Константин Федорович Седых
Даурия

XXIX

Посланные Каргиным к Журавлеву дружинники из сотни Андрона Ладушкина в ночь на двадцать пятое января были задержаны заставой Девятого партизанского полка. Спешенных и обезоруженных, привели их под конвоем в штаб. Дежурным по штабу был в ту ночь Роман Улыбин. В одном из дружинников признал он подозерского охотника Капитоныча, с которым познакомился во время охоты на коз в марте восемнадцатого года.

– Здорово, – коротко приветствовал его застуженным басом лесной нелюдим в косматой маньчжурской папахе.

– Здравствуй, здравствуй, – сдержанно усмехнулся Роман. – Какими судьбами к нам?

– Письмо привез вашему главному.

– От кого?

– От Каргина и Кибирева.

– Давай его сюда. Поглядим что за письмо.

– Не могу. Приказано передать только Журавлеву. Не вяжись ко мне, а давай буди его поскорее. Дело у нас срочное, – сердито шевеля мохнатыми бровями, прорычал Капитоныч, недовольный тем, что приходится много разговаривать.

Роман решил с ним не спорить и пошел будить Журавлева. Приоткрыв половинку филенчатой двери, он боком протиснулся в скупо освещенную привернутой лампой горницу поселкового атамана, где спал на деревянном диване у жарко натопленной печки недомогавший в те дни Журавлев.

– Павел Николаевич! – дотронулся он рукой до его плеча. – Важные новости. Прибыли парламентеры от орловской дружины.

Журавлев тотчас же оторвал от подушки в красной наволочке всклокоченную лобастую голову. Сел, прибавил в лампе огонь и стал застегивать воротник гимнастерки. Затем пригладил волосы, поправил на себе поясной ремень и приказал ввести парламентеров.

Войдя в горницу, Капитоныч прежде всего помолился на образа, а потом молча и с достоинством отвесил поклон Журавлеву.

– Ну, что скажешь, старый служивый? – глядя на Георгиевские кресты на полушубке Капитоныча, спросил Журавлев.

– Письмо тебе, – достал Капитоныч из своей папахи прошитый нитками и залитый сургучом пакет.

Журавлев взял пакет, не спеша распечатал, прочитал и весело улыбнулся.

– Хорошо. Посоветуюсь с кем надо, а потом дадим наш ответ… Отведи служивых на кухню и вели накормить, – приказал он Роману, – а сам сейчас же позови ко мне Василия Андреевича и Бородищева.

Василий Андреевич с работниками своего организационно-инструкторского отдела жил в доме через дорогу от штаба. Когда Роман пришел к нему, он еще не спал, хотя был уже третий час ночи. С давно потухшей трубкой в зубах сидел он за трофейной пишущей машинкой и при скудном свете жестяной лампешки сосредоточенно отстукивал по клавишам крепкими смуглыми пальцами. «Опять, видно, воззвание какое-нибудь сочиняет. И когда только спит человек?» – подумал Роман о нем с восхищением и теплотой.

Романа Василий Андреевич встретил довольным возгласом:

– А, племяш! Кстати, брат, зашел, кстати. Я тут, понимаешь, с вечера бьюсь над одним воззваньицем. Послушай, как оно у меня получилось. По-моему – ничего. Но все-таки ты послушай. На свежую голову, глядишь, и подскажешь что-нибудь дельное, – и, не дав Роману опомниться, стал увлеченно читать.

– Хорош-шо! – с полным убеждением объявил Роман, так как давно считал, что лучше дяди никто не напишет. До сих пор он помнил его обжигающее душу воззвание, которое читал в восемнадцатом году в Чите, когда красные оставляли ее.

– Значит, ничего, говоришь? – лукаво усмехнулся Василий Андреевич.

– Какое там ничего… Прямо здорово! – с еще большей убежденностью подтвердил Роман.

– Экий ты, брат, восторженный, – погрозил ему пальцем Василий Андреевич, – хитришь ведь, огорчать старика не хочешь.

– Да нет же… У меня и в мысли этого не было.

– Ладно, ладно… Давай рассказывай, с чем пожаловал.

Узнав, что приехали парламентеры, Василий Андреевич принялся ругать Романа.

