Станислав Борисович Малозёмов
Всю жизнь я верил только в электричество
Сидели, долго. Это мне потом бабушка рассказала. Утром. А в тот замечательный вечер я съел котлеты, немного винегрета, выпил стакан лимонада, и, с трудом понимая, что уже ем вкуснейший торт, неожиданно стал ронять голову на грудь, плечи и даже на стол. Кто-то поднял меня и унес на кровать. И это был мой финал празднования дня любимых наших женщин. Но зато после него я понял главное. То, что ради своих женщин я и в детстве, и в зрелости, и в старости буду готов на всё. На любые жертвы и хранящие их покой поступки. То есть, день восьмого марта 1961 года благодаря этой правильной, внезапно появившийся мысли, стал и моим праздником. Потому, что я понял самое необходимое: беречь женщину и брать на себя ответственность за близкую тебе её жизнь – главная мужская привилегия и святая мужская обязанность. Ну, вроде бы, пока так и живу.
Больше ничего такого значительного как восьмое марта не было до конца месяца. Учился, бегал на тренировки, в кружки и студии, в музыкалку, в библиотеку и в народный театр. Рутина, в общем. По вечерам с пацанами грызли семечки на нашей скамейке, курили у Жердя на чердаке, пересказывали книжки прочитанные и соревновались в умении смешно подавать старые и новые анекдоты.
Так и март проскочил, и апрель. Май тоже ничего особенного не нёс с собой, кроме близкого конца учебного года. В апреле шестьдесят первого, правда, случилось грандиозное событие всемирного значения. Вы уже поняли – о чём я. Но вот об этом я расскажу подробнее в следующей главе. В этой места уже не хватает для описания события такого масштаба.
Продолжим вспоминать середину и конец мая.
После традиционного вечернего лузганья семечек, заплевав кожурой всё вокруг себя и на пару метров от скамейки, мы не убирали за собой сразу. Потом сметали всё в ведро, поздно вечером под фонарём, висевшим прямо возле дома на столбе. А до уборки этой мы гулять шли. Людей посмотреть, себя засветить. Май.Теплынь.Красота! Прохаживались как бы случайно мимо девчонок, прыгающих хитро очень через двойную резинку, которую держали в руках двое, отскакавшие свою дозу. Некоторые из них играли в классики. Прыгали по одной им понятной системе в расчерченных на тротуаре мелом и причудливо расположенных квадратиках. То на одной ноге, то на двух, поворачиваясь в полёте над тротуаром на сто восемьдесят градусов. Потом они скакали спиной вперед, разворачиваясь и попадая сандалиями точно в квадраты. Мы бы так не смогли точно. Но не на мастерство девчачье мы шли любоваться. А потому, что как раз там и развлекались вечерком вприпрыжку наши возлюбленные. Все четверо. Ну, мы, ясное дело, шутили над ними, не останавливаясь и делая вид, что никого интереса у нас нет к ним. И быть не может. Если бы те, в кого мы были влюблены, знали бы об этом, то, конечно, подбежали бы и поцеловали каждого в щёчку. За любовь. Но мы с пацанами договорились, что скажем им об этом ровно в шестнадцать лет, когда это уже не будет выглядеть смешно и нелепо. В шестнадцать лет у парней с нашей улицы усы росли уже и они брились. Естественно, по законам физиологии они имели право на любовь.
А мы располагали только возможностью мечтать о ней. Но нам пока хватало и этого. Про физиологию и психологию подростков отец ещё зимой мне подсунул незаметно в портфель тоненькую книжку «Как растут мальчики и девочки». Я сам её выучил почти наизусть. Много понял о том, что для подростка нормально, а что – не очень. Потом Нос прочёл, Жердь тоже. Они книжку одобрили и со многим согласились. А Жук читать отказался. Сказал : «Меньше знаешь – лучше спишь». От отца, наверное, слышал. Сам бы не додумался.
Потом мы шли к Жуку во двор прыгать с шестом. Жук включал четыре лампочки во дворе. Было светло. Шеста настоящего, алюминиевого, конечно, мы не имели. Это я им рассказал про прыжки эти, которые видел на тренировках. Взрослые прыгали. Те, для кого прыгать с шестом – это основная работа. И десятиборцы. Они тренировались потому, что этот вид входил в рамки десятиборья.
