Станислав Борисович Малозёмов
Всю жизнь я верил только в электричество
– Не, бабуля, ты скажи как догадалась? – я вытаращил глаза. Ну, не бегала же она подсматривать за нами. Радио про нас тоже не могло ничего сообщить.
– В зеркало глянь, – засмеялась баба Стюра. – У тебя всё написано на лбу. И сфотографировано глазами. Ладно, одевайся в сухое и садись читать книжку. Морщи лоб, как будто очень сильно думаешь над написанным. Сейчас мама с работы придет, а я пока твою одежду у тёти Оли посушу. Маме про Тобол ни-ни. Ей без тебя в школе нервы мотают такие же родимцы стогнидные, как ты. До инфаркта мамулю свою доведешь. Отцу, тем более ни слова. Потому как может радости твоей не разделить и выпороть.
– Мама ему запретила пороть ремнём. Я большой уже.
Мне аж смешно стало.
– Но подзатыльник или щелбан с оттяжкой он тебе подарит. Этого мама не запрещала.
Бабушка собрала все мои мокрые шмотки, аккуратно сложила их в большую корзинку, с которой ходила на базар, и понесла сушить их к тёте Оле. У неё была большая русская печь. Закинут наверх, на лежак барахлишко, а через полчаса оно уже сухое. Такая печка добротная. Бабушка всю праздничную еду готовила у тети Оли в этой печке. В чугунках да на противнях. Ухватов у соседки, подружки бабушкиной, было штук пять разных. Под всякие чугунки. А на противнях они пекли булочки, кексы и пироги с такой разнообразной начинкой, что перечисление половину этой главы займёт. Поверьте так. На слово.
Отец раньше мамы пришел. Пообедать и сесть писать статью дома. В редакции шумно чересчур.
– Сегодня Тобол взрывали, лёд подымали, – батя налил в миску горячий суп, который разогреть вовремя бабушке подсказывал кто-то из волшебного мира. Только там могли знать, когда отцу захочется обедать и писать не на работе, а дома. Потом он достал из ящика белого кухонного буфета свою любимую здоровенную деревянную ложку, отрезал хлеба, доставленного утром дядей Васей из Владимировки, и стал быстро есть, а сбоку от миски уложил газету и зараз читал, ел и со мной трындел. – Был на взрывах-то?
Я вспомнил бабушкин рассказ о червяках в совести и честно раскололся, что был.
– Мы-то слышали, как ухало. Тонн семь-восемь тротила потратили вояки. Факт. Ну, сдвинули они лёд? Нормально пошел?
– Шустро запустили они ледоход, – доложил я. Как рапорт сдал.
– На льдине, конечно, побоялись с пацанами прокатиться? – батя доел суп и налил из кувшина компот из сухой вишни, кислый как три лимона.
– Чего бы мы боялись!? – я аж встрепенулся. – Метров сто, сто пятьдесят плавали. Потом льдина в извилину ткнулась и мы домой пошли. Хорошо проплыли.
– Маме не вздумай ляпнуть про взрывы и Тобол. У неё и так по воскресеньям дополнительные занятия с двоечниками. Нервы как моль едят. – Отец взял газету, лёг на кровать, сказал, что вот такой махонький чуток передохнёт, чтобы легче писалось, уложил на лицо газету и мгновенно отключился. Даже захрапел культурно, вполголоса.
Потом пришла мама, замученная двоечниками, спросила, слышал ли я, что сегодня лёд взрывали. Весь город слышал. Такие взрывы были страшные.
Я врать не имел права и честно ответил, что слышал. А после маминого прихода всё закрутилось, как пружинкой заведённое. Бабушка прибежала маму кормить, батя соскочил, умылся и сел писать статью. Нос пришел попросить книжку. Третий том детской энциклопедии. Соседка тётя Зина прибежала, пирожков принесла полную чашку. С кислой капустой пирожки. Наши с батей любимые. После них объявились нежданно сестра бабушкина тётя Панна с сыном Генкой. Купила на всех нас билеты в кино, в большой кинотеатр «Казахстан», куда мы часто ходили толпой родственников и дружных соседей на любые фильмы. Не столько из-за кино, сколько из-за красоты внутри, двух больших буфетов с обалденным мороженым и песнями цыганского маленького ансамбля перед сеансами. С самого пятьдесят седьмого года ходили, почти не пропуская выходных. Это было одно из самых привлекательных в городе мест для культурного и солидного отдыха.
