Сергей Эрнестович Поляков
Феноменология психических репрезентаций
Существуют экспериментальные подтверждения того, что маленькие дети понимают вербальные конструкции и связывают их с соответствующими сенсорными моделями еще до того, как сами научатся создавать вербальные пропозиции. Так, Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг [2001, с. 430] приводят данные экспериментов, проведенных с 16-месячными детьми, которые начинали уже говорить, используя пока только по одному слову.
Малыши сидели на руках своих мам и могли видеть два экрана: слева и справа. Детям показывали короткие фильмы, изображавшие два разных события. На левом экране Большая Птица щекотала Бисквитного Монстра. На правом – Бисквитный Монстр щекотал Большую Птицу. Половина детей слышала голос, произносящий: «Смотри-ка! Большая Птица щекочет Бисквитного Монстра». Другие дети слышали обратное предложение: «Смотри-ка! Бисквитный Монстр щекочет Большую Птицу». Было зарегистрировано с помощью скрытого наблюдения, что малыши смотрели в основном на экран, соответствующий предложению, которое они слышали. Авторы делают вывод, что дети должны понимать синтаксис тестовых предложений, точнее, они должны понимать логику того, кто и что с кем сделал, несмотря на тот факт, что сами дети способны продуцировать только высказывания, состоящие из одного слова.
Данные результаты в очередной раз демонстрируют, что еще до овладения фразовой речью дети сенсорно моделируют реальность, понимают простые понятия и пропозиции и способны соотносить их со своими соответствующими перцептивными репрезентациями.
На этапе усвоения ребенком понятий мышление должно еще научиться эффективно использовать разные словоформы и их связки для моделирования реальности. Э. Кассирер (2002) пишет:
На первых этапах развития языка… основным правилом построения предложения является простое сочинение. Детская речь полностью определяется этим принципом. Один член предложения примыкает к другому без каких-либо средств связи, а там, где сосуществуют несколько предложений, они по большей части оказываются объединенными рыхлой бессоюзной связью. Отдельные предложения, словно нанизанные на шнурок, следуют одно за другим, но они еще не объединены внутренней связью, не «состыкованы» друг с другом, поскольку поначалу отсутствуют еще какие-либо языковые средства, позволяющие ясно обозначить их иерархические отношения [с. 250].
Данное обстоятельство свидетельствует о том, что ребенок, еще не владея знаниями о синтаксисе и правилах построения языковых конструкций, уже имеет «семантическое значение» (в данном случае – чувственное значение) создаваемой им вербальной конструкции. Это позволяет ему отобрать и грубо соединить нужные понятия, но он еще не способен сделать это в соответствии с правилами языка.
В. фон Гумбольдт (2001) пишет:
Слова и существующие между ними грамматические отношения являются в нашем представлении двумя совершенно различными сущностями. Первые суть подлинные предметы языка, вторые – лишь отношения между ними… [с. 331].
Такое понимание языка и синтаксиса сохранилось до сих пор. Однако эти самые «отношения» первично возникают не между словами в языке, который якобы является «независимым когнитивным модулем», а между чувственными моделями-репрезентациями объектов, а слова (точнее, понятия) лишь моделируют вторично и по-другому уже репрезентированные сенсорно в сознании ребенка объекты и отношения. Следовательно, вербальные конструкции и связи между словами отражают не нечто произвольное, не «грамматические правила языка» или некие «лингвистические законы», а сложные структуры и связи внешнего мира, репрезентированные сенсорными моделями окружающих нас объектов, их свойств и действий.
В. В. Нуркова [2006, с. 169–170] пишет, что приложение теории двойного кодирования А. Пэйвио к обработке речевых сообщений привело к формулированию гипотезы, согласно которой конкретные предложения обрабатываются в рамках образной системы кодирования, а абстрактные – в рамках вербальной. Она ссылается на эксперименты, которые показали, что в конкретных предложениях быстрее обнаруживаются изменения смысла, чем порядка слов, а в абстрактных – наоборот, то есть, оперируя в рамках образной системы (конкретное высказывание), человек как бы сразу «видит» смысл ситуации. При анализе же абстрактного высказывания ему требуется время для того, чтобы провести интерпретацию грамматических конструкций. К тому же конкретные предложения запоминаются лучше, чем абстрактные, что обусловлено включением обеих систем памяти в их обработку. Мне же представляется, что и те и другие предложения обрабатываются одинаково. Просто доступным значением первых являются и вербальные, и сенсорные конструкции, а вторых – лишь вербальные, что увеличивает время, необходимое для их понимания, и ухудшает их запоминание.
