Сергей Эрнестович Поляков
Феноменология психических репрезентаций
2.3.2. Концептуализация – «нарезание» мира
Дж. Лакофф [2004, с. 413] формирует три возможных варианта ответов на вопрос «Что такое концепты[95]?»: 1) дематериализованные абстракции, существующие независимо от каких-либо существ, использующих их; 2) нечто, существующее только в силу своей «воплощенности в каком-либо существе»; концептуальные системы являются наборами концептов; 3) нечто, существующее только в силу своей воплощенности в каком-либо существе; концептуальная система обладает внутренней организацией.
Дж. Лакофф и М. Джонсон (2004) пишут:
Концепты, которые управляют нашим мышлением, – не просто порождения ума. Они влияют на нашу повседневную деятельность, вплоть до самых тривиальных деталей. Наши концепты структурируют наши ощущения, поведение, наше отношение к другим людям. Тем самым наша концептуальная система играет центральную роль в определении реалий повседневной жизни [с. 25].
Дж. Лакофф (2004) рассматривает концепты преимущественно в лингвистическом, а не феноменологическом плане. Он пишет, например:
Автоматические и бессознательные концепты не просто представлены в уме как объекты мысли, но используются в процессах мышления и понимания. Концепты, используемые таким образом, фиксированы, «укоренены» в уме и противопоставлены новым, только что созданным концептам. Конвенциональные концепты, являющиеся общим достоянием всех людей, относящихся к некоторой культуре, «укоренены» в умах всех говорящих. Концепт, являющийся объектом мысли, разумеется, осознается. …Человек может иметь в своей концептуальной системе фиксированные концепты, отсутствующие в концептуальных системах других членов данного сообщества, то есть не являющиеся конвенциональными [с. 416].
В моем представлении концепты – это вербальные значения понятий, существующие в сознании людей в виде устойчивых вербальных психических конструкций.
Дж. Лакофф (2004) спрашивает:
Почему люди имеют те концептуальные системы, которые они имеют? Каким образом ребенок приобретает концептуальную систему? Каков диапазон возможных человеческих концептуальных систем? Каким образом взрослый человек может изучить новый способ концептуализации чего-либо? Единственным удовлетворительным способом продвинуться в пути поиска ответов на все эти вопросы является допущение того, что все люди имеют врожденную способность к концептуализации. Альтернативный взгляд состоит в том, что дети рождаются, имея в уме все концепты, существующие в настоящее время во всех культурах, так же как все те концепты, которые когда-либо существовали или будут существовать. С этой точки зрения изучение нового концепта является просто активацией уже существующего концепта (Fodor, 1975). Я нахожу эту идею слишком эксцентричной, чтобы рассматривать ее серьезно [с. 435].
Автор [2004, с. 365–366] полагает, что в основе концептуализации[96] лежат: 1) способность формировать символические структуры – концепты базового уровня и образно-схематические концепты, коррелирующие с доконцептуальными структурами нашего повседневного опыта (сенсорными моделями);
2) способность метафорической аналогии, облегчающая понимание абстрактных концептов благодаря использованию вместо них образных репрезентаций простых объектов; 3) способность использовать в качестве структурных элементов для формирования сложных концептов образные схемы. По мнению Лакоффа [2004, с. 437], способность индивида осмыслять одну и ту же область опыта различными, несовместимыми друг с другом способами является фактом, который продемонстрирован в исследованиях понимания электричества и ряда других концептов.
В одной концептуальной системе может отсутствовать важный концепт, присутствующий в другой. Например, Р. Леви (R. Levy, 1973) обнаружил, что таитяне не только не имеют слова для обозначения печали, но, по-видимому, не имеют и самого этого концепта; в результате у них отсутствует ритуализованное поведение, выражающее печаль и скорбь в случае потери близких людей. Они способны испытывать печаль и депрессию, но у них нет возможности для выражения в языке этих состояний. Они категоризуют их с помощью таких понятий, как болезнь, усталость или нападение злого духа.
