Константин Федорович Седых
Даурия

XX

Над траурно-черной, выжженной палом степью ярко сияло апрельское солнце. С утра разгулявшийся ветер клубил травяную золу на пожарище, расстилал по широкой равнине завесы летучей пыли. На высокой железнодорожной насыпи, прямой, как стрела, стоял и глядел в бинокль на юг Сергей Лазо. Он был в застегнутой наглухо серой шинели. Ветер рвал с его забинтованной головы фуражку с опущенным на подбородок ремешком, трепал за плечами защитного цвета башлык.

Ночью его малочисленные, изнуренные недельными непрерывными боями отряды под сильным орудийным огнем противника оставили станцию Борзю. Подготовленный к взрыву мост через речку Борзя взорвать не удалось. Команда подрывников была уничтожена засевшими у моста диверсантами. Узнав об этом, Лазо повернул и повел в контратаку на мост спешенный эскадрон Бориса Кларка. Но было уже поздно. Высаженная с бронепоезда семеновская пехота окапывалась на северном берегу реки. Встреченные гранатами и штыками красногвардейцы с большими потерями отошли назад. В полуверсте от станции осколком случайно залетевшего снаряда Лазо был ранен в голову.

Свою отступающую пехоту нагнал он у одного из разъездов между Хада-Булаком и Оловянной. С трудом дрежась на ногах, собрал он командиров и приказал немедленно окапываться, разбирать железнодорожное полотно, готовить большой минированный завал. На какой-то срок это могло задержать противника, главной силой которого были бронепоезда.

Едва рассвело, как стал он ждать появления бронепоездов, но время подходило к полудню, а их все не было. Только гонимые ветром кустики перекати-поля бежали к разъезду с юга, как наступающие перебежками солдаты.

В двенадцать часов на разъезд примчался с запада паровоз. Замедляя постепенно ход, он подошел почти вплотную к завалу на пути, у которого сидели и занимались перекуркой усталые красногвардейцы. С него легко спрыгнул на насыпь рослый и широкоплечий человек в фуражке с красным околышем, в крытой синим сукном казачьей татарке. По широкой, размашистой походке еще издали Лазо узнал в нем члена Центросибири и члена областного ревштаба Дмитрия Шилова, бывшего учителя и офицера военного времени.

Превозмогая головокружение, Лазо медленно и прямо пошел к нему навстречу, крепко сжав обветренные губы. Шилов умерил шаг и, щеголяя отменной выправкой, готовился принять его рапорт, но, увидев на его голове окровавленную повязку, забыл про всякую официальность и с тревогой в голосе спросил:

– Ты что, ранен, Сергей?

– Немного царапнуло, – виновато улыбнулся Лазо и вскинул руку под козырек: – Разрешите доложить обстановку, товарищ член ревштаба.

– Да, да… Если не трудно, расскажи, что у тебя делается.

– Сегодня ночью пришлось оставить Борзю. Противник имеет огромное превосходство в силах. У него, по крайней мере, пять батарей и дивизион бронепоездов, а у нас ни одного орудия.

– Артиллерия будет в твоем распоряжении только завтра к вечеру. В Карымской я обогнал эшелон иркутского коммунистического отряда. Иркутяне везут с собой шестиорудийную полевую батарею. Едут на фронт матросы-дальневосточники. В Восточном Забайкалье спешно создаются и уходят на фронт отряды добровольцев. Там Георгий Богомяков и Фрол Балябин сколачивают наши аргунские полки. Вчера утверждено твое назначение командующим всеми частями этого фронта, который решили именовать Даурским. Начальником твоего штаба назначен Русскис, помощником по политической части – наш забайкалец Василий Андреевич Улыбин. Они едут к тебе с иркутянами.

– Вот это приятные новости, – воскликнул, слегка картавя, Лазо, и на смуглых упругих щеках его проступил горячий румянец, ожили и заблестели черные, с едва заметным косым разрезом глаза. Но тут же блеснувшая в них радость сменилась выражением озабоченности. Строго и с некоторым недоумением он спросил:

– Неужели не нашли на этот важный пост более опытного товарища, чем я?