2.4.4. Пропозиции и факты
До сих пор мы рассматривали психические модели относительно простых сущностей, которые составляют окружающий мир: объектов, их свойств, действий и отношений. Однако, кроме них, исследователи выделяют и широко обсуждают так называемые факты[101] реальности. Б. Рассел (2007) пишет:
…если и не на практике, то в теории вы способны достичь конечных простых, из которых построен мир… эти простые обладают тем видом реальности, который не принадлежит чему-либо еще. Как я пытался объяснить, простые представляют собой бесконечное число разновидностей. Существуют индивиды (то, что я лично называю объектами. – Авт.), качества и отношения различных порядков, целая иерархия различных типов простых, но все они, если мы правы, различными способами обладают некоторым видом реальности, не принадлежащим чему-либо еще. Единственный другой тип объектов, с которыми мы сталкиваемся в мире, представляет собой то, что мы называем фактами, и факты представляют собой тип вещей, утверждаемый или отрицаемый пропозициями, и вовсе не являются собственно сущностями в том самом смысле, в котором сущностями являются их конституенты. Последнее демонстрируется тем фактом, что вы не можете их наименовать [с. 206].
Из сказанного следует, что факты в понимании автора – это «другой тип объектов», «тип вещей», «нечто, имеющееся налицо» вне зависимости от нашего к этому «нечто» отношению. Они, как и объекты, их свойства и отношения, «обладают тем видом реальности, который не принадлежит чему-либо еще», хотя Б. Рассел и подчеркивает, что это уже иные сущности физического мира, отличающиеся от тех, что их составляют. На уровне фактов мы переходим от «простых» сущностей к другому уровню сущностей окружающей реальности.
Б. Рассел (2007) продолжает:
…говоря о фактах, я не имею в виду отдельные существующие вещи, такие как Сократ, дождь или Солнце. Сам Сократ не делает какое-либо высказывание истинным или ложным. …Сам Сократ или любой отдельный предмет… не делает какую-либо пропозицию истинной или ложной. И «Сократ мертв», и «Сократ жив» суть высказывания о Сократе. Одно является истинным, другое – ложным. Фактом я называю то, что выражено целостным предложением, а не отдельным именем «Сократ». …Мы выражаем факт, когда, например, говорим, что определенный предмет имеет определенное свойство или что он находится в определенном отношении к другому предмету; но предмет, обладающий свойством или отношением, не есть то, что я называю «фактом» [с. 126–127].
Итак, фактами, например, является то, что Сократ мертв, дождь идет, а Солнце взошло. Факт конституируется с помощью пропозиции, но автор при этом полагает:
Из простого обстоятельства, что есть две пропозиции, соответствующие одному и тому же факту, совершенно очевидно… что пропозиция не является именем факта. Предположим, это факт о том, что Сократ мертв. У вас есть две пропозиции: «Сократ мертв» и «Сократ не мертв». И эти две пропозиции соответствуют одному и тому же факту; в мире имеется один факт, который делает одну пропозицию истинной, а другую – ложной. Это не случайно и иллюстрирует то, каким образом отношение пропозиции к факту совершенно отличается от отношения имени к наименованию вещи. С каждым фактом соотносятся две пропозиции, одна – истинная, а другая – ложная, и в природе символа нет ничего такого, что показывало бы нам, какая именно из них истинна, а какая – ложна [2007, с. 130–131].
Иметь отношение к тому факту, что Сократ мертв, могут даже и еще две пропозиции, не рассмотренные Б. Расселом: «Сократ жив», «Сократ не жив». Причем две из рассматриваемых четырех соответствуют реальному факту. Значит ли это, что «пропозиция не является именем факта»? Мне представляется, что нет. Другое дело, что одни пропозиции являются «именами фактов», а другие – нет. К тому же даже разные пропозиции могут репрезентировать один и тот же факт. Например, «Сократ мертв» и «Сократ не жив».
