Станислав Борисович Малозёмов
Всю жизнь я верил только в электричество
– Хорошо, – сказал Шурка расстроено. – Давай перекурим.
Мы спрятались в низину влажную, где как раз полно было багульника.
– Во! – обрадовался я. – Не сходя с места, норму сделаем. Давай курить.
Шурка достал из-под майки примятую пачку «Беломора» и мы, сладостно дымя, провалялись с ним пару часиков. Травили анекдоты, опять курили, пересказывали фильмы, какие один из нас не видел, снова закуривали и болтали обо всём подряд. Потому, что не виделись лет сто. С прошлых моих каникул. Ну, потом от курева стали трещать головы и захотелось пить.
– Давай быстренько нарвём багульника и отнесем бабушкам всё, что нарвали. – предложил я. – Ещё вот только мать-и-мачеху порвем на ручье и пойдем. Багульник сорвали быстро и почти весь, а мать-и-мачеху долго искали, потом долго сомневались, что это именно она. Но нарвали-таки. И с полными мешками побежали туда, где стоял велосипед и ползали по траве бабушки. И мы бы, конечно, застали их в лесу, если бы по дороге нам не попался странный заяц. Мы бежали прямо на него, а он даже ушами не пошевелил. Уши у него были короче, чем у других зайцев, которых мы встречали раньше. Сам он был не серый, не белый, а почти рыжий. Мы подбежали почти впритык к этому зверю и остановились. Заяц стоял на задних лапах, передние поджал к груди и шевелил носом. Принюхивался. Видно, очень сильно тащило от нас табаком.
– Поймаем? – предложил Шурка.
– А чего? Давай! Иди слева. А я с другой стороны. Из этого мешка траву пока выложим. Потом заберём. А в мешок – зайца. Домой его возьмем. Дрессировать будем. Научим по барабану колотить и коров в стойло загонять. Пенька спасибо скажет!
И мы стали бегать за зайцем, который, по-моему, не боялся не только нас, но и волков, тигров и слонов. Он не боялся ничего и никого. Бежал впереди, петляя, наворачивая круги, возвращался назад, обходя нас сбоку, и совсем задурил нам головы.
– Это не заяц! – зло сказал Шурка. – Это сволочь натуральная. Час за ним бегали. И где он теперь?
Огляделись. Среди зеленой травы и голубых, желтых и розовых цветов рыжего пятна не было. Заяц исчез. Испарился. Растворился в прохладе лесной.
– А мы часом не обкурились? – предположил Шурка испуганно. – Заяц точно был?
– Ну, по-моему, это был заяц, – не очень уверенно сказал я. – Пошли траву заберем и побежим к бабушкам.
Траву, выложенную из мешка, мы искали примерно тоже час. Вроде запомнили, где оставили. Но там её не было.
– Это был не заяц, – твёрдо сказал Шурка. – Это был леший. Лесной дурачок и хитрован. Нас заманил, закружил и траву нашу спёр.
– На кой хрен ему наша трава?! – Я захохотал на весь лес. – У него тут любой травы – тонны. От всех болячек. На любой случай.
– Ну, пошли тогда без травы,– Шурка закурил на ходу. Я отказался. – Завтра придем с утра и нарвем.
Мы сделали шага три вперед и наступили на нашу траву, аккуратно сложенную в кучку.
Пересказывать всё, что мы говорили о траве найденной, о лешем в облике зайца и о сборе травы вообще, я не стану, только исходя из своего правила – не писать на бумаге матерные слова.
Бабушки наши давно уже были дома, кормили Паньку, Шурика и моего батю. Он приехал, чтобы с утра помочь дяде Васе сено косить за деревней сразу.
Бабушки высыпали траву из наших мешков и так долго смеялись, поднося какой-нибудь стебель к глазам и выбрасывая его в большой таз с ненужными кусками стеблей, веток и цветков.
– Ну, какой весёлый день сегодня! – радостно сказала баба Стюра, вытирая слёзы от смеха. – Просто очень удачный, весёлый и добрый денёк.
-А то! – подтвердила бабушка Фрося. И тоже передником стерла со щёк слёзы.
Мы, конечно, с Шуркой расстроились. Подвели людей. Нарвали пёс знает чего. Полными придурками выставились.