– Не нашли, Сергей! Твоя кандидатура оказалась наиболее приемлемой. Даже Матвеев сказал про тебя, что ты молодой, да ранний, – щуря удивительного зеленого цвета глаза, сказал Шилов. И задиристо добавил: – Тебе остается только доказать, что мы не ошиблись.

– Нелегко это сделать, но… постараюсь, товарищ Шилов.

– Да, а ведь я забыл тебе сказать о самом главном, – пощипав свои тощие усики, снова заговорил Шилов. – Есть телеграмма Ленина Владивостокскому совдепу. – И он передал ему содержание телеграммы.

– Очень своевременное предупреждение, – твердо и убежденно сказал Лазо. – Теперь совершенно ясно, откуда у Семенова и артиллерия и бронепоезда. Японцы спешат с помощью этого проходимца отрезать Дальний Восток от Советской России. Он очень добросовестно служит им, но сегодня что-то подкачал. Бронепоездов до сих пор не видно.

– Еще успеет нажать, не беспокойся, – сказал Шилов.

На другой день под вечер иркутяне, которых было четыреста с лишним человек, прибыли на разъезд. Орудия быстро перекочевали с платформы на землю. Лазо распорядился немедленно выкатить их на полверсты за красногвардейские окопы. Там для них отрыли капониры справа и слева от линии. К утру хорошо замаскированные пушки были подготовлены для стрельбы прямой наводкой. Самые лучшие наводчики дежурили у них, и одним из этих наводчиков был сам Лазо.

Утром на восходе солнца возник на горизонте серый дымок. Все красногвардейцы немедленно затаились в своих укрытиях. Семеновский разведывательный бронепоезд «Атаман» не спеша подходил к разъезду. Десятки глаз смотрели с него во все стороны и не видели никакой опасности. Дойдя до разобранного пути, он остановился, три орудия его уставились на видневшийся впереди завал.

И в эту минуту ударили по нему с двух сторон красногвардейские пушки. Били они с расстояния в триста – четыреста метров. Два снаряда сразу же угодили в паровоз, пробили броню и разорвались в его огненном чреве. Огромное облако белого пара рванулось к небу, окутало все вагоны, ослепив семеновских артиллеристов. Красногвардейцы закричали «ура».

Не помышляя о сопротивлении, семеновцы выскочили из бронированных коробок и побежали врассыпную на юг. Когда рассеялся пар, их заметили и стали обстреливать. А потом за ними пустились в погоню кавалеристы Кларка, находившегося за бугром на одной линии с красногвардейскими пушками. Скоро они переловили всех уцелевших семеновцев, среди которых было человек пятнадцать японцев, усатый великан черногорец, два горбоносых румына, китайцы и даже один грек. Красногвардейцы разглядывали пленных и смеялись:

– Вот это да!.. Со всех стран по солдату. И где только Семенов их выкопал?

– На Харбинской барахолке… Румыны-то: хвати, так скрипачи, ребята.

– А грек наверняка шарманщик…

– Нет, он скорее всего краденое скупал… Спроси-ка его, за каким чертом он воевать пошел?

Совсем другие разговоры шли у захваченного бронепоезда. Низенького роста красногвардеец, в желтых обмотках, с винтовкой за плечами и двумя гранатами на поясе, громко сетовал:

– Эх, путь-то не вовремя разобрали! Знать, так повременили бы. И ловко же товарищ Лазо придумал. Только что теперь с этими коробками делать будем?

– Революции служить заставим. Повернем пушки в другую сторону – приходи, кума, париться…

Во второй половине дня показались еще два неприятельских бронепоезда. С большого расстояния принялись они обстреливать разъезд. Но когда красные артиллеристы влепили в один из них пару снарядов, они уползли обратно и больше не появлялись. Только кавалерийские разъезды маячили до позднего вечера на дальних увалах и сопках.