Вернулись уже к девяти вечера. Я успел сбегать к дружкам своим, чтобы выяснить, как для них закончился наш рейд отважных на взрыв льда. Всё, в общем, обошлось. Жуку, правда, отец непедагогично дал ремня. Но Жук не обиделся. Потому, что был парнем добрым, а отец справедливым.
Ну и вот. На этом интересный день закончился. И дальше на целых десять дней опять прихватила меня сплошная рутина. Ну, учёба, секции, тренировки, музыкалка, студии. Рассказывал я уже.
А вот двенадцатого числа прямо с утра произошло чудо и начался великий праздник всего народа по всей нашей огромной Родине. И длился он как в сказке – три дня и три ночи.
Утром после гимнов СССР и КазССР всегда минут 15 играла народная казахская музыка или какая-нибудь классическая. Потом бодрый дядька, которого я представлял себе лысым, в трико, с животом и в кедах, возбужденным от значительности своего дела голосом произносил призывно:
– Здравствуйте, товарищи! Начинаем урок утренней гимнастики. Встаньте прямо, ноги на ширине плеч, выполняем махи руками вверх, вниз, в сторону. Вверх, вниз, в другую сторону.
Тут же начинало тарахтеть непонятные мелодии старое фортепиано, а дядька, попадая в такт, командовал задорно:
– Раз, два, три, четыре! Раз, два и снова – три, четыре! Мо-лод-цы!
Двенадцатого, в среду, в самый рассвет напряга рабочей недели, когда перед трудовыми подвигами народу как никогда необходимо было поприседать с утра и покрутить талией, дядька не появился вообще. Было около половины восьмого. Мы все суетились в нормальной утренней неразберихе, Умывались с чисткой зубов, батя ускоренно брился, потом ели, потом искали, где валяется то, что надо брать с собой на работу и учебу. Бабушка суетилась просто за компанию. Ей спешить было некуда, она уже находилась на рабочем месте.
Мы уже одной ногой были на пороге, когда радио внезапно стало исполнять первую музыкальную фразу всенародно обожаемой песни «Широка страна моя родная» Но её никогда с утра не играли просто так, без высокого смысла. Её исполняли всегда перед особо важным правительственным сообщением.
– Какую лихоманку опять подсунут нам эти родимцы стогнидные!?– бабушка прижала конец фартука ко рту, плохо думая о правительстве. В глазах её мерцала неподтвержденная пока тревога. – Нешто война опять? Господи, прости мою душу грешную, бесконешную.
Так она говорила всегда, когда была испугана и хотела испуг изгнать.
– Не…– Многозначительно протянул отец. – На войну пока сил ни у кого не осталось. Разве что у государства Лихтенштейн. Оно никогда не воевало. У них сил много. Но народу мало. И армии нет. Не война это, вот посмотрите.
А музыка всё играла, нагнетая напряжение и расталкивая в головах какие попало фантазии. Одна страшнее другой.
– Наверное, повышение цен будет! Сейчас нам всем по башке как дадут этой новостью! – патетически произнесла мама. – Всё уже и так понемножку дорожает. Без объявления правительства. А сейчас как скажут, что в три раза всё в цене подрастёт! Тут мы с нашими зарплатами и сядем на хлеб да воду!
Наконец Левитан, наслушавшись, наверное, музыки сказал, что в ближайшее время ожидается важное правительственное сообщение. И кто-то сразу после его слов стал рассказывать вчерашние новости сначала на казахском языке, потом на русском. Сегодня с утра новостей, достойных сообщения по радио произойти ещё не могло. Восьми нет. Не все умылись ещё.
