Константин Федорович Седых
Даурия

XII

После свадьбы повязала Дашутка голову бабьим повойником, заплела волосы в две косы. С этого и началась ее будничная жизнь в замужестве, привыкать к которой оказалось трудно и горько. Все Чепаловы стали звать Дашутку молодухой, исподволь приглядываться к ней. Старшие невестки Федосья и Милодора вели себя первое время сдержанно и старались во всем угождать Дашутке с той приторной предупредительностью, в которой всегда легко угадать затаенную неприязнь. Но едва убедились они, что Дашутка была бабой покладистой и работящей, как живо свалили на нее все кухонные хлопоты. Не стесняясь, начали они покрикивать на нее, как на прислугу, и раздраженно высмеивать за любую оплошность. Особенно доставалось Дашутке в то время, когда появлялись на кухне мужчины. Все, что ни делала она тогда, спешили невестки согласно охаять. Целыми днями скучавшие от безделья, при виде мужей и свекра бросались они показывать Дашутке, как ставить на стол самовар или выкатывать тесто. И все это делалось с видом искреннего желания научить бестолковую молодуху заведенному в доме порядку. Больно задевала Дашутку такая унизительная мелочная опека. Чувство стыда и возмущения охватывало ее. На смуглых щеках ее проступали беспокойные пятна румянца. Сама не замечая того, начинала она то и дело покусывать губы и делала все невпопад и не вовремя. Сергей Ильич и Никифор в таких случаях понимающе ухмылялись и хитренько подмигивали друг другу. Алешка, смущаясь за жену, угрюмо отмалчивался, не смея поднять глаз от стола. И только обычно неразговорчивый Арсений иногда сердито приказывал своей Милодоре замолчать и не вязаться к Дашутке. Дашутка Арсению сразу понравилась. Он заметно краснел и терялся, когда доводилось ему разговаривать с ней. Милодора видела это и ревновала его к Дашутке. И, приказывая Милодоре замолчать, Арсений подливал только масла в огонь. Не без опаски поглядывая на Сергея Ильича, Милодора принималась доказывать, что желает она молодухе добра, а не худа, что святая ее обязанность сделать Дашутку хорошей хозяйкой. От Милодоры не отставала и Никифорова Федосья. Вдвоем они доводили Арсения до того, что он выскакивал из-за стола, затыкал пальцами уши и выбегал из кухни.

Так продолжалось до тех пор, пока не сказал своего властного слова Сергей Ильич Чепалов. Молодухой он был вполне доволен, и если раньше не вступался за нее, то по той лишь причине, что считал полезным для нее и несправедливые нападки невесток. Но когда решил, что молодуха с честью выдержала испытание, то быстро и круто заставил невесток держать языки за зубами. Однажды нарочно громко расхвалил он сваренный Дашуткой обед, а Федосью и Милодору нашел повод обругать сороками. Этого оказалось достаточно. Больше в его присутствии они не смели вязаться к Дашутке. Но ни та, ни другая не смогли так скоро смириться с тем, чтобы считать Дашутку своей ровней. Оставаясь с ней наедине, принимались они потихоньку донимать ее насмешками над плохим ее приданым, которое уместилось всего-навсего в одном сундуке. Сами Федосья с Милодорой были взяты из богатых скотоводческих семей верхней Аргуни. За каждой из них пришло к Чепаловым по нескольку голов крупного рогатого скота, не считая окованных медью громоздких сундуков со всевозможным добром. Кстати и некстати, чтобы только как-нибудь досадить Дашутке, хвасталась Милодора тремя дюжинами шелковых платьев, шубами на беличьем и лисьем меху. Не уступала ей и Федосья. Она гордилась двумя десятками мериносовых овец, от которых расплодилась у Чепаловых, на загляденье всему поселку, большая отара. А ведь кроме овец были еще и золотые запястья, и кольца, и серьги с изумрудами, и чайный сервиз из тончайшего китайского фарфора. И разве могла после этого Федосья считать себе ровней такую голь перекатную, как Дашутка, принесшая к мужу в дом лишь несколько дешевых платьев и кофточек?