Предвидя, что скоро Семенов обрушится на него всеми силами, Лазо развил кипучую деятельность. После личной рекогносцировки окрестностей занялся он укреплением своих позиций. На случай обходного движения семеновской конницы выдвинули на сопки справа и слева от линии два небольших отряда. Батарейцы перевезли свои пушки на новое место, оборудовали наблюдательные пункты и связали их с батареей телефонными проводами. На разъезде, позади первой линии окопов, рыли вторую, строили блиндажи, способные выдержать прямое попадание трехдюймового снаряда. Беседуя с красногвардейцами, Лазо говорил:

– Завтра, товарищи, легкой удачи не будет. Зарывайтесь поглубже в землю! Сейчас попотеем, да зато в бою уцелеем.

XXI

Умытая первым обложным дождем, радостно зеленела неоглядно широкая степь. Голубое от края до края, отступило на огромную высоту и казалось бездонным залитое светом небо. Сверкая, переливался нагретый воздух, сплошными коврами цвели на буграх подснежники, пели жаворонки, синели в лощинах озера, белые чайки вились над ними.

Шумно и людно было в тот день на широких степных дорогах. Преследуя разбитого у Адриановки и Могойтуя противника, красногвардейские части на широком фронте подходили к Онону. Краснели в летучей пыли знамена пехотных колонн, сверкали штыки, далеко разносился глухой и мерный топот. Молодцеватые, окрыленные успехом бойцы шагали размашисто и легко. Обгоняя их, проносились с веселым цоканьем копыт эскадроны конницы. А впереди, за конусообразными невысокими сопками, все бухали и бухали тугие пушечные удары, горели подожженные семеновцами переправы на Ононе, кружились в задымленной синеве и тревожно перекликались орлы.

По тракту, проходившему рядом с железнодорожной линией, двигалась большая колонна Дальневосточного социалистического отряда. Возглавляли колонну коренастые, широкоплечие люди в бескозырках и темно-синих форменках, шагавшие четким, кованым шагом. Грудастые, рослые лошади – по восемь штук в упряжке – везли четыре дальнобойных морских орудия и зеленые зарядные ящики на высоких колесах. Не жалея усилий, помогали лошадям на подъемах и спусках бравые артиллеристы с карабинами за плечами.

На придорожный, усеянный бело-синими подснежниками курган, впереди колонны, вылетела группа всадников на рыжих и гнедых конях. Завидев их, матросы распрямились, пошли веселее. Плотный усатый командир в коричневой кожанке, шагавший сбоку колонны, узнал в одном из всадников Сергея Лазо. Поправив на голове бескозырку, повернулся он к матросам, скомандовал:

– Даешь, братва, песню! Вижу впереди командующего.

Тотчас же в середине колонны встрепенулся щеголеватый молодой морячок, с закрученными в колечки черными усиками, с отчаянными серыми глазами. Тряхнув головой, набрал он полную грудь воздуха и завел высоким, удивительно чистым голосом:

 
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…
 

– Варшавянку запели! – сказал на кургане Лазо, обращаясь к своим ординарцам, и на смуглом лице его заиграла довольная юношеская улыбка. Он глядел на подходившую колонну и с неизведанной прежде гордостью думал о том, что все эти сильные и мужественные люди идут, подчиняясь его приказу. От этого он почувствовал себя вдруг безмерно счастливым и порывисто привстал на стременах. «Как я счастлив! Как я счастлив!» – говорил он себе, вслушиваясь в торжественный и суровый, всегда волновавший его напев. А в песню уже врывались легко и стремительно десятки других голосов.

 
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут, —
 

самозабвенно и радостно выговаривали высоко взмывшие тенора и, словно накатывающийся раскатами гром, с грозной решимостью вторили им басы. Еще не замерли в знойном воздухе страстно звеневшие подголоски, как вырвался из глубины колонны гордый мужественный припев. И долго бушевал над степью могучий прибой голосов:

 
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперед, рабочий народ!..
На баррикады! Буржуям нет пощады.
Марш, марш вперед, рабочий народ!
 

