Станислав Борисович Малозёмов
Всю жизнь я верил только в электричество
После этой речи он нажал на кнопку над столом, что-то зажужжало и глухие плотные черные шторы разъехались и сжались в тонкие стопки возле оконных рам, пропустив давно рвущийся в комнату свет яркого майского дня. И пришел наш счастливый час. Урок фотодела начал с желанием и дружеской простотой вести для нас, пацанов, Мастер, маэстро своего дела дядя Миша Негруль. Расскажи кому – не поверят. Это примерно то же, что над средненьким домиком в Кустанае к счастью хозяина поставят куранты кремлевские на башне с позолотой и пурпурной пятиконечной звездой.
– Камеру давай, – Маэстро сел на стул возле окна. – Будем дрессироваться по моей личной системе обучения. Разрабатывал систему только когда был трезвым. Поэтому она и тянет на любую награду. От Нобелевской премии до ордена Трудового Красного Знамени. Но мне их все равно не дадут. Потому как я выпиваю маленько. А их, награды эти, только непьющим дают. Чтобы Нобелевскую не пропили, не позорили научный мир. А трудовое красное знамя чтоб не потеряли по нетрезвости. Найдет какой-нибудь забулдыга, нацепит и будет этим бросать тень на весь наш грандиозный труд во благо страны. Поэтому я беру только соответствующую моему значительному статусу премию – коньяк армянский. Четыре или пять звезд. Магазин, знаете ли, для регулярного награждения меня открыли вот тут, за углом.
Мы с Жердем, прибалдевшие от красноречия и величия лучшего фотокора области, порылись незаметно в карманах и кивнули друг другу. То есть, какие-то деньги были. Должно хватить. Дядя Миша Негруль повертел аппарат, снял с него чехол, открыл заднюю крышку и достал из аппарата две пустых кассеты.
– Начнем, – призвал он нас приблизиться, сгибая палец. – Создание шедевров начинается с зарядки пленки. Где ваша пленка?
Он вытряхнул из коробочки что-то в серебристой фольге. Зверски разодрал фольгу и из неё как цыпленок из яйца вылупилась черная матовая металлическая кассета. Из неё торчал кусок пленки серой с одной стороны и слегка синеватой с другой. Негруль протянул мне кассету и достал из камеры вторую.
– Вот сейчас этот хвост ты должен вставить в пустую приёмную кассету. На неё будешь после каждого щелчка затвора, вот он, затвор, прокручивать снятый кадр слева направо. Вот это – колесо для прокручивания. Больше одного кадра не перекрутишь, не бойся. Справа – кассета хранилище отснятого. Поняли? Тогда вставляйте. Сначала ты, Славка, потом твой дружок. Как дружка звать будем? Толик. Хорошо. Поехали.
Через двадцать минут мы вставляли плёнку в кассету, укладывали их обе в камеру и закрывали крышку так непринужденно, будто родились с фотокамерой в руках.
Потом дядя Миша целых два часа совсем не напрасно угробил на разъяснение установки самых разных сочетаний диафрагмы с выдержками при любой погоде, в любое время суток, на улице и в помещениях самых разных. С окнами, без окон, при дневном свете или идущем от электролампочек. Научил как делать красивые снимки когда солнце позади предмета съёмки, показал как снимать портреты и объекты в движении. Для повторения наговоренных инструкций Жердь быстро записывал всё на листках редакционной бумаги собственным химическим карандашом, который постоянно слюнявил для чёткости письма и, если глядеть на него издали, то он вполне достоверно смахивал на восставшего из праха мертвеца с синими губами и провалившимися от усталости потусторонней глазами. Ещё час Михал Николаевич показывал, а мы по очереди повторяли довольно сложную операцию по вкручиванию отснятой пленки в бачок для проявки и закрепления пленки. Причём с закрытыми глазами, поскольку это делается в полной темноте. Мы поначалу безуспешно терзали какую-то старую его плёнку, а потом как-то вдруг и внезапно она стала вкручиваться просто и легко, как шнурок в кеды.
– Ну, дядя Миша! – восклицали мы вразнобой по ходу развития всех успехов. – Ну, профессор!
