Константин Федорович Седых
Даурия

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

Весна подступила к тайге не спеша. До самого марта глубокий снег в ней был хрупким и рассыпчатым. Изузоренный следами рябчиков и глухарей, горностаев и колонков, отливал он холодной голубизной в тени, бриллиантами горел на солнце. Но с каждым днем ясней и выше становилось мартовское небо, и солнце все пристальней и дольше разглядывало тайгу, словно примеряясь, откуда приняться за дело. После буйных ветров и метелей деревья стояли пасмурные и голые, с ветвями, покрытыми коркой льда. В самый тихий безоблачный полдень до каждого дерева дотронулось с доброй улыбкой солнце, и оттаяли, распрямились ветви, обрадованно потянулись навстречу его лучам. По всем солнцепекам запахло смолистой горечью, винным духом багульника и подталым снежком.

С приближением весны сильней затосковали в своих землянках курунзулайские лесовики по белому свету, по деятельной жизни. С раннего утра свободные от нарядов люди спешили разбрестись по тайге. Одни шли охотиться, другие собирать на таежных болотах клюкву или просто посмотреть с какой-нибудь горной вершины на зазывно синеющие дали, увидеть с волнением дымок над далеким людским жильем, уловить в дующем с юга ветре будоражливые запахи весны. И когда подходила пора возвращаться в сумрачную теснину к душным и низким землянкам, где за долгую зиму все так надоело, ноги через силу несли их туда.

Роман, давно перечитавший по нескольку раз имевшийся у Бородищева десяток книг, целыми днями пропадал в тайге. С ружьем за плечами уходил он по тропам за перевалы, неутомимо разыскивая места зимовок рябчиков и тетеревов. Как добычливый охотник, всегда имел он в своем распоряжении одну из двух бывших в коммуне двустволок. Скупой для других, Семен Забережный, ведавший запасами дроби и пороха, никогда не отказывал в них Роману.

В первых числах марта Варлам Бородищев отправился для очередной разведки в Курунзулай и другие окрестные села, где имелись у лесовиков верные друзья. Роман вызвался проводить его до первого перевала и поздно вечером вернулся назад, подстрелив по дороге пару тетеревов. Семен немедленно выпотрошил тетеревов и передал их дежурившему на кухне Федоту с приказом организовать на ужин жаркое.

– Только жарить жарь, а пробовать не смей, – зная аппетит и характер Федота, предупредил он его.

– Тогда давай сучи нитки и зашивай мне рот, – рассмеялся Федот. – Иначе за сохранность этих птичек не ручаюсь.

После ужина все лесовики, за исключением часовых и дневального, собрались в штабной землянке. Пользуясь отсутствием Бородищева, который терпеть не мог пустого времяпрепровождения и частр угощал их собственными докладами на всевозможные темы и громкими читками Романа, лесовики затеяли картежную игру. Играли в «молчанку», в которой малейшая ошибка против правил игры наказывалась битьем картами по носу. Всякий раз причин для взаимного битья, и действительных и ловко придуманных, находилось столько, что редко кому удавалось выходить из игры небитым.

Игру прекратили далеко за полночь. Выйдя из накуренной землянки, Роман ахнул: нерушимая тишина стояла в тайге, и волнующе пахло в сырой теснине горной таволожкой, сладковатой древесной гнилью.

…В землянке, где жили мунгаловцы, было жарко натоплено. Роман разделся, улегся рядом с Семеном на скрипучие нары и долго не мог заснуть в невыносимой духоте. Только под утро, когда в землянке повыстыло, забылся он крепким сном. Разбудил его веселый голос Бородищева, распахнувшего настежь низенькую набухшую дверь.

– Эй, засони! И как это вам не стыдно дрыхнуть до такой поры? На улице солнце обед показывает, а у вас и завтраком не пахнет, – зычно басил Бородищев, стоя в дверях.

Удивленные его неожиданным возвращением, обитатели землянки все разом поднялись и стали одеваться. Все поняли, что что-то случилось, раз он прикатил обратно. Федот, запустив пятерню в свои волосы и позевывая, спросил его:

– Что так скоро?

