Константин Федорович Седых
Даурия

XV

На качелях с веселой песней качались девки. Ветер с Драгоценки трепал их цветные юбки, платки на плечах и ленточки в косах. Вешнее солнце освещало счастливые, возбужденные лица девок, сияло на запястьях и серьгах. Скрипела, гнулась толстая матка, глухо гудели козлы, а девки бесстрашно раскачивались все пуще и пуще. На концах широкой доски, у веревок, стояли самые отчаянные. При взлете они оказывались на мгновение выше матки и широко раскрытыми глазами видели через нее не только ближние сопки, но и площадь, и дома, и улицы, усеянные праздничными группами людей. При щемящих сердце падениях девки испуганно вскрикивали, жмурили глаза, но все не унимались. Внизу стояли парни и подзадоривали:

– А ну, Ольга, поддай!

– Не сдавайся, Манька! Укачай их, чтобы голова скружала…

На одном конце доски стояла смуглая, с гибким и стройным телом девушка в ярко-алой шелковой блузке и полосатом платке. Захлебываясь от ветра, жмуря большие сияющие глаза, не переставая беспричинно смеяться, взлетала она над маткой, распрямлялась, сгибая в коленях тесно сжатые ноги, сильным резким движением разгоняла качели быстрей и быстрей. На лице ее было выражение такой неуемной радости и подмывающего веселья, что подошедший к качелям Тимофей Косых невольно залюбовался на нее. Не отрываясь, глядел он на девичьи руки, словно вылитые из бронзы, на смоляные локоны, выбившиеся из-под платка. Скоро девушка заметила, что Тимофей пристально разглядывает ее. Она повернулась и смело встретила лучистыми горячими глазами его взгляд. В следующий раз, пролетая мимо него, она что-то крикнула и зарделась, но слова ее потонули в визге и хохоте девок.

«Вот это деваха! – с восхищением, не переставая наблюдать за ней, подумал Тимофей. – Обязательно заговорю с ней».

Вдоволь накачавшись, девки уселись отдыхать на устроенных возле качелей лавках, шепчась и пересмеиваясь. Но посидеть им пришлось недолго. Назарка Размахнин широко развел свою зеленомехую гармонь и грянул залихватскую «барыню», подмывающую ринуться в круг и плясать, плясать до упаду. Парни не вытерпели и понеслись приглашать девок. Не отстал от них и Тимофей. Подбежал он, опередив других, к приглянувшейся девушке и, молодцевато стукнув каблуками, пригласил ее плясать. Она согласилась. Схватив за руку, увлек ее Тимофей в круг и тут только почувствовал по размашистому стуку в груди, что он взволнован. И он не в шутку упрекнул себя: «Старик-старик, а сразу помолодел, как по душе девку увидел».

Во время пляски, улучив минутку, Тимофей наклонился к девушке и тихо спросил:

– Вы здешняя будете?

Она кивнула.

– Чьих будете?

– Мунгалова.

– А как зовут?

– Все так же.

– Да как же все-таки?

– Феней.

– А где вас не видно было?

– Я весь пост на заимке со скотом прожила.

– И не надоело?

– Надоело, да еще как… Радехонька, что домой вырвалась.

– До службы я вас как будто не встречал.

– Ой, врешь!.. – рассмеялась озорно Феня. – Встречал. Как-то один раз на свадьбе… – Она не досказала. Пляска кончилась, и девки бросились к лавкам. Феня последовала за ними, крикнув на прощание:

– Потом скажу!..

После ужина Тимофей заторопился на вечерку, надеясь повстречать там Феню. Когда он пришел, вечерка была в разгаре. В избе плавали табачный дым и желтая пыль избитой множеством ног в труху соломы, которой был устлан пол.

Тимофей остановился у порога, поискал Феню глазами, но не увидел. Только когда в избе стало на минутку тихо, он услыхал ее голос. Она сидела в кути, где хозяйка избы старуха Шулятьиха курила длинные, толстые цигарки из крепчайшего самосада и рассказывала какую-то бывальщину. Тимофей протиснулся в куть, поздоровался с Шулятьихой за руку.

– Можно с вами посидеть?

– Посиди, посиди, если охота пришла, – показывая коричнево-желтые зубы, рассмеялась понимающе Шулятьиха и подвинулась, освободив ему место между собой и Феней.