Негруль скромно жевал губами и отмахивался.
– Чего б другое, так там и я обалдуй несуразный. А фотографирую уже сорок пять лет. С тринадцати. Тогда были только ящики такие желтые на треноге. Как сейчас в фотостудиях для съёмок народа на паспорт или с руками на коленях на фоне декорации, где плавают лебеди по озеру с камышом. Магниевой вспышкой ещё успел поснимать. Во как! И камерой «Фотокор» работал. Страшная такая с виду! Но на пластинки и на широкую плёнку работала отменно. Жаль, не выпускают их уже. Ну, всё. Давайте, чешите на улицу. Снимайте всё, что видите. Стоячее, летящее, бегущее и несколько портретов. Уговорите людей сняться. И да! Напоминаю, магазин вот тут. За углом. Его тоже снимите. И друг друга. Потом проявим и напечатаем. Помните, что на пленку влезает тридцать шесть кадров всего.
Он ещё не договорил, а во мне уже бурей вздымалась творческая мощь, тянувшая меня на простор, туда где жизнь бегущую можно остановить на мгновение и оставить этот миг навсегда. Сначала на плёнке, потом на фотокарточке. А остановить и удержать мгновение – это волшебство. Это прямо-таки власть над временем. Жердь, похоже, в голове имел примерно ту же мысль, а в заднице острое шило. Оно и подкинуло его над стулом раньше меня и он, успев выхватить у замершего от катастрофического всплеска наших творческих порывов дяди Миши аппарат, вылетел из комнаты, оставив после себя сильный порыв ветра, сумевший дверью хлопнуть аж три раза. Я догнал его уже метров за сто от редакции. Он расчехлил «Смену» и как с автоматом наперевес выбросился на дорогу и нацелился на отъезжающий от остановки автобус ЛиАЗ. Я с горем пополам стянул его на тротуар и поставил ладони прямо перед бешеными его глазами.
– Ты чего, Жердь!? – я осторожно, как гранату с выдернутой чекой, взял у него фотокамеру и утащил его с дороги. – Может поживем ещё малость? С фотоаппаратом мы теперь не просто пацаны. Мы фотохудожники, служители искусства. Мы сможем на выставках дипломы получать, в люди выйдем!
– А можно и деньги зарабатывать! – ожил Жердь и стал нормальным. Сумасшедший блеск в глазах пропал, неосознанные вихляния рук и ног успокоились. Утих психоз. – Вон у брата друг ходит по детским садикам. Фотокарточки групповые шлёпает и отдельно малявок снимает. По пятьдесят копеек фотка. Родители покупают. Так он живет как директор нашего пивзавода. Мотоцикл «Урал» у него, две «Спидолы»,фотоаппарат заграничный, магнитофон.
– А это что за хрень? – я когда-то слышал про магнитофон. Недавно. Но что это, понять не успел.
– Пленки намагниченные на катушках. Бобинами называются. На пленках музыка всякая записана. Прямо как на пластинке. Но на плёнку песен в сто раз больше влезает. И самое главное – подключаешь к нему специальный микрофон, нажимаешь кнопку «запись» и можешь в тот микрофон хоть петь, хоть рыдать, всё на плёнке остаётся. Слушай потом сам себя и балдей. «Днипро» называется магнитофон. Здоровенный, куча кнопок, колёсиков. Как на панели «Ан-2».Во как живет мужичок .А всего-то детишек фотографирует. А нам кто запретит? Никто.
– Ладно, пошли. – я потянул Жердя за рукав. – Купим дяде Мише коньяк, отнесём и спокойно начнем заполнять эти тридцать шесть кадров шедеврами фотомастерства.
Пошли. Купили. Отнесли. А потом три часа священнодействовали. Снимали стоя, лежа, с крыши редакции. Нас с фотоаппаратом сторож пропустил и двадцать минут рядом стоял. Интересовался. Ну, я и сторожа сфоткал. За три часа мы сняли все тридцать шесть кадров. Но с трудом. Надо было не плюхнуться в грязь физиономиями и дать качественную работу на утверждение Мастеру. Выдержку, диафрагму подбирали в спорах и обоюдных проклятиях, а на выборе одной экспозиции, проще – точки съёмочной, чуть не поубивали друг друга. И только любовь пацанская и сила искусства позволили нам не погибнуть от дружеской руки.