Но баба Фрося посадила нас за стол, дала по полной миске жареных грибов сыроежек, которые здесь звали «синявками». Мы поели. Запили теплым парным молоком. И злиться на себя перестали. А чего злиться? У нас ещё всё впереди. В следующий раз пойдем за травой – так не смеяться над нами будут, а обнимать и спасибо говорить.
А в клуб к восьми часам вечера на последний сеанс мы всё-таки добежали. Успели. Правда, фильм совсем был плохой, не по войну, как все, что крутили в клубе, а про любовь, и до того скучный, что проснулись мы только, когда билетерша нас растолкала. В зале уже не было никого.
– Такие молоденькие, а напиваются, как свиньи. Тьфу на вас! – билетерша пошла выключать свет в фойе. А мы, вспоминая лес и воздух его, в котором тесно было всем замечательным запахам цветов и трав, пошли ночевать к нам домой. А завтра раненько снова двинуть в лес и принести много настоящего шалфея, багульника и всего, что любят наши бабушки.
Глава двадцать седьмая
Тридцатого мая шестьдесят второго года около шести утра мне снился жуткий сон. Какими внутренними силами мне удалось из него вырваться – не
знаю. Но обнаружил я себя уже спрыгнувшим с печи. Стоял я прямо напротив численника, который висел всегда над умывальником. По утрам все умывались и зубы чистили порошком «Особый». Прямо над крышкой эмалированного умывальника со смешной белой кнопкой на конце клапана-ходунка, между четырьмя гвоздями крепилось зеркало небольшое. Численник висел на пятом гвозде выше него. Панька вставал всегда первым. Он моментально соскакивал с печных полатей, гляделся в зеркало, потом долго чистил зубы и ополаскивал лицо и волос водой над табуреткой с тазом. Полотенца для дома бабушка нарезала сама из большого куска ткани, которую все называли вафельной. Кусок покупался в сельповском магазине. Полотенец из него получалось с десяток. Потом баба Фрося обмётывала края прочной шелковой ниткой и из неё же делала петлю. Остатками от материала она укрывала вёдра с только что надоенным молоком и сепаратор. А мелкие остатки она точно так же подшивала и все использовали их как салфетки во время еды.
Вот дед Панька полотенцем вафельным утирался, снимал с гвоздя приготовленную вечером полоску из марли и подушечку из неё же, перевязывал пустую глазницу, а уже после всего отрывал от численника листок прошлого дня для «козьей ножки», доставал с печной лежанки кисет с самосадом. Потом обязательно выпивал из кринки, прикрытой вафельной салфеткой, молоко вчерашней вечерней дойки и уходил крутить на завалинке самокрутку. Он с удовольствием высасывал из крупного тлеющего кулька порцию дыма с ядрёным никотином и только потом шел заниматься хозяйством. Делал он всё это одинаково всё время, сколько я его помню. Потому, что очень часто мне приходилось утром вставать вместе с ним. Дед любил давать мне какую-нибудь работу прямо с рассветом. Приучал быть сельским хозяином и очень хотел, чтобы я вырос и переехал жить в деревню.
Я глянул на численник, понял, что Панька уже курит на завалинке и тоже стал быстро чистить зубы и плескать воду на лицо и волос. Как дед. Попутно надеялся вспомнить страшный свой сон, но очнувшийся мозг воспроизвёл только самый конец. Вроде как несёмся мы с Жуком на велосипеде с горы вниз к Тоболу. Я впереди, а Жук на багажнике. Но несёмся не одни. Сбоку, не касаясь земли, бежит в черном плаще с капюшоном смерть. Вместо глаз – дыры, сверкающие таинственной глубокой синевой, рта вообще не видно. Плащом прикрыт. В левой руке коса, а правой она по очереди снимает с велосипеда руль, тормозные колодки, потом оба колеса. Причем не хохочет свирепо и зло, а молча всё делает. Ни колёс, ни тормозов, а мы летим к Тоболу всё быстрее. И орём от ужаса. А там, где должна быть река, – нет реки.
