Станислав Борисович Малозёмов
Всю жизнь я верил только в электричество
Ну, кроме героического заплыва на плоту по Тоболу, мы перед первым сентябрем ухитрились два раза подраться стенка на стенку с «наримановскими» и «колёсниками». Колесные ряды обосновались почти на берегу Тобола раньше, по-моему, чем сам Кустанай. Это был посёлок мастеров. Колёса для телег делали, сами телеги, глиняную посуду всякую и даже из стекла выдували разные забавные фигурки, вазы и огромные двадцатилитровые бутыли. Оттого пацаны из этих рядов считали, что главные в городе – они. И все остальные шкеты обязаны были их уважать и носить им то папиросы, то по пять рублей в неделю от каждого района, то разрешать великодушно кадрить девчонок в любой точке Кустаная. Наримановские жили от них недалеко, но не дружили и в союзники не писались. В Наримановке существовал чернорабочий люд. Мешки судьба определила носить им на элеваторе и базаре, вагоны разгружать, на стройках подсобными работниками служить. Кирпичи носилками таскать, песок разгружать с машин и копать котлованы под фундамент. Мужики жили там на жизнь маленько злые и по этой уважительной причине сильно пьющие. Пацанва наримановская отцов копировала только в одном: лет с восьми попивали шкеты бормотуху и курили план. А жили, как могли. Вкалывали на пару с родителями и попутно подворовывали везде и всё. Без разницы. Они доживали дома максимально до шестнадцати, а потом расфасовывались по зонам для малолеток или по крыткам. По тюрьмам, значит.
Но вот мы с ними в суровых боях за правду и место под солнцем трепали друг другу внешность строго по договоренности. То есть, от инициаторов бойни шел к врагу посыльный и там утрясал день и час встречи. Бились исключительно по звонку и только в рукопашную. Без предметов тупых и острых. Наш район звался «Красный пахарь». Потому как образовался он из деревенской публики. Она свалила в город за более длинным и увесистым рублём, чем давал в селе даже самый трудовой трудодень. Ну, ещё селились тут сельские умники. Они поступали учиться в ПТУ, всякие техникумы и учительский институт, чтобы процветать дальше при знаниях и дипломах.
Вот мы числа двадцать седьмого побились с «колёсниками», потом пошли с ними же в парк поесть сахарной ваты и хорошего пломбира. В этот раз нам повезло больше и мы их одолели. Потому и вату, и мороженое ели на халяву.
Договорились в следующий раз спихнуться стенками зимой. В декабре. А «наримановским» через день проиграли уже мы. Нас и поменьше в этот раз было, да ещё после сражения с врагом предыдущим многие из нас руки поотбивали и мышцы потянули. Ну и ладно. Пошли, купили им пива на базаре по три кружки на нос. И карася сушеного, из местного озерка перед Затоболовкой.
Пиво с ними пить не стали, а по три рыбки сгрызли, конечно, за компанию.
Ну, сильно в двух боях не пострадал никто. По понятиям бились же. Кровь появилась – тебя уже не трогают. Садишься, смотришь со стороны. Лежачих нельзя было бить и если вдруг кто-то сам руку поднимал над головой. Это означало, что ему или в пах попали, или порвали рубаху, кофту, а то и штаны. А, бывало, даже ботинки разваливались. В таком виде домой через весь город тащиться было уже не шибко прилично, а продолжишь дальше махаться, рубашку и всё уже разодранное вообще можно было в клочья разнести. Родители не поцелуют за такой сюрприз.
Ну, короче, развлеклись таким образом. По графику и без злобы. Просто с уговором: проигравшие в драке не просто пивом или мороженым отделываются, а выполняют желания победителей. Ну, там, девчонок наших не клеить, в нашем районе не жиганить. То есть не воровать по мелочам. И ходить у нас свободно хоть по одному, но без ножей, кастетов и прочей ерунды, а драк ни с кем не затевать, держаться. Что самое интересное, слово всегда все держали. Кто срывался, от своих же получал по тыкве. Понятия, которые положено соблюдать, не воровские были, не блатные, а просто «законные». И соблюдались они, насколько помню, годов до семидесятых До середины их. А потом подросло странное поколение, которым честь была не знакома. Как и совесть. Как и верность слову своему.