– Так что же ты молчишь? Вон какие новости, а ты битый час торчишь у меня и помалкиваешь. И когда ты научишься порядку? – горячился он надевая полушубок и одновременно прибирая на столе бумаги. Роман, посмеиваясь, молчал.

Прибежав в штаб, Василий Андреевич увидел горячо споривших Журавлева и Бородищева. Размахивая письмом под носом Журавлева, Бородищев кричал:

– А я тебе говорю, что тут может быть и подвох! Придешь к ним для переговоров и влипнешь, как кур во щи. Если они серьезно хотят разговаривать, так пусть сами и едут к нам. Кориться ведь они хотят.

Василий Андреевич взял у него письмо, подошел к лампе и стал читать. Журавлев и Бородищев наблюдали за ним, остывая от возбуждения. Дочитав, он спросил Бородищева:

– А откуда ты взял, что они кориться хотят? Из письма этого не видно. Они просто изъявляют желание встретиться с нашими ответственными представителями.

– Как это так не видно? Даже очень все видно. Раз пишут, значит, приспичило. В письме этом одно из двух: либо подвох, либо – сдаюсь, помилуйте!

– Нет, здесь что-то другое, – с видом, не допускающим возражений, сказал Василий Андреевич. – Из всего этого мне ясно только одно: не одним нам известно, что Красная Армия уже под Иркутском. Вот это и заставляет Каргина, Кибирева и всех, кто с ними, что-то предпринимать. А сдачей на милость здесь и не пахнет. Хитрят эти люди, а мы должны их перехитрить.

– Что же ты тогда посоветуешь? – спросил Журавлев.

– Встретиться с ними. Хотя бы только затем, чтобы выведать, что у них затевается… Да, – потер Василий Андреевич левой рукой лоб, – а кто привез это письмо? Может, кое-что узнаем от этих людей.

– Да, потолковать с ними не мешает, – согласился Бородищев.

– Роман! – крикнул Журавлев. – Попроси сюда парламентеров.

Через две минуты в горнице снова появились Капитоныч и два его спутника.

– Михаил Капитоныч, что ли? – приглядевшись к нему, спросил Василий Андреевич.

– Он самый. А откуда ты меня знаешь? Я тебя вижу как будто впервые.

– Разбогател, видно, если своих одностаничников не узнаешь, – пошутил Василий Андреевич. – Я – Василий Улыбин.

Капитоныч удивленно взметнул косматыми бровями и уже без прежней сдержанности сказал:

– Тогда еще раз здорово! Помню тебя! Бывал ты у меня с отцом.

Василий Андреевич пригласил парламентеров садиться и, достав из кармана хранившуюся на случай пачку китайских сигарет, предложил им закурить. Двое охотно закурили, но Капитоныч отказался.

– Благодарствую! Куревом отродясь не грешил.

Помедлив, Василий Андреевич спросил его:

– Ну, так что у вас там затевается? Переходить к нам решились?

– Да не совсем оно так, – замялся Капитоныч, – переходить как будто не собираемся, а помириться желаем.

– Что-то я не пойму тебя. Как же это так – помириться?

Капитоныч хитренько прищурился:

– А, к примеру, так, как оно у ребятишек бывает. Утром друг другу носы в кровь разобьют, а к обеду снова вместе, и водой не разольешь. Это я к тому говорю, что делить нам нечего. Столкнули нас друг с другом лихие люди. Поняли мы это и решили им того… под зад коленом. Ну, а с вами полюбовно столковаться, – довольно закончил он, вспотев от длинного разговора.

– Так, так… – выслушав его, забарабанил Василий Андреевич пальцами по столу. – Как же это думаешь ты помирить батрака и хозяина, фабриканта и рабочего? Как ты помиришь у нас Алеху Соколова и Архипа Кустова, Семена Забережного и Сергея Ильича? Какими посулами отделаешься от вдов и сирот, которых наделали и пустили по миру господа белопогонники? Дадите вы этим сукиным детям по загривку. Ну, а дальше что? Прямо присоединиться к нам вы не собираетесь. Поторговаться еще хотите. А торговаться-то мы с вами и не будем. Простить тех, кто заблуждался по несознательности, кто не порол и не расстреливал наших отцов и братьев мы можем. Но жить по старинке не собираемся. На этот счет у нас давно все взвешено и обдумано. А вам я скажу вот что: если вы действительно поняли, что с Семеновым вам не по пути, милости просим к нам. Ничего вам худого не сделаем. Ну, а насчет каких-нибудь взаимных уступочек – забудьте и думать.