Вместо неё – бездна. Пустота бесцветная. Просто нет ничего кроме глаз, огромных, немигающих, занимающих всю пустоту. И ласковый голос из бездны, откуда-то ниже глаз этих, бархатно зовёт голосом Левитана: « Мы так долго ждали вас, пацаны! Идёмте в царство пустоты! Вас не будет нигде, но вы будете везде. У нас не надо учиться и работать, есть, пить, носить одежду и думать о будущем. Потому, что у нас всё-всё прошлое и одновременно всё будущее. Вы никогда не будете жить, но и не умрёте никогда».
– А чего тогда с нами смерть бежит рядом? – крикнул я в бездну.
– Это же бабушка твоя Фрося! – успокоил нас голос. Она вас проводила и теперь домой пойдет.
И мы полетели прямо в один из глаз, огромных, как всё небо. Прямо в зрачок.
Вот в этом месте я и проснулся. Бабушка Фрося зашла из сеней с кувшином молока и тремя плюшками, сверху завёрнутыми румяными кольцами.
– Давай, Славик, побыстрее ешь-пей и к деду иди. Он сегодня дежурить заступает на три дня бахчи совхозные охранять вместе с Гришкой Гулько. Вас с Шуркой Горбачевым с собой берет. Поможете им новый шалаш поставить. А то старый пересох в жару. Дождь пропускает.
– Во! – обрадовался я от души. – Бахчи – это красота. Жалко, что арбузы ещё зеленые.
– У него там полоска скороспелых есть. Пожуёте. – бабушка поставила кувшин на стол, на вышитую самостоятельно крестиком скатерть. Она была в разноцветных листьях из мулине. – Пей да иди вон. Ждут же все. Лошадь уже запрягли, в телегу всё сложили надобное.
Я быстренько глотнул молока с плюшкой. А две других сунул под майку. Сгодятся потом арбуз заедать. И мы поехали за тринадцать километров на сторожевой пост менять татарина Шарафутдинова и пришедшего осенью из армии Кольку Круглова. Охранять поехали, шалаш строить и арбузы лопать.
– Повезло, – тихо сказал я Шурке.
Он не ответил. А и чего отвечать? Дураку понятно, что повезло. Мы развалились на сене в телеге и, раскачиваясь на неезженой дороге, стали тихо петь нашу любимую песню «Эй, моряк» из удивительного фильма прошлого года « Человек-амфибия».
– Сейчас в горелый околок завернем, – повернулся к нам Панька. – Два топора хоронятся под сеном, прямо под вами. Достаньте. Пойдёте метров на десять за новорост берёзы и наколете сухостоя осинового. Так, чтобы на два шмата ровно ушло, в самый хват – шалаш укрыть.
– Ну, шалава горбатая, пошла шибче, пошто ползёшь ровно байбак-подранок! – вежливо попросил лошадь Булочку её хозяин и лучший друг дядя Гриша Гулько и поводья потянул влево. С дороги. Езда на деревянных колёсах по пересеченной местности, по целине, которая обросла разнотравьем, цветами разными и буграми, которых кроты насыпали вдоль и поперек лугов уйму – это испытание для телеги, и для лошади, а для седоков – пытка. Мы с Шуркой выковырнули из сена топоры, спрыгнули и медленно побежали впереди лошади.
– Что, Булочка, смерти твоей хочет хозяин? – спросил я лошадь, которая на тихом ходу ухитрялась отщипывать верхушки любимых трав.
– Айда ходчее! – дядя Гриша махнул в нашу сторону кнутом и уселся поудобней. Он по казачьей своей любви к нагайке с трудом, но на крестьянской работе с лошадью заменил её кнутом и очень любил остро и звонко щёлкать концом с короткого и резкого размаха. Свесил он культю и деревянную приставку к ней с телеги. – На заруб сушняка даю вам полчаса. А мы по цыгарке засадим покедова.
– А чего он лошадь Булочкой назвал? – на бегу поинтересовался я у Шурки.
– Она, когда жеребенком была, булочки выпрашивала. Любила сдобное. Когда тётка Зинаида булочки пекла в дворовой печке, то она не отходила, выпрашивала. Ну, тётка её и приучила. Размочит горячую в воде и даёт. Так она пять булочек с ходу заглатывала, как человек. И во дворе Зинаиде просто проходу не давала: вот вынеси мне пару булочек и всё! Дядя Гриша и обозвал её Булочкой. Лошадь молодая, сильная, добрая. Я на ней даже верхом ездил.