Далеко не все исследователи согласны с категоричной формулой Б. Рассела (2007):
…факты суть то, что они суть, независимо от того, что мы предпочитаем о них думать [с. 126].
У. Куайн, например, полагает, что:
…фактуальность есть внутреннее дело нашей теории природы, что фактов самих по себе, нейтральных, не только относительно теории, но даже теории природы, не существует [цит. по: С. Неретина, А. Огурцов, 2006, с. 881].
К. Поппер (2002) тоже считает, что:
…«факты» не являются ни основой теорий, ни их гарантией: они не более надежны, чем любые наши теории или «предрассудки»; они даже менее надежны, если вообще можно говорить об этом… [с. 145].
Дж. Лакофф (2004) замечает:
Все объективисты признают существование грубых фактов, то есть таких, которые истинны, независимо от каких-либо человеческих установлений. Так, чей-нибудь вес – это грубый факт, так же как атомный вес золота. Многие объективисты также признают институциональные факты – факты, которые являются истинными вследствие наличия некоторых человеческих институтов. Чье-нибудь социальное положение и цена доллара по отношению к золоту являются институциональными фактами. …Так называемые грубые факты во многих отношениях зависят от этих установлений – от соглашений, касающихся измерительных инструментов, теорий измерения, допустимого использования статистики и широких научных теорий, которые в значительной степени продукты умов ученых. Эта проблема не нашла до сих пор адекватного решения в объективистской традиции и в целом представляется неразрешимой [с. 227–228].
Что же представляет собой факт феноменологически? Рассмотрим факт Имар черный. Он представляет собой пропозицию, выступающую в качестве вербального заменителя визуального образа восприятия, репрезентирующего конкретный объект и его свойство. Все мы видим, что данная собака черная. И это бесспорный факт. Как отмечает Б. Рассел (2000):
…каждый сложный факт… может быть познан двумя путями: 1) путем суждения, в котором его отдельные части утверждаются в такой связи, в которой они фактически находятся; 2) путем непосредственного знакомства с самим сложным фактом, которое может быть названо восприятием… [с. 256].
Казалось бы, Б. Рассел (2007) очевидно прав, утверждая, что:
…факты принадлежат объективному миру. Они не создаются нашими мыслями или убеждениями за исключением особых случаев. …Факт суть нечто такое, что вы выражаете посредством предложения, и они в такой же степени, как и отдельные стулья и столы, являются частью реального мира [с. 127].
Вещи, имеющие место в мире, обладают различными свойствами и находятся в различных отношениях друг к другу. А это и есть факты, и совершенно ясно, что предметы и их качества или отношения в том или ином смысле являются компонентами фактов [с. 135].
Давайте еще раз вернемся к пропозиции Имар черный и соответствующему факту. Существует ли он в физической реальности? С одной стороны, бесспорно то, что данная конкретная собака – черная. И это «объективный факт», очевидный всем, кто на нее смотрит. Но черный цвет отсутствует в физической реальности. Он есть лишь в человеческом сознании, как и звук скрипки или запах розы. Ни цвета, ни вкуса, ни запаха, ни тепла, ни звука нет в физической реальности, но все наши «факты» не могут существовать без цвета, вкуса, запаха, тепла, звука и прочих человеческих ощущений. Следовательно, факты могут возникать лишь в сознании, хотя и репрезентируют, как нам представляется, физическую реальность.
Кроме непосредственно воспринимаемых фактов, существуют и другие факты: сегодня вторник, Линкольна застрелили, дождь кончится и т. п. Очевидно, что подобные факты не являются ни сущностями, ни явлениями окружающего физического мира. Они вообще не относятся к объектам окружающего нас физического мира, так как понятия вторник и сегодня – явные продукты человеческого мышления и существуют лишь в сознании, как, впрочем, и тот факт, что Линкольна застрелили, а дождь явно когда-нибудь кончится, так как не бывало еще бесконечных дождей.