Бородищев бросил на нары мешок с хлебом и стал развязывать воротник своей козлиной дохи, не торопясь с ответом.

– Да не томи ты душу, Варлам Макарьевич!

– Подожди, узнаешь. Хорошие дела начинаются. Теперь по двадцать часов в сутки спать некогда будет. На дворе весна, и нам пора из наших берлог на свет божий вылезать… В мешке тут у меня пшеничные калачи. Давайте разговляйтесь поскорее да приходите в штаб. Большой разговор у нас, ребята, будет, шибко большой. – И так же шумно, как появился, Бородищев покинул землянку.

Следом за ним вышел на двор и Роман. Он сразу ослеп от яркого солнечного света, от снежного блеска. А когда огляделся, увидел: снег на скате землянки, обращенном к солнцу, весь растаял. Крыша влажно блестела и дымилась. Роман с удовольствием потянул в себя воздух и снова, как ночью, уловил запахи пробуждающейся природы. «Весна, как есть весна!» – подумал он с радостью и стал умываться мокрым снегом. Из дверей землянки высунулась голова Федота.

– На, лови! – запустил в него Роман комком снега. Федот не успел отвернуться, и комок угодил ему прямо в лицо. С медвежьим рыком вылетел тогда Федот из землянки, схватил Романа в охапку, и они стали бороться. Вывалявшись в снегу, вернулись в землянку запыхавшиеся, возбужденные и принялись уплетать бородищевские калачи. Семен, посмеиваясь, наблюдал, как работали они челюстями, и на всякий случай отодвинул подальше в сторону свой пай калачей.

Когда все собрались в штабную землянку и расселись по нарам и чуркам, заменявшим стулья, Бородищев выколотил о край стола свою потухшую трубку, спрятал ее в кисет и сказал:

– Ну, дорогие мои товарищи, пожили мы на волчьем положении, а теперь пора и честь знать. За перевалами – совсем весна. По солнцепекам уже палы пускают. Надо и нам пустить на все Забайкалье вешний красный пал, да такой, чтобы все атаманы и генералы не могли его потушить. – И все находившиеся в землянке вдруг увидели, что Бородищев вовсе не такой нудный оратор, как казался им прежде.

– Дело говоришь, – пробурчал Федот.

Бородищев продолжал:

– Привез я хорошие вести. Наши соседи, алтагачанские лесовики, даром времени не теряли. Они в Курунзулае сотню семеновских казаков наполовину разагитировали. Ждут нас казачки, чтобы перейти на нашу сторону. Нужно нам это дело так обделать, чтобы вся сотня в наших руках была. А как управимся с ней, далеко разнесется о нас молва. Все, кто скрывается в лесах и сопках, потянутся к нам. Всем надоело даром небо коптить, все в бой рвутся.

Бородищев вытащил из кисета трубку, набил ее нестерпимо вонючим своим самосадом и хотел было раскурить, но раздумал и положил на стол.

– Начинаем мы, товарищи, с малого. Нас двадцать семь человек, онон-борзинцев восемнадцать. Но этого бояться нам нечего. Маленький камушек вызывает другой раз такую лавину в сопках, которая столетние деревья, как щепки, ломает, реки запруживает. Положение сейчас именно такое, что нашим камушком мы вызовем лавину народного восстания. Теперь не восемнадцатый год. Теперь люди на собственной шкуре испытали, кто такой атаман Семенов. Его карательные отряды нагайками и шомполами многих научили уму-разуму. Мало сейчас таких найдется, которые скажут – моя хата с краю… Сегодня к вечеру мы выступаем. Только прежде чем начнем мы это великое дело, нужно, чтобы каждый из нас принес святую и нерушимую присягу на верность революции, на верность простому народу. Согласны со мной?

– Согласны!.. Давай приводи нас к присяге!.. – закричали воодушевленные его словами лесовики.