– Слава Богу, милостивому да праведному! Не война, значит! Коли бы война, то чего тянуть – сразу бы и перепугали народ. А тут, видно, приятное сообщат, раз не шибко торопятся. – Бабушка перекрестилось на чистое небо, где, как многие считали, размещался Господь. Икон у нас дома не было. Отец категорически пресёк появление ликов Богородицы, Христа и святых в доме.
– Вон целая церковь в их портретах. И у Ольги Тимофеевны вся квартира в образАх. Ладаном через их потолок, то есть, через наш пол прёт так, что с непривычки гостям плохеет. Мы-то привыкли. Ничего. А дома не надо вешать. Шурка вон часто приезжает, Василий, Володька. А они не материться не могут. Речь не идет гладко. Но при иконах-то не ругнешься даже по-мужицки. Да и не верит у нас никто ни в Христа, ни в царствие небесное. Кроме, конечно, вас с Тимофеевной.
Бабушка с отцом в дискуссии не лезла. Проигрывала всегда. Отец живее был на язык, да и знал всего книжного побольше раз в десять. Не переспоришь.
– А, может, они цены хотят снизить наоборот, а не поднять!? – сказала задумчиво мама, укладывая косметику свою в треугольный ридикюль с двумя смешными шишечками на самом верху. Замочек такой. Щёлкал крест-накрест, шишечки друг за друга заскакивали и ридикюль сам уже не открывался. – Хрущёв, он про народ думает всегда. Вон, дома хрущевские скольким помогли. Народ из халуп-мазанок переехал в них. Унитаз, душ, газ. Это же коммунистическая партия делает. Она же сегодня возьмёт, да снизит цены как, Сталин несколько раз снижал. Потому и живём хорошо.
Отец покашлял предупреждающе. Не неси, мол, пропагандистскую околесицу. А вслух сказал:
– Давай, Аня, доживём до сообщения правительственного. На картах легче гадать, чем на планах КПСС.
И мы пошли кто куда. Я учиться, мама работать, отец – думать над построением статьи. А баба Стюра пошла к тёте Оле помолиться за то, чтобы сообщение важное было ещё и радостным, а не грустным.
И вот тут я вынужден сделать отступление. На пять минут переместить вас в день сегодняшний. Правительственное сообщение особой важности было о Гагарине. Прошло с того дня почти шестьдесят лет. А я пишу главу и не могу вспомнить точно: когда именно Левитан передал текст ТАСС о запуске «Востока-1». Когда Гагарин полетел или когда он уже успешно приземлился. Сам я всё же был маловат тогда для запоминания на всю жизнь таких ответственных деталей. А родителей с бабушкой нет давно. И дяди Васи нет, и Шурика, и тёти Оли с дядей Мишей. Умерли все. Никого нет из родных кроме их детей и внуков. Многих детей в шестьдесят первом вообще и в проекте не было, не говоря о внуках. То есть, уточнить не у кого. А это важно. Поскольку сразу после сообщения начались такие всенародные ликования, такие домашние и уличные празднования, что ни в сказке сказать. Ни, тем более, описать клавиатурой компьютера. Вот я и влез во всемогущий Гугл. Хотел узнать – когда же он приземлился, после чего Левитан зачитал сообщение ТАСС. Риск был огромный. Гагарин вполне мог и не спуститься живым. Потому ТАСС мог сообщить о благополучном полёте только после его триумфального завершения. И никак иначе. Так вы тоже посмотрите в Гугле. И убедитесь, что с этим делом была потрясающая путаница. Один и тот же источник рассказывал абсолютно разные версии. Мне вот запомнилось, что вернулся на землю герой Гагарин утром. Левитан сказал по радио, что в десять часов и две минуты утра по Москве. Я послушал его голос и полное сообщение о полёте. Напечатанные сообщения того же ТАСС убеждали, что сел он в десять пятьдесят пять, но народу об этом и Левитан и ТАСС доложили в двенадцать двадцать пять.
В принципе, конечно, глупо к этому цепляться. Люди там, наверху, тоже волновались, Могли и врезать по стаканчику для подавления волнения. Могли просто перепутать, но не тогда, а лет через десять, двадцать, сорок, шестьдесят. Времени-то с тех пор улетело о-ог-го! Сколько за эти почти шестьдесят написано всего про полет, про Гагарина вообще! За полгода не перечитаешь.