А меня тренерша малышни, наша Тамара Ивановна, явно готовила именно в десятиборье. На тренировках она приглядывалась к будущим спортсменам и отмечала, у кого что получается лучше. Тем его и грузила. А у меня почему-то одинаково нормально получалось всё: бег, прыжки и метания. Потому я и выступал в щенячьем ещё возрасте по программе пионерского четырехборья. Потом, превратившись в юношу, занимался восьмиборьем, в итоге вырос-таки окончательно, и до конца спортивной жизни работал десятиборье. Пацаны мои росли вместе со мной, но спортом не занимались. Лень, чтоли, было, а, может, просто некогда. Но они всегда ходили на мои соревнования, орали громче всех и радовались когда я выигрывал или входил в тройку призёров. Однажды, насмотревшись тренировок и соревнований, Нос задумчиво сказал, когда мы случайно за лузганьем семечек заговорили о спорте.
– Интересно мне, какой дурак назвал лёгкую атлетику лёгкой? Вы же, как кони пашете там. И, насколько я знаю, таких перегрузок, которые имеют легкоатлеты, мало где встретишь. Я говорю про другие виды спорта. Тяжелее тренировок, чем ваши, я не видел, хотя и к брату ходил на футбол, и к Вовке Бабаеву на бокс. Да ещё смотрел, как тренируются гимнасты, тяжелоатлеты, баскетболисты. Они, ясное дело, тоже выкладываются. Вкалывают. Но по напрягу и затратах сил – до легкой атлетики им всем, как до Китая пешком. Лошадиный у тебя, Чарли, спорт, а не атлетика легонькая.
Я тренировался с семи лет и, видать, привык. Ничего жуткого в моём спорте не было. Хотя, конечно, в чём-то Нос был прав. Лёгкой нашу атлетику назвали либо по пьяной лавочке, либо с похмелья.
В общем, прыгали мы не с шестом у Жука дома, а с дрыном. Дрын был длиной метра два с половиной. У Жука во дворе имелся свободный угол, где мы и самокаты собирали из подобранных где попало деталей. Где строили кабину «грузовика» из фанеры, досок, проволоки и каких-то старых, выброшенных отцом Жука, старым шофером, приборов со стрелочками. Из неизвестных нам рычажков и кнопок. Но зато имели настоящий руль, который дядя Володя сменил на новый, а этот отдал нам. Там же, в углу, мы боролись, когда дядя Вова привозил нужный для пристройки к сараю песок. В него мы и прыгали с шестом. Разгонялись, держа палку за верхний торец правой рукой, а левой придерживали её в равновесии. Планку, то есть, деревянную рейку, с одной стороны упирали в забор, а с другой укладывали на гвозди, вбитые в пятисантиметровый брус. Его мы вкопали на полметра в землю. Перед планкой выдолбили ямку, чтобы шест при прыжке упирался в неё. Мы разгонялись с десяти метров от самой завалинки, зависали на шесте, задирали повыше ноги и перелетали через планку. Она была установлена на высоте метр семьдесят. Для нас это было высоко. Перепрыгивали, успевая отбросить назад шест, и имели две счастливых секунды удачного свободного полета. Ставили её на гвозди и повыше, но потом прекратили экспериментировать. Планку на непосильной высоте мы не просто сбивали, а запутывались в ней ногами, не успевали оттолкнуть шест и после корявого прыжка все ходили в синяках, ссадинах и разорванной в некоторых местах одежде. Но радость была не столько от победы над планкой, сколько от самого процесса. Мы точно знали, что в нашем краю никто из пацанов этого не делал, а потому равняться по мастерству с нами не мог. И это почему-то
обволакивало нас гордостью и возвышало над неспортивным приятелями.