– С Семеновым-то мы, верно, обожглись, – насупив брови, буркнул Капитоныч, – а обжегшись на молоке, дуешь и на воду, – доверительно улыбнулся он Василию Андреевичу. – Я это к тому клоню, что и к вам подаваться боязно. Как бы, думаем, и тут промашки не получилось. У нас ведь какое ни на есть, а хозяйство. С жиру мы, конечно, не бесимся, но голодными не сидим. А свяжись с вами, вы и скажете: твое – мое и ваше – наше. Вот она в чем закавыка-то!

Журавлев и Бородищев рассмеялись, а Василий Андреевич подался всем туловищем вперед и дружески похлопал Капитоныча по колену.

– Ты, я, брат, вижу, себе на уме. Правильно! Режь, что думаешь, не стесняйся! Только бояться таким хлеборобам, как ты, нечего. Ничего отнимать у вас мы не собираемся. А когда покончим с белогвардейцами и интервентами, вместе с вами будем думать, как лучше построить новую жизнь. Только своей руководящей роли в борьбе за эту жизнь наша партия никаким каргиным и кибиревым не отдаст. Пусть уж они в овечьи шкуры не рядятся.

– Значит, ни коня, ни старухи моей отнимать у меня не собираетесь? – пошутил довольный Капитоныч.

– Нет, владей ими сам!

– Ну, а как насчет Бога? Веру-то в него отмените, что ли?

– Тоже не собираемся. Вера в Бога – это личное дело каждого. Если веришь, молись себе на здоровье. Руки, ноги тебе за это никто не отрубит.

– Ну, спасибо, Василий Андреевич! Разъяснил ты нам всю арифметику от корки до корки. Вот, если говоришь ты святую правду, значит мозгами пошевелить нам ой как надо! Хорошо бы тебе и с другими из нашего брата так потолковать. А то ведь народ мы неграмотный, вертят нами Каргин да Кибирев как хотят. Затеяли они переворот, много казаков из тех, кто победней, на это дело подбили, а куда целятся – не поймешь. Надо бы тебе поговорить с ними. Тогда бы уж, если отрубили, так раз и навсегда.

– Поговорить, конечно, следовало бы. Но ведь к вам приедешь, а вы, чего доброго, к Шемелину на исповедь потащите, – улыбнулся Василий Андреевич, довольный тем, что Капитоныч наконец проговорился.

– Да что ты, паря! Разве креста у нас на вороте нет? – с жаром сказал Капитоныч, а другой дружинник поддержал его, решительно заявив:

– В обиду не дадим, будь покоен. Приезжай.

Василий Андреевич незаметно подмигнул Журавлеву и стал расспрашивать Капитоныча и его спутников, где стоит дружина в Нерчинском Заводе, как туда можно пробраться и где устроить свидание. Выяснив все интересующие его подробности, спросил в заключение, все ли дружинники знают о готовящемся перевороте.

– Нет, в первой сотне, где богач к богачу, ни одна душа не знает. Там ведь Дорофей Золотухин, а его мы потрухиваем, – ответил Капитоныч.

– Хорошо. Тогда вы на минутку выйдите, Михаил Капитоныч, – сказал Василий Андреевич. – Посоветуемся и быстренько дадим наш ответ.

Когда парламентеры вышли, он сказал Журавлеву и Бородищеву:

– Очевидно, придется ехать, товарищи. Дело опасное, связанное с большим риском, но я обязан поехать как большевик и как земляк этих людей. Попытаюсь оставить Каргина и Кибирева на бобах – переманить большую часть дружинников к нам.

– Пропадешь, Василий, ведь ехать надо к черту в пекло, ты подумай об этом, – сказал Журавлев. – Напишем лучше письмо. Гарантируем им полную безопасность и предложим переходить к нам.