Эти попреки в бедности переживала Дашутка особенно тяжело. Много раз доводили они ее до слез. Свое горе выплакивала она втихомолку, никому не жалуясь на злые наветы Федосьи и Милодоры. И уже не раз пожалела она, что так необдуманно сунула свою голову в петлю. Одну себя винила она в своем несчастье, которое осознала как следует только теперь, когда повернулось к ней замужество обыденной стороной. Раньше она видела все в более радужном свете. Оскорбленная нерешительностью Романа, возненавидела она его и, чтобы отомстить ему, согласилась идти за Алешку. Желание мести все заслонило тогда в ее глазах. Она надеялась привыкнуть к нему, если не полюбить. «Стерпится – слюбится», – часто приходила ей на память в те дни старая пословица, много раз слышанная от матери. Но сразу же после свадьбы с ужасом убедилась Дашутка, как невыносимо тяжко было уступать Алешке, который властно, по-хозяйски, приставал к ней с ласками и сердился, если она не отвечала на них. В такие минуты он ревновал ее к Роману и всячески старался причинить ей боль. Такое поведение Алешки ожесточало ее. Первое время она доверчиво разговаривала с Алешкой и старалась найти в нем хорошее. Теперь же больше не искала привлекательных черт в характере мужа и разговаривала с ним лишь о самом необходимом. Терпя помыкательства Федосьи и Милодоры, она и не подумала искать защиты у мужа. От одной мысли об этом ей делалось не по себе. «Сама в петлю лезла, никто не толкал тебя, дуру», – обливаясь украдкой слезами, корила она себя в бессонные ночи и никак не могла поверить, что связали ее с Алешкой до гробовой доски. Где-то в глубине души все еще теплилась у нее надежда на внезапную счастливую перемену в жизни, после которой ее замужество окажется всего-навсего неприятным сном. И все чаще вспоминала она Романа, уже не чувствуя к нему ни ненависти, ни досады.

По заведенному в поселке обычаю первую зиму молодожены не пропускали ни одной вечерки. Парни и девки охотно принимали их в свою компанию, зная, что недолго молодоженам веселиться с ними, что отгуливают они последние дни.

Часто бывали на вечерках и Алешка с Дашуткой. Алешка ходил туда без всякой охоты и сидел там где-нибудь в углу, ревниво следя за Дашуткой. Много раз он пытался, ссылаясь на усталость или нездоровье, остаться дома, но Дашутка сильно дорожила часами, которые удавалось ей провести среди оживленных и беззаботных подруг, поэтому твердо стояла на своем. Недовольно ворча себе под нос, Алешка вынужден был одеваться и вести ее на вечерку. А Дашутка собиралась туда каждый раз с радостью и беспокойством. Ведь там глядели на нее теперь совсем не такими глазами, как прежде. Кроме того, там можно было всего скорее и встретить того, о ком она зарекалась не думать и все-таки думала. Страстно она желала и в то же время страшилась этой встречи. Никак не могла она представить себе, что сделает при виде Романа, как будет смотреть на него. Сложны и переменчивы были ее желания. То хотелось ей показать Роману, что она премного довольна своей судьбою и давно забыла его, то хотела, чтоб с первой же встречи понял он, как несчастна она с Алешкой.

Приходя на вечерку, еще с порога торопливо оглядывала она тайком от Алешки битком набитую парнями и девками избу. Не увидев Романа, облегченно вздыхала, но в то же время с горечью чувствовала, как покидало ее праздничное настроение, а содрогавшаяся от топота пляшущих пар изба начинала казаться пустой. Равнодушно проталкивалась тогда Дашутка вперед, подсаживалась к девкам-перестаркам, напрасно дожидавшимся от парней приглашения на пляску, и сидела там, зевая от скуки в ладонь. Но иногда у нее внезапно возникала уверенность, что в избе с минуты на минуту должен появиться Роман. Тогда она мгновенно преображалась, и все узнавали в ней прежнюю Дашутку Козулину, непоседу и хохотунью. Она до упаду плясала, пела и так заразительно весело смеялась, что девки-перестарки повздыхивали от зависти и думали о ней, как о самой счастливой молодухе в этом году.

