Сергей Эрнестович Поляков
Феноменология психических репрезентаций
Глава 1.7
Модель-репрезентация
1.7.1. Влияние опыта на восприятие, «настройки» восприятия
Р. Л. Солсо [1996, с. 38] отмечает, что еще Аристотель «полагал, что разум человека воздействует на восприятие объектов». В классических опытах К. Дункера [K. Duncker, 1939], многократно повторенных впоследствии, было показано, что имеющийся опыт восприятия объекта мощно влияет даже на восприятие цвета. Так, силуэт листа кажется испытуемому более зеленым, чем силуэт ослика, хотя цвет обоих предъявляемых испытуемому силуэтов в действительности одинаков. Следовательно, имеющийся у нас опыт предопределяет цвет воспринимаемого объекта, даже в ущерб «объективной» истине.
Аналогичные явления обнаруживаются и при исследовании слуха. Х. Шиффман [2003, с. 597] обращает, например, внимание на то, что, как правило, в процессе любой беседы собеседники плохо слышат или вообще не слышат отдельные звуки или слова из-за посторонних звуков. Однако в большинстве случаев этого не замечают, так как слушатель сам «вставляет» недостающие звуки. Восприятие непрерывной речи зависит от предчувствий и ожиданий определенных слов, основанных на когнитивном «каркасе» – общем контексте беседы. Экспериментальные данные [Х. Шиффман, 2003, с. 600] свидетельствуют о том, что заметные нарушения понимания речи возникают, лишь если она не слышна в течение половины всего времени эксперимента (звук включался и выключался девять раз в секунду), но и в этом случае утрачиваются лишь 15 % слов.
Это говорит об участии в восприятии речи образов представления и воспоминания слов, которые хоть и не услышаны, но могли быть услышаны в соответствии с контекстом. То же самое имеет место во время чтения, когда мы «на скорости проскакиваем» слово, понимая его неправильно, и затем вновь к нему возвращаемся, так как оно «выпадает» из общего контекста. Все это позволяет предположить, что привычные понятия и даже целые вербальные конструкции, существующие в сознании человека, позволяют ему «довоспринимать» не совсем ясные слуховые и зрительные вербальные образы восприятия. При этом известные и понятные человеку вербальные конструкции могут ошибочно подменять то, что им «недовоспринято». Так, например, З. Гердт (2001) рассказывает в своей книге:
Когда я был маленький, и «Интернационал» пели все, и все слова знали все, и горели взоры, и до мировой справедливости было рукой подать, а слово «воспрянет» было мне недоступно, я искренне, с чувством скорой всеобщей правды и добра, пел: «С Интернациона-а-а-алом воз пряников в рот людской». И я видел этот рот, этот воз и, кажется, даже добродушное лицо возницы [с. 190–191].
Элизабет Лофтус (E. Loftus, 1975; E. Loftus & H. Hoffman, 1989 и др.) установила, что наша память представляет собой не точное воспроизведение имевших место в прошлом событий, а скорее приблизительную реконструкцию этих событий, на которую оказывает влияние множество факторов. Р. Л. Солсо (1996) цитирует Д. Нормана и Д. Румельхарта:
Репрезентация информации в памяти не является точным воспроизведением реальной жизни; на самом деле это сочетание информации, умозаключений и реконструкций на основе знаний о зданиях и о мире вообще. …Сенсорные стимулы могут при хранении подвергаться (и часто это так и есть) абстрагированию и модификации, являющимся функцией богато и сложно переплетенного знания, структурированного ранее [с. 43].
Если отбросить аморфный и непонятный термин «сенсорные стимулы», которые якобы «могут храниться» и т. д., то, безусловно, можно согласиться с трансформацией сенсорных образов в результате взаимодействия со «структурированным ранее знанием», существующим в виде других сенсорных же образов.
Автор продолжает:
Наши внутренние репрезентации перцептов могут искажать реальность [с. 44].