А вот в конце мая интересное произошло событие у нас во дворе. Деду Ивану Молчунову двадцать девятого числа внезапно стукнуло семьдесят пять лет. Дед был бодрый, сильный, весёлый. С войны пришел даже не раненый, хотя служил на передовой три года. Родственников понаехало с деревень и из Челябинска столько, что праздновали во дворе. Столы поставили через весь двор. Бабка Зинаида с двумя дочерьми, тремя племянницами да с пятидесятилетним сыном Анатолием, который отсидел за хулиганство три года и недавно откинулся, организовали весь праздник. Все с нашего двора пытались им помогать, но Молчуновы пояснили, что все мы гости, а гостям не положено черную работу делать. Им надо отдыхать, поздравлять деда, петь и пить. В гости позвали и соседей, с которыми были в дружбе. Пришел Осипенко Андрей, дедов друг, с гармошкой. Максим Жилин из дома напротив с гитарой. Весь наш дом завалил именинника подарками. Бритвами, электробритвами, хотя дед после войны отпустил бороду с усами и никогда их не сбривал. Ему подарили много рубашек, брюк, туфель, несколько наборов надфилей, потому, что дед увлекался изготовлением всяких деревянных скульптур, трубок курительных и мундштуков с красивыми узорами. Подарили ему родственники из Челябинска даже велосипед, на котором весёлый дед сразу же намотал кругов двадцать по двору. В общем , много было подарков. Наша семья купила ему большую коробку, в которой лежал маленький примус для походов, свёрнутый рюкзак, термос и посуда из ослепительно белого алюминия. Тарелка, два стакана и ножик с открывающейся вилкой, ложкой и штопором. Дед Иван ходил в походы за грибами и на озёра вокруг Тобола на рыбалку. А когда уже все усаживались на скамейки вдоль столов и готовились говорить тосты, выпивать и закусывать, открылись ворота и во двор вкатили тележку на велосипедных колесах отец и сын Булановы. Они приехали жить в Кустанай из Москвы. Отца направили поднимать здесь большой завод железобетонных изделий, поскольку он был одним из лучших инженеров в этом деле. Вообще, завод, как рассказывал нам его сын Женька, был почти засекреченный. Там делали какие-то конструкции для военных. Причем, для кустанайских военных городков отливали они только железобетонные плиты для заборов и для нашего аэропорта плиты подлиннее – для взлётных полос. Остальное отправляли неизвестно куда, неизвестно кому. А, главное – это было нечто очень важное и новое для армии. Потому продукцию эту никто из городских не видел, а спрашивать у работяг с завода было дохлым номером. Они дали подписку о неразглашении и даже в дымину пьяные ухитрялись тайну не выдать. Отец Женькин, Павел Буланов, был полковником и этого не скрывал. Все знали. Но форму не носил. Говорил, что поправился и она ему мала стала. А однажды мы с Жердью играли с Женькой во дворе у них в чику. В это же время отец его, Павел, и сосед его Сергун Бочаров, часовщик городского быткомбината, допивали третью бутылку водки, за которыми раз в час бегал Женька в садчиков магазин. Они пили в доме и мы им не мешали. Вдруг из дверей с песней про каких то птиц перелётных вывалились оба отдыхающих. И на отце Женькином была форма полковника. Красивая фуражка и хромовые сапоги. Сидела форма как влитая и в ней он был красавцем неописуемым, хотя и без неё выглядел прилично. За ним следом вылетела Женькина мама, тётя Галя.
– Паша, не вздумай в таком виде со двора выйти! Пьяный как сапожник полковник – это позор и нам и всей армии.
– А вот как раз, Паша, и надо народу показаться! Пусть глядят, какие орлы тут у нас под воробьёв прикидываются каждый день, – закричал Сергун. – Вот так выходим сейчас, до парка добираемся и всё! Все бабы центровые – твои! И мне под твой успех, может, перепадет чего! Пошли.
– Тьфу на вас! – натурально плюнула тётя Галя в сторону разнаряженного полковника. – Быстро, мать вашу, в дом оба! А то генералу в Москву позвоню, расскажу как ты тут управляешь режимным объектом.
Это сильно подействовало. Друзья прекратили петь, Буланов снял фуражку, обнял Сергуна и они по сложной извилистой линии добрались до дверей и исчезли. Потом Женька бегал за последней бутылкой. Крепкие были мужики оба. А с дедом подружился Павел Буланов на почве совместной любви к рыбалке.