Выделение таких категорий, как объекты, их свойства, действия и отношения, которое характерно для западной научной традиции, отнюдь не единственно возможный вариант концептуализации реальности. Более того, как мы увидим ниже, эти категории не охватывают всех сущностей реального мира, даже уже концептуализированных человеком. В соответствии с доминирующими сегодня представлениями многие наши концепты рассматриваются как элементы окружающего мира, хотя для этого нет никаких оснований. Дж. Лакофф (2004) тоже отмечает:
…существует огромное количество категорий мышления и языка, которые не являются отражением предполагаемых категорий мира… Понятия не являются внутренними репрезентациями внешней реальности, поскольку нет соотносительной внешней реальности – «вовне» нет категорий соответствующего вида, которые понятия могли бы отражать [с. 261–262].
Автор приводит пример цветовых категорий, которые не соотносятся с «категориями в мире», поскольку во внешнем мире нет соответствующих сущностей, с которыми они могли бы соотноситься. В мире есть лишь световые волны разной длины. Цвета же возникают в результате нашего взаимодействия с миром и не существуют вне нашего сознания. Разные культуры имеют разные границы для базовых цветовых категорий. Следовательно, цветовая категоризация частично обусловлена культурными конвенциями.
К. Поппер (2002) также пишет о влиянии концептуализации:
Классическая эпистемология не осознает, что не может быть чистого восприятия, чистых данных, точно так же, как не может быть чистого языка наблюдения, так как все языки пронизаны теориями и мифами. Точно так же, как наши глаза слепы к непредвиденному или неожиданному, так и наши языки не способны описать непредвиденное или неожиданное… Не существует таких вещей, как чувственные данные или восприятия, которые не построены на теориях (или ожиданиях), то есть биологических предшественниках сформулированных на некотором языке теорий [с. 5].
Автор прав хотя бы уже в том, что для категоризации объектов восприятия необходимо наличие понятий, а понятия – это уже некоторые теории, так как их значениями являются вербальные конструкции. Следовательно, уже без хотя бы этих теорий категоризация невозможна, поэтому нет и не может быть «чистых восприятий».
Сходное мнение высказывает и Х. Патнэм (1999):
…наши понятия имеют «встроенные» в них теории, поэтому отказ от основной научной теории без выдвижения альтернативной вызвал бы «разрушение нашей системы понятий» [с. 40].
Дж. Лакофф (2004) обращает внимание на то, что:
…различия в концептуальных системах существенным образом влияют на поведение. Понимание того, как наше поведение связано с тем, как мы думаем, жизненно важно. В таких областях, как человеческие взаимоотношения… понимание различий в концептуальных системах и обусловленных ими различий в поведении может быть очень полезным [с. 435].
Г. К. Триандис [2007, с. 127] также отмечает связь концептуализации с особенностями поведения:
Представители индейцев поуни (Pownee) в Оклахоме пользуются одним и тем же словом для обозначения «жена брата матери», «своя жена» и «сестра жены». Исследования утверждают, что мужчинам этого племени позволено вступать в сексуальные отношения с каждой из этих трех категорий женщин [с. 127].
Он сообщает, например, что в особенностях выражений японского языка отражается социальный статус взаимодействующих людей. Это одна из причин того, почему японцы при встречах часто обмениваются визитками. Они буквально не знают, как говорить друг с другом, пока не выяснят статусную иерархию. Автор [2007, с. 127] полагает, что можно многое узнать об особенностях других культур, изучая специфику их категоризации. Так, в японском языке гораздо больше эмоциональных терминов, касающихся межличностных отношений, чем в английском. Английский язык имеет много слов для выражения эмоции гнева, тогда как японский – для выражения симпатии.