Возникает вопрос: каковы механизмы этого искажающего результаты восприятия влияния?
У. Найссер [1981, с. 41] ссылается на Элеонору Гибсон, которая полагает, что различие между тренированным и нетренированным наблюдателями состоит не в том, что тренированные добавляют нечто к стимулу, а в том, что тренированный наблюдатель способен извлекать больше информации из стимула. Он обнаруживает признаки и структуры высших порядков, к которым невосприимчив «наивный» наблюдатель. Так, новорожденный не способен извлечь и использовать информацию, которую старшие дети и взрослые усваивают без всяких усилий. Мне лично представляется, что это происходит только потому, что у новорожденного нет пока соответствующих сенсорных моделей, способных участвовать в процессе восприятия, которыми уже обладают более старшие дети и тем более взрослые.
У. Найссер [1981, с. 190] отмечает, что опыт шахматиста-мастера способствует образованию у него огромного множества схем позиций шахматных фигур. Его «словарь схемных позиций» может быть равен словарю слов родного языка. Автор пишет, что:
…информация, определяющая правильный ход, содержится в свете, воспринимаемом как младенцем, так и мастером, но лишь последний готов к тому, чтобы ее собрать [с. 191].
Следовательно, наличие в сознании человека «схем» в виде, например, последовательно изменяющихся образов воспоминания позиций фигур на доске, возникших благодаря опыту решения аналогичных проблем в сходных ситуациях, существенно влияет на восприятие. Однако «информация, определяющая правильный ход», не «содержится в свете», как полагает автор. Окружающая реальность лишь структурирует свет, точнее, электромагнитные волны. Информация же в виде психических феноменов содержится только в сознании шахматиста-мастера. Она представляет собой его образы воспоминания аналогичных игровых ситуаций и образы представления, антиципирующие, предвосхищающие дальнейшее развитие шахматной партии. Такие образы, естественно, не содержатся в сознании новичка, просто не имеющего подобного опыта.
Что видят, глядя на шахматную доску (правильнее сказать, не столько видят, сколько представляют), мастер-шахматист и новичок, который только учится играть в шахматы? Первый представляет интенсивную активность фигур, действующих по строго определенным правилам, и варианты развития позиции в самых разных направлениях. Тогда как второй видит только фигуры, стоящие на раскрашенной доске, и представляет лишь несколько наиболее очевидных ходов, которые он знает.
Д. Бом [2002, с. 212–216] пишет, что мы воспринимаем не то, что находится перед нашими глазами. Мы воспринимаем все «в организованной и оструктуренной форме». Общие черты нашей способности схватывать структуру окружающего нас мира опираются на то, что мы познали еще в раннем детстве. Следовательно, ребенок исследует свое окружение и постоянно создает новые модели-репрезентации мира, которые лучше всего объясняют его опыт. В результате он «настраивается» на свое окружение. Все, что оказывается ложным, постоянно отбрасывается, и выдвигаются новые психические конструкции для их апробации на практике. Он создает свое внутреннее «видение» – представление мира, основываясь на своих движениях и восприятиях.
Формирование нашим мозгом психических конструкций, того, что Д. Бом называет конкретной структурной «настройкой», – необходимое условие восприятия поддающихся узнаванию аспектов мира. Лишь благодаря такой «настройке» мы способны видеть более или менее организованные в пространстве системы вещей, причинно связанные друг с другом и изменяющиеся во времени. Возникшие в детстве структурные элементы «настройки» нашего сознания могут распадаться, когда меняется привычное окружение. Например, при долгой изоляции или при восприятии окружения, лишенного видимой структуры.
Д. Бом [2002, с. 213] ссылается на опыты Хелда и сотр., которые помещали испытуемых в воду при температуре комфорта, причем испытуемые ничего не видели, не слышали и не могли получить с помощью рук осязательные ощущения. После периода изоляции у испытуемых менялось восприятие окружающего мира. Они иначе воспринимали цвет, форму и т. д. Однако постепенно нормальное восприятие у них восстанавливалось.