– Вы, Феня, почему не пляшете?

– Развеселить ее надо, – отозвалась Шулятьиха. – Она чего-то шибко скучная. Подсела ко мне, да и пригорюнилась.

– Ничего не пригорюнилась. Просто с тобой посидеть захотела.

– Ой, девка, по глазам вижу, что врешь.

– Верно, верно, – поддакнул Тимофей.

Феня вспыхнула, поднялась и побежала к девкам, звонко хохотавшим в переднем углу. Шулятьиха, поглядев ей вслед, сказала Тимофею:

– Смущается тебя. Вишь, как зарделась, сердешная. Хорошая девка. Ты жениться-то не собираешься?

– А что?

– Да вот тебе и невеста. Славная девка, работящая, да и пригожая, из самых пригожих.

Когда расходились по домам, Тимофей догнал у ворот Феню, тихо спросил:

– Можно проводить?

Она не ответила, но по тому, как поглядела на него, он понял, что можно, и смело взял ее под руку. Широкая улица была дымно озарена лунным светом. Немолчно шумела вдали Драгоценка, выли в сопках волки.

У мунгаловского дома Тимофей и Феня присели на бревна. Но Феня все время оглядывалась по сторонам, порывалась уйти. Невольно переходя на «ты», Тимофей спросил:

– Отчего ты такая беспокойная?

– Боюсь. Увидят тут с тобой, так потом засмеют.

– Ты ведь мне что-то рассказать хотела.

– А домой меня отпустишь, так расскажу.

– Нет, не отпущу. Возьму и уведу прямо к себе, – пошутил Тимофей.

Она засмеялась и спросила:

– Ты помнишь свадьбу у Чепаловых?

– Как же, помню. В тот год я ведь на службу пошел. Стало быть, целых пять лет прошло.

– С той свадьбы я тебя часто вспоминала.

– Да что ты говоришь! Вот не знал. Уж не пробовал ли я тогда ухаживать за тобой?

– Ты тогда и не замечал меня. Ведь мне всего тринадцать годов было… Собрались мы тогда с девчонками да пошли поглядеть, как Чепаловы свадьбу встречать будут. Пришли спозаранок, еще солнце не закатилось. Ждали на холоде долго-долго. Помнишь, сколько народу тогда собралось? В дому полно и на крыльце, в ограде и за воротами. А свадьба будто пропала – не едет и не едет. Мы, ожидаючи, все глаза проглядели. А потом все вдруг закричали: «Едут! Едут!» – и почал народ с места на место метаться. Я про себя решила, что самое интересное в доме будет, да и шмыгнула туда. На заднюю половину кое-как пробралась, а дальше никак не могу. Народ стоит стеной и не двигается, а потом вдруг как шарахнется, как начнет толкаться, так только отскакивать успевай, чтоб не раздавили. Сжали меня, и не могу выбраться ни взад, ни вперед. А свадьбу той порой у крыльца встретили и в дом повели. Народ совсем обалдел. Тут меня так притиснули к печке, что у меня слезы из глаз посыпались. И ничего-то мне не видно, кроме чьей-то спины в полушубке. Слышу, что жених с невестой и поезжане в зал проходят, а мне не видать. Не вытерпела и закричала: «Ой, задавили!» Впереди меня стоял здоровенный казачина, я ему как раз до кушака была. Начала я его кулаками по спине бубнить да упрашивать: «Дяденька, вытащи меня». Дяденька добрый попался. Взял он меня на руки, поднял выше всего народу, да и посадил на чепаловскую печку. Оттуда уж я все осмотрела, все увидела.

В этом месте Феня расхохоталась и лукаво спросила:

– А знаешь, кто тот дяденька был?

– Уж не я ли?

– Ты, дяденька, ты! – закатилась раскатистым смехом Феня и, поднявшись на ноги, подала Тимофею руку. – Ну, дяденька, прощай до завтра.

– Да ты посиди, посиди.

– А уговор?

– Ладно, ладно… Только не сердись, – поспешил согласиться Тимофей.