Из сказанного следует, что факты необходимо разделить по крайней мере на три категории: 1) факты реальные: роза красная, лимон кислый и т. д.; 2) факты возможные: был первый взрыв (рождение Вселенной), есть черные дыры, Имар голоден и т. д.; 3) факты вымышленные (имеющие отношение к иным, вымышленным человеком реальностям): кролик (в сказке) сказал, Раскольников признался, Болконский умер и т. п.). Факты реальные, в свою очередь, можно разделить на факты существующей сейчас окружающей физической реальности, например Имар черный, вода (эта) горячая, поверхность (эта) теплая и т. п., и факты объективной психической реальности: сейчас одиннадцать часов, Сократ умер, сегодня вторник и т. д. Факты объективной психической реальности можно дополнительно разделить на факты: 1) прошлой, 2) будущей и 3) настоящей физической реальности. Например: 1) Германия начала войну, договор заключен, бомба упала на Хиросиму; 2) Солнце сядет, президента переизберут, снег выпадет; 3) Петр умный, теория Иванова верна, Павел младше Ивана, генерал главнее лейтенанта и др.
Одни из таких фактов репрезентируют нам события, которые давно произошли или еще только произойдут и их нет уже или еще нет в физической реальности. Другие репрезентируют потенциальные свойства или изменения объектов, которые, возможно, проявятся в определенных условиях, но сейчас их нет в физической реальности: вода высохнет, дерево вырастет, краска потемнеет. Третьи репрезентируют свойства и действия объектов, вытекающие из сложных вербальных конструкций, присутствующих в сознании людей, в частности из конструкций, репрезентирующих социальную иерархию, которой нет в физической реальности, так как она – элемент объективной психической реальности. Например: президент управляет, судья решает, рядовой служит и т. п. Таким образом, многие реальные факты трудно отнести к тому, что, как полагает Б. Рассел, «имеется налицо, независимо от того, признают его таковым или нет» и «не зависит от нашего воления». По крайней мере, очень многие реальные факты явно являются конструкциями нашего сознания. Что, однако, не исключает того обстоятельства, что «реальность в себе» как-то способствует их конституированию в нашем сознании.
Итак, факты – это сущности, создаваемые нашим сознанием на основе окружающей нас «реальности в себе» и репрезентируемые пропозициями. Они могут репрезентировать что-то в окружающем нас мире, могут конституировать что-то, возможно существующее в нем, а могут конституировать нечто, явно принадлежащее к вымышленным сущностям. Факт – это не ощущение, не образ восприятия и не понятие, это всегда уже мысленный вывод, репрезентирующий нечто в форме простейшей вербальной конструкции – пропозиции или элементарного суждения. Например, таким выводом является пропозиция, возникающая на основе чувственной репрезентации, в виде факта – вот он (то есть предмет есть), или Имар черный, или цветок (этот) пахнет.
Б. Рассел (2007) замечает:
Ошибка невозможна там, где затрагиваются только факты. Стало быть, вы не можете сказать, что убеждены в фактах. Вы должны говорить, что убеждены в пропозициях. Неудобство этого в том, что пропозиции, очевидно, суть ничто, следовательно, такое рассмотрение предмета не может быть правильным. Когда я говорю: «Пропозиции, очевидно, суть ничто», это, вероятно, не совсем очевидно. Было время, когда я думал, что пропозиции существуют, но, как мне кажется, не совсем правдоподобно говорить, что вдобавок к фактам существуют также такие странные, призрачные вещи типа «что сегодня среда», когда на самом деле сегодня вторник. Я не верю, что они есть в реальном мире. Это превосходит то, во что может поверить субъект, и я не думаю, что человек с живым чувством реальности мог бы это вообразить [с. 162].
Сомнения автора объясняются тем, что факт только и может существовать в виде пропозиции или в форме еще более сложной вербальной конструкции. Именно вербальная конструкция его и конституирует. Факты – это не то, что содержится в физическом мире, а то, что создает сознание в форме вербальной конструкции, хотя эта конструкция и может репрезентировать в том числе и окружающую нас «реальность в себе».
Б. Рассел (2007) пишет:
Совершенно ясно, что пропозиции – это не то, что вы можете назвать «реальным». Если вы создаете описание мира, пропозиции не будут входить в это описание. В него будут входить факты, убеждения, желания, волеизъявления, но пропозиции – нет. Их бытие не является независимым… [с. 154].