Поэтому я буду писать так, как запомнил сам в двенадцать лет. Сегодня это в принципе мало что меняет. Да не о полёте писать хочется. Было кому это сделать и до меня. А я хочу рассказать о том, как в маленьком, но гордом городишке Кустанае обрадовались победе человеческого разума и технического совершенства, героизму человека и превосходству над не совсем уже в то время друзьями-американцами. Поэтому отталкиваюсь от голоса Левитана, который обрадовал нашу страну и сообщил остальным эту фантастическую новость в десять утра и две минуты московского времени двенадцатого апреля.
В Кустанае было двенадцать ноль две. Радио было всюду как всегда включено. И в жилье и на улицах. И вот ровно в ту минуту, когда Левитан торжественно-металлическим своим тембром оповестил о том, что советский человек, майор Гагарин побывал в космосе, облетел планету нашу за сто восемь минут и сейчас прекрасно себя чувствует, город Кустанай, как и все другие места проживания советских людей, взорвался ликованием. Общий тонус праздника выплеснулся бурно в честь Гагарина, нашего советского технического и научного могущества, покорения неведомого космоса, о котором все знали только то, что конца ему нет и края, как и звездам в нём несть числа.
– Мы первые! Мы самые счастливые и лучшие! Мы, советские люди!
Каждый радовался так, будто или сам слетал удачно с Гагариным, или, в крайнем случае, подготовил его к полёту и мысленно был с ним рядом в пылающей капсуле, несущейся к земле в плотных слоях атмосферы.
Людей отпускали с учебы и работы. После обеда по улицам было невозможно не то, чтобы автомобилю проехать. Пройти пешком, не касаясь плечами радостных частей ликующих толп, казалось невозможным. Откуда-то взялись люди с баянами, аккордеонами и гитарами. В центральный парк быстро сбежался состав духового оркестра и заиграл торжественные марши. На улицах появилось раз в пять больше больших желтых бочек на колёсах.
В бочках плескались тонны пива, и кваса. Студенты техникумов и учительского института носились по центру Кустаная с флагами СССР, воздушными шариками, портретами Хрущёва. Снимков самого Героя еще не было ни в прессе ни на телевидении. Да и смотреть-то малочисленные телевизоры было некому. Все вывалили на улицы. Обнимались с первыми встречными, жали руки, целовались в щёчку, пили пиво из бочек и водку на ходу. Гул над городом стоял такой, будто это сама Земля своим могучим басом приветствовала Юрия Алексеевича и ленинскую партию, сотворившую это чудо.
– Ура! – кричали те, кто повзрослее. А дети, уже не пелёночного возраста, вроде нас, подражали взрослым и тоже верещали многократное «Ура!»
Молодежь бесилась по-своему. Студенты уже успели на кумаче белой краской написать «Слава покорителю Вселенной Юрию Гагарину», « Мы в космосе, буржуи в заднице!» и всякою такую же скороспелую муть. Которая была, к счастью, искренней и радость людская была настоящей. Старики говорили, что похожее ликование видели они и сами участвовали в первый день победы в Великой Отечественной.
Накал счастливых победных чувств со всеми сопровождающими радость делами: водкой, плакатами, танцами и пьяными гуляниями днём и ночью не спадал три дня. Не меньше. Пока все разом не устали от радости всеобщей, выпитого пива и водки, да беспрестанных митингов и постоянного перемещения в пространстве улиц.
На четвертый день ликование переместилось в дома и квартиры. И коммунальные службы выкатились на грузовиках очищать город от остатков уличной еды, питья и брошенных портретов с транспарантами.
Мы тоже собрались на четвертый день к вечеру всей почти роднёй и примкнувшими к ней любимыми соседями у нас во дворе. Чтобы компактно отпраздновать очередную победу советского строя и поделиться мыслями о будущем. Всем тогда казалось, что после полёта в космос наша жизнь должна стать ещё лучше. Хотя, вроде бы, лучше уж и некуда.