Проводив Феню глазами, пока она не скрылась в сенях, он возбужденно зашагал домой и с горечью думал: «Стар я для нее. В дяденьки только и гожусь, ведь мне двадцать девять, а ей всего восемнадцать». Но назавтра, едва завидев Феню, он бросился к ней навстречу. И сразу стало ярче светить для него солнце, сильнее запахли почки на голых еще тополях, громче заворковали на крышах голубиные стаи.

XVI

Рано утром Герасим Косых погнал на ключ лошадей. Поселок еще не проснулся. В широкой, чисто выметенной улице было пусто. Лошадиные копыта звучно рубили крепко схваченную ночным морозцем дорогу, ломали в лужах розовый от зари ледок. Из Киршихинского сивера доносилось исступленное токование тетеревов.

Над головой ключа стояла покосившаяся часовня с обитым жестью осьмиконечным крестом на круглой замшелой крыше.

Зачерпывая ведра, Герасим увидел на черной и скользкой стене часовни приклеенную хлебным мякишем бумажку величиной с тетрадочную обложку. Расплескивая воду, поставил он ведро на каменную приступку и принялся по складам разбирать на бумажке печатные косые буквы. До конца он не дочитал. Ему сделалось страшно, как конокраду, которого вот-вот поймают на ворованной лошади. Он испуганно огляделся по сторонам и с облегчением вытер выступивший на лбу пот. Никто его не видел. Долго не думая, сорвал Герасим бумажку и сунул за пазуху. Лошади еще не напились, но он щелкнул бичом и торопливо погнал их домой.

В сенях на деревянной с резными спинками кровати спал Тимофей, разметав по цветастой наволочке черный чуб. Над кроватью, под самой крышей, висели на перекладинах прошлогодние веники, источая запах сухой листвы, у изголовья стояли винтовка и шашка. Едва Герасим притронулся к одеялу, как Тимофей проснулся, сел и принялся протирать кулаком глаза.

– Гляди, какие штуковины везде налеплены. – Герасим протянул ему бумажку. Меняясь в лице, пробежал ее Тимофей глазами и спросил, чувствуя, что пересохло в горле:

– Везде, говоришь?

– Чуть не на каждом заплоте. В обратный путь я это только разглядел.

– Срывал бы их к черту.

– А ну их! – отстранился от него Герасим. – Еще подумают, что я налепил. Подальше от них, подальше…

Тимофей кое-как оделся и выбежал на улицу, на бегу застегивая воротник гимнастерки. На перекрестке, у одного из заплотов, густо сгрудились казаки. Выше всех на целую голову стоял в толпе в лихо сбитой на самый затылок папахе Платон Волокитин. Он зычным голосом читал семеновское воззвание, водя по нему пальцем. Тимофей тихонько подошел и остановился у Платона за спиной. Многие из казаков сразу же подались прочь от заплота. Епифан Козулин, желая предупредить Платона, украдкой от Тимофея толкнул его в бок, но Платон продолжал читать. Дочитав до конца, он весело сказал:

– Ну, казаки, дождались мы праздника. Теперь краснопузым крышка…

– Разве? – ошеломил Платона Тимофей.

Платон повернулся и сразу стал ниже ростом. Но, видя сочувствие поредевшей толпы, ободрился и с явной издевкой не сказал, а пропел:

– Вот почитай, почитай… Сразу поверишь.

– Таких бумажек я бы и тебе не советовал читать. – Тимофей быстро подошел к заплоту, сорвал воззвание и стал его рвать.

Платон, скаля зубы, попросил:

– Не рви, лучше дай на раскурку.

Тимофей рассердился, голос его зазвенел от напряжения:

– Может, сам налепил, а теперь на раскурку просишь. Ловкач…

– Что ты, что ты, Тимоха! – не на шутку перепугался Платон. – Да я позже всех сюда пришел. Народ подтвердить может. Не греши, паря, не взводи на меня поклеп. Ведь тут дело не шуточное.

– Если знаешь, что не шуточное, так нечего было горло драть. Вся улица тебя слышала.

– Да я по дурности это, Тимоха, ей-богу, по дурности.

– Раз по дурности, так не торчи тут. Уходи давай!..

Платон, продолжая оправдываться, повернулся и без оглядки пошел в свою ограду. Следом за ним, хитренько посмеиваясь про себя, стали расходиться и остальные. Старик Лоскутов, проходя мимо Тимофея, спросил:

– Командуешь? Только недолго, однако, вам командовать.