Что значит: «мы воспринимаем все в организованной и оструктуренной форме»? Почему мы так воспринимаем? Что это за «структуры» или «настройки», которые могут распадаться, когда человек попадает в окружение, обладающее иной структурой?
Э. Бехтель и А. Бехтель (2005), ссылаясь на исследования (Ittelson, Kilpatrick), отмечают, что:
…мы видим не предмет, не явление, а свой прогноз, свою собственную, личностно обусловленную конструкцию, позволяющую предварять наши замыслы в действия. Поэтому, когда такого опыта нет, процесс познания затрудняется. …Мы воспринимаем мир, исходя из своих желаний, потребностей, целей [с. 16].
Несмотря на единодушное признание разными исследователями существования какого-то субъективного компонента, принимающего участие в восприятии, ни одна из теорий не может объяснить суть этого феномена. Авторы продолжают:
Концепции опознания, основанного на сравнении с чем-либо (паттерн, эталон, прототип), не могут объяснить, как же происходит опознание незнакомых объектов, которое тем не менее происходит. …Не менее важной задачей для выживания представляется не только распознание объекта, но и регистрация его отсутствия. Однако ни одна из имеющихся концепций не поясняет, как организм это осуществляет [с. 17–18].
Возникает вопрос: с чем происходит сравнение, что собой феноменологически представляют эти «эталоны, паттерны, прототипы»?
Р. Л. Солсо [1996, с. 85], например, считает эталон «некоторой внутренней структурой, которая при ее сопоставлении с сенсорными стимулами позволяет опознать объект». Он полагает, что в процессе приобретения жизненного опыта у нас образуется огромное количество эталонов, каждый из которых связан с некоторым значением. Автор ссылается на результаты экспериментов (D. Hubel & T. Wesel), позволивших установить в опытах на кошках и обезьянах, что для каждого специфического визуального стимула (край, полоса или отрезок) и каждой особенности стимула существует определенный набор нейронов мозга, которые на них реагируют. Например, изменение расположения стимула вызывает ответную реакцию новой группы клеток. Р. Л. Солсо высказывает предположение, что в долговременной памяти могут храниться:
…не конкретные эталоны и тем более не детальные признаки многочисленных паттернов, которые нам приходится опознавать, а своеобразная абстракция паттернов, которая и служит в качестве прототипа. Паттерн сопоставляется с прототипом, и при наличии сходства происходит его опознание. …Свидетельства в пользу прототипного сравнения – повсюду вокруг нас, и интуитивно эта гипотеза выглядит весьма достоверной. Мы узнаем машину марки «Фольксваген», даже если у нее другие цвет и форма или она облеплена всякими безделушками, которые никак не сходятся с идеализированной моделью в нашей голове. В этом смысле прототип – это не только абстракция из набора стимулов, но и «краткий конспект», наилучшая репрезентация данного паттерна. …Предполагается, что прототип – это абстракция набора стимулов, воплощающая множество сходных форм одного и того же паттерна. Прототип позволяет нам распознавать образ, даже если он не идентичен прототипу, а только похож на него [с. 89–93].
Итак, «эталоны» и «прототипы» видятся автору не в форме психических образов или психических конструкций, а в когнитивистском ключе – как «абстракции паттернов», «абстракции набора стимулов». Непонятно, что это такое феноменологически, но нам здесь важно лишь то, что наличие «настроек», «эталонов» и «прототипов» не вызывает у исследователей никаких возражений и сомнений.