Г. К. Триандис [2007, с. 128] пишет, что в культурах, употребляющих в пищу рис, используются термины, которыми мы не пользуемся, когда говорим о рисе: «клейкий желтый рис» или «пушистый белый рис». Музыкант-балинезиец в Индонезии может, например, сказать: «Попробуйте взять тональность (нажмите на клавишу) западнее той, на которую нажимаете». М. Коул и С. Скрибнер (1977) ссылаются на Ли, который указывает, что:
…глаголы языка индейцев винту (Калифорния) различаются по «степени достоверности». Когда речь идет о событии, известном с чужих слов, то употребляется один глагол; когда же сам говорящий (а не человек, о котором идет речь) был свидетелем данного события, то употребляется другой глагол. Таким образом, свидетель преступления, который «услышал» выстрел, и полицейский, ссылающийся на утверждение свидетеля о том, что тот «услышал» выстрел, пользуются разными словами для выражения понятия «услышать» [с. 68]. Такое использование разных понятий в подобных случаях иначе сегментирует окружающий нас мир, и эта сегментация представляется мне весьма удачной. Возможно, она была бы очень полезна и в наших языках.
Дж. Лакофф (2004) сообщает:
Люди в различных уголках мира классифицируют вещи так, что это поражает западные умы и ошеломляет западных лингвистов и антропологов [с. 129].
Он продолжает:
Некоторые считают, что не может быть мышления, независимого от языка. Другие придерживаются противоположного взгляда, полагая, что язык представляет собой всего лишь инвентарь произвольных этикеток для мысли. Существует также смешанный подход, сторонники которого, признавая независимость системы мышления от ее выражения в словах и синтаксисе, полагают тем не менее, что сами слова представляют собой форму концептуальной категоризации [с. 412].
Сам автор полагает, что:
…реальность, как мы ее понимаем, структурирована нашими концептуальными схемами [с. 341].
По мнению многих исследователей, особенности концептуализации не могут не влиять на представления о мире и на мышление людей. Наиболее известной теорией такого рода является гипотеза Сепира – Уорфа.
2.3.3. Гипотеза Сепира – Уорфа
Э. Сепир [2003, с. 130–155] говорит о том, что люди живут не только в материальном и социальном мирах, но и во власти своего языка. Их «реальный мир» строится на основе языковых привычек их социальной группы. Миры разных групп – это разные миры, а не один с навешанными на него разными языковыми ярлыками. Э. Сепир приводит простой пример, демонстрирующий, как разные языки по-разному сегментируют мир. Даже такой простой аспект реальности, как падение камня, в языке нутка, например, репрезентируется глагольной формой, соответствующей нашему выражению «камнит вниз». В китайском языке оно моделируется выражением «камень падать». В немецком и французском языках камню присваивается категория рода, в английском – определенный или неопределенный вид, в языке племени квакиутль из Британской Колумбии указывается, видит или не видит камень говорящий о нем и к кому камень ближе – к говорящему или к третьему лицу, и т. д.
В тех случаях, когда понятия и конструкции из них возникают на базе чувственных моделей или описывают их, как в случае падающего камня, разница в вербальном значении концептов не играет принципиальной роли для понимания реальности, потому что чувственная модель все равно остается ведущей, а в силу биологической общности людей она во всех случаях очень сходна. В тех же случаях, когда в основе вербальной модели реальности лежат только другие вербальные конструкции, очевидно, что они не могут не влиять на разное понимание репрезентируемого ими окружающего мира, что и наблюдается у носителей разных языков.
Б. Уорф (2003) даже выдвинул гипотезу лингвистической относительности, согласно которой люди, говорящие на разных языках, по-разному воспринимают и постигают мир, так как когнитивные различия связаны с языковыми различиями (гипотеза лингвистического детерминизма). Б. Уорф (2003) пишет:
Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка. …Сходные физические явления позволяют создать сходную картину Вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем. …Языки расчленяют мир по-разному… Различные широкие обобщения западной культуры, как, например, время, скорость, материя, не являются существенными для построения всеобъемлющей картины Вселенной. …Управлять космологией могут и иные категории, связанные с переживаниями другого рода, и функционируют они, по-видимому, ничуть не хуже наших. Хопи, например, можно назвать языком, не имеющим времени [с. 209–214].
Попыткам подтвердить или опровергнуть теорию Б. Уорфа было посвящено множество исследований. Надо, впрочем, с сожалением заметить, что в них главным образом использовался не вполне адекватный для решения поставленной задачи объект исследования – изучение влияния сформированных в разных культурах понятий, обозначающих разные цвета, на восприятие испытуемыми цвета.