Спорное утверждение. Описание мира нельзя создать без вербальных конструкций. И в описание это будут входить не факты, убеждения, желания и волеизъявления, а понятия, пропозиции и более сложные вербальные конструкции. Пропозиция поэтому не менее реальна, чем, например, образ или понятие. Собственно, она и есть простейшая конструкция из понятий, экстериоризируемая человеком в форме предложения из двух слов. «Бытие» пропозиций как раз «независимо», а фактов – зависимо, так как факты без пропозиций не существуют, как, впрочем, и убеждения и даже волеизъявления, невозможные без языковых конструкций. Все факты репрезентируются только пропозициями, и без них фактов нет. Факт даже не просто репрезентируется, он конституируется пропозицией. Без конституирующих факт пропозиций (июль кончается, машина завелась, ученик понял и т. д.) нет соответствующих фактов.
Ю. М. Лотман (2004) замечает:
…историческая наука с самого первого своего шага оказывается в странном положении: для других наук факт представляет собой исходную точку, некую первооснову, отправляясь от которой наука вскрывает связи и закономерности. В сфере культуры факт является результатом предварительного анализа. Он создается наукой в процессе исследования и при этом не представляется исследователю чем-то абсолютным. Факт относителен по отношению к некоторому универсуму культуры. Он выплывает из семиотического пространства и растворяется в нем по мере смены культурных кодов [с. 338].
Итак, факты являются сущностями человеческого сознания, сущностями объективной психической реальности. Исходя из этого, метафору Э. Левинаса (1998):
Пальцы, заключающие мир в скобки, сами запачканы чернилами этого мира [с. 235] —
я переиначил бы совсем по-другому: факты окружающей нас реальности, которые мы черпаем из мира ладонями, почему-то имеют форму наших ладоней.
Нельзя забывать о том, что многие факты являются частью объективной психической реальности и существуют только в ней: Колумб открыл Америку, Первая мировая война началась в 1914 году, Гагарин – первый человек, полетевший в космос, и т. д. Кстати, как можно убедиться на этих примерах, многие факты конституируются не пропозициями, а более сложными вербальными конструкциями.
Глава 2.5
Вербальные конструкции и логика
2.5.1. Логика и психология
Принято считать, что логика – это «наука о законах и операциях правильного мышления» [А. А. Ивин, 1999, с. 9], «о формах, законах и методах познавательной деятельности; способность правильно (логически) мыслить» [Новейший философский словарь, 1998, с. 371]. Она «служит повышению формальной точности сознания и объективности содержания мышления и познания» [Философский энциклопедический словарь, 1998, с. 245]. Общепринято, что:
…логика изучает законы правильного мышления… Свойства самой мысли и те условия, которые мысль должна соблюдать, чтобы быть правильной [М. С. Строгович, 2004, с. 15].
Формальная логика является «важнейшим и наиболее зрелым разделом логики» [А. А. Ивин, 1999, с. 372]. Она получила свое наименование от предмета, которым занимается, – «форм мыслей и рассуждений», обеспечивающих получение новых истин на основе уже установленных, а также критериев правильности и обоснованности этих форм. В науке тысячелетиями поддерживалась претензия логики на раскрытие и обучение людей некоему необходимому и правильному[102] мышлению.
Большинство авторов полагают, что:
…познающее мышление… подчинено некой принудительной силе, его результаты во многом детерминированы и предопределены [Новейший философский словарь, 1998, с. 371].
Предопределены они «предшествующим знанием», а также тем, что:
…достоверность результатов различных по содержанию рассуждений зависит не только от истинности исходных положений (посылок), но и от отношений между ними, способа их соединения, то есть от формы рассуждения [там же].
Не только в логике и философии, но и в естествознании, и даже психологии общепринято, что логика имеет самое непосредственное отношение к мышлению. Дж. Андерсон [2002, с. 304] указывает, что до ХХ столетия логика и мышление часто считались одним и тем же. Н. Смит [2003, с. 93] сообщает, что известный ирландский математик Джордж Буль назвал в 1854 г. свою книгу по логическому исследованию, содержавшую описание двоичной алгебры, «Исследования законов мышления». Эта книга предназначалась, «прежде всего, чтобы исследовать фундаментальные законы тех умственных операций, с помощью которых осуществляются умозаключения». Абсолютное большинство исследователей не сомневаются в том, что логика не только имеет непосредственное отношение к мышлению, но и определяет, правильно ли оно.