Ну, хорошо. Эти развлечения до школы мы провели с энтузиазмом и в целом удачно. А потом ещё успели съездить в Рудный на карьеры, поискать минералы после взрывов и по паре раз прыгнуть с ковша любимого шагающего экскаватора ЭШ-15. Потом уже тридцатого после линейки порыбачили хорошо на Тоболе. Окуней надергали с полведра и мама Жука нам их зажарила в панировочных сухарях. Утром тридцать первого мы собрались все у меня на скамейке перед воротами, сгрызли полкило семечек и решили попытать судьбу в аэропорту. Может, удастся совершить круг почета над городом в честь нового учебного года.
– Чарли, уговаривать начальника порта ты будешь, – посоветовал Нос. – У тебя и не жалобно получается просить, и не нагло. И гладко словами сыплешь, что тоже действует.
Мы добежали бегом до вокзала, а там прямиком через пять рельсовых пар переметнулись в аэропорт. Николай Петрович, начальник, попарил нас долго в приёмной. Кто-то нужный у него сидел. А когда мы невинной маленькой толпой к нему ввалились, он первый без слов понял что к чему.
– Ах, блин, пацаны! Вас же завтра на каторгу запрягают. Грызть гранит многих ненужных вам наук. И вы перед мучениями хотели бы получить последнее удовольствие. Пролететь над городом и помахать на прощанье ручками воле вольной! Понял. Сейчас сделаем.
Он взял рацию и вызвал всех на ответ.
– Второй, ты облет когда делаешь. Уже? Ладно. Четвертый, ответь первому!
– Я слышал, Николай Петрович, – прошелестел в режиме шипения рации четвертый. – Я через десять минут на рулежку иду и потом на три круга облёта города перед рейсом в Лисаковск и Джетыгару. А что?
– Пацанов наших, любимцев, будущих пилотов ТУ-104, возьми на круги. Пацанам волю завтра прикрывают. Первое сентября-таки.
– Да нехай бегут по-быстрому! Это Чарли, Нос с Жуком и этот… как его? -Летчик замялся.
– Жердь я! – крикнул в рацию Жердь.
– Ну, ноги в руки прихватили! – проскрипела рация голосом дяди Володи Пашутина. – Через десять минут борт задраиваю и рулю на взлётку. Там уже не возьму.
Благодарили мы начальника уже на бегу из приёмной. И успели на дяди Володин АН-2. Летали мы уже далеко не в первый раз. Всё сверху было нам ясно и хорошо видно. Воздух, уже почти осенний, даже на высоте в километр был таким, будто кто-то растер в пыль желтые и бордовые осенние листья и раздул эту пудру высоко над городом. Мы пялились на знакомые дороги, дома и улицы. Загрустили, пролетая вдоль Тобола над коричневатым камышом и потемневшей водой, втиснутой между травяными охристыми берегами.
Это был наш последний прощальный полет в году. Теперь только весной. В зиму будет просто некогда.
Обратно по домам мы шли по центральной улице Ленина мимо флагов СССР и КазССР, вставленных в покрашенные серебрянкой трубы-флагштоки, мимо швейной фабрики «Большевичка», на крыше которой через всё длинное здание были установлены красные щиты, а по ним не бежали, а солидно шли одна за другой огромные белые буквы: «Делу Ленина и партии верны!» Вся улица Ленина была загружена разными красивыми призывными стендами, плакатами, транспарантами и фанерными панелями на крышах. Начиная от предложения летать самолетами Аэрофлота и хранить деньги в сберегательной кассе, кончая клятвами верно служить идеалам коммунизма и напоминаниями о том, что партия – наш рулевой!
На такой красивой, в любое время года торжественной кроваво-красным кумачом, на праздничной всегда улице Ленина – от вокзала и почти до самого Тобола – разместилось кроме призывов и клятв много автоматов с газированной водой по три копейки с сиропом, ящиков на колесах с мороженым и ливерными пирожками, газетных киосков и магазинов промтоваров, куда почти никто не заходил, поскольку покупать там было в общем-то и нечего.