– Письмо попадет Каргину и Кибиреву, а они его постараются никому не показать. Нам же нужно раскрыть глаза рядовым дружинникам, раскрыть вопреки их эсерствующим главарям.

– Тогда уж давай лучше я поеду, – предложил Бородищев.

– Этим мы ничего не выгадаем. Ты нужен здесь не меньше, чем я. Кроме того, в орловской дружине я знаю людей почти наперечет, а это чего-нибудь да стоит.

После долгих споров Василий Андреевич настоял на своем. Парламентерам решено было сказать, что партизанские представители постараются пробраться в Нерчинский Завод в ближайшие два дня, но кто именно будут эти представители, решили, ради предосторожности, не говорить. Затем их пригласили обратно в горницу, и уже не Василий Андреевич, а Журавлев объяснил им:

– Предложение ваших закоперщиков о встрече принимаем. Самое позднее через два дня наши представители прибудут в Нерчинский Завод. Остановятся они там, где вы сочтете удобным. Думаем, что никакого предательства не произойдет. В противном случае никого потом из вашего брата в плен брать не будем.

Дружинники выслушали его и были заметно разочарованы, что приедет кто-то другой, а не Василий Андреевич.

XXX

Утром Журавлев позвал к себе Романа и Лукашку Ивачева. Усадив их рядом на диван, прошелся по горнице от стола к порогу и спросил, умеют ли они носить офицерские погоны.

– Можно попробовать, – ответили они и понимающе переглянулись.

– Тогда, значит, произвожу вас в сотники. Поручается вам опасное и ответственное задание. Василий Андреевич едет на тайные переговоры в Нерчинский Завод, битком набитый японцами и семеновцами. Будете сопровождать его. Отберите по своему усмотрению человек тридцать что ни на есть ухорезов и отрепетируйте все так, чтобы комар носу не подточил. За сохранность Василия Андреевича отвечаете собственными головами. Понятно?

– Понятно, – ответили они.

– Тогда начинайте действовать. Для подготовки даю вам ровно сутки.

Когда они вышли из штаба на залитую солнцем снежную улицу, Лукашка с восхищением сказал:

– Ну и дядька, паря, у тебя! Вон на какую штуковину решился. Как подумаю – мороз прошибает. Держись давай теперь!

Назавтра во второй половине дня с Урова по дороге на Нерчинский Завод ехал немолодой и суровый по виду полковник, сопровождаемый небольшим эскортом. Это был Василий Андреевич, чисто выбритый и даже надушенный. Был одет он в расшитые бисером оленьи унты и в крытый синим сукном полушубок, отороченный сизой мерлушкой. Алый с золотым позументом башлык развевался у него за плечами, медвежья папаха была надвинута на самые брови. В кармане у него лежали документы на имя командира особой кавалерийской бригады полковника Белокопытова, за три дня до того убитого партизанами в ночном бою на Унде. Молодцеватые сотники в ослепительно белых папахах держались на подобающем расстоянии от него и, отчаянно дымя душистыми папиросами, сдержанно переговаривались. Здоровенные и чубатые, как на подбор, казаки на светло-гнедых конях, обвешанные патронташами и гранатами, не жалея глоток, лихо, с присвистом пели:

 
Взвейтесь, соколы, орлами,
Полно горе горевать,
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять
 

Когда проезжали попутные заимки и села, жители разглядывали их и судачили:

– Видно, новая часть какая-то. Вишь ты, как смело едут. Здешних-то партизаны давно отучили с песнями ездить.

Верстах в десяти от Нерчинского Завода по обеим сторонам дороги начались густые, осыпанные инеем кустарники. Дорога, делая крутые зигзаги, пошла в косогор к перевалу, розовому от вечернего солнца. Роман и Лукашка, а за ними и все остальные приумолкли, внутренне подобрались. Один Василий Андреевич невозмутимо посасывал трубку, изредка поворачивал голову и оглядывал их насмешливо прищуренными глазами.

– Неужели у него кошки на сердце не скребут? – спросил Лукашка Романа. – Ведь это прямо жуть, на что он решился. Зря все это, однако, затеялось.

– А вот в Заводе узнаем – зря или не зря, и ты пока за упокой не служи.