Так вот. Когда народ глянул на тележку, возникло молчание как на похоронах в момент опускания гроба в могилу. На тележке стоял телевизор. Большой, с приличным экраном. Я подбежал к телевизору и успел прочесть название: «Рекорд». Все обомлели. Отец с сыном Булановы подкатили тележку к деду и торжественно объявили, что это подарок от них и знаменитого воронежского завода делается для того, чтобы дед Молчунов посмотрел по нему то, что не успел увидеть за длинную жизнь.
Но вместо радостных восклицаний, криков «ура!» и подбрасывания Булановых на крепких руках в воздух, затянувшаяся пауза не прекратилась. Послышались неловкие покашливания, нечленораздельный гул и отдельные мужские фразы наподобие «Ну, ни хрена себе!» Семья Молчуновых сбилась в кучку возле деда и минуты три с ним о чем-то перешептывалась.
– Спасибо тебе, Паша, спасибо огромное на добром слове! – сказал дед Иван и пожал обоим руки. – Но такой подарок я принять не могу. Не по чести дар!
Я рад, что так уважили меня, но общество наше, кустанайское, простецкое, провинциальное и к столичной щедрости не готовое. Прости меня, старика, но только из уважения к твоей семье и к тебе я беру твой подарок на месяц.
А после сам тебе его обратно привезу. И чтоб без обид, смотри у меня!
А ты за это время подыщешь в наших магазинах лучший для меня подарок, которого я стою: хороший спиннинг с набором блёсен. Годится?
– Ладно, батя Иван! – Буланов старший обнял деда. – Не привык я ещё к вашей простой скромной жизни. Прости уж. В Москве и люди другие, и правила. И я, вишь, тоже сплоховал. Богатого и размашистого тут изобразил, народ разозлил.
– Да всё хорошо, Павел Антонович, – закричали со скамеек гости и родственники деда. – Садитесь, начинаем праздновать. А вам огромное спасибо за уважение искреннее к деду Ивану!
И праздник начался. Играли, танцевали, ели, пили, пели до утра. Сам дед во втором часу спать ушел. Выпил лишку. Мои тоже после полуночи незаметно ушли. Отцу утром рано в командировку надо было ехать. В дальний конец области. А я до утра досидел. Лимонада выпил – бутылок десять. И конфет съел не меньше килограмма. Понравился мне день рождения деда Ивана. И гости все понравились. И музыка с танцами. Хорошая, теплая и добрая была ночь.
А через месяц мы с дедовым сыном Анатолием поставили телевизор на багажник подаренного велосипеда. Я его держал сзади, а Анатолий тихо вёл велосипед за руль. Отвезли телевизор.
– А я размышлял так, что передумает Иван за месяц. – С сожалением сказал Буланов старший. – Оставит себе подарок. Эх! Ну, да ладно. Пойду сейчас с вами. Отнесу ему спиннинг чешский с прекрасными блёснами.
Пошли. Буланов со спиннингом, Анатолий с велосипедом. А я с радостью уважительной к деду Молчунову. Шел и думал о том, как это прекрасно, что мне всегда везёт на хороших людей, у которых не стыдно учиться жить правильно.
Глава двадцать первая
Второго апреля 1961 года, в воскресенье, я спал как хорёк в десять утра. До половины второго читал книжку Веры Кетлинской «Мужество». Я её взял в библиотеке вместе с тремя другими. Первые две читал урывками. Много всяких дел было. Сборы, соревнования на первенство области. А книжки уже надо было сдавать. Поэтому « Мужество» читать пришлось допоздна вечерами, а под воскресенье и подольше не запрещалось посидеть. Книжка мне жутко нравилась. Некоторые страницы по два раза перечитывал, чтоб получше запомнить. Там писательница очень интересно рассказывала про то, как строился город Комсомольск-на-Амуре. А я тогда ещё хотел стать летчиком. К двенадцати годам мечту не отшибло ещё. Я читал и представлял, что закончу лётное и меня пошлют работать в молодой новый город. Я буду летать на тяжелом грузовом самолете в разные страны и привозить оттуда самое нужное для людей и города. То, чего нет у нас. И этим буду доставлять столь необходимую всегда, везде и всем пользу и радость.