– Это еще посмотрим! – зло прокричал ему Тимофей и побежал в Курлыченскую улицу к своему товарищу Симону Колесникову.

Немного погодя за ворота своей ограды вышел Елисей Каргин. Притворно зевая и потягиваясь, он окинул зорким взглядом оживленную улицу и уселся на лавочке у заплота… Чувствовалось, что сидит он здесь не зря. Так это и понял Симон Колесников, когда скакал мимо него посмотреть, не осталось ли еще где на заплотах семеновских воззваний. У Симона мгновенно созрела твердая уверенность, что Каргин причастен к этому делу. «Вишь, расселся, гад! Посмеивается, поди, над нами», – решил он и проехал, не здороваясь. А Каргин сидел и торжествовал. Пряча в усах довольную усмешку, думал: «Засуетились, голубчики, забегали. Только поздно. Казаки видели и читали. Посмотрим, какой теперь разговор в поселке пойдет». Скоро к Каргину подошли соседи. Поздоровались, присели рядом. Каргин пожевал кончик уса, не торопясь спросил Прокопа Носкова, бывшего надзирателя, что за гвалт в поселке. Прокоп страшно удивился, что Каргин ничего не знает. Он довольно оскалился и поспешил рассказать:

– Воззвание, паря, кто-то везде понаклеил. Атаман Семенов зовет большевиков бить. Ловки бумажки настрочены, точка в точку бьют. – Прокоп перешел на шепот: – Я одну успел припрятать. Хочешь, покажу? Только не на улице. Пойдем ко мне в избу.

Каргину оставалось только с готовностью согласиться, что он и сделал.

В избе у Прокопа сошлось человек пятнадцать казаков. Были тут Платон, Епифан, Архип Кустов, старик Лоскутов с сыном и другие. Позже появился Никифор Чепалов. Каргин перемигнулся с ним и, почесывая у себя за ухом, начал читать воззвание. Потом, желая прощупать настроение собравшихся, спросил:

– Как, казаки, думаете?

Первым отозвался Прокоп:

– Известно как. Шашку в руки, да на коня и пойдем помогать атаману.

Каргин хотел было похвалить Прокопа. Но решил, что лучше промолчать. Он промычал себе под нос что-то неопределенное и снова уткнулся в воззвание. Это не понравилось Архипу Кустову, который после убийства брата Иннокентия рвал и метал. Он напустился на Каргина:

– Ты чего мычишь, как бык! Ты пограмотней нас, потолковей. Чем мыкать, лучше давай говори, что делать теперь. Тут все свои, бояться нечего… Не пора ли, я думаю, приняться за низовскую сволочь да обезоружить ее…

– Попробуй, обезоружь. Живо будешь там, где Иннокентий, – отозвался из-под порога Епифан.

Каргин насупился, поглядел исподлобья на Архипа и сказал:

– Ничему ты, Архип, не научился. Все такой же горлан. Не подумаешь, а орешь… Да разве время сейчас подыматься? Семенов еще неизвестно когда будет, далеко он. Вот когда поближе подойдет, тогда можно и нам заварить кашу. Поднимемся в ночь, да и ударим по Нерчинскому Заводу, выведем всех комиссаров под корень. А в нашей станице сотни четыре наверняка поднять можно. – Он подался вперед всем своим крепким телом и энергично махнул кулаком: – Только надо это сделать в самый раз. Навалиться и задавить!

– А со своими что делать будем? – спросил Платон Каргина, но ответил ему Архип:

– Не пожалеем, скрутим и их. Раз отказались от казачьего роду-племени – всех изведем.

– Экий ты, Архип, горячка, – поморщился Каргин, словно раскусил гнилой орех. – Всех изводить не за что… кое-кого плетями уму-разуму поучим, и хватит с них. На веревочку вздергивать будем только самых вредных, вроде Ганьки Мурзина.

– А Лукашку, а Тимошку Косых? – не унимался Архип.

Но тут вмешался молчавший до этого времени старик Лоскутов:

– Да подождите вы неубитого орла теребить. Вы послушайте, что я вам скажу. – Он хитро прищурился, топорща свою козлиную бородку. – Елисей вот говорит, что Семенов за горами. А он не за горами, а под носом. – Здесь Лоскутов снова сделал паузу, а потом торопливо выпалил: – В Михайловском семеновцев уже видели…

Все удивленно повернулись к нему. До поселка Михайловского было всего тридцать пять верст. Каргин не вытерпел, перебил Лоскутова:

– Да не может быть! Когда это было?