Но Романа все не было и не было. После Дашуткиного замужества пропала его былая слава песенника и плясуна. Редко видели его с той поры на вечерках. Чувствовал он там себя всегда неуверенно и тревожно. Все время боялся внезапно столкнуться лицом к лицу с Алешкой и Дашуткой, которых представлял себе не иначе, как сияющими от счастья. От этого у него судорожно сжимались кулаки и что-то горячее прокатывалось в груди. Знал Роман, что, окажись он на вечерке в присутствии Алешки с Дашуткой, как все кому только не лень начнут слишком часто и пристально поглядывать на него, перемигиваться между собой и ждать, не устроит ли он в сердцах какого-нибудь безрассудного скандала. Вот почему предпочитал Роман отсиживаться дома. Но иногда он запасался решимостью и отправлялся на вечерку. Смело доходил вплоть до крыльца освещенной по-праздничному избы, из которой сквозь пазы и щели валил на улицу белый пар и глухо доносились голоса и топот пляски. Но здесь решимость покидала его. Крадучись, подымался он на высокую, крутую завалинку и заглядывал в окна, чтобы убедиться – на вечерке ли ненавистные молодожены. Если они были там, он поворачивал обратно, даже не успев разглядеть их, а если их не было, шел он в темные сени, куда то и дело выскакивали охолодиться парни и девки. Оттуда незаметно втискивался в переполненную избу. И уже только под конец вечерки, когда ясно было, что молодоженов не будет, Роман оживал и смело пробирался в передний угол, где принимался петь и плясать.

Так до самого Рождества ухитрялся он ни разу не встретиться с Дашуткой.

А на Рождестве прошел по поселку слух о поездке Романа на Аргунь за невестой. Узнав об этом, Дашутка пробовала себя утешить тем, что холостой или женатый, но для нее Роман теперь отрезанный ломоть. В тот день не пошла она на вечерку, а отправилась на бабью гулянку, где много пила вина и училась по-бабьи протяжно петь старинные песни. И впервые поймала она тогда себя на желании покориться своей судьбе. Но когда вернулся Роман домой без невесты, с радостью приняла она эту весть и снова принялась мечтать о встрече с ним, словно была не мужней женой, а девушкой.

На праздниках Дашутка часто наведывалась к родным. Приходила, поливала в горнице цветы, гляделась в круглое зеркало над столиком, и от этого становилось ей легче. Аграфена приглядывалась к ней и материнским чутьем угадывала, что недовольна дочь своим замужеством. Но напрасно пыталась выведать Аграфена, какой червяк сосет у дочери сердце. Дашутка крепилась и с напускной веселостью уверяла мать, что живется ей хорошо. То же самое говорила она всем родным и знакомым. И только однажды чуть было не пожаловалась Дашутка на свое замужество целому сборищу баб. Случилось это на ключе у колодца, где многие бабы часами простаивали на каменных обледенелых приступках, передавая друг другу поселковые новости. Встретила там Дашутка Maланью Мирсанову, крестную мать Романа. Маланья кому угодно, не стесняясь, говорила правду в глаза. За это ее побаивались и уважали. Когда Дашутка подошла к колодцу, Маланья, уже зачерпнув ведра, громко разговаривала с бабами. И не успела Дашутка поздороваться, как Маланья оборвала рассказ, погрозила ей рукой в белой варежке и принялась отчитывать ее звонкой скороговоркой:

– Эх ты, вертихвостка! Слово дала одному, а выскочила за другого. Разве так самостоятельные-то делают? Они хвостом не виляют. А ты на богатство позарилась и про все забыла. Только я тебе, бесстыжей, прямо скажу: променяла ты сокола на ястреба. Ромка бедный, да золотой, не медный. Твой муженек ему не чета… Подожди, покаешься еще, что на капиталы чепаловские польстилась.

«Покаялась, десять раз уже покаялась», – захотелось признаться Дашутке, но вовремя спохватилась она, прикусила до крови губу и, опустив голову, теребила конец пухового полушалка. Посмеиваясь про себя, бабы с любопытством оглядывали ее с головы до ног. И Дашутке стало стыдно за свой порыв. Она гордо мотнула головой, выпрямилась и кинула Маланье:

– Ты, тетка, обо мне не заботься. Проживу, даст Бог, без твоих забот. А ежели ты на меня за своего крестника зуб имеешь, так скажи ему, что он сам виноват.