Дядя Миша хряпнул половину армянского и находился в творческом трансе. Он разглядывал ещё мокрую после закрепителя фотографию с механизатором возле оборвавшейся гусеницы трактора и в глазах его дрожали набухшими капельками слёзы.
– Проявлять будем, дядь Миш? – осторожно, чтобы не вышибить человека резко из прострации, пролепетал я.
Дядя Миша, не отрывая взгляда от снимка, нажал кнопку возле окна. Шторы разъехались и стало темно. Темнее, чем ночью. Потом зажегся красный свет и Негруль торжественно произнёс :
– Вот, может, вы, ребятки, и есть смена моя! Давайте, покажите класс.
И красный свет исчез. Мы на ощупь нашли бачок для проявки за полчаса вставили-таки в него свою пленку. Красные фонари снова уперлись разбросанным светом в потолок и стены. Учитель показал нам все химикаты, рассказал, что, за чем и как надо делать. И мы начали то, к чему так безудержно рвалась душа – проявлять, промывать, закреплять и под руководством Маэстро печатать первые в своей жизни снимки. Мы ещё не чувствовали и не понимали тогда, что оба одновременно встали на долгую, всегда неровную, тянущую нас всё дальше и глубже в огромную жизнь, дорогу, заманчивую, всегда забитую неожиданностями, красотами и опасностями. Дорогу, с которой уже будет невозможно уйти. Называлась эта дорога всей нашей будущей жизни, до самой старости, журналистикой. Судьбой нашей радостной и до горести тяжкой, но верной нам, как и мы ей…
Глава тридцать третья
В конце мая шестьдесят третьего меня как громом оглушило потрясающее открытие. После него тонус организма поник как цветок без полива. Пожухла и буйная гордость от умения фотографировать, проявлять, закреплять, печатать карточки, глянцевать и резаком формировать законченные произведения фотоискусства. Мне тогда казалось, что после нескольких забегов к мэтру Негрулю Михал Николаичу мастерство коснулось-таки рук моих и мозгов. Что редкая профессия уже поддалась мне и мы с ней в обнимку прекрасно освежаем местную стезю культурно-художественного фронта. Но, гоняясь по улицам и берегам Тобола за отличными ракурсами как хищник за жертвой, я кроме них почти везде натыкался на фотографов. Конечно, они бродили здесь и раньше, но мне тогда, до увлечения фотографией, было совершенно без разницы, что у них находилось в руках: барабан, коса «литовка», гармошка двухрядка или красное знамя с портретом Ленина над серпом и молотом. Я стал видеть их только сейчас, когда мы все, иногда по трое сразу, тыкались в одном месте возле интересной перспективы снимка как рыбаки, столпившиеся возле одного везунчика там, где клевала рыба. Я жутко расстраивался, терял настроение и желание быть одним из толпы, которая как инфекционной заразой была поражена страстью к фотографированию.