– Как раз на Пасху. Проехало их через Михайловское человек пятнадцать. Ребята, говорят, все на подбор, взглянуть и то любо. Добрая половина из них офицеры. Самых отчаянных, надо быть, вперед-то послал Семенов. А знаете, кто у них за командира? Войскового старшину Беломестных помните, что у нас с кадровцами стоял? Он самый главный у них. На Нерчинский Завод они ехали.

– Да откуда ты все это узнал?

– Сват у меня с Михайловского гостил. Они как раз у него чай пить останавливались. Ночью дело было. Напились чаю, поблагодарили и потихоньку дальше поехали. А Беломестных свату сказал на прощание, чтобы ждали их скоро.

– Зачем же это их черти несут? – спросил, разводя недоуменно руками, Платон. – Ведь их как миленьких в Заводе скрутить могут. А ежели там не скрутят, то на обратном пути всех перестреляют.

Каргин, заметно повеселевший от этой новости, хлопнул Платона по плечу:

– Не бойся, не перестреляют. Беломестных – человек не промах. Он все ходы и выходы в Заводе знает. А назад он другой дорогой поедет. Переберется на китайскую сторону, а там его не достанут. Так что уйти ему от комиссаров ничего не стоит.

Платон снова спросил:

– Не он ли, холера, у нас воззвания расклеил? Не ночевал он у вас, Никифор? – огорошил он сидевшего под порогом Никифора, заставив его густо покраснеть. Это не ускользнуло от Платона, он рассмеялся и продолжал:

– Давай сознавайся, нечего крутиться. По лицу вижу, что был он у вас.

– Да никого у нас не было! Чего ты ко мне привязался? – закипятился Никифор.

– Заливай, заливай… А глядишь, ты ему и расклеивать помогал.

– Брось ты, Платон, к человеку вязаться! – напустился на него Каргин. – Раз говорит он тебе, что не был Беломестных, значит, не был. А воззвания мог кто-нибудь и другой налепить. Только ведь он не дурак, руки, ноги небось не оставил.

Пока шли у казаков разговоры, жена Прокопа собрала в горнице на стол. Прокоп, как и полагалось радушному хозяину, не пожелал отпустить собравшихся без угощения. Он пригласил их выпить и закусить и обиделся, когда Никифор Чепалов схватил папаху и торопливо попрощался с ним. «Не хочет с нашим братом водиться. Наверное, думает, что к нему потом в гости набиваться станем», – решил он про Никифора. Но зато он был доволен тем, что Каргин без всяких капризов зашел в горницу и присел к столу. Прокоп поднес ему стакан разведенного спирта, чокнулся с ним, предложил выпить за здоровье атамана Семенова. Каргин охотно согласился и осушил стакан до дна. Потом Прокоп с подносом в одной руке и графином в другой принялся обносить гостей вином, предлагая каждому пить за здоровье атамана. Всю свою жизнь Прокоп жил, подражая другим. «Как люди, так и мы», – было его излюбленной поговоркой. На самом деле его ничуть не интересовало здоровье новоявленного атамана, о существовании которого он и не подозревал до сегодняшнего утра. Но, взбудораженный разговорами соседей, он предлагал им теперь пить за Семенова только затем, чтобы сделать им приятное. Он так часто повторял фамилию Семенова, что Каргин не удержался и попросил его говорить потише. Прокоп смолчал, но затаил на Каргина обиду. «Вот и угоди на такого. Вечно все не по нему, вечно всем указывает», – злобился он. А Каргин тем временем строго приценивался к каждому из присутствующих в горнице, словно видел их всех впервые. Его очень радовало, что подняться с шашкой в руках готовы такие казаки, как Прокоп. Он знал, что Прокоп не трус, он призовой стрелок и лихой рубака. «Если пойдет на восстание Прокоп, пойдут и другие, весь поселок пойдет», – опалила его радостная уверенность. Он подозвал Прокопа, сам взял у него с подноса стакан и сказал:

– За твое здоровье, Прокоп Филиппович, – и снова выпил до дна, чем растрогал Прокопа и заставил его забыть обиду.