Лазо галопом спустился с кургана. Круто осадив гнедого с белой звездой на лбу коня, поздоровался с переставшими петь матросами. Крепко отбивая шаг, держа равнение, они ответили дружно и преданно:

– Здравствуйте, товарищ командующий!

Командир в кожанке, поправляя маузер на боку, подбежал к Лазо:

– Прикажете остановить колонну?

– Ни в коем случае, товарищ Бородавкин. Надо спешить и спешить. Бронепоезд «За власть Советов» и красногвардейцы Недорезова ворвались в Оловянную. Семеновцы удрали за Онон и спешно укрепляются на прибрежных высотах. Нужно сбить их оттуда как можно скорее. На ваших матросов я крепко надеюсь. У нас нет ни лодок, ни паромов. Матросы должны по фермам взорванного моста перебраться на ту сторону сегодня ночью. Это трудно, но возможно. Прибыв в Оловянную, немедленно осмотрите мост и подступы к нему на обоих берегах. Вечером доложите мне свой план броска через реку.

– Ясно, товарищ Лазо! Разрешите догонять колонну?

– Догоняйте, – откозырял ему Лазо и поехал навстречу артиллеристам, среди которых уже заприметил знакомую фигуру Федота Муратова.

– Ну, казак, ужился с матросами?

– Ужился, – расплылся в улыбке Федот. – Это такие парни, которым сам черт не страшен. А я таких обожаю – воевать с ними одно удовольствие… Понеслись вчера на нашу батарею семеновцы с пиками наперевес. Было их человек триста. Летят они с фланга, а у нас в прикрытии ни одного тебе пролетария. Жуть меня взяла, а морячки не растерялись. Повернули моментально свои пушки и окропили их в упор картечью, да так, что человек двести положили. Хорошо стреляют и труса никогда не празднуют.

– Вы ему шибко не верьте, – обратился к Лазо круглолицый, с желтыми усиками матрос и со смехом добавил: – Это он подмазывается к нам, боится, чтобы его из батареи не вытурили, как самую последнюю контру.

– А разве есть за что?

– Водку любит, а мы трезвенники. Зарок у нас – пока не угробим Семенова, ни капли в рот не брать…

Уезжая от артиллеристов, Лазо слышал, как Федот с обидой в голосе выговаривал матросу:

– Осрамил ты меня, Васька, а еще другом считаешься. Теперь мое дело – хоть сквозь землю провались. И какой тебя леший за язык дернул?

– А ты не пей, если другом быть хочешь, – наставительно сказал матрос.

«Серьезный морячок», – рассмеялся про себя Лазо и обернулся, чтобы еще раз поглядеть на него.

Через полтора часа он был уже в расположении Первого Аргунского полка, вновь сформированного и приведенного на фронт бывшими его офицерами, большевиками Метелицей, Богомяковым и Бронниковым. Аргунцы стояли в степи под Цугольским дацаном – известным на все Забайкалье буддийским монастырем, – а штаб их разместился в заезжем монастырском доме.

Увидев с пригорка дацан, Лазо остановился и долго разглядывал поразивший его своей архитектурой красно-белый трехэтажный храм, над которым носились большие голубиные стаи. Черепичная крыша храма с круто загнутыми кверху углами, с белыми трубами в жестяных колпаках, увенчанная в центре башенкой, напоминала ему китайские пагоды, снимки которых он видел совсем недавно, просматривая в библиотеке читинского музея «Летопись войны с Японией».

– Ты знаешь, товарищ Лазо, сколько в дацане живет лам? – спросил его один из ординарцев.

– Каких лам?

– Ну, монахов по-нашему… Их ведь тут пятьсот человек. Один другого жирнее да толще. Бывал я прежде с отцом на бурятских праздниках и нагляделся на этих бездельников. Они тут против нас такую агитацию разводят, аж уши вянут. А буряты – народ темный, верят им, из-за этого и чураются нас, хотя только с нами и по пути им.

– Постараемся пресечь эту агитацию. Подберем преданных нашему делу грамотных бурят и пошлем по улусам. Сегодня же я посоветуюсь на этот счет с кем следует, – сказал Лазо и, хлестнув коня нагайкой, помчался в дацан.