– А на бахчи приедем, попросим его, чтобы распряг и дал покататься?
– Да запросто! – подмигнул Шурка. – Главное, чтоб сразу разрешил, пока трезвый. А потом к ночи они с Панькой надерутся браги и будут петь песни, пока не уморятся. Упадут в шалаше сны смотреть хмельные. И катайся хоть до утра.
– А воры если? Бахчевня-то здоровенная. Километра три в длину и в ширину километр. Обход же надо делать. У них и берданки с холостыми патронами, да солью заряженные. Кнуты, – я так удивился. Думал, что сторожа беспрерывно обходы делают и добро берегут.
– А ещё не было случаев, чтоб воровали, – Шурка меня обогнал и, размахивая топором как индеец, с визгом вонзился в гущу молодых берёзок с осинами и пропал.
Панька с дядей Гришей дуэтом обратились к Булочке: – Тпру-у-у! И сползли с телеги. Ноги разминали. Панька две, а дядя Гриша – полторы. Потом вернулись к телеге, достали из дедовской котомки кружки, а что они делали потом – не увидел я. Тоже вбежал в лес. Шурка уже рубил сухие деревца. Они высохли после пожара. Лес горел с середины. Подпалил кто-то по пьяне. А может молния ударила да зажгла. Никто не расследовал. И, как рассказывала баба Фрося, если бы не дождь, неизвестно откуда принесённый небом к этому лесу, то весь бы он и сгорел. Но те деревца, которые не горели, а только оказались поблизости, засохли от перегрева почвы и под жгучим воздухом. Вот из них основа шалаша получиться должна была идеальной. А потом сверху на основу эту набрасывается трава слоя в три. Потом на траву один к одному укладываются толстые листья лопуха, которого на лугах – целые заросли местами. А потом уже на всю эту конструкцию сверху кладутся через каждые двадцать сантиметров стволики осины потолще и концы их вбиваются в землю. Всё. Теперь и лопух ветром не снесет, а он будет и от дождя прикрывать, потому как почти не промокает, и от жары будет помогать, и прохладу лишнюю в шалаш не пропустит. Финальная операция в изготовлении серьёзного шалаша – это закладка пола толстым слоем сена. Травы скошенной. И завешивание двери куском брезента. Сооружение получалось высоким, под два метра, широким и длинным.
Мы нагрузили рубленного сухостоя столько, что сесть в телегу не смог бы никто. Шли пять километров рядом с этой перегруженной колесницей, дядя Гриша ковылял рядом с головой лошади Булочки, держа её под уздцы, а Панька на ходу руками в воздухе рисовал нам форму, объём и принципиальную схему-чертёж нового дома-крепости для сторожей, сопровождая воображаемый рисунок словесно. Если из всей речи его выбросить матюги и прочие слова-паразиты типа «ядрена вошь» и «сука-собака», то задание по строительству нам с Шуркой было ясно и понятно как клятва пионера.
И мы стройку завершили в рекордное время при полновесной словесной поддержке обоих сторожей. У них в землю рядом со старым шалашом была вкопана по самую крышку баклага с бражкой. В грунте, где к тому же вода совсем рядом с поверхностью, бражке было хорошо. Прохладно. И пить её деду и дяде Гулько было приятно. Ну, а в насыщенных брагой их организмах быстро созрел комфорт душевный, который позволил им руководить стройкой не свысока, а тепло, по-свойски.
– Шурка, мать твою перемать! – ласково говорил Шурке дед Панька. – Вот на …-..-.–.. ты эти –..-…-..-угловые стойки шибко мелко в землю приткнул? Не камышовый жо шалаш мастырите. Первый же тарап (это ветер низовой) порывистый снесет оный шалаш к –..-..–..! И продольную кладуху-жердь ко всем сторонним стойкам пуще укрепи ремнями сыромятными. Вон они. Да ты вон туды зыркни, на розвальни. Ото ж тама аккурат двадцать ремешков. Я их наперёд нарезал. Висят вона, на жердю намотанные. Без них у вас такая..-.-..-. получится, что к ..–..–..–.-.. такую работу.