От Прокопа Каргин пригласил гостей к себе, и гульба пошла на славу. Все новые и новые казаки присоединялись к гулеванам.

Поздно ночью, когда возвращались с гулянки, Каргин чуть заплетающимся языком посоветовал Платону изо всех сил распалять Федота и натравливать его на фронтовиков. Этим он надеялся привлечь Федота в нужный момент на свою сторону.

XVII

В сумерки, когда гульба на Царской улице была в самом разгаре, в поселок неожиданно прикатил на взмыленной паре Кушаверов. Остановился он у Симона Колесникова. Выбежавший встретить его Симон увидел, что приехал он не один: возле тарантаса стоял рослый, богатырского телосложения человек в бурке и черной косматой папахе.

Здороваясь с Симоном, Кушаверов спросил, не поздно ли собрать народ.

– По-доброму, только сейчас и собирать, да гулеванят у нас. С утра дым коромыслом идет, – пристально вглядываясь в лицо кушаверовского спутника, развел руками и виновато улыбнулся Симон.

– Значит, нельзя? – угрюмо спросил кушаверовский спутник, подходя к нему.

Симон охотно подтвердил это кивком. Приезжий взял Симона за рукав гимнастерки, властно бросил:

– А все-таки, браток, придется тебе развернуться. Которые гуляют, тех нам не надо. Собирай немедля всех своих фронтовиков и бедноту с батраками. Скажи, что приехал и будет разговаривать с ними Флор Балябин.

– Балябин? – изумленно переспросил Симон и сразу превратился в исполнительного казака-служаку. Кинув руки по швам, выпрямился, привычно гаркнул: «Слушаюсь, товарищ Балябин. Все будет сделано», – и как был в гимнастерке, без ремня и фуражки, так и выбежал из ограды.

Весть о приезде Балябина заставила всех фронтовиков поспешить на собрание. Любому из них было известно, кто такой Фрол Балябин. Свой казак, уроженец Чалбутинской станицы, был он одной из самых крупных и ярких фигур, выдвинувшихся из революционной казачьей среды. Многие знали его с детских лет. Сын надзирателя горнозерентуйской тюрьмы, уволенного с этой должности за хорошее обращение с политическими, Фрол научился грамоте у находившегося перед отправкой на поселение в вольной команде большевика Малявского. Малявский крепко привязался к расторопному и смышленому казачонку за его смелость и удаль, за пытливый незаурядный ум. После восьмилетней каторги Малявскому разрешили поселиться в Чите. Там он не забыл своего ученика и помог ему поступить в читинское землемерное училище на одну из войсковых стипендий. В землемерном училище, восемнадцатилетним юношей, вступил Фрол в большевистскую партию и скоро стал одним из самых талантливых пропагандистов и агитаторов подпольной партийной организации. В читинских железнодорожных мастерских и на Черновских копях надолго запомнили рабочие веселого курчавого парня под кличкой Головастый. Когда началась империалистическая война, Балябин был послан учиться на офицера. Он блестяще окончил офицерское училище и в чине хорунжего попал на Западный фронт в Первый Аргунский полк. В полку завоевал он себе репутацию храброго и исключительно справедливого к казакам офицера. С его энергией и решительностью удалось ему довольно быстро сколотить в полку группу своих единомышленников. В нее вошли молодые офицеры Метелица и Василий Бронников, а также несколько рядовых казаков. В 1917 году аргунцы выбрали Балябина председателем полкового комитета. После Октябрьской революции полк одним из первых отдал себя в распоряжение Советского правительства и получил разрешение следовать к себе на родину с оружием в руках. Это было высокое доверие, и аргунцы поклялись оправдать его.

В январе 1918 года аргунцы добрались до Читы. В это время из Маньчжурии выступил атаман Семенов, в недалеком прошлом всего лишь есаул Второго Читинского полка. И настолько велик был среди аргунцев авторитет большевика Балябина, что по его слову, не расходясь по домам, они двинулись на атамана. За полмесяца разгромили они в даурских степях семеновские банды и остатки их прогнали за границу. Только после этого отправились они на побывку в родные станицы с наказом Балябина – по первому зову Советской власти снова слететься в свой полк.