Вскинув на плечи ведра, из которых выплеснулась под ноги Маланье вода, пошла Дашутка от колодца. Маланья только и нашлась, что крикнуть ей вдогонку:

– Ух ты какая недотрога!..

Бывая у отца с матерью, Дашутка всякий раз звала их к себе. Они обещали приходить и не приходили, ссылаясь то на одну, то на другую причину, которая их задерживала. Сначала Дашутке казались убедительными их отговорки, но в конце концов поняла она, что отец и мать по какой-то причине не хотят бывать у нее. Тогда решилась допытаться у матери, в чем дело. Тяжело повздыхивая, Аграфена, как обычно, стала торопливо и невпопад отговариваться:

– Куда уж мне, девка, по гостям ходить. До гостей ли мне теперь? Да и не привычная я гоститься. Из дому годом да родом выхожу…

– Не слушай ее, она тебе напоет, – сказал тогда подвыпивший за обедом Епифан. – К другим она ходит, а вот к тебе сходить некогда.

Аграфена зло напустилась на Епифана:

– Не мели, не мели…

– Я не мелю, а правду говорю. Я сам-то не лучше тебя. Выдал дочь за первого богача, а сходить погостить к ней не смею.

– Да отчего же? – спросила Дашутка.

– Рылом мы с твоею матерью не вышли. Не станет нас Сергей Ильич принимать.

– Да он все время звать велит. Рассержусь, говорит, ежели не придут. – Ничего этого на самом деле Сергей Ильич не говорил. Не зная зачем, придумала все это Дашутка. Но Епифан поверил ей и, горячась, сказал:

– Вот он какой сват-то. Теперь в гости звать вздумал. А того небось не помнит, как он меня на свадьбе перед полным домом гостей на смех поднял, на всю жизнь опозорил.

Тут Епифан и поведал о своей обиде. Оказалось, на второй день свадебной гулянки купец Чепалов умудрился жестоко оскорбить свою новую родню. Когда поезжане гостили у Козулиных, Епифан обносил их вином. Чувствовал он себя неловко. Среди гостей был станичный атаман Лелеков, адъютант атамана отдела щеголеватый хорунжий Кибирев и поп с попадьей. Таких гостей Еиифану принимать еще не доводилось, и он не знал, как угодить на них. От волнения у него то и дело выступали над переносьем капли пота, которые он смахивал за неимением платка ладонью. Как на беду, две рюмки у него на подносе оказались с отбитыми краями. Увидев их, купец расхохотался на всю горницу:

– Чего же ты, сват, из ломаной посуды угощаешь? Стыдно, сват, стыдно. Ежели не было у тебя к свадьбе доброй посуды, ко мне надо было прийти. Я ведь не обеднел еще. Я тебе этих паршивых рюмок, каких угодно, не одну дюжину подарить могу.

От купеческого бахвальства гости почувствовали себя весьма неловко и сразу притихли. Остолбеневший Епифан растерянно глядел на Чепалова и пробовал улыбнуться. Но улыбки не получилось. Рюмки у него тем временем с дребезгом опрокинулись, и вино полилось ему на рубаху. А он все стоял и не двигался. Выручил его Елисей Каргин, сказавший ему:

– Плюнь ты, Епифан, на него. Дело не в рюмках, а в том, чем они налиты. А наливка у тебя отменная. Ну-ка наливай, да выпьем за здоровье молодых.

Епифан, благодарный ему, заторопился наполнить рюмки, но по тому, как неловко он это делал, всем было видно: купеческим куражом он расстроен не на шутку. «Осрамил, на весь век осрамил», – терзала его все заглушавшая мысль, когда принялся он снова обносить гостей.

Гулеванить в тот день Епифан больше не хотел. Проводив гостей, выпил он без передышки два стакана неразведенного спирта, поднес затрещину Аграфене, чтоб впредь не совала ему в руки битых рюмок, упал ничком на кровать и по-волчьи выл от незаслуженной обиды, пока не уснул. Тогда-то и зарекся он не ходить к Чепаловым.

Выслушав рассказ отца, Дашутка очертя голову стала выговаривать ему:

– Не грозил бы ты мне, тятенька, так ни в жизнь бы я не пошла за Алешку… Теперь вот и тебе тошно. А мне-то каково приходится? Да меня Федосья с Милодорой поедом заели, сто раз на день бедностью попрекают. Ни от кого слова ласкового не слышу.