Когда уснул, точно не помню, но где-то ближе к двум. Успел аккуратно спустить книжку на пол с кровати и потерялся до утра в хитросплетениях странного сна, который унёс меня в океан какой-то. На толстом бревне, без еды и воды, без оружия, в одних плавках. И вот в нём, во сне этом, я убегал от акул, потом почему-то сам за ними гонялся, а под конец сна из океана во весь рост поднялся мой отец и сказал:
– Десять часов уже. Виктор пришел. Тебя ждет.
Я ещё успел догнать одну акулу, погладил её по голове и покормил бутербродом с любительской колбасой. Акула спросила: нет ли у меня с собой книжки Ильфа и Петрова «Одноэтажная Америка», но я даже мяукнуть не успел. Проснулся. Смотрю – батя мой стоит, волнистые свои кудри приглаживает, а сзади него мельтешит Жердь. Рядом с окном стоит и руку к уху прикладывает, хочет что-то услышать.
– Привет, па! – поздоровался я с отцом. – Читал до двух почти. Так-то вообще я рано встаю.
– Десять часов. Виктор вон пришел. Ждёт. Вылезай!
Отец полил шевелюру и добротно побритое лицо одеколоном «Шипр» из пульверизатора с резиновой трубочкой, которая плавно превращалась в грушу, очень похожую на маленькую клизму. Груща была оплетена тонкой сиреневой шелковой сеточкой. Шланг вёл к опрыскивателю, у которого имелась тонкая трубочка. Её опускали во флакон и завинчивали резьбой на разбрызгивателе. Все уважающие себя мужики не наливали одеколон в ладошку и не размазывали потом его по физиономии, а давили грушу на пульверизаторе, от чего одеколон ложился ровным слоем. Как правило – на всю голову. В Кустанае мужчины, не работающие на стройках или очистке сортиров, частных и общественных, поливались «Шипром». Это означало, что они культурные, а не шушера какая-то там.
Батя бережно поставил прибор с пузырьком на полочку рядом с умывальником и пошел куда-то. Наверное, на базар за свежими газетами. Он оставил после себя суровый приказ вставать с койки немедленно и плюс к нему – бодрящий привкус этого сверхпопулярного в народе одеколона. Отец мой любопытный где-то ухитрился вычитать родословную любимого мужчинами СССР одеколона. И как-то за ужином, когда мы традиционно болтали обо всём интересном, он нас крепко удивил.
«Шипр», которому было суждено было стать знаком советской эпохи, вовсе, оказывается, не советский. Его придумал во Франции аж в 1917 году известный тогда в мире парфюмер Франсуа Коти. А в СССР, благодаря фабрике «Новая заря», появился наш родимый «Шипр», точная копия французского. Он и воссоздавал в Советском Союзе запахи знойного острова Средиземного моря. Поскольку Шипр – это Кипр по-французски.
– Аромат, богатый и аристократичный, – говорил отец всем, кто до «Шипра» ещё не дошел и поливался «Тройным» или розовой водой.
Я тогда в одеколонах не понимал ничего, но батин рассказ за ужином меня так вдохновил, что после восемнадцати лет я на французских одеколонах тихо помешался. У меня лет до сорока пяти их было по десять-пятнадцать видов. И только под справедливым давлением семьи, которая была почти отравлена коктейлем мощных ароматов и предъявила мне ультиматум, я все одеколоны, страдая, частично выкинул, а в основном раздал приятелям, чьи родные ещё не знали этой ароматной беды.
Вот снова отвлекся я на больную когда-то тему свою. Вернёмся к утру воскресенья 2 апреля.
– Давай, Чарли, шевелись! – гундосил Жердь, не отнимая руки от уха. – Там внизу уже Жук и Нос стоят. Ждут. Сегодня на Тоболе лёд взрывают. Ещё не начали. Но надо бегом туда чесать. А то опоздаем.
– Мы как пройдем туда? – Я одевался и думал с одинаковой скоростью. – Это ж взрывные работы. Всё оцеплено.