…Спустя некоторое время собрались в избе у Симона человек тридцать. Попал на это собрание и Роман Улыбин, которого позвал с собой Тимофей, один из немногих мунгаловцев, служивших в Первом Аргунском полку. Роман охотно пошел с ним, но про себя опасался, что фронтовикам его присутствие не понравится. Поэтому, когда входили в избу, он задержался в сенях и пропустил вперед Тимофея. Прикрываясь его спиной, нерешительно перешагнул он через обитый соломенной вьюшкой порог и остановился, желая проверить, как отнесутся к его появлению фронтовики. Но он волновался напрасно. Его приход остался почти незамеченным. Люди ответили на его приветствие и забыли о нем. Обрадованный Роман поспешил устроиться в заднем темном углу, рядом с Семеном Забережным и Герасимом Косых, которые охотно отодвинулись, освобождая для него место на лавке.

Все фронтовики, за исключением обезоруженных три дня назад, пришли с винтовками. В угрюмом молчании расположились они кто на лавке, кто на полу, настороженно поглядывали на приехавших и без конца курили. Те сидели в переднем углу под образами, и Кушаверов, сам не мелкого сложения, казался рядом с Балябиным просто подростком.

В широкоплечей и крутогрудой фигуре Балябина все было ладно скроено и крепко сшито. У него был крупный с изрядной горбинкой нос, широкий рот и большие с опущенными вниз концами усы. Все это было вполне соразмерно и ничуть не портило его широкого и мужественного лица, а только придавало ему излишне суровое выражение.

«Вот это дядя так дядя, – залюбовался на него Роман, – силушки ему не занимать. Пожалуй, Платон и Федотка супротив его жидковатыми будут. Кулаки-то как кувалды, а грудь как бочка».

Кушаверов выкурил трубку, спрятал ее за голенище сапога и спросил:

– Ну как, начнем, товарищи?

– Начнем, пора. Больше ждать некого, – согласно отозвались фронтовики. Открыв собрание, Кушаверов предоставил слово Балябину.

Чтобы лучше слышать, что он скажет, Роман из-под порога прошел вперед. Балябин с удивлением, как полагалось ему, посмотрел на него и неторопливо поднялся из-за стола. За спиной у него, вровень с верхней колодой окна, висела настенная лампа. Распрямившись, он заслонил ее своей курчавой головой. Негромким грудным голосом сказал:

– Приехал я к вам, товарищи, прямо из Читы. Гнал на перекладных и днем и ночью. Снова запахло, братцы, у нас порохом на маньчжурской границе. Били мы с вами Семенова, да не добили. Снова высунул он свою волчью морду из-за кордона. Только теперь он гораздо крепче и опасней, теперь у него броневики и артиллерия и войск побольше. Но вся беда в том, что он страшен не сам по себе. За спиной у него стоят могущественные иностранные державы. Его подпирают всем, чем могут подпереть, весьма коварные господа империалисты. Гришка Семенов мечтает с их помощью сделаться полновластным хозяином Забайкалья и Дальнего Востока, но никогда им не будет. Кишка тонка у него для этого. Будет он только куклой в чужих зарубежных руках. Он им нужен, чтобы иметь удобный повод взять за горло нас с вами, посадить нам на шею нового царя, который плясал бы под их дудку. Вчера догнала меня в дороге телеграмма. Оказывается, во Владивостоке высадился японский десант. Можно не сомневаться, что следом за ними пожалуют туда американцы и англичане. Они зажгли у нас в дому пожар, а теперь будут стараться стащить все, что плохо лежит. Решили они не только покончить с Советской властью, но попутно оттяпать от России кусок пожирнее. Они приложат все силы, чтобы прибрать к своим рукам Приморье, Амур и Забайкалье.

Тут Балябин тяжело передохнул, вытер ладонью левой руки свой вспотевший лоб и сказал, что предстоят теперь великие испытания, схватка не на живот, а на смерть. Решаться будет судьба Советской власти, судьба родной земли. Быть ли нам завтра гражданами свободной Советской России или попасть в иностранную кабалу – вот о чем должны сейчас задуматься все честные русские люди. Большевики знают, что эсеры и прочие подпевалы буржуев будут везде и всюду утверждать, что интервенты идут не врагами, а спасителями России. Но это коварная, подлая ложь. Добрую половину нашей Родины враги поделят между собой, а на другой посадят на спину народа помещиков и капиталистов. Разве могут помириться с этим революционные казаки – фронтовики и станичная беднота, чьими предками были Ермак Тимофеевич и Емельян Пугачев? Разве помирятся с этим рабочие и крестьяне Забайкалья?