Заезжий монастырский дом стоял среди обширного, обнесенного оградой из серого камня двора. В одной из его просторных и неприглядных комнат с небелеными стенами сидели за длинным некрашеным столом комиссар полка Георгий Богомяков и Василий Андреевич Улыбин. Они пили из зеленых солдатских кружек горячий чай и вели разговор о Лазо.

– Удивляюсь необычайной выносливости этого человека, – говорил кареглазый и курчавый, порывистый в движениях Георгий Богомяков, всеобщий любимец полка. – Он все время на ногах, все время в движении. Он не спал две ночи и определенно не уснет до тех пор, пока мы не перейдем Онон. Казалось бы, ему давно пора свалиться от усталости, а он все носится по степи из части в часть. Пока я не познакомился с ним поближе, меня смущала его молодость. Но в данном случае она не помеха, а великое преимущество.

– Преимущество, да еще какое! – улыбнулся в густые каштановые усы Василий Андреевич и расстегнул воротник своей гимнастерки. – Я вот, к примеру, чуть что, и расписался, а Сергей усталости не знает. Но меня удивляет не эта его железная выносливость. Я поражен его необычайной, многогранной одаренностью, редким и счастливым сочетанием самых благородных человеческих качеств. От него так и веет интеллектуальной мощью, высокой нравственной красотой. Он прекрасный математик, блестящий шахматист, непревзойденный оратор и вместе с тем невероятно скромный, до смешного застенчивый в быту человек. Я знаю его уже полгода и все не перестаю в душе восторгаться им, радоваться, что есть в нашей партии такие люди.

– Я не знаю всех его способностей, но знаю, что он определенно родился полководцем, – сказал, поднимаясь, Богомяков. – Бой под Адриановкой показал, на что он способен. А ведь человеку только двадцать три года и за плечами у него не академия генерального штаба, а всего лишь школа прапорщиков военного времени.

– Да, под Адриановкой он сделал смелый и неожиданный ход. Исключительно вовремя бросил он ваш полк в тыл противника, когда, забыв о своих флангах, Семенов стремился во что бы то ни стало захватить станцию. Сколько верст вы тогда прошли за сутки?

– Не меньше ста двадцати верст. Мы вырубили до двух батальонов семеновской пехоты и наделали такого переполоха, что атаман сразу повернул назад. От пленных потом мы узнали, что наш полк показался ему за дивизию, как прошлись мы у него по тылам с правого фланга на левый…

– Я видел Сергея на митингах и видел в бою, – помолчав, заговорил Василий Андреевич. – Если, стоя на трибуне, он умеет находить самые простые и доходчивые слова, то в бою умеет быстро принимать правильные решения и почти мгновенно находить способ осуществить их. Он расчетлив, распорядителен и абсолютно бесстрашен…

В это время в комнату, гремя шашкой, вошел командир полка Метелица, красивый широкоплечий человек в серой каракулевой папахе. Услыхав последние слова Василия Андреевича, он рассмеялся и сказал:

– Абсолютно бесстрашных людей, товарищи комиссары, по-моему, вообще не существует. Это просто красивая фраза – не больше.

– Ну, это как сказать, – загорячился Богомяков.

– Да ты сперва выслушай, что я тебе скажу, – присел к столу Метелица. – Я видел в своей жизни много смелых командиров. Видел азартных и отчаянных, которые везде и всюду бросаются первыми в бой. Наконец, я встречал просто хладнокровных и мужественных людей. Но даже и там всегда бросалось в глаза, что хладнокровие их напускное, спокойствие необычное. Никогда они не забывали и не могли забыть, что подвергают себя опасности.

– А вот представь себе, что Лазо не похож на таких людей.

– Это верно, – поддержал Богомякова Василий Андреевич, – в самом опасном положении Сергей остается в сущности таким же, как всегда. Никакой напряженности, никакого волнения ты не увидишь на его лице. Он так спокоен, так внимателен ко всему происходящему, словно не знает и не хочет знать, что его могут убить. Иногда мне кажется, что ему совершенно безразлично – останется он в живых или нет.