А инфекция эта раскинулась широко и погубила много невинно увлёкшихся граждан, отобрав их у спокойной жизни, отлучив от семьи, сделав их безвольными рабами ФЭДов, Зенитов, Смен, Любителей, Зорких и малюсеньких, но тоже заразных аппаратиков Вега. Это была эпидемия фотолюбительства, которую я не чувствовал пока не имел камеры и ходил здоровым. Но она накрыла и меня. И не было против неё тогда ни вакцины спасительной, ни операций со вскрытием и вырезанием зараженного места в голове. Наш универмаг как-то внезапно, как сильный ветер из степи приносит пыль и песок, притащил в город тысячи фотокамер, увеличителей, бачков, резаков, баночек и пакетиков с химикатами, разноцветные пачки фотобумаги и коробочки с плёнками. И народ обалдел. Заболел этим делом. Некоторые быстро выздоравливали, не найдя в нудном процессе доведения работы от щелчка затвора до снимка сил и времени. Другие уперлись как бараны, побросали ранее любимые увлечения и семьи видели их только в кратких перерывах между съёмками, длительными пропаданиями в тёмных комнатах, чуланах, кладовках, где их держали в плену проявитель с закрепителем, бумага «Унибром» и фотоувеличители, а солнце заменял красный фонарь. Эпидемия взяла город без сопротивления. Народ болел фотографией тяжело, с осложнениями в виде серьёзных конфликтов домашних и проблем на работе. Но на тот момент лекарства от фотолюбительства ещё не изготовили и по городу носились массы пацанов с дешевыми камерами и сотни взрослых, увешанных почти профессиональными аппаратами. Оттого в продаже случился коллапс. Торговля не успевала за страстью любителей и вводила их в озлобление по причине отсутствия либо фенидон-гидрохинона, либо поташа, тиосульфата натрия или мелкозернистой пленки на 32 единицы, а то и бумаги «Новобром» или «Бромпортрет». Городу пришлось открыть ещё два специализированных магазина для фанатиков этого вида искусства, а также несколько учебных студийных курсов для внедрения в воспаленные страстью мозги фотоманьяков необходимых знаний, без которых снимки получались неважные. А это так бесило неудачников, что они готовы были порвать на детали всех, кто знания имел, но не желал делиться.
Вот в такой атмосфере всеобщей, напоминавший массовый психоз, мы с Жердём и примкнувшим к нашему увлечению Жуком должны были не то, чтоб не потеряться среди буйных фотографов, снимавших с деревьев, крыш, из-за углов, а также выплывая как приведение перед жертвой будущего снимка. Мы должны были, как говорил дедушка Ленин в учебнике по истории, пойти своим путём. Умно, осторожно, обходя сумасшедших истребителей плёнки и фотобумаги, и манерой, техникой съёмки, своим собственным взглядом на мир людей, творить произведения высокой художественной ценности. Что конкретно и завещал нам наш большой друг и учитель дядя Миша Негруль, мастер фотодела номер один в области. И это, к великой радости нашей, удалось сделать довольно легко. Мы решили не разбрасываться вроссыпь на запечатление всего, что лезло в глаза, а отрабатывать всего две темы. Первая – красота человека и его внутреннего мира. Вторая – пока ещё неизвестные народу достижения советской науки и техники, скрытые от взоров простых людей.
И сразу стало всем нам легче. Так легко стало, будто мы только что вышли невредимыми из длинного и запутанного лабиринта, чего не ожидали сами и уже приготовились к геройской гибели в его тупиках.
– Надо начать с наших девчонок, – сказал яростно Жук и зарделся. Покраснел сильно и на лбу лёгкая испарина выдавилась. Видно было, что эту мысль он проталкивал не всех девчонок ради. А имел в виду конкретно мою соседку. Она в доме рядом жила. Наташка Семененко. Жук охмурял её мужскими приёмами, которым чёрт знает какой идиот его обучил. Жук у кого-нибудь из родственников выпрашивал деньги на вроде бы нужные книги по столярному делу. Он с ясным лицом врал им, что всю жизнь мечтал пилить, строгать, шлифовать и красить готовые, руками сделанные по чертежам из этих книжек шкафы, буфеты, столы, стулья и трюмо. Вроде бы как он договорился с мебельным магазином, который у него их будет тайно и незаконно покупать.
Родственники, ужаленные таким страстным укусом Жука в самое уязвимое место – родственную любовь к хорошему мальчику, который хотел пойти по их стопам, то есть трудиться руками, деньги давали быстрее, чем Жук руку за ними протягивал. Накопив побольше, он покупал Наташке серьги с зелёными камушками, брошки из чего-то, похожего на золото, всякие цепочки с медальонами и бусы из очень похожих на рубин гранёных стекляшек. Наташка подарки брала, ходила в них по подружкам и на прогулки в парк, всем сообщала как втюрился в неё Жук. Объясняла знакомым, что он продал всё своё самое дорогое ему, даже хоккейную клюшку и велосипед «ЗиФ», чтобы её, Наташку, засыпать украшениями. До такой степени он её полюбил. Но взаимностью Жуку она, еле сдерживаясь, не отвечала, зная его с малолетства. После первых же прогулок по городу, чтобы все видели их вместе, после поедания килограммов мороженого и просмотра индийских двухсерийных фильмов, Жук сразу снизил бы обороты поставок украшений. А после первого же дозволенного поцелуя вообще мог запросто прекратить подарочную лихорадку. Жук её опасения, ясное дело, чувствовал, да и деньги вышибать из родни становилось всё более затруднительно. Родня почти вся перестала понимать, на кой ему столько книжек, когда и двух-трёх штук хватило бы.