Г. Гельмгольц (2002) указывает на явно избыточный характер информации, поступающей к наблюдателю, которая тем не менее не мешает ему эффективно воспринимать мир. Р. Л. Грегори (2003) замечает в то же время, что:
…восприятие – удивительно эффективный процесс использования явно недостаточной и потому неоднозначной информации для выбора одной из хранящихся в памяти гипотез о сиюминутном состоянии внешнего мира. Гипотезы строятся для ответа на вопросы о том, что представляют собой объекты, какова их величина и какое положение в пространстве они занимают. …Опознание объектов упрощено благодаря тому, что большинство знакомых предметов содержит избыточную информацию. У лица два глаза – но довольно увидеть один из них. А раз виден один глаз, значит, возле него должен быть и нос. Если видна голова, значит, рядом – туловище, руки, ноги. Например, кинокадры показываемые крупным планом, были бы совершенно лишены смысла, если бы не наша способность «присочинять» факты, связывая их с видимыми частями знакомых объектов [с. 103].
Получается, что, с одной стороны, воспринимаемая реальность обычно предоставляет наблюдателю слишком много информации о мире вообще. С другой стороны, у наблюдателя часто недостаточно информации, необходимой для построения образа восприятия именно этого объекта. И несмотря на это, ему обычно удается создать образ восприятия объекта. Сказанное еще раз подтверждает наличие в воспринимающем сознании неких дополнительных по отношению к собственно перцептивному образу феноменов, в том числе благодаря которым и становится возможным эффективное восприятие объекта при недостатке актуальной информации о нем на фоне избытка прочей, мешающей информации. Что собой представляют эти феномены, активно участвующие в восприятии?
Д. Майерс (2001) говорит о том, что:
…мы воспринимаем мир не таким, каков он есть на самом деле, а таким, каким нам кажется [с. 265].
Однако не поясняет, почему это происходит. О том же пишет В. Ф. Петренко (2005):
В идеях Канта (1994) об априорных категориях сознания, в понятиях В. Вундта об «апперцепции», в идущем от Шпенглера (1993) понятии картины мира, присущей каждой культуре (Гуревич, 1974, 1989, 1993), в представлениях Выготского (1934), А. Н. Леонтьева (1976, 1979) об опосредованности восприятия системами знаний и понятии «образ мира» (Смирнов, 1985; Петухов, 1984; Стоценко, 1987), в представлениях о категориальных структурах сознания в психосемантике (Осгуд, 1957, Келли, 1971; Петренко, 1975, 1983, 1988; Шмелев, 1983) – во всех этих понятиях заложена идея опосредования, преломления наличного восприятия через некие структуры знаний, идея наложения на настоящее следов прошлого, обобщенного и упорядоченного. Но в каковых формах отлит этот прошлый опыт? [С. 24.]
Итак, учитывая все сказанное выше, можно утверждать, что у взрослых людей существует некая психическая «настройка», точнее, некое внутреннее сенсорное «представление мира». Вероятно, это то, что можно назвать «видимым миром» (Дж. Гибсон), или «картиной мира» (А. Н. Леонтьев), и оно влияет на текущее восприятие окружающей реальности. Эта «настройка» (или множество «настроек»), видимо, может быть перестроена в каких-то пределах при помещении человека в иную, незнакомую ему реальность. Неясно, что собой представляет это явление феноменологически и каков механизм его влияния на восприятие. Можно лишь предположить, что наши перцептивные впечатления непрерывно подстраиваются под некие существующие в нашем сознании «типовые» привычные репрезентации реальности.
Прямое отношение к этим «настройкам» имеет контекст[46] восприятия. И. Бидерман и его сотрудники (I. Biderman, A. Glass & E. Stacy, 1973) показали, что точность опознания и время, требующееся для идентификации объекта, зависят от его соответствия контексту, в котором проводится опознание. С. Палмер (S. Palmer, 1975) продемонстрировал, что «правильное опознание объекта в соответствующем контексте (узнавание буханки хлеба после показа сцены «кухня») происходит примерно в 84 %, тогда как эффективность опознания объекта вне контекста существенно ниже.