Епифан смущенно моргал глазами и норовил не глядеть на Дашутку. Но Аграфена, жалеючи дочь, начала причитать:

– Ой ты, моя горемычная! Да пожалуйся ты на невесток свекру со свекровкой… Не на то мы тебя выдавали, чтобы на тебе заместо коня ездили. Ты ведь им не кухарка, а законная Алешкина супружница.

– Я и жаловаться боюсь, – призналась Дашутка.

– А ты не бойся, обижать себя не давай, – сердито зашевелил усами нашедший повод оправдаться Епифан. – Ежели будут тебя по-собачьи держать, мне жалуйся. Не боюсь, что они купцы. Суда-управы я искать на них не пойду, без того обойтись сумею. Ты это растолкуй Алешке.

– Он и не знает, что мне от баб житья нет. Не говорила я ему.

– А ты скажи. Он муж, он и должен за тебя стоять.

– Тихоня он, суженый-то мой. Все помалкивает. Надежда на него худая.

– Ничего. Раз умел жениться, пусть и держать тебя умеет.

– Лучше мне уйти от него, – сказала и содрогнулась от сказанного Дашутка. – Чужой он мне и на всю жизнь чужим останется.

У Епифана затопорщились усы, он гневно топнул ногой.

– Ты эту бабью дурь выкинь из головы! Раз и навсегда выкинь. Не смей больше думать об этом. Привыкать к Алешке надо, а не фокусы устраивать. Народ смешить нечего. Ты с Алешкой такой веревочкой связана, что не порвешь ее, не разрежешь… И ты заруби себе на носу, житье тебе наладить я помогу. Себя не пожалею, а на своем поставлю. Но ежели брыкаться станешь – на себя пеняй. Так что давай веди себя умненько.

Епифан не первый год жил с людьми. Ему ясно представлялось, что будет, если Дашутка в самом деле уйдет от Алешки. На этот счет у людей жестокий и скорый суд. Худо ли, хорошо ли живет Дашутка с мужем – до этого никому нет дела. Никто не осудит ее мужа и свекра, как бы плохо они ее ни держали. Но в то же время никто не помешает и Епифану за плохое отношение к его дочери набить морду любому из Чепаловых. Каждый знает – в семейной жизни не без греха. Но совсем по-другому поведут себя люди, если рискнет Дашутка уйти от мужа. Тогда на стороне Чепаловых окажутся Бог и власть и молва людская. Живо заявятся тогда к Епифану купец с атаманом и понятыми. Пристыдят его, затюкают, а может статься, и поучат кулаками. Дашутку же привяжут к оглоблям саней или телеги и с веревкой на шее отведут по улице к мужу. Такие вещи случались в поселке не раз. Хорошо знал Епифан мунгаловские нравы и обычаи. Вот почему он сильно испугался и грубо накричал на Дашутку, хотя втайне и жалел ее. Расстроенная ушла в тот раз Дашутка из отцовского дома. Теперь она знала, что ей ждать и чего не ждать от родных. И как ни жалко ей было расставаться с мечтами о Романе, она решила больше не думать о нем, не утешать себя несбыточным, а все силы души и сердца отдать на то, чтобы наладить свою жизнь с нелюбимым человеком. «Ведь живут же другие. И я проживу, ежели нельзя по‑иному», – говорила она себе, шагая по чисто выметенной снежной улице, озаренной грустным светом закатного солнца. Но плохо еще знала она себя.

В проулке катались с крутого бугра на санках ребятишки и девки. На бугре у высокого тына стояла с гармошкой куча парней, наблюдавших за ними. Смех катающихся и звуки гармоники заставили Дашутку поднять голову. Она сразу увидела среди парней Романа. В заломленной набекрень белой курчавой папахе, в отороченном мерлушкою полушубке стоял он на дороге. Проулок был очень узкий. Пройти по нему Дашутка могла только вплотную от Романа. Роман с увлечением следил за катающимися девками и не заметил, как рядом с ним оказалась Дашутка. Безотчетно вздрогнув, он обернулся. Глаза его встретились с глазами Дашутки. Он весь зарделся и, смущенный, поспешил посторониться. Отвернулась и опешившая Дашутка. Но тут ей преградил дорогу Данилка Мирсанов и, показывая на Романа, спросил с ухмылкой:

– Ты чего, девка, старых знакомых не узнаешь? Загордилась?..