– Нет, таким он представляется только тебе. На самом же деле он просто владеет нервами лучше нас, грешных. А страх смерти – это такая штука, которая живет и будет жить в каждом человеке.

– Страх страхом, – ответил ему Богомяков, – но есть чувство более сильное, чем страх.

– Например?

– Например, чувство ответственности за порученное дело, чувство долга. Когда мысль всецело занята этим, люди просто забывают о такой неприятности, как смерть. Лазо, по-моему, относится именно к этому сорту людей.

– Возможно, не отрицаю, – согласился Метелица и, взглянув в окно, воскликнул: – А вот и сам виновник нашего спора пожаловал. Ничего не скажешь, легок на помине.

Лазо быстрыми шагами вошел в комнату, негромко, слегка картавя, поздоровался:

– Здравствуйте, товарищи! – И сразу же обратился к Василию Андреевичу: – И когда ты успел обогнать меня? Давно здесь?

– Да уже часа два.

– Пока я не забыл, попрошу тебя провести такое дело. В ближайшие два-три дня возьми на учет всех красногвардейцев из бурят, выбери из них самых грамотных и разошли их по окрестным улусам. Пусть они расскажут своим сородичам о том, что представляет из себя Красная гвардия, за что она воюет с атаманом Семеновым.

– Хорошо, сделаю.

– Ну а теперь, товарищи, рассказывайте, каковы у вас здесь дела? – обратился Лазо к Метелице и Богомякову.

– Дела неплохие. Ни одного семеновца на этом берегу Онона не осталось, – вытянув руки по швам, сказал Метелица.

– Разведку на ту сторону не посылали?

– Послали. Выбрали десяток самых смелых казачков, которые не боятся воды, и перемахнули они у нас через Онон вплавь.

– Без коней?

– Нет, почему же без коней. Именно с конями. Иначе здесь не переплыть – течение слишком быстрое. Хорошие кони с ним справляются, а люди не могут. Наши хлопцы переправлялись, вцепившись в хвосты и гривы. Скоро должны они таким же манером назад вернуться.

Лазо на минуту о чем-то задумался, затем спросил:

– Ну, а если взять да пустить по следам разведки весь ваш полк? Возможно это?

– Попытаться, конечно, можно, но дело рискованное. У кого кони к воде привычны, те переплывут, а за остальных не поручусь, перетонут.

– Я вас очень прошу подумать над этим. Если бы удалось хоть половину полка переправить на ту сторону, мы легко сбили бы семеновцев с сопок у линии железной дороги. Иначе там с нашей стороны будут большие жертвы – реку придется форсировать под огнем. Топтаться на месте нам некогда, мы должны наступать, чтобы покончить с Семеновым прежде, чем окажутся у нашей границы японские дивизии из Мукдена и Порт-Артура. Быстрым разгромом семеновской банды мы лишим их удобного повода для вторжения в Забайкалье.

– Раз такое дело, будем думать о переправе, – согласился Метелица, – только надо перед этим еще разок съездить на берег Онона, выбрать место поспособнее.

– Тогда давайте немедленно отправимся. Только учтите, что переправляться нужно поздно вечером или даже ночью. Вы должны появиться на той стороне и обрушиться на белогвардейцев, как снег на голову.

Метелица рассмеялся:

– Мы еще и о дневной переправе не договорились, а ты уже новое требование предъявляешь. В темноте совсем трудно будет…

Онон стремительно катил сверкающую на солнце желтоватую воду. Много бурных водоворотов выделялось на его поверхности. Вода там пенилась и бешено крутила. Пока командиры искали место с более спокойным течением, на правом берегу появилась разведка аргунцев. Привязав к седлам снятую с себя одежду и оружие, разведчики стали переправляться обратно. Лазо видел, как смело и уверенно действовали они. Сведя коней на поводу в воду, они вцепились им в гривы и поплыли. Кони все время всхрапывали и старались повернуть вниз по течению, но люди не давали сделать им этого и быстро плыли наискось. Снесло их далеко, но минут через пятнадцать все они благополучно выбрались на берег.