По улице вверх и вниз степенно катались оставшиеся с пятидесятых годов автобусы «ЗиС-155» с маленькими окнами и ужасно хлопающими дверями, которые складывались гармошкой при открытии. Навстречу им гордо и мягко ехали новые большие желтые автобусы «ЛиАЗ» и огромные, украшенные горбом сзади и окнами на потолке, шикарные по тем временам комфортабельные «ЛаЗы». Ну и, конечно, самые многочисленные, шустрые и юркие «ПаЗики». Возле парка мы присели на скамейку неподалёку от центрального Главпочтамта и Универмага, на крышах которых тоже красовались портреты нынешних вождей и вечно молодого Ленина, флаги СССР и нашей республики, а также напоминания о том, что все мы строим светлое будущее. Эти плакаты были почти одинаковые: «Вперед – к победе коммунизма!» и «Народ и Партия едины!»
Народ по улице Ленина ходил не спеша, многие останавливались возле чистильщика обуви Ашота, который много лет сидел между почтамтом и парком. Он доводил до идеального блеска самые тусклые туфли или сапоги. Чистильщик, старый и седой, с тонкими белыми усами на потускневшем лице, выглядел энергично и всегда что-то напевал тихо, даже когда чистил. Брал он за работу совсем недорого. Пять копеек за пару любой обуви. Слева от него стояла сколоченная из тонких досок ступенчатая пирамида с ваксой, гуталином, щётками и полиролью. Рядом лежал большой кожаный чемодан. Стульчик и пирамиду, даже подставку для обуви, скошенную книзу, дед Ашот никогда не забирал после работы. За всё время, сколько помнили его наши старики – бабушка, соседи, знакомые взрослые – никто ни разу ничего из оставленного чистильщиком на ночь не украл. Уходя домой, укладывал дед медленно в чемодан штук десять разных щёток и бархатных, аккуратно сшитых, похожих на мочалки тряпочек. С петельками для пальцев. Ими он производил финальные пассы своего волшебства. Сначала Ашот аккуратно сворачивал в большую, пропитавшуюся гуталином тряпку, многочисленные баночки. Жестяные плоские, железные завинчивающиеся сверху банки, высокие и широкие. А последними в отдельную толстую тряпицу заворачивал стеклянные разноцветные бутылки с полирующим составом.
Трудился он с восьми утра, когда народ шел на работу и до десяти вечера летом. Потому, что после восьми праздное население шло гулять по улице Ленина и в парк. И, что до сих пор удивляет меня загадочностью своей, каждый третий останавливался возле чистильщика и наводил блеск на то, в чем сегодня вышел. Он ставил ногу на косую подставку и наблюдал за волшебством, которое творил дед Ашот. Чистильщик в работе напоминал циркача. Жонглера и фокусника одновременно. Никто не успевал уследить за тем как он менял щётки, которые вылетали из его рук, а вновь появлялись уже другие. Как он прихватывал на конец щетины щёточной точную дозу гуталина и как ухитрялся, работая двумя мелькающими щетками, не задеть одну другой, не успевали сообразить даже самые въедливые клиенты. Дед Ашот в это время не переставал напевать и изредка поглядывать на клиента. Изучал по лицу, доволен ли человек. Ну, можно было и не смотреть. Довольны были все. На полную обработку обуви тратил Ашот меньше пяти минут. Но после него на сияющих туфлях или старых ботинках не оставалось ни одной мелкой трещинки. Обувь отбрасывала от себя солнечные лучи днём, а вечером – свет уличных фонарей.
В общем, после Ашота не стыдно было бродить по городу среди разнаряженных для вечернего променада граждан. В Кустанае всегда было много любителей в свободное время, хоть днём, хоть вечером, гулять по центральным улицам. Кто-то в сотый раз заглядывал в краеведческий музей или в его двор. Там была стена кирпичная, вся побитая пулями на уровне груди и голов красноармейцев. Здесь их расстреливали белые. Здесь же позднее красные расстреливали белогвардейцев. В начале шестидесятых на главной улице и рядом с ней поставили много тяжелых железных будок, массивных, с маленькими стеклянными окошками и блестящими внутри белыми металлическими телефонами-автоматами с огромными черными трубками. Их пристёгивали к аппаратам шнуром в мощной металлической пружинистой оболочке. Чтобы не отрывали вандалы. Но вандалам, которым вряд ли могли пригодиться отдельно трубки, все равно их отрывали. Половина будок имели неработающие телефоны. Новые трубки прицепляли не торопясь. В течение месяца.