Чувствуя, как подсекаются ноги, она на мгновение смешалась, но потом смело отрезала:

– Меня мои знакомые тоже не узнают, отворачиваются, – и она взглянула на Романа с той самой улыбкой, которую он так любил у нее.

Данилка захохотал:

– Как бы не так! Вон он какой красный, а ты говоришь, не узнал.

– А ну тебя с разговорами. Дай пройти-то, – оборвала его Дашутка и покосилась на Романа.

Запыхавшаяся, с пылающими щеками, спускалась она с бугра. И смешными казались ей все недавние зароки насчет Романа.

XIII

Однажды, убирая после завтрака со стола посуду, нечаянно разбила Дашутка стеклянный стакан с голубым ободком и надписью «Приятного аппетита». Стакан, как на грех, принадлежал Милодоре. Он был подарен ей крестной матерью в день ее именин лет десять назад. И Милодора очень дорожила им. Увидев осколки стакана, она набросилась на Дашутку с руганью. Испуганная Дашутка долго отмалчивалась, но потом не удержалась и обозвала Милодору в запальчивости дохлой щукой. Милодора грохнулась на лавку и разревелась. Федосья просеивала в кухне муку и от неожиданности уронила сито. Сито стукнулось о ножку стола и покатилось под лавку, оставляя на полу белую узкую дорожку, а Федосья, всплеснув руками, на голос запричитала вместе с Милодорой.

На шум прибежал из магазина сам купец, пришла из спальни свекровь Степанида Кирилловна, рыхлая, вечно недомогавшая старуха.

– Это еще что за ярмарка? – гремя связкой ключей, спросил купец, едва переступив порог.

– Ой, батюшка!.. Ой, родненький!.. – давилась слезами Милодора.

– Да говори ты толком, черная немочь!

– Она… Она меня, батюшка, облаяла. Мой стакан разбила и меня же дохлой щукой обозвала, – тыкала Милодора пальцем на Дашутку, робко прислонившуюся к печке.

Купец круто повернулся к Дашутке:

– Ты часом не сбесилась, молодуха? Ремня захотела? С какой стати посуду бить начала?

– Я неснароку, я нечаянно.

– Снароку, снароку… На вред мне сделала! – закричала Милодора.

– Замолчи! Тебя не спрашивают, – огрызнулся на нее купец и снова повернулся к Дашутке: – Ну, чего воды в рот набрала? Сумела набедокурить, умей и ответ держать.

Дашутка размашисто перекрестилась:

– Вот те крест, батюшка, нечаянно.

– А ругалась зачем?

– Жизни мне здесь нет. Всю шею мне перепилили они. Надоело мне терпеть от них.

– Вон как ты заговорила? – удивленно протянул Чепалов. «Вишь ты, когда ее проняло», – подумал он про себя. Он знал, каковы его старшие невестки, и охотно оправдывал Дашутку. Но чтобы показать ей свою власть, приучить ее на всю жизнь ходить по одной половице, он схватил подвернувшийся под руку ремень и, желая постращать ее, туча тучей пошел на нее. Дашутка виноватой себя не считала. С побелевшим лицом, отступая от купца в кухню, она угрожающе кинула:

– Не трогай меня, батюшка… Не трогай, говорю!..

Купцу это не понравилось. Загоревшись желанием проучить непослушную молодуху, он догнал ее и ударил ремнем по руке, которой она заслоняла голову. Дашутка вскрикнула и схватила стоящий у печи ухват. Вскинув его на перевес, как солдат винтовку, она угрожающе сказала:

– Ударь еще, попробуй… Я тебе так по башке съезжу…

Не зная, как подступиться к ней, купец остановился в замешательстве. Потом принялся грозить кулаком и кричать:

– Брось ухват! Брось, а не то…

– Уйди, не доводи до греха, – оборвала его Дашутка, подымая ухват. Купец опасливо покосился на него и начал пятиться. Молчавшая до этого Степанида Кирилловна, заломив над головой руки, принялась увещевать Дашутку:

– Господа Бога, молодуха, побойся. Опомнись, погляди, на кого ты ухват подняла. Сергей Ильич твой свекор, и поучит, так ничего тебе не сделается. В семье оно всяко бывает.