Начинало смеркаться, когда на одном из поворотов выехавший вперед Роман столкнулся почти вплотную с идущими навстречу солдатами. Солдат было трое: один безоружный, двое с винтовками. От неожиданности они опешили, а затем метнулись в кустарник, по пояс проваливаясь в глубоком снегу. Роман решил, что с солдатами что-то неладно.

– Куда бежите? Своих не узнали! – довольный неожиданным приключением, закричал он на солдат и пустился их догонять. Лукашка поспешил к нему на помощь. Они догнали солдат и, грозя им наганами, завернули на дорогу.

Подъехал Василий Андреевич и строго осведомился, в чем дело.

– Какие-то неизвестные солдатики, господин полковник. Почему-то вздумали убегать от нас, – вскинув руку к папахе, лихим тенорком доложил Роман.

– Какой части? – спросил полковник холодеющих от страха солдат.

– Двадцать второго стрелкового, – заикаясь, дрожащим голосом ответил тот из них, который был без винтовки.

– Почему убегать вздумали?

– Врасплох-то за красных вас приняли, господин полковник.

– А куда и зачем идете?

– На Ошурковскую заимку, там наша полурота овес молотит, – отвечал уже без запинки солдат.

Василий Андреевич совсем было поверил ему и хотел уже распорядиться, чтобы солдат отпустили, но в это время Роман свирепо рявкнул на них:

– А где у вас погоны?

Солдаты вздрогнули и сразу стали ниже ростом.

– К партизанам идете, голубчики?

– Никак нет! Как это можно, – отчаявшись, упрямо твердили двое из солдат, не замечая, как сразу оживились и офицеры и казаки.

– А ну-ка, обыщите их, – приказал Василий Андреевич. При обыске у одного из солдат за подкладкой папахи, а у другого за голенищем валенка нашли собственноручно отстуканные Василием Андреевичем на машинке воззвания к белым казакам и солдатам. Василий Андреевич довольно покрутил усы, подмигнул Роману.

Роман, скрывая усмешку, спросил:

– Что прикажете делать с ними?

Василию Андреевичу захотелось открыться солдатам, ставшим вдруг для него родными, и похвалить их. Но ради предосторожности он решил не делать этого. И, жалея, что приходится напрасно мучить служивых, отдал команду, которая привела их в ужас:

– Отведите с дороги и ликвидируйте. Только без шума, – и когда солдат повели, шепнул Роману: – Отпустишь их и научишь, как лучше идти.

– Дайте хоть покурить перед смертью, японские холуи, – обратился к Роману солдат, который не сказал до этого ни слова.

– Давай закури, – протянул ему Роман портсигар, наклоняясь с седла. – Только вот умирать ты рано собрался и нас напрасно оскорбляешь. Ты меня с тем полковником не путай. Я и мои казаки давно сочувствуем красным и сами податься к ним мечтаем, да удобного случая еще не было. Берите ваши винтовки и идите своим путем. Только на Ошурковскую заимку не заходите, там казаки стоят.

Ошеломленные солдаты решили, что он смеется над ними, и уходить не торопились.

– Идите, идите спокойно, – сказал Роман и обратился к своим: – Поехали, братцы, а то полковник там ждет не дождется.

Солдаты продолжали стоять на месте. И только когда казаки скрылись за поворотом, один из них протяжно свистнул:

– Вот эт-та сотничек! Дай ему Бог здоровья, – и нагнулся подобрать свою винтовку, к которой до этого боялся прикоснуться.

На заснеженном перевале партизаны были остановлены японской заставой. От гортанного окрика часового Роман невольно вздрогнул. Он подобрал потуже поводья, пригнулся в седле и подумал: «Ну, что-то сейчас будет!»

То же самое переживали и остальные. Но Василий Андреевич спокойно ответил на окрик:

– Свои.

– Все на месте! Один подъезжает ко мне, – крикнул выбежавший на дорогу офицер, отчаянно коверкая русские слова.