В общем, отдохнули мы на главной улице, полюбовались на лебедей в искусственном пруду парка, послушали вечный парковский духовой оркестр, игравший каждый день с обеда до позднего вечера марши, танго и модные фокстроты. Напились до упора газводы из автоматов и у тёток, наливающих разные сиропы из узких стеклянных колб. В финале поели пирожков с ливером, фирменных, кустанайских, съели по мотку сахарной ваты и разошлись по домам. Не знаю как остальным моим дружкам, а мне перед школой было тревожно. Потому как до шестого класса я был отличником, в шестом скатился до хорошистов. Много появилось отвлекающих дел. А что произойдет в седьмом классе, не смогла бы предположить даже самая проницательная гадалка, сидящая в воротах центрального входа на базар. Да я бы к ней и не пошел. Во-первых, денег мало. А кроме того, я сам себе не гадал, но точно чувствовал, что отличной учебе уже пришел конец. А интересной, насыщенной и увлекательной жизни, совсем уже взрослой, наоборот, уверенно нагрянуло начало.
Первые школьные дни, как, собственно, и все остальные можно вспоминать, а можно их и не трогать. Школа дала мне неплохой толчок для дальнейшего правильного поиска источников разных знаний. Но больше ничего. Не было дружбы в классе, не объединялись ученики в единое целое для общих дел. Жили так: отучились до звонка и все, по домам. Кучковались маленькими группками по два-три человека. Но классного коллективного разума и единства не имелось. Потому школьные годы я опускаю.
В середине сентября батя пришел с работы рано, выпил стакан чая и удалился в сарай. Не было его уже полчаса.
– Не мог же он в погреб загреметь, – размышлял я, оборачивая попутно учебники белым маминым полуватманом. Чтобы книжки не грязнились и не засаливались. Нам их выдавали на год учебный, а мы их потом сдавали классной руководительнице, чтобы она осмотрела учебники и отнесла их в школьную библиотеку. На следующий год их выдадут новым семиклассникам. – А может батя в капкан для крыс попал и вырваться не может!?
Я обернул последний учебник русского языка и побежал в сарай, выручать отца из беды. Хотя за то время, пока я размышлял и собирался, он мог или погибнуть уже, или помощь ему нужна была не моя, а медицинская.
Но отец сидел в сарае весёлый, переодетый в военную солдатскую форму без погон. Ему Шурик по-братски отдал насовсем после армии. Отец её надевал на рыбалку, на побелку квартиры извёсткой или на чёрную работу огородную.
– Нормально всё? – для приличия спросил я.
– Не то, чтобы совсем хорошо, – батя потянулся, зевнул, поднялся и пошел в дом. Но по дороге, уже покинув сарай, давал-таки мне распоряжения: – Мешки все, что я из погреба достал, проверь. Дырок чтоб не было. В каждый мешок кинь завязку. Они нарезанные из джутовой веревки возле мешков лежат. Потом сложи все мешки в один, самый большой, и аккуратно уложи возле порога. Завтра после обеда едем картошку копать.
– А лопат сколько брать? – дал я запрос вдогонку, но отец уже скрылся в сенях. Я побежал на крыльцо и влетел в комнату, когда батя уже маскировал лицо газетой, лёжа на старой скатерти, брошенной на белое покрывало. Чтобы солдатской робой не испортить бабушкин труд. Вздремнуть пришло время. Но хоть уже неразборчиво и лениво, отец дал-таки нужный совет:
– Бери три. Шурка приедет помогать – раз. Я буду копать – два. Ты тоже будешь копать – три.