– Это они сами думают, что оцепили всё, – Жердь хихикнул хитро. – А мы что, первый год на взрывы ходим? Дырки те же. Будем метрах в ста от лунок с тротилом.
Апрель. Тобол уже должен был сам сдёрнуться с ледостава. Но погода мартовская лёд тоньше не сделала. Он так и оставался, как рассказывали рыбаки, толщиной под девяносто сантиметров. Такой лёд, когда сам ломаться начнёт, много неприятностей, а то и трагедий может выдать близкому к реке населению. Потому и взрывают. Помогают встать на дыбы и сдвинуться глыбам огромным, толстым как айсберги, потом упасть сверху на целый лед и поломать, продавить его. Взрыв разбрасывает на десятки метров вокруг и крошку мелкую, и куски с портфель размером. Тогда и просыпается замороженное почти до дна течение, выбирается между обломками льда наверх и начинается верхнее течение, мощный ледоход. И всё обходится без драм и неприятностей.
И мы побежали козьими тропами к Тоболу. Через тальник ползком поближе к берегу. Тальник был такой густой, что никакое оцепление там не выставишь. Просто никому из военных в голову не пришло бы, что какой-нибудь придурок сможет там пройти. Но мы и не шли. Ползли на пузе. И вскоре подобрались к тому месту, откуда всегда были прекрасно видны настоящие оглушающие взрывы. Помню как над нами, мимо нас, но совсем рядом пролетали льдины небольшие, труха, пыль ледяная. И от всего этого так тянуло опасностью, что мы лежали, не шевелясь, зато гордо и смело.
Стали ждать начала фейерверка. Парни в военных бушлатах и кирзовых тяжёлых сапогах гуляли по льду и в намеченных местах сверлили лёд обычными рыбацкими коловоротами. Надо было досверлить все девяносто сантиметров до воды. Поэтому одну лунку крутили двое попеременно. Один бы быстро обессилел. Лёд на Тоболе всегда плотный. Наверное, вода такая. Особенная. Мы насчитали человек пятьдесят на реке. Просверлили они за полтора часа около трехсот лунок на одинаковых расстояниях одна от другой. За это время мы изрядно подмерзли на снегу в тальнике, но лежали как мёртвые. Шевелиться нельзя было. Заметят – не просто выгонят, а запросто могут сдать в милицию как нарушителей запретной зоны.
Терпели, в общем. Ради потрясающего зрелища.
Насверлив лунок, парни с коловоротами ушли на берег, а вместо них на лёд выбежала рота саперов. У всех солдат в руках было по большой охапке почти таких же, как новогодние хлопушки трубочек одинакового грязного желтого цвета. Из них торчали длинные тонкие хвосты толстого провода, шершавого на вид. Ребята разбегались в разные стороны и в пустые лунки опускали эти круглые пакеты тротила. Если поточнее посчитать, то получалось, что под взрывы было подготовлено почти семь квадратных километров, как раз на изгибе Тобола, где ледяные заторы чаще всего и появлялись. В некоторые лунки они опускали прямо на дно пакетики совсем маленькие, а провода закрепляли на льду гнутыми острыми скобами. Стукнут по скобе молотком маленьким и всё. Заряд на месте. Нос лучше всех из нас понимал в подрывных работах. У него старший брат Лёня служил сапером и много чего интересного рассказывал про минирование, обезвреживание мин, ну и диверсионные подрывы тротилом. Он и лёд взрывал не раз. Так вот, Нос рассказал ещё в пошлом году, что сначала взрывают слабенькие заряды подо льдом в воде. Чтобы испугать рыбу и отогнать её подальше от мощных зарядов, которые вместе со льдом и рыбу в клочья могли порвать. Потом поджигают закладки средней мощности. Они создают разрывы поверхности в разных направлениях. И потом уже взрывают мощные заряды, чтобы поднять большие глыбы, дать инерцию крупным пластам, чтобы они могли подняться вертикально и рухнуть на потрескавшийся от первых взрывов лёд. Этим добивались измельчения, разрушения ледяного монолита и давали воде путь наверх, создавая течение.
Самые мощные заряды взрывали с берега. К электродетонаторам солдаты протягивали длинные провода и потом по команде крутили ручки динамо.