Бородищев достал тогда из нагрудного кармана рубахи вчетверо сложенный лист бумаги с текстом им самим сочиненной присяги, над которым он вдоволь покорпел в глухие зимние ночи.

– Встать! – скомандовал он резко и властно. Оглядев дружно поднявшихся на ноги людей, сказал: – Все повторяйте за мной, – и стал читать присягу.

Голос Бородищева становился все сильней и звонче. Торжественная приподнятость и волнение его передались всем лесовикам. У Романа перехватило горло и холодок восторга пробегал по спине, когда он повторял обжигающие душу слова:

– «До последнего дыхания я буду предан революции. Буду честным и дисциплинированным, готовым на смерть и подвиг борцом за власть Советов. Если нарушу я эту мою присягу, пусть будут моим уделом вечное презрение народа и бесславная смерть».

Закончив чтение, Бородищев поздравил лесовиков с принятием присяги и приказал готовиться к походу.

На закате лесовики навсегда распрощались со своим таежным гнездовьем. Вытянувшись в цепочку, двинулись они к синеющему на горизонте перевалу. Тяжелые испытания, бесчисленные бои и походы ждали их впереди.

II

Было раннее мартовское утро. Широкую, уходящую на юго-запад долину окутывал морозный туман. Над плоскими вершинами хмурых сопок, скинувших свой зимний наряд, тлела узенькая полоска зари. За прибрежными мелкорослыми тальниками еще крепко спал Курунзулай, большой и неуютный казачий поселок.

У раскрытых на зиму ворот поскотины, в укрытой от ветра лощине, едва приметно дымился костер. У костра сидели и лежали казаки сторожевой заставы. Было их семь человек. Скуластый, с узенькими и косо поставленными голубыми глазами урядник, бывший над ними за старшего, надвинул на самые брови заячью папаху, покуривал серебряную монгольскую ганзу и сосредоточенно смотрел на огонь костра. Изредка он позевывал и потуже запахивал полы длинного полушубка.

Недалеко от костра, на пригорке, с которого давно сдуло весь снег, прохаживался часовой в тяжелом овчинном тулупе, с винтовкой на ремне. Он рассеянно оглядывал мутную утреннюю даль и бурую полоску тракта, уходившего на запад, к Онон-Борзинской станице. Ему смертельно хотелось спать, и он проклинал свою службу и все на свете. Он не видел, как из ближайших кустов ползли к нему три человека в белых халатах. Подобравшись к нему почти вплотную, они притаились в канаве, забитой ноздреватым и почерневшим снегом. Когда часовой, не дойдя до них двух-трех шагов, повернул обратно, один из них вскочил и бросился на него. Одной рукой схватил он часового за шею, другой, одетой в невыносимо воняющую кислятиной овчинную рукавицу, зажал ему рот и повалил на землю. В это время двое других с поднятыми в руках гранатами подбежали к костру, и свирепый Федотов бас оглушил казаков:

– Лапы вверх, если жить хотите!

В первую минуту казакам показалось, что это кто-то свой решил подшутить над ними. Но, увидев свирепо искаженное лицо Федота, они побелели и стали подымать трясущиеся руки. Двое попытались встать на ноги, но Федот пригрозил:

– Сидеть и не брыкаться!.. Ромка! Забирай у них винтовки!..

Роман сунул гранату за пазуху и живо отобрал у казаков винтовки. Федот повернулся к кустам, весело крикнул:

– Готово. Давай сюда!

Решительные и веселые от первой удачи сбежались из кустов остальные повстанцы. С казаков они сняли патронташи, разобрали их винтовки. Потом Бородищев сказал пленникам:

– Убивать мы вас не собираемся. Насчет этого можете не беспокоиться. Пока будем разоружать остальных, вам придется посидеть здесь. Ну, а потом, кто пожелает в наш отряд – милости просим. Остальных отпустим на все четыре стороны.

Оставив с казаками двух бойцов, повстанцы развернулись цепью и двинулись в Курунзулай. На домах, в которых стояли семеновцы, были намалеваны кем-то из местных жителей белые кресты. Меченые дома тихо окружали и без всякого шума обезоруживали тех из казаков, которые не были сагитированы заранее.