После чего середина газеты начала мерно вздыматься и опадать. Отец мгновенно умел переключаться из состояния деятельности в полное бездействие с интеллигентным храпом и посвистыванием носом.
Я очень обрадовался, что отец позволил мне делать мужскую работу. Раньше я выкопанную им и одним из его братьев картошку складывал с женщинами в мешки и завязывал сверху скрученный хвостик мешка джутом. А тут – копать дозволено. Вырос я, значит. Гожусь теперь и для ответственных дел. Это хорошо.
Последний урок следующего дня заканчивался в час сорок пять. Я ближе к звонку почему-то стал волноваться.
– Можно выйти? – первое, чем меня осенило. Интонация вопроса могла кого угодно убедить, что если меня не выпустить сейчас, то через минуту будет поздно уже. Математичку просьба моя тронула и она тоже разволновалась.
– Конечно, Славик, конечно!
До дома бежать мне было три минуты всего. Если прямиком, перепрыгивая через клумбы и через забор. Помогал мне в преодолении преград первый юношеский разряд по лёгкой. Возле двора не было следов от машины, сарай был открыт и мешки с лопатами нетронуто сиротели в углу. Там, где я их вчера разместил.
– Значит, скорее всего, не уедут без меня. – уговаривал я своё сомнение, возвращаясь обратно на хорошей скорости к школьному забору.
– Вот с Малозёмова пример и берите, – посоветовала математичка Светлана Михайловна, пропуская меня, не сумевшего вовремя затормозить, мимо себя. Она отшатнулась назад с озадаченным лицом, но мысль-таки закончила. – Вот он сделал свое дело и ведь не сел курить за туалетом, не бегал в магазин лимонада выпить и к дружкам своим на втором этаже в классы не заглядывал, не вызывал их поболтать. А потому он сейчас успеет дослушать то, что пропустил за пять минут. А я повторю. И всему классу не лишне будет повторение послушать. Она рассказала что-то либо о биссектрисе, то ли о медиане. Не помню сейчас. Но помню, что с последними её словами и взмахом указкой перед доской грянул звонок. Он выбросил меня из класса как катапульта выстреливает креслом с лётчиком в экстренной ситуации.
– Эй, ты куда, Чарли!? – отловил меня на выходе Жердь. – Помер кто? Надо быстрее схоронить?
– Дурак ты, боцман. И шутки у тебя дурацкие.
Эту концовку анекдота Жердь услышал, когда я уже перелетал с портфелем через забор.
– А меня не берешь что ли? – Жердь залез на забор и обиженно орал вдогонку.
– Мы картошку сегодня копаем. – Обернулся я на скорости и доложил, не сбавляя темпа. – Вечером, часов в девять приходи трескать жареную с чесноком и с корочкой картоплю нового урожая. Я свистну, когда жарить будем.
Участки земли за городом для выращивания всего, чего душа просит, разным организациям черт знает сколько уже лет, когда меня ещё и в живых-то не было, уже выделял горисполком. В общем, сразу после войны. Все конторы, организации, заводы, фабрики и так далее получали свой кусок земли, довольно большой, и бесплатно раздавали на весну, лето и осень землю трудящимся предприятий или организаций. Делили по справедливости. Одинокие получали пять сотых гектара. Семейные без детей и родителей – по десять. Большие семьи имели пятнадцать соток. А начальники и очень крупные семейства – все двадцать. Больше двадцати соток не положено было никому. И ещё, если муж, например, брал землю в своей конторе, то жена у себя на работе не получала ничего. Обманывать не удавалось никому. Как-то там по-своему, по-хитрому, горисполком проверял и обманщиков отлавливал. На работе их стыдили публично как хапуг и чего-нибудь лишали. Премии, тринадцатой зарплаты, ну ещё, может, путевки на курорт или в санаторий. Сурово, но справедливо дело было поставлено. Про эту систему мне потом родители рассказывали. Потому, что сажали мы картошку всегда. Даже когда в армии отслужил, дембельнулся в конце сентября и только успел форму на вешалку в шкаф повесить для воспоминаний, как бабушка доложила, что через пару дней копаем картошку.