Поэтому возможность художественно отобразить разукрашенный прежними подарками внешний облик, а попутно и неповторимый внутренний Наташкин мир на больших листах фотобумаги, да в разных позах была, возможно, более высокой ступенью, с которой покорять сердце подруги было бы проще и без крупных затрат.
– Мы сделаем им всем большие фотокарточки, дома на стену вешать, маленькие – для альбомов и чтоб в конверты для писем влезали. Будут посылать, кому захотят. Сделать надо каждой по десять фотографий, – Жук стер со лба холодный пот, признак волнения, и сделал шаг назад, чтобы со стороны увидеть общий эффект от своего мудрого предложения.
– Надо будет сделать из фанеры и деревянного бруса стенды. Вкопаем их на наших улицах, напишем наверху фанеры «Лучшие и самые красивые люди нашего района», наклеим фотокарточки и весь народ наш гордиться станет. Больше-то в городе нигде такого не будет. Из других районов начнут приходить смотреть. Слава пойдет по городу. А внизу щита напишем: Фото таких-то, сяких-то. Как в газете. И к нам тоже слава придет, – Жердь выразил мысль осторожно и уверенно. Чувствовалось, продуманная мысль и толковая.
– Ну, порешили! – Я подвел итог дискуссии. – Делаем. Ты, Жердь, на завтра девчонок собирай. Я примерно подсчитал. Двадцать одна получается. Если все четыре наших квартала брать. И снимать их будем на той стороне Тобола, за обрывом. Прямо на фоне цветущих яблонь Чураковского сада. Это будет и художественно, и оригинально, с осмысленной мыслью: «Цветущие красавицы украшают цветущий сад!»
– С меня лимонад, Чарли! – пожал мне руку Жук.
– С меня три пломбира, – похлопал меня по плечу Жердь. Знал, змей, что два пломбира я им отдам.
И мы с Жуком пошли закупать всё, что надо. Штук пять плёнок, проявитель для них и для бумаги, фиксаж и «Бромпортрет» разных форматов. Пачек двадцать пять. Деньги почти последние, которые копили месяцами на покупку общего мопеда, выкопали вместе с банкой из укромного места под крыльцом жердёвского дома. Потом приволокли всё ко мне домой и затолкали под кровать. Жук побежал дежурить возле Наташкиного дома, ждать, когда она выйдет, чтобы ошарашить её нашей уникальной затеей и подготовить к съёмкам морально и физически. То есть, посоветовать голову помыть с утра, уговорить маму соорудить прическу поприличнее и одежонку подобрать самую лучшую. Чтоб сидела, как влитая. Цвет значения не имеет. Фотокарточки черно-белые пока.
Батя мой, после того как я ему пересказал наш замысел, развеселился, стал предлагать свои варианты способов съёмки , но тут же определил, что нам они пока не по зубам. Но пообещал, что самые лучшие фотографии девчонок попробует с согласия редактора напечатать в газете на ежемесячной страничке для молодежи.
– Сделаем так, будто девчонки ваши выступили с какой-нибудь интересной инициативой. Ну, допустим, покупать и разносить по домам продукты питания одиноким инвалидам войны, убирать у них дома, стирать и так далее, – отец поднял вверх указательный палец. Это он всегда сам себя так хвалил за хорошую придумку в статье или вообще – за толковую мысль, лично придуманную. – А они, бляха-муха, на самом деле должны это делать. Вот этим наш край, район, можно на всю Казахскую ССР прославить. Точно.
– Это мы с пацанами обговорим, – мне самому идея батина показалась очень нужной. Только бы девки наши не заартачились. Да ничего. Уговорим.