Э. Гуссерль (2000), например, пишет:
Она (логика. – Авт.) должна нас научить правильному, то есть согласующемуся с самим собой пользованию разумом [с. 67].
Историческое заблуждение по поводу того, что логика якобы может научить нас «правильному пользованию разумом», до сих пор существует и процветает не только в науке вообще, но и в психологии. За две с лишним тысячи лет сложилось всеобщее ошибочное убеждение, что логика не просто занимается изучением мышления, а обеспечивает его, так как:
…ее (логики. – Авт.) законы лежат в основе нашего мышления… Всякое движение мысли, постигающей истину и добро, опирается на эти законы и без них невозможно [с. 3].
Считается[103] чем-то само собой разумеющимся и не требующим доказательств, что: – логика занимается изучением мышления;
– логика – наука о законах и операциях правильного мышления;
– логика позволяет повышать «формальную точность сознания» и объективность содержания мышления и познания;
– логика позволяет получать новые истины на основе уже установленных, то есть она необходима для познания;
– достоверность результатов рассуждений зависит от отношений между ними, способа их соединения, то есть от формы рассуждения и их соответствия законам логики;
– логическое мышление – синоним научного или правильного мышления.
Так ли все это на самом деле?
Логика утверждает, что существуют логические законы, или законы мышления, которые:
…присущи человеческому мышлению, так как представляют собой отражение в сознании человека определенных свойств и сторон объективной действительности [М. С. Строгович, 2004, с. 14].
Эти законы:
…необходимо соблюдать, чтобы мышление было правильным. …Таких основных законов мышления четыре: 1) закон тождества, 2) закон противоречия, 3) закон исключенного третьего и 4) закон достаточного основания [М. С. Строгович, 2004, с. 26].
Первые три закона были сформулированы Аристотелем, четвертый – Лейбницем.
Закон тождества гласит:
В процессе определенного рассуждения всякое понятие и суждение должны быть тождественны самим себе. …В процессе рассуждения нельзя подменять одну мысль другой, одно понятие другим [А. Д. Гетманова, 2007, с. 122].
Закон противоречия (или закон непротиворечия):
…высказывание и его отрицание не могут быть вместе истинными [А. А. Ивин, 1999, с. 160].
Закон исключенного третьего:
…из двух противоречащих высказываний одно является истинным [А. А. Ивин, 1999, с. 163].
Закон достаточного основания:
…всякая истинная мысль должна быть достаточно обоснованной [А. Д. Гетманова, 2007, с. 135].
Задам, однако, крамольный вопрос: имели ли исходно приведенные «законы мышления» вообще отношение к мышлению? Логик М. С. Строгович (2004) пишет:
Логика на самом первом этапе своего возникновения создавалась как практическое руководство для ведения споров, дискуссий, полемики [с. 18].
При споре по поводу любого предмета все время должен иметься в виду один и тот же предмет… Любое обсуждение, любой спор своим необходимым условием имеет точное установление предмета спора, обсуждения [с. 27].
Е. Ю. Леонтьева [2006, с. 45], в частности, говорит об особом отношении греков к слову, так как именно в публичных выступлениях, прениях, дружеских обсуждениях проводили много времени свободные граждане полисов. Она цитирует Ф. Ж. Салазара, который полагает, что современная западная культура:
…восходит… именно к культуре устной речи, когда умелое пользование словом обеспечивало и социальный престиж, и власть [с. 46].
Е. Ю. Леонтьева (2006) добавляет:
Слово не только управляло его (древнего грека. – Авт.) жизнью, но и могло решить судьбу, когда последняя определялась качеством речи выступающего в защиту или в обвинение того или иного поступка. Теперь уже зарождается интерес к самим словам, к правилам их формирования в предложения и их построения. Значимой становится не столько мысль, сколько форма ее выражения, возникает тенденция к выявлению и познанию этих форм (курсив мой. – Авт.) [с. 48].