Василий Андреевич подъехал к нему. Офицер навел на него электрический фонарик и, увидев золото погон, почтительно попросил предъявить документы. Подавая документы, Василий Андреевич, занимавшийся на каторге и в ссылке английским языком, осведомился – не говорит ли господин офицер по-английски. Получив утвердительный ответ, закатил он пораженному офицеру несколько сносных английских фраз насчет ужасной сибирской стужи, выразил сожаление, что доблестные воины Страны восходящего солнца вынуждены от нее страдать.

Английский язык лучше всяких документов убедил офицера, что перед ним настоящий полковник. Он любезно оскалился и разрешил ему и его эскорту следовать дальше.

Проезжая мимо высыпавших на дорогу солдат в волчьих шапках и с рукавицами на веревочках, партизаны разглядывали их и напряженно посмеивались.

Через двадцать минут увидели они хмурый притихший город. Благополучно миновав заставу на въезде в Большую улицу, Василий Андреевич вздохнул с облегчением. Половина дела была сделана.

Напротив городского собора какие-то гулящие казачьи офицеры спросили у ехавших за Василием Андреевичем Романа и Лукашки:

– Какая часть, господа офицеры?

– Особая кавалерийская, – козырнул им Роман.

– Есаула Савватеева там знаете?

– Знаю. Он теперь уже не есаул. В войсковых старшинах ходит, – ответил Роман и поспешил проехать.

– Хор-рошо подзалил! – выразил ему свое одобрение Лукашка.

В глухом больничном переулке дежурили дожидавшиеся партизанских представителей дружинники Каргина. Это были писарь Егор Большак и Михей Воросов.

– Где здесь можно обосноваться на постой? – спросил их условленной фразой Василий Андреевич.

Егор Большак приблизился к нему и негромко спросил:

– Разрешите спросить вас, ваше благородие…

– Спрашивай, спрашивай, – назвав Большака по имени и отчеству, ответил Василий Андреевич и протянул ему руку.

– Василий Андреевич! – ахнул Большак. – Ну и ну, брат ты мой… А ведь мы думали… Видок у тебя, дай Бог каждому – полковник и полковник.

Василий Андреевич мягко, но решительно оборвал его и спросил, куда нужно ехать. Большак еще раз с сомнением взглянул на Василия Андреевича, ухмыльнулся в усы и вдруг, браво откозыряв «полковнику», направился, как было условлено, на Новую улицу, в дом, где квартировал Каргин.

Свернув направо, Большак остановился у ворот третьего дома от переулка. Войдя через калитку во двор, он раскрыл двустворчатые ворота, и партизаны въехали в них. Ворота тотчас же закрыли, и у них встали партизанские часовые с американскими ручными пулеметами. Большак повел Василия Андреевича, сопровождаемого Романом и Лукашкой, в дом. Они поднялись на высокое крыльцо, затем вошли в большие холодные сени, где тускло горел фонарь и лежали какие-то мешки и седла. В сенях было две двери – направо и налево.

– Проходите сюда, – показал Большак налево. Василий Андреевич прокашлялся, подбадривая себя, и решительно открыл обитую кошмой и клеенкой дверь.

В ярко освещенной прихожей стояли Каргин и Андрон Ладушкин, оба прямые и важные, со всеми регалиями на черных рубахах. Узнав Василия Андреевича и его спутников, Каргин вспыхнул и пошатнулся, как от удара. Было ясно, что он не ожидал этой встречи.

– Ну, здравствуйте, станичники, – сухо и коротко поклонился Василий Андреевич. – Я уполномочен партизанским командованием для переговоров с вами. Извините за маскарад, но иначе я к вам пробраться не мог.

– Милости просим, – поборов замешательство, поклонился ему в свою очередь Каргин.

– Куда прикажете пройти?

– Пожалуйте сюда, – распахнул Каргин дверь, ведущую в просторный, с завешенными наглухо окнами зал, и посторонился, пропуская Василия Андреевича и его спутников. В зале чинно сидели дожидавшиеся их знакомые и незнакомые дружинники и три офицера. При их появлении все они вскочили на ноги и замерли навытяжку.

– Здрасте! – каждый по-своему, но все вдруг ответили они на приветствие Василия Андреевича. Он отрекомендовал себя, а затем обошел всех с официальным рукопожатием. Преисполненные важности Роман и Лукашка последовали его примеру.