В купеческий дом, где жили офицеры сотни – подъесаул и два хорунжих, – вошли Бородищев, Роман, Федот и трое других повстанцев. В кухне навстречу им поднялся из-за стола белый от страха хозяин, благообразный, высокого роста старик. Он догадался, что за гости пожаловали к нему.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал он масленым голосом, протягивая им для рукопожатия трясущуюся руку с кольцом на указательном пальце. Отстранив его руку наганом, Бородищев спросил свистящим шепотом:

– Офицеры спят?

– Спят. Вчера поздно легли.

– Ладно. Сиди и помалкивай, если жить хочешь. – И Бородищев открыл половинку филенчатой двери, ведущей в купеческие комнаты. Роман и Федот первыми проскользнули в полутемный шестиоконный зал с цветами на подоконниках. На них пахнуло винным перегаром и застоявшимся табачным дымом. Следом за ними вошел с зажженной лампой в руках Бородищев. Один офицер спал на диване, двое других – на широкой купеческой кровати. На круглом столе посередине зала лежали офицерские шашки и револьверы в желтых кобурах.

Роман метнулся к столу, завладел оружием. Повстанцы наставили на офицеров винтовки. Бородищев подмигнул Федоту. Федот закатил глаза и нараспев затянул:

– Га-аспада офицеры! Парадом командую я. Пра-а-шу встать!

Спавшие на кровати моментально проснулись и сели. Не понимая, в чем дело, один из них, с выбритой наголо круглой головой, свирепо спросил:

– Это еще что за шутки? Вон отсюда!..

Но, разглядев наставленные в упор винтовки, начал медленно подымать длиннопалые руки. Второй, чубатый и горбоносый, заикаясь судорожно застегивая на себе нижнюю рубашку сказал:

– С-сдаюсь, господа.

Третьего, спавшего ничком, пришлось основательно встряхнуть, чтобы заставить проснуться. От испуга на него навалилась безудержная икота. Федот прекратил ее тем, что поднес ему хорошую затрещину. Но этим навлек на себя гнев Бородищева, который так свирепо посмотрел на Федота, что тот сразу стал меньше ростом. Он знал, что Бородищев не любит и не поощряет мордобоя.

Через час в Курунзулае весело топились печи. Во многих домах хозяйки пекли и жарили угощения для повстанцев, а хозяева седлали коней, чистили берданки, точили шашки. Восемьдесят шесть человек бедноты и середняков решили идти партизанить, завоевывать себе Советскую власть. Вступить в партизанский отряд решили и взятые в плен казаки.

Офицеров решено было судить. Хитрый Бородищев поручил судить их казакам.

– Судите, братцы, своих офицеров сами. Если оправдаете – пусть катятся куда хотят, если нет – исполним ваш приговор.

Суд состоялся в здании местной школы при огромном стечении народа. За каждым из офицеров нашлось столько грехов, что обвинители единодушно вынесли им суровый приговор. За порки и расстрелы, за расправы над семьями ушедших в леса, за слезы и горе многих людей были приговорены офицеры к расстрелу.

Вечером их вывели в кусты на берег речки и расстреляли. А ночью партизанский отряд, разбитый на две сотни, двинулся на Александровский Завод. Там повстанцы надеялись привлечь на свою сторону сотни новых бойцов, раздобыть оружие и боеприпасы.

Выбранный командиром взвода, как и Семен с Федотом, Роман шел до самого Александровского Завода в головном дозоре. Несмотря на вторую бессонную ночь, чувствовал он себя бодрым и сильным как никогда. Трудна была его боевая дорога, но вела она к великой и ясной цели. Мечтая о будущем, часто вспоминал он в ту ночь дорогие для него имена Василия Андреевича и Тимофея Косых.

III

С осени старший сын Каргина учился в орловском двухклассном училище. На воскресенье его привозили домой. В одну из апрельских суббот за сыном поехал сам Каргин.