Г. К. Триандис [2007, с. 121] приводит результаты исследований Ландера, Эрвина и Хоровица, в которых с использованием цветовых карт Мунселла авторы обнаружили, что разные культуры дают различающиеся реакции на одни и те же цветовые диапазоны. Цветовые диаграммы предъявлялись представителям разных культур с просьбой выделить все цветовые области, которые они называют, например, «желтый цвет». Были обнаружены большое сходство результатов внутри каждой культуры и различия между ними. Центральные (фокальные) цвета в выделенных цветовых диапазонах оказались во многом сходны. Тогда как цвета на периферии различались в зависимости от культурной принадлежности. Авторы сделали вывод о том, что в восприятии разных цветов обнаруживаются культурно-детерминированные различия, обусловленные в том числе особенностями языка.
Считающиеся классическими эксперименты Б. Берлина и П. Кея (B. Berlin & P. Kay, 1969) тоже были посвящены зависимости восприятия цвета от культурной принадлежности наблюдателя.
Авторы предлагали представителям 20 разных языковых групп выбрать среди набора цветных фишек те, которые лучше всего соответствуют основным цветовым категориям их языков, и указать фишки другого цвета, которые могут быть названы тем же словом. Границы категорий, обозначающих цвета, не совпадали в разных группах испытуемых, но выбранные ими главные (или, по терминологии авторов, фокусные цвета) оказались одними и теми же. Фокусные цвета были сгруппированы вокруг 11 основных цветов – восьми хроматических, соответствующих красному, желтому, зеленому, синему, коричневому, оранжевому, розовому и фиолетовому, и трех ахроматических – черному, белому и серому. Было установлено, что языки отличаются друг от друга по числу названий цветов. В каждом языке есть название для черного и белого или серого и белого цветов. Есть языки, где нет никаких других названий цвета, кроме вышеупомянутых. Если в языке три названия цвета, то третий будет красный. Если язык имеет четыре наименования, то следующим после черного, белого и красного будет либо желтый, либо зеленый. В языках, имеющих более обширный запас слов для обозначения цвета, появляются наименования синего и коричневого. Наконец в языках, имеющих самый обширный словарный запас для обозначения цветов, появляются наименования фиолетового, розового, оранжевого и серого цветов. Английский язык имеет богатую палитру названий различных цветов (около 4 тысяч обозначений), но большинство людей обходится упоминанием не более 40 цветов. На основе полученных результатов авторы отвергли гипотезу лингвистической относительности.
Эксперименты Б. Берлина и П. Кея (B. Berlin & P. Kay, 1969), а также Элеоноры Рош (Heider Eleanor, 1972) положили конец предположениям, что восприятие разных цветов зависит от того, к какой именно культуре принадлежит испытуемый. Элеонора Рош посвятила серию работ (1972, 1973, 1978) изучению восприятия фокусных цветов, как их назвали Б. Берлин и П. Кей, – красного, синего, зеленого и т. д. – в разных культурных группах.
В одном из них Элеонора Рош (E. Rosch, 1973) показала, что говорящие на дани (язык распространенной в Новой Гвинее народности дани), который имеет только два обозначения цвета: mili (темно-холодный) и mola (светло-теплый), легко способны тем не менее понять и запомнить произвольно созданные наименования для восьми фокусных цветов, а также даже произвольные названия для восьми нецентральных цветов. Хотя в последнем случае испытуемые испытывали большие трудности. Они легче запоминали центральные цвета и их названия. В другой работе Элеонора Рош (E. Heider, 1972) выясняла, как кодируются фокусные цвета в различных культурных группах. Испытуемые говорили на индоевропейских, австралонезийских, тибетокитайских и афро-азиатских языках, а также на венгерском и японском. Она установила, что фокусные цвета «более кодируемые», чем нефокусные, во всех группах испытуемых. Это выражалось в том, что их названия были короче и испытуемые их называли быстрее. Автор, однако, сделала еще и совершенно верный вывод о том, что восприятие цвета не только не является удобным объектом для изучения влияния языка на мышление, но, напротив, представляет собой яркий пример воздействия перцептивно-когнитивных факторов на образование и содержание языковых категорий.