– ..-..–. ребята делают! – Встревал твердо дядя Гриша – Зря..–.-..-.– до них. Пошто с напраслиной в купырь лезешь? Мы в их возрасте ..–.. бы етакий шалаш подняли. Потому как старшаки сами всё мороковали. Сейчас вон лопухом покроют, да крест-накрест поверх лопуха осинкой прислонят и будет такой ..–..-.. домик, что ..–. кто допрёт, что это не ты, Панька, –..–.. шалаш, а пацанва желторотая. Со стороны глянуть – баско сгоношили ребятушки халабуту-то. Жило (жилище) вышло ровно крепкий посад!
Ну, мы часа два возились, а они столько же нас направляли, комментировали и хвалили. Мы наносили сена внутрь. Панька мимоходом незаметно накосил литовкой маленький стожок. Коса, оказывается, под телегой была вставлена в железные скобы. Расстелили мы сено, примяли три слоя и стало в шалаше так замечательно, что не хотелось вылезать. Времени было ещё три часа дня. Быстро управились. Но вместо нас устали деды. Потому как, хоть и прохладная была бражка, но злая, с ног валящая. А они омеломурили минимально кружки по четыре. А потому решили опробовать уют шалаша лично.
– Я Булочку распрягу пока? – Шурка сунул голову в шалаш, где деды уже выдохнули, расслабились и подобрели до кондиции добрых гномиков, которые в сказке всё-всё делали, чтобы всем вокруг было счастье.
– Ага.– Зевнул дядя Гриша Гулько.
– А…– начал Шурка выворачивать кренделем второй, главный вопрос, но выкрутить его не успел.
– Разнуздайте и балуйте на ней, скокмо влезет. Тольки спокой соблюдайте. Кобылу мне не псотить! Слышьте, чего гуторю? Тут вам зараз не ипподром, а Булочка – девочка не гоночная и от дюже ходкой скачки запросто может скопытиться. Седайте хошь по одному, хошь разом двое. Но не балуйте больно-то, – дядя Гриша сказал два последних слова уже в спящем состоянии.
Дед Панька покрепче был и в это время проходил только стадию зевоты.
– Ну ..–..– вы тут маячите? – Панька почесал спину. Травинка, видно, попалась колючая. – Свербит бок чегой-то. А вы сминайтесь на Булочке кататься покуда. Но аккурат держите. А то обмишуритесь, сковырнётесь с хребта – страма будет перед нами. Тут хист надобен. Сноровка, стало быть. Бахчу обскочите вокруг. Поглядите внимательно. Сдаётся мне, что..–..–. в этом году урожай, а это хорошо! Ну, мы ужо схилились и покедова мал-маненько прикемарим.
После таких значительных слов он затих и через несколько секунд выдал приличный богатырский храп. Здоровый и крепкий мужик был мой дед Панька.
Ну, а нам чего осталось? Пошли распрягать Булочку, которая тихо стояла вместе с телегой и съела вокруг себя почти всю траву вместе с цветами.
Шурка сунул руку под сено в телеге и позвал шепотом.
– Эй, Славец, подь сюды. Давай, мухой!
Я подбежал. Шурка раздвинул сено и обнажил три ружья с ремнями. Два из них были простыми берданками. В совхозе почти каждый имел. Вроде бы, чтоб на охоту ходить. А вот третье ружьё было не обычное. Я не видел нигде таких.
– Это что за игрушка такая? – я потрогал длинный чёрный ствол и красиво изогнутый спусковой крючок.
– Винтовка Мосина это. Трехлинейка знаменитая. Видишь, магазин внизу, коробочка маленькая. Там четыре патрона калибра 7.62. Пятый в стволе. У Паньки она как-то с войны вместе с ним приехала в разобранном виде. Как провёз – не говорит. Но любит её. Протирает маслом, чистит, разбирает. Старая машинка, но работает как часы. Он вот здесь и стрелял, помню. Поставили доску с дядей Костей и с Григорием. И давай в ней дыры долбать!