То, что элементы «настройки», установившиеся в мозгу, могут распадаться, когда человек попадает в окружение, обладающее иной структурой, было описано Дж. Стрэттоном [2002, с. 567], который первым исследовал на себе эффекты, вызываемые длительным ношением очков, переворачивающих изображение окружающего мира. Он показал, что сильные первоначальные нарушения координации между зрением и движениями после трех дней уменьшались, а к восьмому дню образовывались новые зрительно-моторные координации. С течением времени исследователь все меньше осознавал, что зрительный мир перевернут, а «нормальные» зрительные образы воспоминания продолжали оставаться у него стандартом и критерием для оценки окружающей реальности. Координация и практически нормальное восприятие восстанавливались, даже если первоначальное изображение переворачивалось на 180 градусов. После прекращения ношения очков адаптация снова расстраивалась и трудности начинала вызывать, наоборот, уже прежняя нормальная обстановка. Впрочем, эффект этот быстро проходил.
Аналогичные опыты Ф. В. Снайдера и Н. Х. Пронко [цит. по: Дж. Стрэттон, 2002, с. 567–568] продемонстрировали, что испытуемые обычно не отдавали себе отчета в том, видят ли они мир перевернутым или же обычным, а для их адаптации была обязательно необходима самостоятельная моторная активность. Последующие эксперименты американских и европейских исследователей дали противоречивые результаты в отношении возможности перцептивной адаптации к перевернутому образу. А. Д. Логвиненко [2002а, с. 571–572], много занимавшийся этой проблемой, отмечает, что, во-первых, испытуемые обычно затруднялись с ответом на вопрос, как они видят мир – правильным или перевернутым. Что странно, так как речь идет не о нюансах в зрительной картине, а о ее ориентации относительно вертикали. Во-вторых, что пристальное вглядывание в зрительную картину и ее интроспективный анализ позволяли обнаружить перевернутость визуального поля даже в конце длительного адаптационного периода. Следовательно, можно сказать, что испытуемые не рефлексировали по поводу того, как ориентированы образы восприятия окружающего мира и просто приспособились к новым образам. При этом испытуемые настолько адаптировались к перевернутому образу реальности, что переставали осознавать его необычность.
А. Д. Логвиненко (2002а) обнаружил также исчезновение у испытуемых константности видимого положения и видимой формы объектов:
…в частности, испытуемые всегда отмечают, что при ходьбе земля «колышется» в такт шагам, а при наклоне головы «вздыбливается». Земной поверхности, попадающей в поле зрения, можно по желанию придать практически любой видимый наклон [с. 573].
Автор [2002а, с. 575] пишет, что после надевания инвертоскопа зрительное пространство становится уплощенным – «нечто среднее между плоскими фигурами и объемными телами», нереальным и отчужденным. Оно «как некая картинка локализуется между испытуемым и предметами в осознаваемом мире».
Учитывая тот факт, что перевертывание образа восприятия приводит к отрыву «видимого поля» от «видимого мира» (термины Дж. Гибсона, см. разд. 1.8.2), что сопровождается ощущением нереальности видимого поля, можно предположить, что ощущение реальности образа восприятия обусловлено именно прочными и естественными связями этих двух феноменологических составляющих. Другими словами, можно предположить, что реальность образу восприятия придает его неразрывная связь и внутреннее единство с моделью-репрезентацией окружающего мира – вспоминаемой-представляемой нами картиной «видимого мира».
А. Д. Логвиненко [2002а, с. 576] полагает, что адаптация к новому образу в условиях длительного ношения переворачивающих изображение очков происходит в форме построения нового «видимого мира». Новое восприятие возникает не вместо прежнего, а наряду с ним. Человек начинает строить правильно ориентированный «видимый мир» по инвертированному зрительному пространству, но при этом он не теряет способности воспринимать «видимый мир» и без инвертоскопа [с. 584].