Приведенные высказывания проясняют ситуацию и позволяют ответить на мой последний вопрос. Логика поначалу предназначалась совсем не для того, чтобы «учить правильному мышлению», а для того, чтобы учить правильно вести дискуссию, спор, что совсем не одно и то же.
М. С. Строгович (2004) делает неожиданное признание:
…различие между логикой и психологией заключается в том, что… они изучают разные законы. …Мышление рассматривается и изучается психологией как явление душевной жизни… Логика изучает законы правильного мышления, то есть такие законы, которые обеспечивают правильность выражения и развития мыслей… Логика формулирует такие законы мышления, которые необходимо соблюдать для того, чтобы мышление было правильным… [с. 17].
Отвлечемся ненадолго от логики и поговорим о психологии мышления. Насколько человек способен управлять своим мышлением? Несмотря на то что механизмы мышления еще слабо изучены, интроспекция с очевидностью демонстрирует, что мы не можем управлять возникновением собственных мыслей, то есть мысли появляются в нашем сознании непроизвольно, независимо от нашей воли. Они просто возникают как бы ниоткуда. Мы же способны лишь удерживать какую-то тему в виде образа, понятия, идеи, вокруг которых в нашем сознании спонтанно возникают ассоциации. Следовательно, наши возможности управления собственным мышлением весьма ограниченны. Поэтому утверждения о том, что мы можем и тем более должны следовать каким-то законам, выстраивая собственное мышление, которое нам не очень-то и подчиняется, выглядят довольно странно.
Вместе с тем в процессе создания собственных языковых конструкций мы действительно способны перестраивать собственные вербальные конструкции, а это уже, безусловно, вербальное мышление (или размышление). Мы тщательно и придирчиво рассматриваем возникшие непроизвольно в нашем сознании идеи, заменяем в них одни понятия другими или «включаем» процесс создания новых мыслей и выстраиваем из них новые вербальные конструкции. Тем не менее само возникновение в нашем сознании мыслей не подчиняется нашему произвольному контролю. Мы, по сути дела, можем лишь менять, пересматривать и переделывать результаты собственного мышления. Следовательно, у нас есть все основания разделить собственное мышление на два процесса: 1) протекающий вне сознания, а потому недоступный нашему произвольному регулированию, биологически детерминированный процесс, заканчивающийся появлением в сознании конструкций из невербальных и вербальных образов; 2) протекающий в нашем сознании, произвольный процесс рассмотрения, оценки и отбора понятий и вербальных конструкций среди возникших в сознании.
Первый процесс идет практически постоянно, когда мы бодрствуем. Второй же включается только тогда, когда мы специально обдумываем какую-то проблему и хотим получить то, что принято называть «решением». Если присутствует второй, процессы эти протекают параллельно. Второй использует результаты первого и сам неясным образом стимулирует первый. Обычно наше решение – это новая вербальная модель той или иной части окружающей нас или вымышленной реальности, которая делает для нас понятной ее структуру или изменения, протекающие или возможные. Логика может принимать участие только во втором процессе, так как лишь он сознателен и только в него мы можем произвольно вмешиваться.
Вместе с тем мне, как психиатру, очевидно, например, что в результате первого, биологически детерминированного процесса построения вербальных конструкций в сознании у психически здоровых людей возникают вербальные конструкции или идеи, полностью соответствующие тому, что называют «логическими законами». Появляющиеся в сознании в норме вербальные конструкции адекватно моделируют окружающую реальность, в них используются понятия, тождественные самим себе («закон тождества»), не используются взаимоисключающие понятия и конструкции («закон непротиворечия»), возникающие вербальные конструкции обоснованны и последовательны («закон достаточного основания») и т. д.
Если же в мышлении человека появляются «подмены понятий и суждений» и он начинает считать одновременно истинными два исключающих друг друга суждения, если его мысли становятся «недостаточно обоснованными» (то есть непоследовательными, разорванными, паралогическими[104]), то речь уже идет не просто о том, что его мышление «становится нелогичным», так как не соответствует «логическим законам», а о том, что оно становится болезненно измененным, например шизофреническим. И здесь нет других вариантов, так как нормальное мышление репрезентирует окружающую реальность только адекватно, непротиворечиво и последовательно.