Никому не показывает кроме своих. И в деревне я не слышал, чтобы кто-то говорил про Панькину винтовку. Он один раз сказал, что живёт третью жизнь уже. Первая – это когда они с Урала смогли до Владимировки доползти живьём, вторая – это когда он остался только без глаза, а не забили в сильном артобстреле намертво. А третью жизнь в войну ему винтовка Мосина подарила. Он толком ничего не рассказывал. Знаю только, что безотказно сработала она, когда один раз уж очень крепко за жизнь свою бился. Не она бы, то и Паньку бы помнили по довоенным карточкам. Три штуки всего на стенке висят. Вон как, понял?
Я ещё раз ощупал всю винтовку от приклада до прицельной мушки и холодновато на сердце стало. Я тогда не догнал ещё, что это холодила кровь рождающаяся во мне чисто мужская страсть и любовь к оружию, оставшаяся до старости.
– Ладно, закрывай обратно, – я тоже стал сдвигать сено. – Поехали на Булочке бахчи объедем.
Умная и терпеливая лошадь была эта Булочка. Седла-то нет. А на неё надо взобраться как-то. Мы попробовали с земли взлететь на хребет. Но соскальзывали и валились в траву. А Булочка взяла и с умным лицом подошла к телеге и прислонилась к ней круглым боком своим.
– Вот, блин, как она догадалась!? – хлопал себя Шурка по ляжкам, сидя почти возле гривы.
– Мы, похоже, не от обезьян произошли, – вслух подумал я. – От лошадей. Фига с два бы нам обезьяна догадалась спину подставить и жизнь облегчить.
Я сидел и держался за Шурку. А он – за короткие уздцы. Тихонько шлёпнул Шурка Булочку кедами по бокам и тряхнул уздечкой. Поехали. Без седла я катался на лошади впервые и за часовое путешествие вокруг бахчевого хозяйства раз десять соскальзывал с лошади наполовину и трудно восстанавливался в исходное положение. Шурку тоже мотыляло в стороны. Но не свалились как-то. Повезло. Зато отбили себе всё, на чем сидели, всё что соприкасалось с довольно острым лошадиным хребтом. Хотя Булочка вполне упитанная была коняшка. Приехали мы к шалашу, потихоньку соскользнули с лошадки и пошли будить дедов, широко расставив ноги и слегка сгибаясь от неопределённых острых ощущений в определенных местах.
Деды храпели уверенно, устойчиво и слаженно. Разбудить их докладом сквозь брезент двери шалаша не выгорело.
– Слушай, Шурец! – тихо позвал я. – Пойдем глянем сколько там бражки у них. Как-то вот думается мне, что дежурить сторожами три дня будем мы с тобой.
Фляга была почти полной.
– Трындец! – определил наше ближайшее будущее мой деревенский друг.
Но обощлось. Панька с дядей Гришей вышли из шалаша свежие, как на свет народившиеся. Вдохнули глубоко воздух луговой, запашистый и терпкий, подставили лица прохладному ветерку предвечернему и занялись своими делами. Нас как бы и не было вообще. Только через полчасика, уходя поливать огурцы, капусту, редьку черную и тыквы, посаженные за толстой стеной подсолнуха, Панька, глянув на меня единственным умным и хитрым глазом, да посоветовал оставшиеся от строительства шалаша стволы осин и березок порубить топором, который лежит в телеге рядом с передним левым колесом. А потом сделать метрах в пяти от жилища закладку для багатицы, костра, значит. Вбить колья-рогатины по бокам и на них бросить толстый железный прут.
Прут прикручен проволокой снизу телеги. Это надо, чтобы воду вскипятить в бидоне жестяном. Чай, мол, потом заварим. И они ушли. Дядя Вася возле огорода с друзьями выкопали яму, краном опустили в неё бочку от старой «водовозки» и он постоянно заливал в неё воду из ближайшего озерка. Потом приладил какой то насос, который работал от аккумулятора. Изобретательский самопальный и доморощенный гений дяди моего легко позволил бы ему допереть до того, чтобы насос работал вообще без электричества. Но, видно, второпях создавал он конструкцию орошения, а потому поступил как средний по развитию технарь. Просто заряжал его регулярно от генератора бнзвоза и дед на поливе получал всё, что сажал. Причем в таких количествах, что хватало всей близкой родне. И нам, городским, тоже.
Вечером, когда стемнело и заскрипели цикады, когда между травинками стал прохладно сочиться сладкий аромат глубины земной и половина луны начала своё медленное плавание в океане небесном с одного края горизонта на другой, мы все занялись самым приятным. Едой, питьём и разговорами.