Не могу сказать, была ли земля, отданная народу хотя бы таким образом, напрокат – великим завоеванием социализма. Но выручал нас наш участок, как самый верный и надежный друг. Жили все при общей очевидной радости от человечного, гуманного и заботливого советского строя все-таки одинаково небогато. Средне жили, не имея при этом запросов, которых советская власть обеспечить и не могла бы. У неё, у власти, продыху тоже не было от всяких лишений. То революция, родившая гражданскую войну, после которой укреплять себя власти надо было чуть ли не заново. То тридцатые годы, когда все коммунистические силы тратились на грандиозные стройки века, съедавшие грандиозные деньги. Да ещё шпионов и диверсантов надо было вычислять, отлавливать, сажать и расстреливать. Это ж тоже – какая работа! Напряжение всей коммунистической воли, проницательности и бдительности. Потом война. После неё – разруху чинить! Радостно, конечно. Победили такого зверя! Но деньги на искоренение разрухи улетали в государственную бездонную прорву тоннами и миллионами. А народ жил на то, что ему выпадало крохами от огромных государственных затрат на приближение светлого будущего. И ничего. Всем всего было достаточно. Поскольку народу, собственно, хорошо было уже от того, что мир, что детские садики повсюду, школы, техникумы, институты, лечение бесплатное, квартиры давали даром. А все жизненно важные вещи – свет, радио, газ, уголь, дрова, бензин и вода питьевая не стоили почти ничего.
И какого лешего, как говорила моя баба Стюра, при этом ещё хотеть? Какого такого неизвестного счастья при наличии уже известного? А его все имели поровну. Не было ни у кого капризных желаний и страданий по роскоши.
Вот землю под огород дают бесплатно. А ты на земле расти что желаешь. Хоть все пятнадцать соток самосадом засади, руби его мелко и кури до полусмерти. Никто тебе слова не скажет. Не запретят. Но все без исключения граждане почти девяносто процентов подаренной им на время земли тратили на картошку. Без неё жизни не было полноценной. Как без хлеба. На одной картошке люди могли жить припеваючи и на жизнь смотреть весело, сыто и оптимистично. Это был продукт всеобщего уважения и почитания. Огрызок земли соток в пять, оставшийся после посадки резаной на четвертинки картофелины с «глазками» на каждом кусочке, народ использовал уже по вольной программе. Кто лук сажал, кто тыкву и черную редьку, некоторым нравилось сеять семена огурцов и помидоров. Бабушке моей, например. И если везло с погодой, если часто шли дожди летом, то одинаково богато вырастало всё. Если сухое стояло лето, выживали подсолнухи, без которых жить никто и не пробовал никогда. Кукуруза могла дозреть. Тоже любимое и сытное растение. Ну и картошка без полива, на богаре, то есть, со случайными и редкими дождями, всё равно к осени поздней формировалась в увесистые и не очень клубни. Вот на ней, да на всём, что дало хоть малый, но всё же урожай, держалась целая жизнь. Посадка и уборка овощей записывались умами в святое дело. И на тех, кто картошку покупал в овощных киосках и на базах торговых, смотрели с ухмылкой, как смотрят на ленивых и бестолковых.
Дядя Вася взял во Владимировке на МТС грузовик с высокими бортами и появился возле наших ворот часа в три. Мы все сидели на скамейке перед воротами с мешками у ног и лопатами, воткнутыми перед собой.
– Всё взяли? – спросил дядя Вася вместо «здравствуйте». – Тогда мужики в кузов, а женщины прыг-скок в кабину. Побежали. Надо засветло управиться.
И мы поехали за тридцать километров к небольшому лесочку, где моей маме школа много лет давала пятнадцать соток хорошей земли, добротно вспаханной и приглаженной бороной, на которой каждый год вырастало всего столько, сколько нам всегда хватало. Я держал двумя руками свою лопату и предвкушал удовольствие от вдавливания её правой ногой под жухлый картофельный куст. И уже чувствовал наслаждение от переворачивания захваченной штык-лопатой земли, из которой томившаяся в подземельной неволе картошка начнёт с благодарностью за освобождение густо сыпаться на землю. Копать урожай – мечта моя давняя.
