта летела медленнее падающих, но быстрее всего летающего, ездящего, бегающего в сто раз. Так быстро не летало ничто. Никто из нас ничего похожего не видел. И тишина, возникшая в нашем дворе и во всем городе, имела причиной изумление и потрясение. Народ даже дышать на пару минут перестал от чудного зрелища – летящей от горизонта к горизонту звезды по имени «искусственный спутник Земли».