Пронизанные страстью и воодушевлением слова Балябина захватили всех без исключения. Фронтовики бросали недокуренные цигарки, чтобы ничто не мешало слушать. Едва Балябин умолк и присел на лавку, Лукашка Ивачев с горящими от возбуждения глазами крикнул:

– Это что же такое получается, товарищ Балябин? Выходит, зараз две беды. Семенов нас к старому режиму вернуть хочет, а его заграничные хозяева – в своих подданных обернуть. Так, что ли?

– Совершенно верно, товарищ Ивачев, – отозвался Балябин.

Тогда Лукашка хлопнул об пол свою папаху и прокричал:

– Нет, не бывать этому! Кулаками и зубами драться будем, а в неволю ни к японцам, ни к американцам не пойдем! Верно я говорю, казаки?

– Верно! – дружно поддержали его изо всех углов.

Пока шумела изба, как потревоженный улей, Роман попробовал представить себе, что случилось бы с ним, с его семьей, с посельщиками, если бы интервенты действительно завоевали родное Забайкалье. Представил и содрогнулся от боли и гнева.

Он не выдержал, ткнул Семена Забережного в бок:

– Воевать, стало быть, надо, а?

– Выходит, что так, – согласился Семен, – голова, брат, Балябин-то. Раскрыл он нам глаза.

После Балябина стал говорить Кушаверов. Поправив черную повязку, закрывавшую его левый глаз, не подымаясь с места, он спросил:

– Ну, братцы, слышали, куда жизнь поворачивает?

– Не глухие! – крикнули Гавриил Мурзин. – Война на носу, а ты у нас оружие отобрал. Нашел кого защищать. Ведь Федотка – заклятый старорежимец.

– Правильно, – поддержал его Лукашка. – Он на свои кресты молится, а бог-то у него не наш.

– Подождите, ребята, не горячитесь. Оружие мы вам вернем. Думаю, теперь вы им без дела махать не будете, – сказал Кушаверов, – теперь не время личные счеты сводить. Теперь надо свою землю, свой дом защищать от незваных гостей. Я думаю, что мунгаловцы не подкачают, – все на фронт пойдут.

– В кусты не спрячемся! – задорно крикнул Лукашка. – Я хоть сегодня готов Семенова бить. Мы с ним еще не встречались, но встретимся. Первый Аргунский полк его в три дня от Оловянной в Маньчжурию вытурил, а ежели мы пойдем, ему и в Маньчжурии тошно станет… Но теперь разговор не об этом. Ты лучше, Кушаверов, скажи, долго ли вы будете наших богатеев по головке гладить да за холуев ихних вступаться?

– Ты это о чем? – спросил Кушаверов.

– А ты не знаешь? У нас тут сегодня все заплоты семеновскими воззваниями залепили. А кто залепил? Да наши богачи, их рук это дело. Когда ехал, слышал, поди, как гулеванят они на радостях.

– Вон оно что! – свистнул Кушаверов. – Теперь понятно. А на кого вы думаете, кто мог сделать?

Тогда вмешался Тимофей Косых:

– Думаем мы на горлодеров с Царской улицы. А прямо на кого-нибудь показать не можем. Следов они не оставили.

– А вы поищите. Мы не можем арестовать кого попало, но виновных живо скрутим. Валандаться с такими гадами не будем.

– Арестуй Каргина да Чепалова – не ошибешься, точь-в-точь угодишь, – не унимался Лукашка.

– Да не ори ты. Только тебя и слышно, – обрушился на Лукашку Тимофей. – Никто с тобой не спорит. Чепалову и Каргину мы – кость в горле. Только не пойманы они, чтобы засадить их в холодную. Схвати их, да не докажи, что они виноваты, так нас завтра же всех разорвут. Раз проморгали мы, горячку пороть нечего. Это вперед нам наука, чтобы поумней были, поглазастей.