Отец с братом Шуриком вытащили на улицу наш единственный на весь дом телевизор «Рекорд» и поставили его на крайний стол. Шурик наш работал электриком, поэтому из каких-то кусков провода, валявшегося за сараями, сделал удлинитель. Он зачистил провод, намотал его на вилку шнура телевизора, тётя Оля принесла изоленту, а мама доставила из комнаты серебристую антенну, растущую как ветка из черной подставки, похожей на пенёк. Воткнули удлинитель в розетку перед дверью сарая. Телевизор легко поймал сигнал и все стали смотреть на то, как Гагарин выходит из самолета в Москве и четким шагом идет докладывать Хрущёву об успешном выполнении задания партии и правительства. Он шел по ковровой дорожке так легко и уверенно, будто и не летал недавно почти в неизвестность, будто не было у него еще недавно ни страха перед бесконечностью космоса, ни ужаса во время посадки, когда в иллюминатор видел он с плохим предчувствием как пылает свирепым пламенем вся поверхность падающей на Землю капсулы.
О первом на планете космонавте телевизор показывал и рассказывал с первого дня после полёта почти неделю. Газеты тоже. И это не надоедало. Но в самый первый вечер на него смотрели как на чудо. Он не выглядел героем, никаких феноменальных отличий от всех нас, простых и обыкновенных, не было. Показывали все его фотографии: с тренировок, с отдыха на рыбалке, за чтением книжек и семейные. С женой и маленькими девочками. Мы все смотрели всё это за длинный вечер раз десять. Радовались. Было какое -то странное чувство почти у каждого. Будто с сегодняшнего дня все мы стали жить в другом мире. В добром, как потрясающая, милая и миролюбивая улыбка Юрия Алексеевича. И в самой сильной и могущественной стране на Земле.
Сидели допоздна. Приходили посмотреть телевизор и немного выпить за Родину и космонавта соседи из других домов нашей улицы. Все поздравлялись, обнимались и радовались, будто летали в космос сами. Все! И все вернулись, сделав за час нашу Родину примером и ориентиром. Теперь всем, а особенно хвастливым американцам придется утереть носы и догонять нас, СССР, ещё недавно потерявший миллионы людей и на треть превращенный в развалины.
Так думал я, уходя вместе со всеми малолетками спать после двенадцати. Я шел и слышал песни, музыку и громкие возгласы из разных дворов нашего квартала. Праздновали все. Кричали: « Слава нашей великой Родине!», «Гагарину – ура!», «Да здравствует социализм и КПСС!», ну и много чего ещё в том же духе.
Бабушка уже постелила мне, взбила пуховую подушку и ушла во двор ко всем.
Я лег, укрылся легким и тёплым, тоже пуховым одеялом, полежал минутку и улыбнулся. Хороший был день. Один из самых замечательных за всю мою длинную уже жизнь. Вспомнил как в школе, в двенадцать часов и пять минут, когда до конца урока ещё оставалось чуть ли не полчаса, тётя Наталья Васильевна, наша строгая и серьёзная заведующая распорядком дня и порядком в стенах школы, которая давала звонки на уроки и перемены, вдруг врубила на всю мощь оба звонка на первом и втором этажах. А после этого побежала по коридору, открывала двери классов и кричала во всё горло до хрипоты:
– Все на улицу! Сейчас по радио опять будут говорить. Слышите меня!? Человек на Луне! Наш человек на Луне! Советский! Быстро все к радиоприёмнику! Советский человек на Луне! Мы первые! Ура!
Вся школа побежала слушать Левитана о полёте Гагарина. Учителя обнимали нас и аплодировали. Мы смеялись. Радовались.
Я ещё раз с удовольствием улыбнулся от того, что мне невероятно повезло и я живу в такой замечательной стране, которая умеет быть счастливой и потому во всём побеждать.
Потом из последних сил натянул одеяло до самых глаз, вздохнул счастливо и мгновенно уснул. И не видел снов.