Экспериментальные работы многих других авторов тоже показали, что, несмотря на различия языков, люди различных культур воспринимают цвета очень похоже. Данные факты были безосновательно восприняты многими исследователями как опровержение гипотезы Сепира – Уорфа. Дж. Р. Андерсон (2002), например, пишет:
Итак, факты не подтверждают гипотезу о том, что язык оказывает значительное влияние на наше мышление или на восприятие мира. Безусловно, верно то, что язык может влиять на нас (иначе не имело бы смысла писать эту книгу), но влияние касается передачи идей, а не определения идей, над которыми мы размышляем [с. 355].
Однако так думают далеко не все. Д. Мацумото (2002), например, замечает:
…наше биологическое строение играет очень важную роль в нашем восприятии цвета и может закладывать универсальную основу в характер этого восприятия независимо от лингвистических различий в названиях цветов. В таком случае было бы странно обнаружить различие в восприятии цветов, основанное на языке. Таким образом, мы не можем опровергнуть гипотезу Сепира – Уорфа только потому, что язык, по-видимому, оказывает мало влияния на то, как мы воспринимаем цвета [с. 267].
Восприятие цветов действительно не имеет никакого отношения к подтверждению или опровержению гипотезы Сепира – Уорфа, как и любые эксперименты, касающиеся восприятия вообще, потому что гипотеза Сепира – Уорфа относится главным образом к вербальному моделированию людьми недоступной их восприятию реальности, но не к вербальным моделям, возникающим на основе сенсорных моделей-репрезентаций. Модели-репрезентации обусловлены биологически, а потому очень сходны даже у людей из разных культур. Поэтому попытки доказать или опровергнуть гипотезу Сепира – Уорфа с помощью изучения особенностей восприятия объектов разного цвета в принципе не могут достигнуть цели.
Б. Уорф (2003) пишет:
Считается, что речь, то есть использование языка, лишь «выражает» то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка. Формирование мысли – это якобы самостоятельный процесс, называемый мышлением или мыслью и никак не связанный с природой отдельных конкретных языков. Грамматика языка – это лишь совокупность общепринятых традиционных правил, но использование языка подчиняется якобы не столько им, сколько правильному, рациональному, или логическому, мышлению. Мысль, согласно этой системе взглядов, зависит не от грамматики, а от законов логики или мышления, будто бы одинаковых для всех обитателей вселенной и отражающих рациональное начало, которое может быть обнаружено всеми разумными людьми… безразлично, говорят ли они на китайском языке или на языке чоктав. …Естественная логика утверждает, что различные языки – это в основном параллельные способы выражения одного и того же понятийного содержания и что поэтому они различаются лишь незначительными деталями… [с. 203].
Сам Б. Уорф (2003) полагает:
Формирование мыслей – это не независимый процесс, строго рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается у различных народов… так же как грамматический строй соответствующих языков [с. 209].
Следовательно, влияние языка заключается не в его воздействии на внутренние процессы и механизмы мышления, а в участии языка в формировании глобальной вербальной репрезентации мира, которая определяет понимание мира человеком. Может быть, Б. Уорф не всегда однозначно и жестко излагает свои мысли, но основная его идея совершенно очевидна:
…сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем [Б. Уорф, 2003, с. 210].
И он абсолютно прав в том, что разная концептуализация мира в разных языках не может не влиять на познание мира разными народами. В каждом языке существуют и сходные, и различающиеся между собой понятия, а следовательно, модели окружающего мира. Язык же усваивается человеком в готовом виде, то есть понимание людьми окружающего может различаться, если концептуально различаются усвоенные ими языки.
Влияние концептуальных различий между культурными группами на особенности их мышления можно выявить только для понятий, формируемых на основе вербальных конструкций, но не для понятий, которые возникают на базе сенсорных моделей. В тех же случаях, когда понятия возникают на базе сенсорных моделей-репрезентаций, которые определяются преимущественно биологическими факторами, последние оказывают на мышление более мощное влияние, чем культурные факторы. Соответственно, понятия, обозначающие цвета, даже если они и различаются в разных культурных и языковых группах, не влияют на понимание мира. Они не определяют также и восприятие цвета, так как последнее зависит от сходных биологических особенностей людей, от их общей физиологии. Из этого следует, что сама экспериментальная модель, использованная для тестирования гипотезы Сепира – Уорфа, была изначально непригодна для этих целей.