В полях была уже настоящая весна. Редкие островки талого снега лежали только в кустах и оврагах. На отлогом склоне сопки, за поселковой поскотиной, кадил белым дымом вешний пал. Теплый порывистый ветер раздувал огонь, клубил черные хлопья золы, перекатывал с места на место горящий коровий помет. В ясном переливчатом небе безумолчно радовались жаворонки. От пения жаворонков, от солнца и ветра почувствовал себя Каргин необыкновенно хорошо. Жизнь, похоже, налаживалась. О большевиках ничего не было слышно.

В самом отличном настроении прикатил он в Орловскую. У станичного правления увидел большую толпу казаков. С серьезными вытянутыми лицами сгрудились они у крыльца и глядели на север, к чему-то напряженно прислушиваясь. На крыльце стоял, облокотившись на перила, большеротый и веснушчатый станичный казначей Тарас Лежанкин. Каргин слез с телеги, раскланялся с казаками и спросил:

– Что это у вас за сборище?

– А ты разве ничего не слышишь? – вяло и грустно улыбнулся Лежанкин.

На севере, куда смотрела толпа, дымились над зубчатыми хребтами студеные тучи. За тучами время от времени глухо погромыхивало, словно необычно ранняя надвигалась оттуда гроза. Каргин прислушался, удивленно повел широкими бровями. Наблюдавший за ним Лежанкин спросил:

– Что, не нравится такой гром?

– Ты лучше скажи, откуда он взялся. В правлении ничего не известно?

Лежанкин отрицательно помотал белесой головой. Каргин стал привязывать коня к палисаднику. Из толпы к нему протискался знакомый батареец, поздоровался и начал сыпать торопливым говорком:

– Трехдюймовки работают, Елисей Петрович. Это я сразу определил. Беглым огнем наворачивают. Не шуточная, видать, сражения идет.

Поговорив с батарейцем, Каргин поднялся на крыльцо к Лежанкину. Загадочная орудийная пальба всполошила его. Видно, опять нагрянула война. Но с кем? И он снова спросил Лежанкина:

– Неужели вы ничего не знаете?

Лежанкин только сокрушенно пожал плечами и посоветовал зайти к атаману.

Шароглазов, которого Каргин недолюбливал за непомерное честолюбие и самонадеянность, был у себя в кабинете. Он навалился всей грудью на стол и строчил какую-то бумажку. Увидев Каргина, он откинулся на спинку кресла и, раздувая лисьи хвосты своих усов, громко и покровительственно, как всегда, прокричал:

– Проходи, Елисей, проходи! Рад тебя видеть. Что-то ты давненько ко мне не показывался. Сердишься, что ли?

«И чего человек орет. Я, кажется, не оглох еще», – с раздражением подумал Каргин, присаживаясь на обитый коричневой кожей диван. Шароглазов достал из нагрудного кармана перламутровый гребешок в замшевом чехольчике, расчесал усы и только тогда спросил:

– С чего такой хмурый? Подгулял вчера, что ли?

– А ты слышишь, какой гром на дворе погромыхивает?

– Вон ты чем расстроен! Я думал, путное что-либо, а ты…

– Разве этого мало? – сердито оборвал его Каргин. – Тут дело войной пахнет, а ты бумажки строчишь.

– Какая, к черту, война! – захохотал Шароглазов каким-то грохочущим смехом. – Скажешь тоже… Не с кем войне быть. О большевиках с прошлого года ни слуху ни духу. Так что нечего труса праздновать. А случится что, так я-то небось об этом раньше других узнаю…

В это время за окнами раздались возбужденные голоса. Каргин и следом за ним Шароглазов выбежали на крыльцо. С крыльца увидели: кто-то гнал, не щадя, тройку лошадей по Московскому тракту. Через десять минут упаренная в мыло тройка, пролетев по улице, остановилась у правления.

С сиденья рессорной, с опущенным верхом коляски поднялся арендатор золотых приисков Соломон Андоверов; в руках у него был охотничий винчестер, из кобуры у пояса выглядывала рукоятка семизарядного «смит-вессона».