Прогорел костер и мы в живой ещё золе напекли картошки с полведра. Дядя Гриша прошлогоднюю прихватил. Напились до упора чая с плюшками бабушкиными. Деды влили в себя по паре кружек браги, а после всего этого все расслабились и легли вокруг костра боком на подставленные локти.
Прямо над головами, чуть не погасив костер ветром от крыльев, как призраки пролетели большие, совы.
– Неясыть бородатая, – как-то определил дед.
Вокруг нас всё время двигалась и летала всякая живность. Чуть поодаль, возле озерка, свистела с завыванием большая, видно, птица, свистели суслики и как дети маленькие плакали зайцы. Никто их не обижал. Просто они так разговаривают.
– А чего зайцы такие трусливые? – задал я вопрос коллективу. Как оказалось – глупый.
– Зайцы – ещё те звери! Бельтюки у их вроде косые, да? Ан нет! Это у них ноги разные. Правые длинше. Потому они по кругу-то и шарошутся, – засмеялся дядя Гриша. – Сами смирные, не нападают, но дерутся хоть с кем. И часто огарнуют даже больших зверей. Выигрывают. У нас один дурак поймал сетью зайца. Вытащил его за уши. Дружкам-охотникам показать ясыря(пленника) отловленного хотел. А пленный ясырьный заяц, вот те крест, извернулся, да забрухал задними лапами мужику пузо до самых кишок. А потом вырвался и замурил ходко. Токмо его и видали. Еле спасли мужика, лотоху ентого, в больничке совхозной.
– А сигает, однако, как! – вставил Панька. – Метра на три вверх почитай без разгону. Под фарами тикать могёт шибко ночью на дороге. Давишь акселератор, стрелка к восьмидесяти подходит на спидометре, а заяц чикиляет себе ровнёхонько и хрен догонишь. Бывалыча и мясо сырое они едят. Капканы зорят охотничьи. Так что, это только в сказках он такой миленький как плюшевая игрушка. А в жизни хоть и не волк, но зверь не слабый. Чумач ещё тот!
Дядя Гриша еле дослушал про зайцев до конца. На лице его, покрытом оранжевыми бликами от вяло горящего костерка, было крупными буквами написано, что пришла пора петь. Потому, что хорошо. Никто не поёт, когда плохо. Он откинул назад плечи, уперся руками позади себя в холодную траву и запел:
Ой, то не вечер, то не вечер,
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось.
Ой, мне во сне привиделось…
Тут в дуэт своевременно вплёлся Панька с грубым вторым голосом. Пели они просто замечательно. Говорили, что у казаков душевно петь – от природы. Как у цыган. Панька тоже выбросил назад руки, выпрямился, освободил голос:
– Будто конь мой вороной
Разыгрался, расплясался,
Ой, разрезвился подо мной.
Ой, налетели ветры злые
Да с восточной стороны.
Ой, да сорвали чёрну шапку
С моей буйной головы!..
Песня была длинная и драматическая. Бражка не только помогала петь, но и будила потаённые чувства. Деды пели и костер высвечивал в трех их глазах маленькие слезинки, которые не скатывались по щекам, а замирали в глазах. Это и были нежные чувства суровых казаков, почти никому не видные. Слезинки выкатывались стеснительно и сдержанно. По-мужски. Они светились, жили отдельно от грубых крестьянских казачьих душ и застенчиво дрожали в ночном воздухе.
Пели они долго. Казачьи, само-собой, песни, которых мы не знали. А подпеть хотелось. Наконец они передохнули, выпили по кружке и с суровыми лицами исполнили «Летят перелетные птицы». Тут и мы с Шуркой вписались, хотя не знали всех слов. Но всё равно песня удалась.
А после этого все молча начали вспоминать каждый своё, то, что исподволь навеяли песни. Молчали так долго, что у меня первого силы сидеть как на поминках кончились.
– Панька, а Панька! Дед! А вот арбузов тут море целое. Мы же всю бахчевню объехали. Их в город свезут на базар? И почем продавать будут? Я пацанам скажу, чтобы ваши покупали. Больно вкусные. Сладкие. Маленькие, а куда вкуснее, чем нам в Кустанай из Ташкента привозят по пять копеек за килограмм.