М. Коул и Сильвия Скрибнер (1977) замечают:
Вероятно, большинство ученых единодушно отвергнет те высказывания Уорфа, в которых подчеркиваются произвольный характер связи между языком и опытом, и неизбежные, жесткие ограничения, накладываемые языком на познавательные процессы. Однако, несмотря на недостаточность соответствующих данных, вряд ли кто-нибудь решился бы отрицать полностью значение лингвистической относительности. …Вполне возможно, что «фильтрующий эффект» языка окажется наибольшим в отношении тех явлений, которые описываются в терминах не физических признаков, а признаков, определяемых культурой. Мы имеем в виду такие явления, как, например, социальные роли; признаки, определяющие категории людей, устанавливаются не природой, а культурой (в отличие от свойств, определяющих цвета) [с. 77–78].
Авторы говорят в данном случае как раз о тех понятиях, значениями которых являются вербальные конструкции. Данные об исследованиях, направленных на выявление именно такого рода различий, приводят, например, Дж. В. Берри, А. Х. Пуртинга, М. Х. Сигал и П. Р. Дасен (2007):
В английском языке существует условная конструкция, которая показывает, что утверждение ложно. Высказывание «Если бы я знал французский язык, я мог бы читать произведения Вольтера» подразумевает, что говорящий не знает французского языка. Слушатель делает вывод, что предпосылка ошибочна и что значение утверждения ложно. В китайском языке нет такой условной модели выражения. Если у слушателя нет никакой предварительной информации, то перед предложением должно стоять четкое отрицание. Например: «Я не знаю французского языка; если бы я знал французский язык, я мог бы читать Вольтера». Согласно Блуму (Bloom, 1981), отсутствие маркёра ложности отрицательно влияет на возможности тех, кто говорит на китайском языке, думать ложным образом. Он представил респондентам, говорящим на китайском и английском языках, рассказ, в котором упоминались ложные подтексты с ошибочной предпосылкой. Ложные утверждения были представлены в условной форме в английской, но, разумеется, не в китайской версии. Блум обнаружил существенные различия, когда спросил, происходили ли нереальные события в действительности. Процентное содержание ложных ответов варьировало от 6 до 63 % среди выборок китайских студентов Тайваня и Гонконга, в зависимости от формулировки рассказов и уровня образования респондентов. Для выборок из США это процентное содержание едва изменялось от 96 до 98 %. По мнению Блума [1981, с. 29], различия лингвистической формы могут быть ответственны за способ, согласно которому те, кто говорит на английском языке, в противоположность тем, кто говорит на китайском, классифицируют действительность и когнитивно взаимодействуют с внешним миром [с. 172].
Авторы приводят, однако, данные и других исследователей, которые противоречат данным Блума, и пишут:
В итоге оказывается, что на грамматическом уровне доказательства гипотезы Сепира – Уорфа не существует. По крайней мере, в настоящее время гипотезу о том, что грамматическая структура языка оказывает существенное влияние на мышление, можно отложить в сторону [с. 172–174].
Авторы высказывают два предположения:
Во-первых, наличие слов для определенных категорий, по-видимому, облегчает различение определенных нюансов внешнего мира. Во-вторых, наличие большого числа слов в пределах определенной категории должно привести к существенному облегчению общения. Если слова принимать как коды, большое количество слов для данного диапазона феноменов подразумевает более точную кодируемость указанных феноменов [с. 174].
Иными словами, они придерживаются позиции «здравого смысла», в соответствии с которым наши концепты лишь «отражают» нюансы внешнего мира, и чем их больше, тем точнее они кодируют указанные феномены.