– Здравствуйте, господа! – раскланялся Андоверов с казаками. – Атаман в правлении?

– Вы что, узнать меня не можете, Соломон Самуилович? – насмешливо спросил Шароглазов.

– Ах, извините меня, милейший Степан Павлович. Действительно, не узнал. Да оно и немудрено, когда голова кругом идет. Я насилу спасся от верной смерти. Целых пятнадцать верст гнались за мной красные бандиты.

– Красные? Откуда они взялись?

– Да как же так? Разве вы ничего не знаете, Степан Павлович? Я не верю вам, вы шутите. Ведь еще неделю тому назад под Курунзулаем появилась красная банда какого-то Бородищева. Из Александровского Завода против банды был послан отряд пехоты, но они разбили его. А сегодня утром красные пожаловали к нам на прииск. Я буквально едва ускользнул. Спасли меня только добрые лошади, которые, по счастью, оказались запряженными. Один Бог ведает, что я пережил. Это был такой кошмар, такой кошмар… Я думаю, Степан Павлович, что вас тоже не минует эта участь. Бандиты явно идут на Нерчинский Завод. Так что имейте в виду, если не хотите попасть к ним в лапы.

– А что за стрельба на той стороне?

– Очевидно, красных преследуют правительственные войска. Извините, но я тороплюсь. До свидания, Степан Павлович, до свидания, господа, – откланялся всем Андоверов, уселся в коляску и приказал ямщику, буряту в засаленной шубе без воротника, но с расшитой цветными сукнами грудью: – Трогай, Цыремпил!

– Шуумагай, хара! – по-разбойничьи гикнул бурят и взмахнул бичом. Быстро понеслась отдохнувшая тройка, всхрапывая и роняя горячую пену с удил.

Казаки молча проводили ее. Потом один из них, сутулый и горбоносый, расплылся в злом смешке:

– А переперло, видать, арендатора. Видать, душа в пятки спряталась.

– Смерть никому не мила. Стало быть, ржать тут нечего, – насупился на него старик с нависшими на глаза седыми бровями, с бородой во всю грудь. – Коснись тебя, так и ты побежишь во все лопатки.

– А с чего мне бегать-то? Золота я не накопил. Пусть уж купцы да арендаторы от красных бегают.

Шароглазов строго прикрикнул на горбоносого казака:

– Не болтай, чего не следует! За такие речи по теперешним временам знаешь куда упекают?

– Я не болтаю, я правду говорю.

– Ну-ну, поговори еще! – пригрозил Шароглазов, потом повернулся к Каргину и в явной растерянности спросил: – Что же теперь делать, Елисей?

– Народ подымать, вот что. Открывай арсенал и вооружай всех, на кого можно положиться, зевать тут некогда. Иначе казаковать нам больше не придется, – забыв о своей неприязни к нему, ответил Каргин.

– Верно! Хорошо мунгаловец советует, – поддержали Картина зажиточные орловцы. – Всем миром станицу оборонять выйдем. Нам с большевиками не жить. Посылай нарочных по всем поселкам.

Толпа двинулась к станичному арсеналу, где хранилось четыреста трехлинейных винтовок и сорок тысяч патронов к ним. Не дожидаясь, пока принесут ключи, урядник Филипп Масюков и Каргин сорвали с дверей печати, сбили замки. Каждый хотел обзавестись на всякий случай винтовкой, но ставшие в дверях горластые старики приказали Шароглазову выдавать их строго по выбору. Всем, кого подозревали в сочувствии красным, винтовок не дали.

Получив винтовку и сотню патронов к ней, Каргин сказал Шароглазову:

– В Мунгаловский нарочного не посылай. Я сейчас выпрягу коня и поскачу домой. Оттуда сразу же пошлем к вам подводы за винтовками. Полсотни штук ты для нас оставь.

– Ладно, оставлю. Только давай скачи скорее. Как сколотишь отряд, присылай к нам связных. Мы, если не удержимся в станице, отступим к вам.