Б. М. Величковский [2006, с. 253] приводит интересные данные других исследователей (O’Reagan & Noё, 2001), проводивших аналогичные эксперименты. Например, свечка, видимая в инвертоскоп сначала в перевернутом положении, вдруг воспринимается испытуемым правильно, если ее поджигают и пламя устремляется вверх; точно так же «переворачивается» чашка, в которую начинают наливать воду. Следовательно, в процессе адаптации восприятия происходят потрясающие и необъяснимые трансформации перевернутого очками «объективного» образа восприятия.
Как мне кажется, это можно объяснить только тем, что образы восприятия представляют собой результат некоего сложного взаимодействия вновь возникающих чувственных репрезентаций с имеющимися в памяти психическими репрезентациями привычной окружающей среды. И отнюдь не всегда итоговые перцептивные репрезентации определяются актуальной сенсорной стимуляцией. Если они, например, приходят в противоречие с нашими основными, незыблемыми, привычными представлениями о реальности, то последние с помощью каких-то непонятных механизмов радикально трансформируют итоговый образ восприятия даже в ущерб его «объективной» реалистичности.
М. Мерло-Понти (1999) пишет:
Перевернуть объект означает отнять у него его значение… Видеть лицо… значит оказывать на него определенное воздействие, быть способным следовать по его поверхности определенным перцептивным маршрутом – с подъемами и спусками, – его не узнавать, если я пойду по нему в обратном направлении, как неузнаваема та гора, на которую я только что карабкался, если я спускаюсь с нее быстрым шагом [с. 325].
Когда воспринимаемый визуально мир переворачивается с помощью очков, совокупность тактильных, вестибулярных, слуховых, кинестетических и других образов и ощущений, в том числе визуальных образов воспоминания и представления, составляющих привычное значение «нормального» визуального образа восприятия привычной окружающей действительности, остается прежней. Возможно, это привычное значение как бы «ассимилирует» и постепенно трансформирует новый перевернутый зрительный образ объекта, превращая последний в приемлемую для сознания разновидность репрезентации знакомой окружающей реальности. Поскольку сознание понимает окружающее в первую очередь именно через значение его образа восприятия, то можно предположить, что в результате перевернутость визуальной формы окружающих объектов перестает восприниматься сознанием. Хотя при специальном обращении внимания испытуемых на этот факт он осознается ими.
По-видимому, на протяжении человеческой жизни образы восприятия одних и тех же объектов даже в естественных условиях могут переживать существенные трансформации при сохранении субъективной константности репрезентируемых ими объектов, но эти трансформации обычно не рефлексируются нами. Так, характеристики зрительного восприятия в детстве, зрелости и старости явно различаются, а следовательно, принципиально меняются ясность, контрастность, вероятно, структурированность и другие характеристики образов восприятия, но человек обычно замечает лишь выраженные изменения ясности образов. Однако адаптация зрительного анализатора небеспредельна. Так, например, в результате хирургического переворота глазных яблок лягушки адаптации к новому состоянию не происходит [Х. Шиффман, 2003, с. 482].
Эксперименты с переворачиванием зрительного образа мира показали также, что адаптация восприятия возможна лишь при наличии активных движений испытуемых. Это подтверждается классическими опытами Р. Хелда и А. Хайна [R. Held &.A. Hein,1963] с котятами, которые продемонстрировали, что, если двигательный опыт и опыт визуального восприятия мира приобретаются независимо друг от друга и между ними нет надлежащей связи, нарушается нормальное развитие перцептивно-моторной координации. Ж. Пиаже (1998) тоже отмечает, что:
…восприятие всегда направляется и ограничивается схемами действия. Познание начинается с действия, а всякое действие повторяется или обобщается (генерализуется) через применение к новым объектам, порождая тем самым некоторую «схему», то есть своего рода практический концепт [с. 89].
Итак, опыты с переворачивающими изображение очками доказывают, что в формировании образа восприятия окружающего участвуют две составляющие. Первая – собственно актуальные сенсорные данные. Вторая – элементы «настройки» сознания. Еще более удивительным и неожиданным образом роль «настройки» подтверждают эксперименты с псевдоскопом[47].