Мне же кажется очевидным, что если понятия – это единственно возможные психические репрезентации «для диапазона феноменов» (то есть для определенного недоступного восприятию аспекта реальности), то странно было бы не то что спорить, но даже сомневаться в том, что, во-первых, без этих репрезентаций эффективное понимание (данных феноменов) просто невозможно. Во-вторых, оно напрямую зависит от особенностей используемых концептов, то есть в конечном счете от языка, так как концепты потенциально сохраняются и передаются только с помощью языка. Нет оснований поэтому сомневаться в том, что особенности нашей концептуализации недоступного восприятию мира, сохраняемой нашим языком, оказывают определяющее влияние на наше понимание соответствующих аспектов мира и познания в целом. Следовательно, Б. Уорф совершенно прав. Только говорить следует не о том, что наш язык влияет на наше мышление, а о том, что он определяет наше миропонимание. Что не совсем одно и то же.
Еще раз подчеркну, что теория Сепира – Уорфа верна применительно к тем понятиям, которые не базируются непосредственно на сенсорных моделях. Очевидно, что человек может создать или усвоить вне зависимости от его культурной принадлежности понятия, обозначающие все чувственно моделируемые им цвета, хоть два, хоть несколько тысяч, так как он в состоянии различить их оттенки биологически. В то же время даже классические исследования Элеоноры Рош (E. Heider, 1972; E. Rosch, 1973, 1978) выявили важное влияние культуры на формирование понятий, в том числе и обозначающих цвета, то есть тех, которые возникают даже на основе моделей-репрезентаций.
К тому же совсем не факт, что наличие в языке дани лишь двух понятий, предназначенных для обозначения цвета, а не нескольких десятков основных и 4 тысяч дополнительных (как в английском [см., например: B. Berlin & P. Kay, 1969]), не влияет на тонкие особенности понимания мира, а следовательно, и поведение носителей этих языков. Я думаю, что, безусловно, влияет, хотя бы в том плане, что язык с большим количеством понятий предоставляет намного большие возможности для более адекватного моделирования и лучшего понимания реальности. Другое дело, что это влияние сложно выявить экспериментально.
Кстати, несмотря на то, что человек потенциально способен распознавать множество цветов, как показали исследования Элеоноры Рош (Heider E.,1972, Rosch E., 1973), люди в разных языковых группах знают и с пониманием используют только те цвета, которые обозначаются конкретными понятиями, даже если их всего два. Недаром Э. Сепир (2003) пишет:
Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации определяется языковыми привычками общества [с. 131].
Дж. В. Берри, А. Х. Пуртинга, М. Х. Сигал и П. Р. Дасен (2007) полагают, что можно согласиться с Роберсоном, который:
…весьма недвусмысленно продемонстрировал широкое влияние языка на классификацию цветов. …Более поздние доказательства сместили баланс в сторону большего влияния лингвистического и культурологического контекстов при классификации цветов, чем это можно было предполагать, на основе более ранних результатов Берлина и Кея (1969) и Рош (Хайдер, 1972) [с. 182].
Авторы ссылаются также на работу Левинсона, исследовавшего представителей незападных обществ и показавшего, что их понятия о естественном пространстве и пространственной ориентации могут фундаментальным образом отличаться от таких же понятий в западных обществах, что обусловлено особенностями пространственной терминологии. В индоевропейских языках, в частности в английском, местоположение объекта на горизонтальной плоскости дается, исходя из «эго-соотнесенной» ориентации: слева/справа, спереди/сзади. Англичане говорят: «стол находится справа от стула». В других языках, например в языке аборигенов Австралии, используются геоцентрические пространственные координаты: север, юг, восток, запад, не зависящие от положения наблюдателя и определяющиеся, например, в зависимости от направления в сторону восхода и захода Солнца. На этом языке следует говорить, например, о «твоем северном плече» или «западном крае стола»; рассказывая о прошлых событиях, необходимо вспоминать, как были ориентированы действия относительно сторон света. Для того чтобы объясняться на таком языке, нужно постоянно знать свое положение по отношению к сторонам света. Дж. В. Берри, А. Х. Пуртинга, М. Х. Сигал и П. Р. Дасен [2007, с. 185] приводят данные о результатах целого ряда исследований и заключают, что разные языки ставят различные задания перед познанием и по-разному его обеспечивают.