Каргин выпряг коня в ограде правления, заседлал его взятым из станичного цейхгауза седлом и в намет поскакал домой. «Не помиримся. Были казаки и помрем казаками», – думал он, поторапливая коня.

Поселкового атамана Прокопа Носкова застал он в бане. Распахнув банную дверь, откуда обдало его горячим паром, зычно крикнул:

– Хватит размываться, давай одевайся! Большевики идут.

Прокоп скатился с полка, где нахлестывал себя распаренным веником, и голышом выскочил в предбанник. Пока Каргин рассказывал, в чем дело, он напялил на себя белье, в спешке надев рубаху на левую сторону.

– Беги сейчас и бей в набат. Дружину создавать надо. В станице для нас пятьдесят винтовок оставлено. За ними людей посылать будем.

– А что говорить народу? – спросил Прокоп.

– С народом я говорить буду. Заверну домой, расседлаю коня и живо прибегу на площадь. Так что развертывайся.

Сев на коня, Каргин поскакал домой, а Прокоп, забежав на минуту к себе в избу, сломя голову понесся бить в набат. Скоро звуки набата разорвали сумеречную тишину над поселком, покатились к заречным сопкам. Из всех улиц пошли и побежали к церкви казаки.

Когда собралось человек двести, Прокоп забрался на сваленные у церковной ограды бревна, вытер ладонью потное взволнованное лицо:

– Сейчас, господа посёльщики, Елисей Петрович обскажет вам, для чего в набат били.

Каргин встал рядом с Прокопом, поклонился казакам:

– Беда, казаки, к нам подходит. С Газимура идут на Нерчинский Завод красные бандиты. Сегодня ночью они должны нагрянуть к нам. А раз заявятся, то многим из нас несдобровать, а разграбить они всех разграбят. Им нужны кони, седла, одежда, стесняться они не станут. Под метелку мести будут. А потом, если они вернут свою власть, в казаках мы ходить не будем и землю нашу заставят снова с мужиками разделить. Обороняться надо, если казацкого звания и добра своего не хотим лишиться. Решайте, как поступить.

Минуты две толпа растерянно молчала. Потом Платон Волокитин выступил вперед:

– Отбиваться, казаки, надо. Если душа в душу встанем, голой рукой нас не возьмут.

– Отбивайтесь себе на здоровье, а мы не хотим, хватит, навоевались. Мы капиталов не накопили, красными нас пугать нечего, – перебил его Лукашка Ивачев.

– Вот как ты, гад, заговорил сейчас! – задохнулся от ярости Платон и пошел на Лукашку. – По нашей милости в живых остался, а теперь, значит, своих ждешь? Раздавлю, как поганого клопа!..

– Но-но, полегче на поворотах! – сказали разом низовские фронтовики и заслонили собой Лукашку. Твердо уверенные, что ночью или самое позднее завтра днем вступят в поселок красные, действовали они решительно и смело. Но они не учли настроения подавляющего большинства своих посёльщиков. Зажиточные мунгаловцы не хотели делиться землей с крестьянами, дорожили своими сословными традициями и привилегиями. Немалую роль сыграло в их настроении и прошлогоднее убийство Никитой Клыковым Иннокентия Кустова и Петрована Тонких. Многие накинулись на фронтовиков с матерщиной и угрозами. В любую минуту могла начаться над ними расправа, но Каргин постарался не допустить этого. На фронтовиков он был озлоблен не менее других, но, увидев, как дружно обрушились на них посёльщики, решил, что после этого они образумятся и притихнут.

– Господа общественники! – закричал он. – Махать кулаками сейчас не время. Давайте предупредим фронтовиков в последний раз. Пусть слушаются и не идут поперек, иначе дело для них кончится плохо.

– Нечего предупреждать, – подал голос молчавший до этих пор Сергей Ильич. – Сейчас же их надо арестовать. Это ведь все сволочь на сволочи.