Глава двадцать вторая
В апреле 1962 года тепло прилетело в Кустанай с самого начала месяца. Меня бабушка послала в магазин за хлебом и я пошел в футболке, спортивных штанах из хлопчатобумажной ткани, да в легких сандалиях на босу ногу. И это в десять утра так солнышко грело. В магазин купца Садчикова, смывшегося в двадцать третьем году во Францию, ходило чуть ли не полгорода. Он стоял рядом с домом Жердя, а от нашего тоже не далеко – в пяти минутах передвижения неторопливым прогулочным шагом. А народ шел сюда чуть ли не из центра города, где было аж три больших гастронома. Потому, что наш магазин всегда имел практически всё, причём самое свежее и высшего сорта.
Говорили, что в горпищеторге работал сын купца. Старый пятидесятилетний дед. Хозяином, как папа его, при социализме он быть не мог. Государство везде само хозяйничало за всех. Но в горпищеторге сынок буржуя работал главным начальником, а потому папин магазин оберегал от всяких комиссий и прочих желающих потрепать нервы директору и продавцам. Ну и, конечно, отписывал туда всё самое высокосортное, недорогое и недавно изготовленное. Какое он от этого имел удовольствие, многие догадывались, но проверять его особый интерес к отцовскому магазину то ли стеснялись, то ли почему-то не очень хотели.
В общем, замечательный был магазин. Поэтому просто прибежать, быстренько купить, что хотел и убежать, никак не получалось. В магазине всегда стояло в очереди человек пять-десять, которые брали помногу, раз уж шли издалека, медленно выбирая и неторопливо расплачиваясь. А продавщица работала одна. Алевтина Сергеевна. У неё был пышный белый волос, собранный в высокую и замысловато сплетенную прическу, ярко красные, блестящие дорогой помадой губы, отделанные со всех сторон фиолетовыми тенями глаза и созданные толстым слоем туши огромные ресницы. Она носила два перстня, кольцо на толстых пальцах и длинные лакированные перламутром ногти. Завершали красоту её розовое от пудры лицо и постоянно разные, но обязательно голубые блузки под белым халатом. Это была очень солидная женщина.
Учительницы наши в сравнении с ней меркли и блёкли, хотя тоже пудрились, брызгались духами и ресницы тушью утяжеляли. Проигрывали они внешне тете Алевтине. Зато были богаче внутренне и в магазине потому держали себя гордо и достойно. Так гордо, что смущалась сама продавщица. Я это лично видел. Школа-то наша прямо напротив магазина. И на переменах мы бегали покупать фруктовый чай в брикетиках или кубики какао с сахаром. А учительницы пили там виноградный сок. На прилавке стояла конструкция из стекла, металла и пластмассовых краников. В одной треугольной колбе был сок томатный, в другой яблочный, а виноградный, дорогой, в третьей. Алевтина Сергеевна как артистка цирка метала вдоль прилавка стакан. Он скользил точно до колбы и никогда её не задевал. Продавщица открывала краник, сок тёк, а она успевала продать мужику, например, папиросы или взвесить сто граммов карамелек ученицам третьего класса. Она была виртуозом прилавка и лично я, дай мне волю, наградил бы её орденом Трудового Красного знамени. Или каким-нибудь вымпелом с белыми буквами и шелковой желтой бахромой.
Но всё было так до первых новогодних дней шестьдесят второго. Никто из населения нашего провинциального и не следил особенно за новеньким в газетах. Так, читали пробегом мелочёвку. Большие статьи никого почти не заманивали. Передовые колонки на первой странице, где всегда большие люди определяли партийные и государственные задачи по улучшению нашей жизни, а ещё ругали всякие проблемы и клялись их почти сразу ликвидировать, вообще никто не пытался осилить. Мудрёно уж больно писано было. Не все умы это расшифровать могли. Ну и, естественно, пропустил народ закамуфлированные под очередные задачи КПСС сообщения о том, что Никита Сергеевич Хрущев и товарищи его по борьбе за наше счастье начали мощную, мощнее сталинской, индустриализацию Родины и подъем на небывалую высоту сельского хозяйства. Почему-то всё грандиозное замышлялось, чтобы догнать и перегнать всеобщий ориентир абсолютного благополучия – Америку. Заводы-фабрики в Кустанае стали появляться неожиданно, быстро, и стало их за год в два раза больше, чем было. А ещё, конечно, хорошо оценил народ, что Хрущёв решил всех рассовать по отдельным квартирам. Поэтому двухэтажек одинаковых за год тоже налепили по окраинам и ближе к центру навалом. Всем, конечно, не хватило и частные домишки всё продолжали портить вид и воздух вонючим дымом из печек.