Когда все шумно расселись по местам, изучающе разглядывая друг друга, красивый, с густой шевелюрой и пушистыми усами офицер, сидевший за круглым столом, приподнялся и обратился к Василию Андреевичу:

– Разрешите начинать, гражданин уполномоченный?

– Пожалуйста, пожалуйста, – ответил тот и сразу подобрался, посуровел.

Сидевший рядом с Капитонычем Роман спросил у него фамилию офицера.

– Кибирев, – шепнул Капитоныч и отвернулся.

– Собравшиеся здесь, гражданин уполномоченный, – начал Кибирев, – твердо решили покончить с семеновским и японским произволом в Забайкалье. Мы располагаем достаточными силами для того, чтобы взять власть в свои руки на территории четвертого отдела. Мы не сомневаемся также в том, что нас одобрят и присоединятся к нам остальные отделы нашего войска и подавляющее большинство семеновской армии. Мы хотим прекращения братоубийственной войны, мы не хотим видеть свое Забайкалье японской вотчиной. Но вместе с тем, – Кибирев помедлил и, словно подбадривая себя, мотнул головой, – мы не хотим видеть в Забайкалье и коммунистических порядков. Мы считаем, что не хотят видеть этих порядков у себя и многие из партизан, которые являются такими же казаками и крестьянами, как и мы. Только семеновский террор и японская интервенция заставили этих людей шатнуться в сторону большевиков. Мы можем и должны с вами сговориться, чтобы установить здесь такую власть, которая была бы в одинаковой степени приемлема для нас и для вас. Именно затем мы и решили встретиться с вами, чтобы выяснить вашу точку зрения на этот счет.

– Ну что же, высказались вы, господин Кибирев, вполне откровенно, откровенней некуда, – поднялся со стула и заговорил Василий Андреевич. – Разрешите и мне быть откровенным и прямо сказать, что с вашим предложением вы обратились не по тому адресу. В отношении партизан, которых я представляю здесь, вы глубоко заблуждаетесь. Вы боитесь Советской власти, а партизанам только эта власть и нужна.

– Советскую-то власть и мы не хаем, – перебил какой-то усатый дружинник с широко расставленными глазами и почти квадратным лицом, – если бы эта власть да без коммунистов, так мы бы горой за нее стояли.

От этой реплики Кибирев недовольно поморщился, а один из офицеров прямо схватился за волосы. Василий Андреевич с усмешкой бросил усатому:

– Советская власть без коммунистов – это патрон без пороха, мякина вместо хлеба, если угодно.

– А почему вы, гражданин уполномоченный, предъявляете на Советскую власть исключительные права? Насколько мне известно, за нее боролись и другие революционные партии России, – мрачно проговорил молчавший до этого офицер-артиллерист.

– Никогда они за нее не боролись. В тысяча девятьсот семнадцатом году они посылали своих представителей в Советы только затем, чтобы взять их в свои руки и выставить из них большевиков. А когда им это не удалось, они круто повернули вправо и после Октябрьской революции начали открытую беспощадную борьбу с Советской властью. Теперь эти партии в одном лагере с Колчаком и Семеновым, которые куплены со всеми потрохами японскими, американскими и прочими империалистами. А этим господам угодно стать хозяевами русского народа и русской земли.

– Все это так, Василий Андреевич, – сказал Каргин, – но ведь вы шибко круто берете. Мы казаки, а вы казачье сословие совсем упразднить хотите, равноправие наводите. От этого нашего равноправия многим волком выть приходится. Мужики теперь спят и видят, чтобы казачьи земли себе забрать. А ведь эти земли наши прадеды своей кровью заслужили.

– Да, казачье сословие мы упраздним. Так же как упразднили все существовавшие в России сословия и сословные привилегии. Но упразднить сословие – это вовсе не значит стереть с лица земли казаков. Они получат права, одинаковые со всеми гражданами России. Мы отменим для них обязательную воинскую повинность, мы примем на счет государства обмундирование и снаряжение призванных на военную службу казаков. Об этом сказал в своем обращении ко всему трудовому казачеству вождь рабочего класса, Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин. Это настолько важный документ, что я позволю себе зачитать его. – Василий Андреевич достал из своей полевой сумки перепечатанное на машинке обращение, откашлялся и стал читать:

«Властью революционных рабочих и крестьян Совет Народных Комиссаров объявляет всему трудовому казачеству Дона, Кубани, Урала и Сибири, что Рабочее и Крестьянское правительство ставит своей ближайшей задачей разрешение земельного вопроса в казачьих областях в интересах трудового казачества и всех трудящихся на основе советской программы и принимая во внимание все местные и бытовые условия и в согласии с голосом трудового казачества на местах.