И вот-вот она из мечты повернётся в долгожданное мужское дело: добывание пропитания всем своим и себе.
Наконец дядя Вася затормозил, заглушил движок и до того, как он крикнул, чтобы все вылезали и разминали кости, я услышал пение птиц из леска, который всё рос себе ввысь да вширь. Птицы пели нежно, переливчато и без остановок. От этого стало тепло на душе. А телу было и так тепло, без птиц. Двадцать пять градусов в сентябре. Бабье лето. Мама с бабушкой расстелили на траве скатерть. Разложили на ней яйца, хлеб, соль, лук и кровяную колбасу. Ну и кваса большую бутыль.
– Подзарядимся, чтоб силенок прибавилось, – сказал батя.
И мы стали есть не то, чтобы очень уж быстро, но торопливо, однако.
Не терпелось начать. Хотелось не разочароваться в надежде, что урожай будет хороший, а значит и жизнь – не голодной. С этой мыслью и приступили. Бабушка, помолясь. А мы просто так. С превеликим удовольствием.
– Победителю социалистического соревнования будет приз: килограмм халвы и пять бутылок лимонада. Три «Крем-соды» и два «Дюшеса», – объявил Шурик.
– А мы с Аней соревнуемся тоже? – удивилась бабушка.– У нас приз тогда наметился такой: комплект мулине в коробке по пять рублей сорок копеек. Будем коврики вышивать гладью.
– Так у нас соревнование – кто быстрее свою полосу выкопает, – батя крутил вокруг себя здоровенную лопату, ловко перехватывая её левой за спиной, а правой перед животом. – А вы как соревноваться будете? Вон, если Шурка от Славика отстанет, а я на тридцать метров вперед уйду, как вы промеж себя победителя выбирать будете? Давайте лучше вы не соревнуйтесь. Просто картошку в земле не оставляйте. А мы купим два килограмма халвы и лимонада десять бутылок! И всё слопаем с победителем нашей гонки совместно!
– Вот тут я не понял ни фига, – изумился я коварству отца. – Вы сколько лет картошку копаете? Лет пятнадцать, не меньше! А я?
– Ты мужчина или от блохастой собаки хвост? – куснул меня батин брат Шурик.
– А лопата-то у него поболее твоей будет, – отец воткнул в землю три лопаты рядом. – Потому он и выиграет. Если, конечно, не выиграет у него сама лопата.
Они засмеялись дуэтом и сели есть яйца с луком, хлебом и квасом.
– А как соревноваться-то? – я подошел к началу огорода. Десять соток оккупировала картошка. А на пяти росло всё остальное. Лук, чеснок, помидоры, огурцы, кукуруза, капуста и подсолнух.
– Мыкпамкартапотуберостальное! – батя говорил ртом, набитым до отказа яйцом, хлебом и луком. Поэтому он сам понял, что сказал.
– Нарезууутатидемпакартолькосталнвнекоонкурса! – у Шурика во рту еды было побольше, чем у бати, потому все, и он сам, засомневались в точном смысле текста.
Потом они дружно запили продукты квасом и членораздельно разъяснили, что соревнуемся только по картошке. Остальное просто так срезаем, ломаем, срываем и выкапываем.
Батя метровыми шагами прошелся от колышка, на котором химическим карандашом было коряво, но вполне различимо накарябано: «Малозёмова А.П.» до колышка с такой же надписью. Получилось десять метров. Шурик сбегал в машину к дяде Васе и приволок две монтировки для шин.
– Борька, куда втыкать?
– А десять метров раздели на три и втыкай, – батя говорил это Шурику, а делал сам. Воткнул первую монтировку через три метра и примерно тридцать сантиметров, от неё отмерил столько же и всадил монтировку в твердую землю как в сливочное масло. Батя был сильный. Шурика мог побороть, хотя и с большим трудом. Шурик тоже был сильным. И я хотел стать таким же, как они.