И это всё было прекрасно. Но вот сама жизнь простецкая, банальная, ежедневная и привычно ровно текущая стала как-то неброско и аккуратненько ухудшаться. Сбои стала давать местами. Батя мой предрёк почти пророчески в январе шестьдесят первого, в первый же день свалившейся на головы наши денежной реформы, что вот с этого момента и начнёт подкрадываться к народу, разомлевшему от дешевизны и доступности благ, финал радости. И наступит постепенно конец обещанному процветанию. И вместо коммунизма к восьмидесятому году получим мы гору проблем бытовых и государственных, а вдобавок нехватку всего, что едят, носят и в квартиры ставят. А мечтать будем не о светлом будущем, а о возвращении послевоенного прошлого, когда безо всякого коммунизма жилось легко и с удовольствием.
Как отец, хоть и умный дядька был, догадался об этом, почти не раздумывая и ничего не отщёлкивая на счётах или арифмометре «феликс» – поразительное откровение для меня и сегодня.
Ну, бегу, значит, я в магазин за хлебом. Бабушка послала. Но покупать его не буду. Я бегу занять очередь. Повернул за угол, до магазина было ещё метров двадцать. И сразу остановился. Очередь спускалась с магазинного крыльца и, извиваясь, доползала почти до угла. Это был народ, который ест белый хлеб. Те, кто обожает чёрный, шли лёгкой поступью мимо очереди внутрь и затаривались булками тёмно песочного или коричневого цвета из муки низших сортов пшеницы или хорошей ржи. Но избалованные мягким белым хлебом, батонами, сайками и сдобными булочками граждане стояли и ждали. Всё это должны были вот-вот привезти. У каждого в кармане лежали бумажки со штампами. На бумажке была накарябана фамилия мечтающего о белобулочных изделиях и количество булок хлеба, саек и так далее, назначенное и прописанное в жилищно-эксплуатационной конторе, проще – в ЖЭКе.
На семью из стольки-то человек – одна доза. А на семью побольше или поменьше – другая. Вот нам было положено два килограмма белого хлеба в любом виде на день. Хочешь – кирпичи высокие из нежной муки забирай в двух экземплярах. Тогда булка весила ровно килограмм. Хочешь – два килограмма плюшек набирай и ешь их с борщем или водку ими занюхивай. Я вот даже и не помню как эти бумажки назывались. Не карточки – точно. Памятуя военное голодное время – карточками бумажки не рискнули назвать. По-моему, всё же это были талоны. Но не суть. Главное всё равно не в названии, а в принципе. Хлеба не хватало.
Бабушка отсчитывала примерно час после того, как я влип в очередь, а потом приходила и отлавливала меня уже человек за пять до прилавка. Талоны эти были у неё. Она закупала отписанное нам число булок, брала попутно ещё что-нибудь, на что пока не требовались талоны, после чего мы шли домой, довольные тем, что хоть и нет сколько хочется хлеба, зато порядок есть. В виде гарантии, что по талонам мы всё одно своё возьмём.
Вот эта кутерьма с талонами на хлеб довольно долго длилась. Года три. Привыкли к ней. Ничего. Хуже было то, что на остальные продукты талонов не придумали, а они тоже стали потихоньку уменьшаться в количестве. И становились вроде и не намного, но дороже. Крупы всякие, консервы из привычной пресноводной рыбы. Тушенка, сгущенка, сахар, молочные продукты вроде творога, масла сливочного, катыка, кефира и самого молока. А молоко бутылочное постепенно поменяло вкус и стало жиже. Многие старушки, которые бутылки молочные собирали и сдавали в обмен на молоко, смеялись с грустью над тем, что после того как такое молоко выпьешь, бутылку и мыть не надо. Выручали тётки из ближайших деревень. Они приезжали на лошадях с телегами на углы кварталов и орали как громкоговорители с истерическими интонациями: – « А молоко! А кому молоко? А утрешнего подоя молочко парное! Э-эй, поспешай быстро, пока не скисло!»