– Короче, увеличителем ты знаешь как работать, да? – Отец собрался куда-то уходить. – Ты же наблюдал, что и как я делаю. Плюс Негруль много рассказал. Справитесь. Стекла для глянцевания за печкой стоят. Протрешь их раствором соды. Пусть высохнут. Как глянцевать, ты тоже видел. Темную штору сам закроешь?
– Так закрывал же, когда ты печатал. Забыл?
Отец пожал плечами. Забыл, наверное. И ушел. А я сел на стул рядом с увеличителем, который стоял на специальном низком столике. Погладил его, проверил как движется красное передвижное стекло. Прочистил ваткой объектив и лампочку внутри проверил. Нормальная лампочка. Двести ватт, мощная. Увеличитель у нас был один из самых лучших. «Ленинград» назывался. Батя в редакции забрал как списанный, когда Негрулю аппаратуру обновляли. В общем, всё я подготовил, почитал часа два книжку про Северный полюс и про наши экспедиции научные, да спать лёг. День сегодня насыщенный был. А завтра будет ещё похлеще. Надо отдохнуть. Но не спалось ещё долго. Я не мог уснуть потому, что проигрывал в голове завтрашнюю работу. Это первое серьёзное дело в фотографировании могло стать последним. Или, наоборот, стартом в профессию журналиста, добавляющего к хорошим мыслям хорошие снимки.
Я успел удивиться тому, что голова моя сама внезапно определила мою будущую профессию. А голове своей я верил. А потому расслабился, успокоился, улыбнулся и уснул.
В последние два года, возвращаясь из мира сновидений, да из временного своего отсутствия в жизни, которая у нас, в эти часы, проходила тихонько, не топая ногами, не беспокоя спящих, я всегда представлял, как на другом конце света другая жизнь кипела, бурлила и несла людей вскачь – творить дела добрые и злые. В последние эти мои уже взрослые годы я просыпался почему-то всегда лицом к окну. Оно для меня было экраном самого нового, последнего фильма, сделанного из сотен серий, который назывался «Жизнь и удивительные приключения Станислава Малозёмова, хорошего человека и гражданина, верного СССР». Название фильма, конечно, длинное и поначалу была мысль его утолкать в два-три слова. Но потом я решил, что жизнь, про которую этот фильм, тоже не будет короткой. И сокращать ничего не стал. Сначала на экране этом я видел небо и всегда ему радовался. Шустрым ли лучом солнечным влетало оно в комнату, или туманом просачивалось сквозь стекло. Даже тучи не печалили меня, потому как я давно научился пасмурную погоду не переводить в серое настроение. Потом я видел нашу березку, которую посадили с бабушкой семь лет назад, когда я пошел в первый класс. Вот как раз в последние два года её, наконец, подтолкнула из земли могучая сила природы, подбросила вверх, повыше второго нашего этажа.
И я смотрел тем давним весенним утром на небо сквозь хитросплетение её ветвей, веток и веточек, увешанных изумрудными листочками и бледными серёжками. Я глядел и радовался тому, что сережка уже зацветает, потом, летом, в ней оживут семена и к осени она опадёт, рассыплется, как будто с берёзки вспорхнёт множество бабочек. Их унесёт ветер осенний и где-то вдали от нашего двора уронит наземь, оставляя им шанс через год-другой прорасти маленькими тонкими белыми соломинками с крошечными, еле видными веточками. Много молодых березок в округе родила своими семенами наша красавица.
А зимой рисунок голых, тронутых шершавой изморозью веток, видных в окне, создавал в голове моей, отходившей ото сна, волшебные, холодные, начерченные прямо на небе картины. И это тоже было здорово и радостно.
В общем, я уже почти вернулся из дурмана сна своего в никогда не засыпающую явь. А тут и Жердь влетел в комнату с квадратными глазами и изумлением на очень возбужденном лице.