– Предупредить!.. Арестовать!.. – горланила вразнобой толпа. Но немедленного ареста требовали только богачи и их немногочисленные сторонники. Остальные, во главе с Каргиным, стояли за последнее предупреждение фронтовикам, и победа осталась за ними.

Примолкшие и заметно побледневшие фронтовики облегченно вздохнули и думали теперь только о том, чтобы поскорее убраться со сходки.

Водворив тишину, Каргин сказал:

– Раз решили мы создать дружину, давайте выберем командира. Какие будут предложения?

– Ты и будешь командиром! – единодушно закричали все.

Быстро сходив домой и наскоро поужинав, Каргин с винтовкой за плечами вернулся на площадь, где уже начали собираться вооруженные чем попало казаки. Через час собралось всего человек двести. Не пришли низовские фронтовики и человек тридцать из бедноты. Не пришел и Сергей Ильич с сыновьями, рассудив, что будет кому воевать и без него, и приказал сыновьям заложить в тарантас тройку лучших коней, чтобы можно было в любую минуту пуститься в бегство. Зато, к великому удивлению Каргина, пришли с берданками в руках Северьян Улыбин и Герасим Косых. Эти просто решили, что в их положении никак нельзя поступить иначе.

Собравшихся Каргин разбил на две сотни. Командовать первой сотней назначил Епифана Козулина, а второй – гвардейца Лоскутова. Привезенные из станицы винтовки Каргин распределил между ними поровну и велел вооружить ими лучших стрелков.

Отправив сотни рыть окопы на северной стороне поселка, у поскотины, Каргин решил идти сгонять тех, кто предпочел отсиживаться дома. В помощники себе взял он Платона и человек двадцать пожилых казаков.

К первому зашли они к Гордею Меньшагину.

Гордя в прошлом году ходил по мобилизации на Даурский фронт, вдоволь испытал там всяческих страхов и решил, что больше воевать не будет. Завидев казаков, он спрятался за печку. Платон вытащил его оттуда за шиворот, дал ему хорошую затрещину и велел отправляться во вторую сотню.

– Если не явишься туда, завтра же закатим тебе порку, – посулил он на прощанье.

Когда вышли из избы, Каргин сказал Платону:

– Ты, брат, больно круто берешь. Надо полегче как-нибудь.

– Нечего им за чужой спиной отсиживаться, – ответил Платон, – воевать, так уж всем миром. Таких сволочей только оплеухами и стоит угощать.

Второй, к кому они зашли, был Сергей Ильич. Платон и другие казаки заробели, и говорить с Сергеем Ильичом пришлось Каргину.

– Ты что же это отличаешься? – сухо спросил он его. – Против красных распинаешься больше всех, а как воевать с ними, так сразу в кусты позвало? Надо совесть иметь.

– Ну, ты меня не совести и не равняй со всеми-то, – взъелся Сергей Ильич.

– Это почему же? – налился злобой Каргин.

– А потому, что я уже одного сына лишился и остальных на убой не погоню. А сам я из возраста вышел, чтобы воевать-то.

– Вон как! Значит, мы должны твои капиталы защищать? Мы дураки, а ты умный? Так выходит, что ли? Где у тебя Никифор и Арся?

– Я здесь, – выходя в кухню из темной столовой, отозвался Никифор, красный от стыда.

– Собирайся, а мы Арсю поищем.

– А кто вам разрешил обыски тут делать? Кажется, я тут хозяин-то! – вскочил Сергей Ильич на ноги и загородил дверь в столовую, подняв сжатые кулаки над головой.

– Сволочь ты после этого! – взорвало Каргина. – Пойдемте, казаки, от этого хама. Глядеть на него тошно. Пусть добро свое и шкуру спасает.

– Я тебя за этого «хама» проучу! Я на тебя станичному пожалуюсь, в суд подам, – гремел им вслед Сергей Ильич и, увидев, что Никифор собирается идти за казаками, приказал ему сидеть дома.

– Пошел ты к черту, из-за тебя теперь нам проходу не дадут! – ответил ему Никифор и, сорвав со стены берданку, выбежал на улицу.