Где-то в шестьдесят четвертом тёток с домашним молоком, сметаной и маслом прижали крепко и запретили им незаконную, оказывается, частную торговлю. То же самое сделали и с уличными торговцами свежим мясом всех видов и рыбой местной. Грибы лесные и полевые, привычные населению городскому, ягоды, фрукты из своих садиков и мёд с окрестных пасек на улицах тоже перестали появляться. За всем этим ходили на базар, где цены за год поправились в толщину и высоту изрядно.
Но хлеб – он всегда ведь был всему голова. За ним готовы были стоять сколько влезет, а остальные продукты уместились всем скопом на втором плане. Даже мясо с рыбой. И продавали белое желанное чудо даже по талонам два раза в день всего. С утреннего завоза и с вечерней выпечки.
Хватало вообще-то. Грех было жаловаться. Даже отписанные ЖЭКом килограммы не все съедали до последней крошки. Но сам факт того, что хлеба и всего прочего, растущего и пасущегося, сельскохозяйственного, проще говоря, стало вдруг не хватать именно для свободного выбора и беспрепятственного закупа любого количества, народ насторожило. Пошли разговоры всякие, не очень любезные к правительству. Да и советскую власть многие продолжали любить за революцию и победу в Великой войне по привычке, по инерции. Но уже появились и в начале шестидесятых годов разочарованные. Никто не предчувствовал раньше перемен к худшему. А теперь для многих, даже для учившихся на тройки с двойками, трещины в благополучии стали видны, ясны, хоть и не понятны.
Я, конечно, не помню всего. Что-то переспрашивал у постаревших родственников и знакомых. Но основное всё вбилось в память само собой, потому, что я стал работать корреспондентом областной газеты, а потом ещё учился в высшем политическом ВУЗе – ВКШ при ЦК ВЛКСМ в Москве. Там готовили первых руководителей, а потому не скрывали от нас ничего, чтобы мы знали, что говорить народу, а чего – не стоит. В общем, в итоге я узнал всё о прямой связи денежной реформы с желанием главных людей государства возвеличить мощь страны. Но уже за счет продажи нефти за границу, цветных металлов, твердых, самых дорогих сортов пшеницы и железа, угля, драгоценных металлов и минералов, которых в Союзе было бессчетное множество. Деньги уходили на строительство заводов-гигантов и изготовление техники, всё это добывающей и перерабатывающей. На народ стали тратиться меньше. Только и всего.
Кстати, я только недавно узнал, готовясь писать эту повесть, что великую, огромную и кошмарно дорогую Саяно-Шушенскую ГЭС построили всего-то ради разработки бокситов и получения нужного нам и загранице алюминия. Это мероприятие и коммунальные услуги народу подняло в цене, и стоимость бензина, ухудшило снабжение едой и несъедобными, но нужными товарами. В общем, думаю я, что остальное всем, кому довелось жить в семидесятые и восьмидесятые годы, удалось пощупать и вкусить самим. Поэтому я переключаю их на самостоятельные грустные воспоминания и меняю тему, время, события, без которых эпоха пятидесятых и начала шестидесятых так и останется забытой и побеждённой в итоге годами девяностыми. Они и добили ум, честь и совесть социалистической, в меру справедливой действительности, жуткой, извращенной формой неведомого нашему девственному народу дикого как бы капитализма. Который принёс всё, что едят и пьют без меры, во что одеваются, не стесняясь вульгарности своей, ездят на машинах, о которых и мечтать двадцать лет назад не смели. Но капитализм этот самодельный отобрал, возможно, самое ценное, что было в нашем народе: доброту, дружелюбие, честность. И поломал неписанные законы равенства и братства. От чего люди очень скоро стали жить не вместе, а просто на одной территории.