– Эй, пастушок деревенский Чарли! – кричал он вровень с громкостью нашего круглого черного радиоприёмника, который уже голосом ведущего утреннюю разминку приказывал встать прямо и ноги попытаться раздвинуть до ширины плеч. Я слушал их обоих, но слышал только Жердя. В отличие от ведущего зарядку он орал в комнате с утра очень редко
– Ты, блин, давай, блин, вставай, блин, моментально, ядрёна Матрёна! Я сам частично обалдевший на текущий момент! Там уже толпа практически почти натуральных созревших девушек стоит. Все разукрашены – одна к одной. Как артистки из фильмов про буржуев. Готовы пасть жертвами фотохудожников, то есть нас. Хапай аппарат и плёнки. Пустых приёмных кассет побольше прихвати. У отца возьми, если своих мало. Но штук десять плёнок мы грохнем на всю бригаду. Давай, догоняй. Мы с Жуком табун поведём к Чураковскому саду через большой мост. Клешнями двигай побыстрее, а то солнце в зенит выскочит пока ты телишься. А нам снимать надо от солнца, а не против него. И не тогда, когда оно над тобой висит. Забыл, чего дядя Миша Негруль нам в мозги вставлял?
– Что-то, по-моему, рано больно ты табун-то собрал! – сказал я, зевая.
– Самый нормальный свет сейчас! Чему тебя, упыря, учил мастер?!
И Жердь, оставив мне эти справедливые слова, вылетел из комнаты со значительно большим грохотом, чем влетел.
– Вот же окаянный Толик твой, родимец стогнидный! – добро оценила Жердя бабушка Стюра, которая на столике за печкой месила тесто для пельменей. Я её потому и не заметил. А родители, конечно, ещё спали в другой комнате, которую им недавно выделил ЖЭК на втором этаже, но с другой стороны дома. Их-то точно не сдуло с утра пораньше на любимую работу. Да и радио у них комнате не было. Счастливые они!
Я изогнулся и позади себя на стенке отыскал почти проснувшимся глазом ходики с маятником и гирьками на цепях. Часы исполнены были в виде домика, но без кукушки. Отец сказал, выбирая часы в ГУМе, что кукушка задолбала его за всё детство и раннюю юность во Владимировке. И её хриплое кукуканье неоднократно будило в нём желание заклеить дверцу, которую она вышибала клювом, Панькиным клеем для ремонта деревянных предметов.
Ходики показывали двадцать пять минут седьмого. Светало в последние майские дни рано, а это означало, что все всё сделали ответственно и вовремя, а про меня, придурка, подумали, что я-то как раз не придурок и тоже встану поэтому вовремя. Ошиблись, стало быть.
Через десять минут, утирая на ходу рукавом рубахи воду, налитую на лицо из умывальника, я летел на крыльях творческого вдохновения к большому мосту. А на спине моей подпрыгивала спортивная сумка с фотоаппаратом в чехле, пленками в коробках, отцовским зеркалом для поправки красоты девичьей перед ответственной съёмкой и с белоснежной простынёй для отражения прямых резких лучей. Это дядя Миша, маэстро Негруль, приказал делать так же обязательно, как чистить ботинки гуталином, выходя в люди.
***
И вот сбылась-таки первая нескромная мечта. Наша первая остановка на тернистом, но благородном пути в большое фотоискусство. Я попросил у пацанов согласия на то, что в первую нашу съёмку фотографировать буду я один. Как хозяин аппарата. Дружки молча кивнули. Мы выстроили девчонок по росту в ряд перед бело-розовым от цветущих яблонь и шиповника фоном и Жердь отдал приказ:
– Всем прихорошиться, сделать добрые, прекрасные от молодости лица и ждать своей очереди. Снимать будем по росту, слева направо. Каждой – по пять постановочных кадров. Для истории и ради высокого искусства.
И понеслась!!!
Девчонки очень ответственно подошли к мероприятию. Поскольку в семь утра все уже были крашены, мыты, чёсаны, одна из них имела на голове высоченную копну начёса. Причёску, которая была сверхмодной, хоть и тянула голову назад, и называлась «Бабеттой». Все были увешаны всякой металлической ерундой, в которой топорщились камешки да стёклышки. Понятно было что они и мамы их не спали вообще или всего минут пятнадцать. Причём стоя.