Наконец началось. Ребята в форме поджигали бикфордовы шнуры двухметровые и убегали на берег. Сначала послышался гул, похожий на свистящий шорох ураганного ветра и земля под нами чуть заметно дрогнула. Но лёд лежал, как и лежал. Это пугали рыбу. Дали ей пять минут, чтобы смыться подальше, потом на лед снова выскочили десятка три бойцов и подожгли по несколько шнуров каждый. Убежали. Через двадцать секунд нам показалось, что перед нами Землю, покрытую сверху застывшим слоем воды, беззвучно вывернуло наизнанку. Разом взорвавшиеся сто с лишним заряженных лунок, оглушили настолько, что всё остальное для нас проходило как в немом кино. Слух на время отключился. Мелкие но многочисленные сколы от трещин и снежно- ледяная труха как пули просвистели над головами и, срезая на скорости тонкие верхушки тальника, уносились к берегу, где и оставались постепенно таять. А ещё через пятнадцать минут взорвали основные заряды. На мгновение вдруг прорезался слух и мы услышали тяжелый выдох всего окружающего пространства.
– Э-эу-уххххх-а-аа!!
Этот звук улетел вдаль, вернулся эхом, снова улетел, потом вновь оказался над нами и мы опять оглохли. Перед глазами, совсем близко, происходила гибель льда. Она была похожа на конец света, каким мне его когда-то нарисовала в память мою бабушка Стюра. Она сказала тогда, что всё поднимется вверх и всё рухнет вниз, пылая и разваливаясь на части. Конец света такой она видела во сне по молодости ещё. И с тех пор в него верила и ждала, потому, что на базаре, куда она ходила часто, гадалки со злой уверенностью называли год, день и час начала катастрофы. Таких годов и дней прошло много без происшествий, но бабушка ждала. Верила и хотела умереть именно так. Когда умрет всё. И никому не останется возможности для страданий и сожалений о жизни.
Лед поднялся вертикально. Как в кино огромные киты встают практически на хвост и потом всей тяжестью валятся в волну, создавая вокруг себя воронку, как от взрыва, и стену воды, сквозь которую не видно ничего. Лед скрипел, стучал, стонал и хрипел. Почти метровой толщины туши замёрзшей на всю зиму воды в окоченевшей задумчивости торчали как маленькие горы с остроконечными пиками надо всем, что происходило под ними и не желали менять положения. Но сила взрыва была на тот момент сильнее всех сил природы, разместившихся на реке. Она не просто нарушила, а разорвала в клочья зимний природный покой Тобола. Громадины, вставшие на дыбы по всей многокилометровой площади, стали валиться назад и вперед. Они создавали ни на что не похожий гул, пугающий и отталкивающий. Хотелось вскочить и, ломая тальник, вылететь подальше от этого скрежета, воя и рыдающих всхлипов рвущейся на волю воды. Но бежать не было ни возможности, ни моральных сил. Мозги наши парализовали две эти невообразимые силы: сила взрывов и разрушающего самого себя льда.
Когда огромные ледяные пласты высотой под пять метров заваливались набок, вперед или назад, то всё, что находилось под ними, превращалось в крошево, месиво, блестящие на солнце остроугольные обломки. Оно летало над всей рекой, задевая берега и деревья у воды. Нижние ветви высоких карагачей и тополей будто бритвой срезали летающие повсюду как пушечные снаряды острые куски льда. Нас засыпало крошкой, мелкой, холодной и колкой. Льдины, толстые и тонкие перелетали тальник со свистом и шорохом раздвигающегося перед ними воздуха. Пока всё, что было в русле Тобола, ныло, трещало, стонало и плескалось с оглушающим шипением, мы могли только слегка приподнять головы. Потому, что льдины и пурга из крошки не имели определенной траектории полета и довольно часто падали прямо рядом, укладывая тальник на промерзшую до самого мелкого дна воду. Её взрывать не требовалось. Сама растает. Тальник под этими снарядами не ломался, а падал навзничь. Он поднимется, когда растает лед и будет расти как рос много лет, переживая тяжелые зимы и вот такие весенние катастрофы со взрывами.