В настоящее время Совет Народных Комиссаров постановляет:

1. Отменить обязательную воинскую повинность казаков и заменить постоянную службу краткосрочным обучением при станицах.

2. Принять на счет государства обмундирование и снаряжение казаков, призванных на военную службу.

3. Отменить еженедельные дежурства казаков при станичных правлениях, зимние занятия, смотры и лагери.

4. Установить полную свободу передвижения казаков.

5. Вменить в обязанность соответствующим органам при Народном Комиссаре по военным делам по всем перечисленным пунктам представить подробные законопроекты на утверждение Совета Народных Комиссаров.

Председатель Совета Народных Комиссаров

В. Ульянов(Ленин)».

Рядовые казаки, прослушав обращение, возбужденно заговорили все сразу. Было ясно, что они даже не подозревали о существовании этого важного документа, так близко касающегося любого из них, и теперь каждый по-своему выражал свое одобрение. Офицеры и Каргин растерянно молчали, пораженные тем действием, которое оказали ленинские слова на их подчиненных. Когда шум несколько улегся, Василий Андреевич продолжал:

– Как видите, тем, у кого руки в мозолях, нечего нас бояться. Волком выть от нас будет только тот, кто любит на чужой шее ездить, чужим горбом себе добро наживать. А что касается земельного вопроса, совершенно ясно, что земля должна быть поделена более справедливо. Земли у нас столько, что ее хватит казакам и крестьянам, нужно только хозяйничать на ней не так, как хозяйничали до сих пор.

– Бросьте разводить тут агитацию, гражданин уполномоченный! – крикнул Кибирев. – Вы мягко стелете, да жестко спать.

– Это не агитация, это мой ответ Каргину. Да и что мне агитировать, если сама жизнь за нас агитирует. Ваши шомполы, нагайки, ваши карательные шайки – наши лучшие агитаторы сегодня, – рассмеялся Василий Андреевич.

Озлобленный его смехом, Кибирев вскочил на ноги и заявил, что им больше не о чем говорить с гражданином уполномоченным, и предложил расходиться. Но большинство присутствующих запротестовало против этого. Многим дружинникам слова Василия Андреевича явно пришлись по душе, и они были не прочь потолковать с ним, что называется, начистоту. Видя такое настроение, Кибирев и офицеры решили демонстративно уйти, но дружинники, опасаясь, что они пойдут и выдадут партизанских представителей контрразведке, уйти им не позволили.

– Ну что же, мы остаемся, но умываем руки, – пожал плечами Кибирев, больше всего ненавидевший в эту минуту Василия Андреевича, которому так легко удалось посеять раздор между заговорщиками.

Роман все время, пока эта необыкновенная беседа шла более или менее спокойно, с острым любопытством разглядывал офицеров и дружинников, добрую половину из которых хорошо знал. По выражению лиц старался определить он, кто как настроен. Напротив него сидел все время помалкивавший Андрон Ладушкин, коренастый моложавый урядник, сотня которого поголовно состояла из уровских белковщиков и зверобоев, от которых солоно приходилось партизанам. Было видно, что Андрон тщательно взвешивает каждое слово Василия Андреевича и о чем-то напряженно думает. Рядом с Андроном сидел важный, насупленный Епифан и покусывал кончики своих серебряных усов, глядя в какую-то одну точку на потолке. Изредка он поворачивался к Андрону и что‑то говорил ему. За ними виднелась огненно-рыжая голова Егора Большака, который все хватался за воротник своей гимнастерки, словно он душил его. Дальше, у кадки с каким-то вьющимся комнатным растением, нервно поигрывал темляком своей шашки старавшийся держаться в тени Каргин, и всякое резкое слово Василия Андреевича заставляло его тоскливо морщиться.