– Ташкентские! – от души захохотал Григорий Гулько. После чего сказал, как отрезал: – Скуснее астраханских арбузОв не бывает в природе. Вот сюды забей себе, пацан! И вы ноне астраханские ели. Мы с Панькой тридцать, почитай, лет тому, когда с Урала-то ноги уносили, сховали и свезли всё. Неделю цельную гуртовали обоз свой. Забрали и семена от арбузОв. От нас там Астрахань была недалече, если мировыми масштабами судить. Посадили тут. Марь была, конечно. Неуверенность. Мы ажник чуток замельтишились, шугнулись. Думали, что не примет их эта земля. А оно вон как обернулось. Потом с первого урожая семян собрали прилично, со второго. Совхоз вон сколько земли отмерил нам. И дыньки-колхозницы местные садим. Тоже растут. АрбузЫ, правда, размером да весом не выходят как под Астраханью да на Урале. Но вкус тот же.
– А арбузЫ эти мы не продаем,– Панька скрутил «козью ногу» и задумчиво затянулся. – Я тогда ещё прежнему директору совхоза, царствие ему небесное, затесал мысль, что люЯм нашим надо радость нести, подарки делать, коли уж власть у нас ради народа существует. Золотых побрякушек да автомобилей мы всем подарить не могём пока. Не поспело время это. А по мешку арбузОв астраханских местного изготовления – запросто можем завезти в каждый дом. И все три директора, которые правили пока мы тут живём, ни разу и не пробовали наше арбузное производство прижучить. Наоборот. В запрошлый год вон ещё три гектара добавили. У нас две тысячи человек, если детишек не считать. И всем в достаток хватает. Даже бабе Стюре твоей в город свозим. Солит она их.
Я вспомнил солёные с капустой вместе бабушкины арбузики и сглотнул слюну. Безусловный рефлекс сработал.– Люди-то довольны как! – закончил повествование дед. – Оно-то да. АрбузЫ вкусные. Но не в арбузАх дело-то. В уважительности совхозной к людям своим дело. Настоящей, не для отметки в райкоме партии. Там, кстати, ни хрена про это и не знает никто. Директор наш не говорил никому. А и на фига бы? Дело наше, семейное, Владимировское.
Сейчас позволю себе небольшое отступление для некоторых уместных тут разъяснений.
Обратите внимание: удивительная была речь у стариков наших. Они и свой привычный казачий говорок естественно вплетали в простую крестьянскую речь. И матюгались безбожно, но беззлобно, не вкладывая в матюги ругательного смысла. А просто соединяли один способ изложения мысли с разными другими. Они читали много всяких газет и книжек, что не было чем-то необычным. В деревне нашей очень многие читали всё почти так же, как городские. Газеты, журналы, книги. Панька и детей своих приучил читать. А они потом выросли и все почти, кроме младшей Валентины, получили высшее образование и трудились на уважаемых интеллигентных работах. Потому временами и Панька, и родственники его излагали вполне уместно свои мысли, цитируя заученные большие фрагменты статей газетных, политических лозунгов и философских изречений, или книжек мудрёных. Выходило, со стороны наблюдая, что деды наши держат руки на пульсе всего самого актуального и современного, знакомы с философией и вообще могут свободно говорить на нескольких русских языках. На матерщинном, на простонародном, а также почти литературном, на родном казачьем и городском, в меру культурном. Лично я за долгое время общения с ними и сегодня довольно квалифицированно и свободно говорю минимум на пяти русских языках. Что временами шокирует родных и близких. Ну вот. Конец отступления
– Ты, Павел Иваныч, про корейцев забыл сказать, – дядя Гриша тоже свернул цыгарку и зашабил с удовольствием. – Их, когда сослали с мест родных в наши края, то они у совхоза зАраз землю запросили под лук да морковку. Ну да, не спорю, они продают своё. В город таскают. Но по мешку лука в каждый дом осенью завозят. Дарят. Потому как люди они не только трудящие, но и добрые. Порядочные. И ведь ничего за свои подарки у правления не просили никогда. Живут, как могут в своём закутке возле околицы. Сейчас у них уж домов сорок, не меньше.