Перед тем как начать все собрались вокруг скатерти, дядя Вася тоже сел хлебнуть хотя бы литр кваса. Поели женщины и я. Мужики заправлялись квасом, чтобы сильнее потеть в работе. Тогда организм ровно работает. Не перегревается. Я тоже две кружки приголубил. Квас бабушкин был резче, чем хорошо газированная вода. Поэтому резвость и сила в теле от этой резкости возбудились и стали звать, прямо-таки тянуть к лопатам. Не спешили и не рвались в бой только бабушка с мамой. Они всё знали или чувствовали заранее. Понимали, что как ни копай со страшной силой и скоростью, а пока всё по мешкам не разложишь и пока не поломаешь кукурузу с подсолнухами, да помидоры с огурцами не соберешь, то хоть чемпионом мира стань по выкапыванию картошки, а домой всё равно раньше семи не попадём.
– Земля тут хорошая, – бабушка пошла к полю и набрала горсть оттуда, куда отец втыкал лопаты. Она потерла землю пальцами и даже понюхала. – Жирная, чёрная, пахнет сладко.
– Это точно, – отец взял землю у бабушки и тоже стал вдыхать и носом, и ртом привычный деревенский аромат, который из всех запахов на селе был главным. – А вы вообще весной обратили внимание на то, как нам подготовили землю для посадки? Скажу, что даже получше, чем владимировские пахари для совхоза сработали. Вот это, я понимаю, забота о людях.
– Которые ничего в сельском хозяйстве не смыслят, – вставила мама. – Городские изнеженные благоустроенностью дурачки. Любители картошки и капусты. Что мы смыслим в земле? Ничего. А её-то учителям дали. Русского языка, географии, математики. Могли подсунуть и солончак, и суглинок. Да и эту, хорошую, тоже могли бы легонько плугом приподнять и: на, учительница, сажай тут, жди и надейся. Так ведь смотрите. Мы весной приехали сажать, так наши делянки нам не просто добросовестно вспахали, их ещё и боронами прогладили, да мелко разрыхлили. Земля пуховая была.
Просто мечта!
– Нет, возразить нечем, – Шурик пересыпал из отцовской ладони землю в свою и стал так задумчиво и долго вдыхать её аромат, что просто забылся и ушел глубоко в себя А в это время все поднялись. Дядя Вася сказал, что приедет к шести вечера. Чтобы всё уже было собрано и по рядам лежало.
– Нам же сперва закидать всё в кузов надо, а дома разгружаться ещё. Часа полтора уйдет, не меньше. Ну, всё, по коням!
Он дал газу, попылил, как положено большой грузовой машине, и исчез за серой завесой.
Бабушка перекрестилась, мама поправила на себе спортивный костюм и тонкие перчатки, отец с Шуриком шлёпнули друг друга ладонью об ладонь.
Потом все посмотрели на меня и сказали, не сговариваясь, хором:
– Ну, готов?
– А то! – браво откликнулся я любимой репликой дяди Васи. – Всегда готов. Я ж пока пионер!
Все искренне засмеялись и я тоже. Взяли всё своё и с удовольствием пошли забирать на зиму у своей земли своё пропитание.
– На старт! – Шурик воткнул лопату под свой первый куст. Мы повторили.
– Внимание! – шепотом настроил нас отец. Я поставил ногу на правый край лопаты и закричал:
– Марш!!!
И меня понесло. Я начал с бешеной скоростью перебрасывать лопату с куста на куст, вгрызался остриём, поддевал и метал землю с красноватыми клубнями назад потому, что сам летел вперед. Скорость я включил сразу четвертую, минуя три предыдущих. Потому как сила у меня была молодецкая, волю к победе в меня вдолбили на тренировках, земля оказалась мягкой и легкой на подъём, а в крепких руках моих не детская лопаточка была для игры в песочнице, а такая же здоровенная, как у отца и Шурика. И наточил её лично дядя Вася сам, крупный специалист по заточке всего острого. Ей можно было даже бриться, если бритва сломается или потеряется. Мне – то оно пока без надобности, Но отца с братом я на всякий случай об этом открытии моём оповестил, не сбавляя хода и не оглядываясь. Но нутром чуял я, что справа сбоку нет никого рядом. Мне выпало копать по левой меже. Шурику – по средней, а отец играл в команде правого-крайнего.