Жердь с Жуком держали простынь, развернув её как экран. Направлена простынь была чуть сбоку от мягких утренних солнечных брызг и убирала даже малозаметные тени на лицах красавиц. Я метался под ногами у каждой из них, выискивая единственно возможный ракурс для портрета, совсем другой для съёмки по пояс, третий – для фото в три четверти оборота, ещё ловил точку, чтобы приличным выглядело фото в профиль и во весь рост.
Перемещался я с сумасшедшей скоростью, не отнимая видоискатель от глаза. И, наверняка, от внезапности моего появления с трёх сторон фигуры всего за пару секунд у всех кружились головы, всех тошнило и я опасался, что кто-нибудь из девчонок сейчас рухнет от головокружения в траву, попортит прическу и внешний вид в целом. У Жука и Жердя за все эти полчаса, которые я добросовестно и увлеченно тратил на каждую, причём снимая со всевозможных немыслимых положений, лица не смогли выразить ни единой эмоции. Ни один остолбеневший человек, у которого открыт рот и выпучены глаза, раскинуты вверх и вниз руки с белым полотном, а ноги затекли и превратились в окаменевшие подпорки для тела, не смог бы, скажем, улыбнуться, дружески подмигнуть или громко похвалить за усердие и меня и красавиц наших.
Часа через четыре я филигранно завершил адский свой труд и собирался отдать команду «Всем разойтись, выдохнуть, сесть на травку и расслабиться», когда из райских кущ цветущего сада вынырнул сторож Иван Артемьевич, который четыре года назад с пятнадцати метров точно всадил Жуку заряд соли в задницу. Мы тогда тырили яблоки, набивали ими майки и все засекли деда Ваню разом. Но Жук оказался жаднее остальных, набивал майку до краёв, когда мы уже проползали под «колючкой». А в результате его задница в проёме загородки оказалась последней и удобно лежащей в прицеле. Но это я уже описывал раньше. Отвлекаться не будем.
– Ты, Славка, пошто набрал столько гарных дивчин и крутишься перед ними, как вроде пчёлы тебя погрызли? – поинтересовался сторож, не видя, вероятно, в руках моих фотоаппарата. – Да ещё и в такую рань раннюю. Мои петухи, и те ещё не выспались. С курями у них вчерась много работы было. А ты, значит, тоже вроде петуха. Да и девки у тебя – пошибче курей моих глядяться-то! Молодец! Однако силы до конца не трать. Оставляй на потом. Девах ишшо предвидится несметное число в правильной-то жизни! Это я тебе говорю! Знаю, однако ж!
Жука с Жердём он то ли не заметил, а, может, держал их за моих евнухов при гареме и вниманием потому не одарил.
– Давай я тебя, дед Иван, сниму на фоне твоего сада, а? – Закинул я прекрасный вопрос.
– Чего сделаешь? – Подошел поближе дед Артемьевич.
– Фотокарточку тебе сдедаю! Ты вроде как сад охраняешь. Смотри зорко вон туда. Ладонь к глазам приставь. Взгляд сделай, будто кругом спокойно всё. Поскольку воровать ещё нечего.
Сторож сказал «А!» и сделал мне позу так, ну, прямо идеально. Я его щелкнул два раза и пообещал принести фотокарточки. Три штуки. Одну побольше, две для конвертов.
– Ну, мы пошли? – спросил хор девушек. – Когда готово всё будет?
– Завтра и будет, – крикнул Жердь.
Хотел я поправку на всякий случай внести. Мало ли что? Может, помучиться предстоит. Снимков-то – ого-го сколько. Печатать – пол беды, а вот глянцевать замаешься даже втроём. Но подумал секунду, глянул в искрящиеся глаза дружков моих, и засёк в них желание печатать и нетерпение иметь хороший результат. И не стал возражать.
Девчонки сцепились руками по трое-четверо, заголосили песню из какого-то кинофильма и, помахивая кудрями да косами с разноцветными бантами, растаяли в утренней дымке. Хотя какое там утро? Снимались четыре часа! К одиннадцати дело шло. Но дымка откуда-то появилась. В ней они, как я уже заметил, и растаяли. Как крем-брюле в жару.