Расспросив разведчиков, Лазо узнал, что большая кавалерийская часть противника стоит в одном из казачьих поселков верст на шесть выше по течению. Напротив же дацана находится только сторожевая застава численностью в двадцать – тридцать человек.

– Ну что же, товарищ Метелица, – сказал тогда Лазо. – Обстановка для переправы самая подходящая. Давайте готовьтесь. С вами остается Василий Андреевич, а я должен спешить в Оловянную. Там мы будем форсировать реку в два часа ночи. К этому времени я надеюсь услыхать в тылу у семеновцев хорошую перепалку. Она будет сигналом для нашей атаки.

– Все сделаем, товарищ Лазо, – заверил его Метелица, а Богомяков добавил:

– Можете на аргунцев положиться. Не подведем.

Вернувшись в Оловянную, Лазо вызвал к себе Бородавкина. Тот доложил, что у него все подготовлено для броска через Онон. Матросы запаслись веревками и крючьями, чтобы перебраться по взорванным фермам на уцелевшую часть моста, а сейчас тренируются на развалинах железнодорожного депо.

– Сколько у вас ручных пулеметов? – спросил Лазо.

– Двенадцать штук.

– Пулеметчики должны перебраться за реку одними из первых. От них будет зависеть успех всей этой рискованной операции. Либо мы закрепимся там, либо нас сбросят в воду. Раз установлено, что против нас стоят офицерские роты, значит, бой будет трудным.

Чтобы отвлечь внимание противника от моста, Лазо приказал черемховскому и канскому отрядам, стоявшим выше по течению, начать демонстративную переправу на своем участке. Скоро там завязалась ожесточенная орудийная и пулеметная стрельба.

Стояла темная облачная ночь. Несмолкаемо шумел Онон, перекатывая черную воду через взорванные, наполовину затонувшие фермы. Ровно в час ночи к мосту подошел отборный отряд матросов. Дожидавшийся их Лазо спросил у Бородавкина, все ли в порядке, и, получив утвердительный ответ, тихо сказал:

– Пора начинать.

Четыре коренастых мускулистых матроса, сняв сапоги и бушлаты, с кинжалами в зубах осторожно спустились в воду и пропали в густой темноте. Они должны были, не поднимая шума, заколоть семеновских часовых на той стороне. Выждав десять минут, следом за ними повел пулеметчиков Бородавкин. Лазо крепко пожал ему руку, шепотом сказал:

– Держитесь во что бы то ни стало.

Прошло еще десять томительных минут. Все было по-прежнему тихо. Мокрые с головы до пят разведчики, одолев все препятствия, как кошки, без малейшего шума подобрались к семеновским часовым и расправились с ними. Затем они помогли перебраться на уцелевшую половину моста пулеметчикам. Достигнув берега, пулеметчики быстро залегли, приготовились к стрельбе.

Один из разведчиков несколько раз дернул протянутую через реку веревку, извещая Лазо, что все в порядке. И тогда Лазо лично повел через фермы остальных матросов, ежеминутно рискуя свалиться в черную, гневно клокочущую воду. Когда добрались до средины реки, пробиравшийся следом за ним матрос поскользнулся, ударился головой о какую-то железную балку и, не охнув, не вскрикнув, пошел на дно.

В три часа, когда на правом берегу уже накопилось человек полтораста матросов, семеновцы наконец почуяли неладное и открыли бешеную стрельбу по мосту. Лазо пустил тогда в небо одну за другой две красные ракеты, и тотчас же красногвардейские батареи ударили по высотам, занятым семеновцами. Матросы поднялись как один человек и с криками «ура» кинулись к черневшим впереди окопам предмостного укрепления, ворвались в них, прокладывая себе дорогу гранатами и штыками.

А в четыре часа на юго-востоке, в тылу противника, началась беспорядочная стрельба. Это подавали весть о себе аргунцы. Семеновцы дрогнули и начали отступать.