Дашутка уже и сама жалела о случившемся, но ухвата из рук не выпускала и упрямо твердила, наступая на купца:

– Уйди… Уйди лучше.

Он выругался, плюнул и побежал из кухни. Видя его отступление, снова заголосили притихшие было Федосья и Милодора.

– Замолчите вы, поганые! – крикнул он и, на бегу огрев Милодору ремнем, яростно хлопнул дверью.

В кухне сразу стало темно. Невестки молчали и только прерывисто повздыхивали. Степанида Кирилловна сокрушенно качала головой. Дашутка поставила на прежнее место ухват, поправила выбившиеся из-под платка волосы и, не зная, что делать, прислонилась к печке. Было ей явно не по себе. Степанида Кирилловна немного выждала и спросила ее:

– И не стыдно? Вон какой скандал затеяла. Нет, матушка, такие замашки бросать надо. Сергей Ильич до старости дожил, а этакого сраму не видел. И Федосье с Милодорой поперечить негоже, они постарше тебя, да и в дому у нас не первый год живут.

– Отродясь бы я им не перечила, да сами вяжутся.

– Черт бы к тебе вязался… – не сказала, а прошипела Милодора. – Оборони меня Бог с тобой связываться. Я тебе теперь слова не скажу.

– И не надо. Не шибко я в твоих словах нуждаюсь.

Степанида Кирилловна гневно забормотала:

– И в кого ты, молодуха, уродилась такая. Ни одного слова не терпишь. Досталось Алешеньке золото, нечего сказать. Хватит он с тобой горюшка.

Невыносимо обидными показались Дашутке эти слова свекровки. Она тяжело опустилась на стул, зарыдала. Закрыв лицо ладонями, раскачиваясь из стороны в сторону, с трудом выговаривала сквозь слезы:

– Да что я вам сделала-то? За что вы невзлюбили меня?

– Вот давно бы так! – злорадно пропела Степанида Кирилловна и, помедлив, добавила: – Поплачь, поплачь, авось ума прибавится.

Считая, что больше в кухне делать нечего, Степанида Кирилловна заботливо подобрала свою длинную юбку и удалилась к себе в жарко натопленную спальню. Федосья с Милодорой остались и злорадно поглядывали на Дашутку. Некоторое время спустя из коридора заглянул в кухню купец. Заглянул и скрылся. Федосья и Милодора переглянулись и стали ждать. Купец снова показался в дверях с нагайкой в руке. Стараясь не стукнуть, не скрипнуть, подкрался он к ничего не подозревавшей Дашутке и начал ожесточенно хлестать ее нагайкой, приговаривая:

– Не хватайся за ухват… Не хватайся, паршивая!

Дашутка пронзительно взвизгнула, сорвалась со стула и бросилась бежать в коридор. В двух или трех местах проступили у нее на спине сквозь желтую кофту темные полосы. Купец кинулся за ней, но, увидев на ее кофточке расплывшиеся полоски, понял, что это кровь, и остановился. Желая оправдать свою жестокость, нарочно громко вымолвил:

– Вот и допрыгалась. Будешь знать теперь, как со свекром жить.

А Дашутка той порой схватила на вешалке пальто с полушалком, открыла наружную дверь и вылетела из дому. Жадно глотнув на крыльце широко раскрытым ртом морозный воздух, всхлипнув несколько раз, решила идти к родным. Пошла не улицами, по заполью.

Епифан с Аграфеной молотили на гумне овес, когда пришла к ним Дашутка. Завидев ее, Епифан воткнул в сугроб молотило и весело сказал, выпуская изо рта клуб сизого пара:

– Вот легка на помине. Только мы с матерью о тебе речь вели. Без тебя у нас молотьба не шибко споро идет. Да ты чего такая пасмурная?

У Дашутки жалобно дрогнули губы:

– Столбовой нагайкой меня свекор отхлестал. Вся спина у меня огнем горит.

– Да что он, с ума сошел?

– Стакан я нечаянно разбила. Невестки пожаловались, а он и сдурел.

– Сними-ка пальто, покажи спину.