Минут через сорок всё стало стихать. Остался только лёгкий гул давящих друг друга льдин и радостный плеск воды, пробывшей в ледяном плену почти четыре месяца. Она текла всё быстрее и уносила вперед и опавшую рыхлую массу бывшего грозного льда, и большие пласты уцелевших ледяных кусков, похожих на маленькие островки.
Военные забрали всё, что привезли, запрыгнули в кузова своих больших грузовиков с будками. Командиры по двое втиснулись в кабины. И все пять машин поехали забирать солдат из оцепления, а потом – в свою часть.
– Ну, как в прошлом году? – спросил Жук у всех сразу.
– Только на вот этой, самой ближней. И не дальше поворота. Там и перебежим на берег, – ответил я и поднялся.
– Дальше поворота нельзя никак, – Нос откашлялся, встал и долго стряхивал с себя ледяную порошу, которая уже стала подтаивать на сравнительно тёплом теле. Мы сделали то же самое и побежали по целому прибрежному льду к плывущим островкам.
– Вот с этой начнем, – показал я пальцем и мы по очереди прыгали на выбранную льдину, с неё на другую, плывшую впритык, а уже потом – на самую большую по площади. Она стала нашим временным водным транспортом. Распределились по краям этого куска, чтобы льдину не притопило и она не дала крена. Катались мы уже в четвертый раз за жизнь и знали, что и как надо делать. Ноги промокли. Вода всё же залетала на поверхность. Прокатились мы метров двести, а потом наш плот пошел на сближение с берегом, которые изгибался, а дальше река выравнивалась и по прямому руслу ледоход брал разгон. Там нам уже делать было нечего. На такой скорости мы не смогли бы точно попадать с одной льдины на другую. И без жертв до берега не доскакали бы. А пока наш плот глухо ткнулся в берег и стал разворачиваться к повороту, подгоняемый течением. Нос, и Жук спрыгнули на берег, сняли ботинки и вылили из них стакана по два воды. Мы с Жердью имели ноги подлиннее, поэтому и прыгнули последними, когда глыба уже начала отчаливать от берега. Допрыгнули без проблем. Тоже вылили воду, отряхнулись. Я и Жук даже носки шерстяные сняли. Без них ботинки не казались такими мокрыми.
– Дома все говорим, что случайно попали на пожар в Наримановке. К друзьям ходили. А там загорелся небольшой дом. Приехали пожарные и в процессе случайно облили всех наблюдателей с головы до ног, – рассказал я друзьям общую легенду.
Врать было нехорошо, противно и унизительно. Но ложь во спасение – это не брехня ради выгоды. На том мы и успокоились. И, подмерзая на бегу от ветерка, который сами же и создавали, рванули мы изо всех сил к своим домашним печкам. Было радостно на душе, было приятно чувствовать свою замечательную жизнь, богатую
прекрасными впечатлениями, яркую, удачливую и мужественную. Так нам казалось тогда. А, может, и не казалось. Наверное, так оно и было.
Дома была только бабушка. Она посмотрела на меня весело, когда я ещё только возник на дверном пороге.
– Если скажешь, что играли с дружками в снежки или помогали тушить пожар, когда горел горисполком, то лучше не говори вообще ничего.
Вот как она догадалась, что мы придумали врать про пожар?
– Мы, бабуля на взрыве Тобола были, потом на льдине катались, – я поднял руку в салюте пионерском, чем подтвердил, что клянусь чуть ли ни самим дедушкой Лениным.
– И не ври никогда, – баба Стюра посадила меня на табуретку и за несколько секунд раздела меня до трусов. – Даже в шутку не ври. Там внутри после вранья заводится маленький червячок. Ещё раз соврешь, ещё один появится. Будешь брехать постоянно, эти черви съедят внутри тебя твою совесть. Все, кто много врёт – бессовестные. А это самая тяжелая болезнь. Первый признак болезни – тебя перестают люди уважать и не хотят с тобой дел иметь. Остаёшься ты один сам с собой и заболеваешь какой-нибудь гадкой болячкой от тоски. От неё и помираешь. Понял?