– Матушки вы мои! – заревела Аграфена, как только сняла Дашутка пальто. – Да у тебя вся спина от крови мокрая. Ах он изверг этакий! Гляди, Епифан, гляди! Ведь он ее насмерть бил.

Прикусив обледеневший ус, Епифан поглядел на Дашуткину спину, не сказав ни слова повернулся и быстро пошел из гумна.

– Ты это куда?

– А вот поговорю я с ним… Я ему за это душу в пятки вобью!

– Да подожди ты, Христа ради! – кинулась за ним Аграфена и вцепилась ему в рукав. – Ты лучше Дашутку к фельдшеру вези.

– Пошла ты к черту с фельдшером!

– Ну, так домой пойдем. Охолонись малость, одумайся, а потом и иди разговаривать… Только добра от своих разговоров не жди. Хуже собаки Сергей Ильич. Погубили мы дочь ни за грош ни за копейку. И все ты виноват…

– Ты, ты… Заладила… А сама небось больше всех радовалась, что с купцом породнилась… Да не держи меня! – вырвался от нее Епифан и стал участливо спрашивать Дашутку: – Тебя, может, и верно к фельдшеру свозить?

– Не надо. Без него обойдется.

– Тогда пойдем в избу. Отдохнешь немного, а потом поведу я тебя к Сергею Ильичу. Я его, подлого, живо отважу так обходиться с тобой.

– Не пойду я к ним, – плаксиво протянула Дашутка.

– Пойти-то придется. Тут уж все, девка, по гроб завязано. Только не бойся, я за тебя постою.

Когда вернулись в дом и пообедали, Аграфена уговорила Епифана до вечера не ходить к Чепаловым. Но и вечером не пришлось ему идти. Едва закатилось солнце, приехали к нему в кошевке Сергей Чепалов и Алешка. Увидев их в окно, Епифан усмехнулся:

– Сами, значит, пожаловали. Пойдет у нас теперь разговор…

Дашутка, переодетая в материнскую кофточку, испуганно ойкнула и заметалась по кухне. А потом спряталась в запечье.

Аграфена начала торопливо убирать со стола. Хотя было еще довольно светло, но Епифан приказал Верке бежать закрыть ставни, а сам зажег лампу и уселся на лавке, нетерпеливо поигрывая концом пояса.

Первым в кухню вошел Сергей Чепалов. Войдя, он помолился на иконы так, словно чистил пуговицы на своей борчатке, и глухо пробубнил, не глядя на Епифана:

– Здравствуй, сват.

Епифан угрюмо пригласил:

– Проходи, присаживайся.

Купец крякнул, положил шапку с рукавицами на голбец, прошел неторопливо вперед. Присел на краешек лавки, расстегнул воротник борчатки и зло спросил:

– Куда дочь спрятал?

– Что мне ее прятать-то? У меня она. Увидела тебя и за печку полезла.

– Так, так… Что же она домой не является? Приглашения ждет?

Насилу сдерживая закипевшее бешенство, Епифан спокойно сказал:

– Не знаю, тебе видней, – и забарабанил пальцами по столешнице, в упор глядя на купца. Не подымая головы, не отвечая ему, купец стал звать Дашутку:

– Ну, Дарья, вылезай из-за печки да расскажи отцу с матерью, как со свекром разговариваешь…

– Как тебя свекор нагайкой до полусмерти избил, – не вытерпел и добавил Епифан. Купец ожег его ненавидящим взглядом и снова принялся звать Дашутку. Дашутка упорно молчала и не показывалась. С надворья тем временем, впустив в кухню белый клуб холода, вошел Алешка. Он поздоровался, но ни Епифан, ни Аграфена ему не ответили. Алешка смутился и не посмел пройти вперед, а присел на табурет, под порогом. Выждав, пока не разошелся на кухне холод, купец обратился к сыну:

– За печку твоя законная спряталась. Иди поклонись, может, соизволит выйти.

Алешка что-то невнятно промычал себе под нос. А купец продолжал:

– Приголубили ее отец с матерью. Ее проучить надо было да к мужу отправить, а они ее прятать давай…

У Епифана лицо мгновенно покрылось красными пятнами, задергалось судорожно веко левого глаза. Но и на этот раз у него хватило выдержки. Не повышая голоса, но решительно оборвал он купца: