Константин Федорович Седых
Даурия

XXVI

Утром Роман проснулся и стал поджидать Дашутку. Завешенное матом окно смутно угадывалось в темноте. За ночь зимовье сильно выстыло. Было в нем по-нежилому сыро и холодно. Корова поднялась уже с подстилки. Роман встал, пробрался мимо нее к окну и поднял мат. Мутный серый свет проник в зимовье. По дымку из трубы козулинского зимовья он определил, что все еще дует сильный ветер. Рваные облака низко неслись по небу, хмуро курились вершины хребтов на востоке. Он поглядел на них и почувствовал себя, как птица в клетке.

Старик Козулин вышел из зимовья, взял лопату и стал разгребать выросший за ночь перед дверью сугроб. Ветер трепал завязанные на затылке концы его желтого башлыка. Из-под повети появилась с подойником в руках Дашутка. Что-то сказав старику, зашла в зимовье. Старик размел снег и направился во дворы. Следом за ним побежала черная собачонка, обнюхивая каждый торчащий из снега предмет.

Дашутка пришла к Роману, когда старики угнали скот на водопой. Она принесла котелок с чаем, стопку горячих гречневых колобов и туесок сметаны. Роман сразу же заметил, что она принарядилась как могла. На ней была красная бумазеевая кофточка и белая шаль с кистями. От этого пропала у него на нее всякая досада за долгое ожидание. Она извинилась, что не пришла раньше.

– Колобами тебя угостить захотела, – и виновато улыбнулась, едва шевельнув губами.

– И охота тебе возиться со мной? Я ведь не гость.

– Это ты так думаешь, а я иначе рассуждаю. Для меня ты гость.

– А не боишься ты с таким гостем в беду попасть? Ведь тебя живьем съедят, если дознаются, что ты меня укрывала. Зря ты со мной связалась, – из непонятного упрямства говорил он не то, что думал.

Губы Дашутки презрительно дрогнули, гневная морщина легла между круто изогнутых черных бровей.

– Ты, случайно, не с левой ноги встал? Скажи уж лучше прямо: не любо тебе, что свела нас вот так судьба.

– Не любо, так я бы здесь не остался. Нрав ты мой знаешь.

– Знаю, да не узнаю. Если говоришь правду, так жалеть меня нечего… Ты знаешь, что мне дедушка сказал? Гляжу, говорит, я на тебя и диву даюсь: со вчерашнего дня тебя будто подменили. Не умылась ли ты, говорит, живой водой?.. А ты жалеть меня вздумал. Нет, невпопад твоя жалость, Роман Северьяныч. Если не кривишь душой, забудь свой страх за меня.

Пораженный, Роман не знал, что ответить ей. Стало ему ясно: неизменно верна Дашутка той первой и горячей любви, от которой осталась у него в сердце одна лишь ноющая боль. И еще увидел: выгранило время ее характер, травило и не вытравило душевную красоту.

– Сходи куда-нибудь, прогуляйся, если надоело взаперти сидеть, – посоветовала Дашутка, заметив происшедшую в нем перемену, – а я постараюсь сегодня дедушку домой спровадить.

Роман согласился, и, когда уходил по заметенной сугробами дороге к лесу, она крикнула ему вдогонку:

– У дедушки в осиновом логу ловушки на куропаток стоят. Огляди их там за попутье…

Проводив его, Дашутка пошла чистить телячью стайку. Не провела она там и полчаса, как услыхала топот верховых лошадей, голоса. Она выглянула из стайки и увидела: к зимовью подъезжали с берданками за плечами Платон Волокитин, Никифор Чепалов и Прокоп Носков. «Вовремя я Романа спровадила, словно кто надоумил меня», – подумала она, спокойно выходя из стайки. Платон увидев ее, закричал:

– Здорово, Дарья!.. Постояльцев вы тут никаких не держите?

– Нет. Какие тут могут быть постояльцы? Вот, может быть, вы у нас тут поживете.

Платон погрозил ей черенком нагайки и ничего не ответил. Спрыгнув с коня, он отдал его Никифору и с берданкой наизготовку кинулся в козулинское зимовье. Он не закрыл за собой двери, и Дашутка видела, как он все перерыл на печке, за печкой, а потом полез под нары. Под нарами он усердно обшарил каждый угол. Выйдя из зимовья, сказал:

– Тут никого нет. Надо в остальных посмотреть.

– Да вы кого это ищете? – спросила Дашутка.

– Знаем кого, – ответил Платон. В зимовье, где стояла корова, он обратил внимание на разостланную на нарах солому и поэтому искал особенно усердно. Тем временем вернулись с водопоя старики, и Платон пристал с расспросами к ним. Но старики оба в голос заверили его, что никто чужой у них не жил и не живет. Уезжая, Платон сказал им:

– Ищем мы Ромку Улыбина. На вашей заимке для него хорошая приманка имеется. Ежели заявится он сюда, пусть один из вас сразу же к атаману катит…

– А ты что за командир такой выискался, чтобы приказывать нам? – рассердился старик Козулин. – Мы у тебя подряд не взяли Ромку-то ловить. Сам лови, раз нужен он тебе.

– Ты, дед, много не разговаривай, а то выпорем на старости лет! – пригрозил Платон.

…В осиновом логе Роман отыскал козулинские ловушки. Одна из них, покрытая полынью, была спущена и до самой верхушки прикрыта снегом. В ней нашел он четырех замерзших уже куропаток. На закате, когда снег на равнине перед зимовьями нежно алел, подходил он к заимке с куропатками в руках. Дашутка встретила его у крайних ометов.

– Ну, вовремя ты ушел сегодня погулять. Как будто кто подсказал мне послать тебя на прогулку. Ведь тут искать тебя приезжали. Платон с Никифором в зимовьях все вверх тормашками поставили. Платон и на меня кричал и на дедушку.

– Откуда они дознались, что я здесь?

– Ничего они не дознались. Они просто все заимки под гребешок прочесывают. – И вдруг рассмеялась: – А я дедушку спровадила-таки, поехал домой в бане помыться. Вернется только послезавтра. А как вернется, я домой поеду и тебя с собой прихвачу. Только что надумала я, про это потом расскажу. Сейчас пойдем в наше зимовье, там сегодня ночуешь…

Завесив окошки матом снаружи и холстинами изнутри, закрывшись на крючок и заложку, принялась Дашутка по-праздничному набирать на стол. За ужином она угостила Романа водкой и выпила сама. С разгоревшимся лицом и сияющими глазами хозяйничала она в чисто прибранном и жарко натопленном зимовье. Захмелев, Роман попытался обнять ее, но она с силой отвела его руки, строго бросила:

– Не надо этого, Рома. Лучше скажи мне, как ты коня себе доставать думаешь. – В ответ Роман только пожал плечами, и тогда она поведала ему, как давно и бесповоротно решенное: – Я для тебя коня добуду. Знаешь ты чепаловского бегунца Пульку? – Роман кивнул. – Так вот этого Пульку я из‑под пяти замков для тебя достану.

– Что ты, что ты, Даша… А если попадешь на этом деле?

– Эх ты, нашел, чем пугать меня… Чтобы помочь тебе, я и не то сделаю. Без коня тебе не спастись.

– Знаю, да ведь воровать рука не подымается, – продолжал колебаться Роман. Но Дашутка заявила ему, что Пульку возьмет она со спокойной совестью. Пять лет она работала на Чепаловых, как самая последняя батрачка, и ушла от них в том же, в чем пришла. А Пульку она же и выходила, когда его мать утонула на заимке в болоте. Не одного Пульку могла бы она высудить у Сергея Ильича, если бы захотела судиться. Окончательно же заставила она Романа подчиниться своему решению, когда сказала, что на заимку Никифор-то, говорят, приезжал на его коне.

Далеко за полночь погас в зимовье свет. Дашутка постелила себе и Роману в разных углах. И когда легли, долго ворочались оба с боку на бок, тяжело вздыхая. Но едва Роман вздумал вместе со своей постелью перебраться поближе к Дашутке, она сказала:

– Не делай этого. Не мило мне мое вдовство, да только кончится оно не сейчас, а через год после Алешкиной смерти. Иначе не видать нам счастья на белом свете.

Роман перестал двигаться, разочарованно вздохнул и затих, пристыженный. Но этот стыд не потушил в душе его чувства радости, а только придал ему особую остроту и свежесть.

XXVII

Через два дня, вечером, Дашутка выехала с заимки домой. В придорожных кустах, на бугре, ее дожидался Роман. Он подсел к ней в сани, завернулся в припасенный для него тулуп, и Дашутка принялась погонять хворостиной карего мерина. Небо было в россыпи крупных мерцающих звезд, а в долине Драгоценки клубился морозный туман, такой густой, что Роман с трудом различал дугу над головою мерина. Дашутка часто оборачивалась и спрашивала, как он себя чувствует. Ее ресницы и брови были покрыты пушистым инеем, и от того лицо неузнаваемо изменилось, странно похорошело. Скрипели оглобли и конская упряжь, шипел монотонно снег под полозьями, и Роман незаметно погрузился в дремоту, потеряв всякое представление о том, где он находится и что с ним происходит. Заставил его очнуться голос Дашутки.

– Приехали, – говорила она, – сейчас поскотина будет. У нее я и ссажу тебя. Ты повремени маленько и пробирайся по заполью к нашей усадьбе. Если в бане у нас не будет света, смело заходи туда и дожидайся меня. Как только улягутся наши спать, принесу я тебе еды, а потом пойдем добывать Пульку.

Роман вылез из саней, скинул с себя доху, и его сразу охватило чувство тревожного возбуждения, от которого побежали по позвоночнику ледяные мурашки. Он широко зевнул, зябко вздрогнул и с напускной бодростью сказал Дашутке:

– Поезжай. Счастливо тебе доехать.

Когда скрип Дашуткиных саней стал едва уловим, он решил, что пора идти и ему. По снежной целине выбрался к огородам, наткнулся там на хорошо протоптанную тропу и по ней дошел до козулинского гумна, обнесенного высоким тыном. Забравшись на гумне в солому, немного согрелся и горько взгрустнул, услыхав песню парней на Царской улице. Парни шли коротать вечер либо к картежникам на майдан, либо к девкам, затевающим где-нибудь в теплой избе веселые песни. А он вот уже целую неделю вынужден проводить время то в ометах и банях, то под нарами в зимовьях.

…В полночь на увалах за Драгоценкой выли волки, и собаки в Мунгаловском отвечали им многоголосым лаем. В чепаловской ограде хриплой октавой заливался старый цепник, тоненько взлаивали и подвывали молодые собаки. Узкий и длинный проулок рассекал зады обширной усадьбы Чепаловых на две равные половины. По одну сторону от него находились дворы и повети, по другую – огород, гумно и сенник. По проулку Дашутка вывела Романа к углу конюшни, в которой помещался Пулька. Роман остался за углом в тени, а Дашутка с ломтем хлеба и уздечкой в руках подошла к двери конюшни. Двери были замкнуты на большой замок, похожий на гирю-десятифунтовку. Но Дашутка знала, где прятал Сергей Ильич ключ от замка. Привстав на носки, нащупала она ключ за одной из колод и, достав его, стала открывать замок. В это время собаки в огороде залаяли совсем по-другому, и Роман понял, что они учуяли его присутствие. За себя он не боялся, но ему стало страшно за Дашутку. Две собаки метнулись к ней из-под ворот, ведущих в ограду. Роман поднял валявшуюся у ног палку, приготовился было к нападению. Дашутка окликнула собак, бросила им по куску хлеба и, успокоив их, открыла замок, распахнула дверь конюшни. Когда скрылась в конюшне, собаки присели на задние лапы у дверей, тихо скуля и облизываясь. Чтобы не привлечь к себе их внимания, Роман стоял не шевелясь в своем укрытии. В конюшне негромко заржал Пулька, послышался стук копыт. Казалось, прошли часы, прежде чем с Пулькой на поводу появилась перед Романом Дашутка. Он облегченно вздохнул. Собаки неотступно следовали за ней по пятам и зарычали, увидев его.

– На, веди, – передала ему Дашутка Пульку, а сама принялась уговаривать собак. Он уже был на задворках, когда она догнала его и с нервным смешком сказала: – Вот и все.

Заседлав Пульку припасенным Дашуткой седлом, Роман похлопал рукавицей о рукавицу, чтобы согреть озябшие руки, и обратился к Дашутке:

– Ну, давай, Даша, прощаться. Время к утру, мешкать мне нечего.

– Куда ты теперь?

– В леса, к своим. Если будет случай, напишу тебе.

– Дай я тебя поцелую, – обняла его Дашутка и, припав к его губам, долго не могла оторваться от них, странно обмякнув и отяжелев у него на руках…

– Дай Бог счастья… – Голос Романа дрожал, рвался.

– Был бы ты живой, здоровый, – другого счастья мне вовек не надо. День и ночь молиться за тебя буду.

Уже сев на коня, Роман поцеловал ее еще раз с седла, еще раз сказал:

– Прощай.

Рассудив, что вряд ли кто-нибудь согласится торчать на морозе в такую ночь, доглядывая за домом его отца, решил он завернуть на минутку домой. Дома открыл ему двери отец. Он не удивился его появлению. Отцовским сердцем он чувствовал, что Роман должен рано или поздно заявиться опять домой.

– Проходи, проходи… А у нас, паря, беда. Дед-то твой помирает, – сказал отец, пропуская его вперед себя на кухню. – Расстроился он шибко в ту ночь, как тебя изловить хотели, и назавтра же расхворался. Однако, до утра не доживет. Хорошо ты сделал, что заехал. Ведь старик-то последнее время только о тебе и трастит.

Не раздеваясь, Роман прошел в горницу, едва освещенную привернутой лампой. Андрей Григорьевич лежал на кровати, стоявшей напротив русской печи в переднем правом углу. У кровати сидела заплаканная Авдотья. Она молча поцеловала Романа и позвала Андрея Григорьевича:

– Дедушка, ты слышишь, дедушка? Роман приехал.

Роман подошел к кровати, унимая слезы. Заросшая седым волосом грудь Андрея Григорьевича тяжело поднималась и опускалась. Роман склонился и поцеловал деда в матово-белый, покрытый холодным потом лоб. От прикосновения тот очнулся и обвел его затуманенными, далекими ото всего глазами.

– Это, тятя, Роман. Проститься заехал, – сказал Северьян.

– А-а… – протянул Андрей Григорьевич, и глаза его приняли осмысленное выражение. Авдотья и Северьян помогли ему приподняться на постели. Задыхаясь, выговаривая с трудом каждое слово, он заговорил:

– А я думал… не повидаю, помру… Спасибо. Мой наказ тебе – верой и правдой служи… народу… земле родной, – и совершенно обессиленный откинулся навзничь. Лицо его стало синеть, дыхание становилось все более беспорядочным. Роман думал, что это уже конец. Но Андрей Григорьевич еще отдышался и поманил его к себе слабым движением костлявой и желтой руки. Он хотел ему сказать что-то еще, но Роман заметил это только по движению его губ, слов уже нельзя было разобрать. Тогда он опять поцеловал деда в уже холодеющий лоб. И вдруг услышал, что дыхание его прекратилось. Напрасно ждал он нового вздоха, его не последовало. И тогда с полными слез глазами вышел из горницы. Оставаться он дольше не мог, на улице начинало светать и утренняя зарница блестела над белыми сопками на востоке.

– Уезжай, Рома, уезжай, Бог с тобой. Как-нибудь без тебя похороним дедушку, – торопила его мать, а отец уже накладывал в ковш горячих углей из загнетки и сыпал в них ладан, чтобы окадить оставившего мир Андрея Григорьевича.

С тяжелым сердцем уехал Роман из дому в морозное февральское утро. Со смертью деда оборвалась в его сердце еще одна нить, связывавшая его с Мунгаловским, и теперь он больше, чем когда-либо, был готов на новые муки и усилия ради того дела, за которое погибли Тимофей, матрос Усков и многие, многие сотни других.

На второй день к вечеру он был уже снова в своей лесной коммуне, население которой значительно увеличилось. Из Курунзулая переселились в нее призывных возрастов казаки, не хотевшие служить Семенову.

XXVIII

На масленой в Мунгаловский приехал новый станичный атаман Степан Шароглазов. Остановился он у Сергея Ильича и вечером вызвал к себе Каргина. Каргин уже знал, что предстоит какое-то неприятное объяснение, раз Шароглазов не счел возможным остановиться у него. Поэтому на свидание отправился в самом дурном настроении.

Был морозный ясный вечер. Чисто выметенные к празднику улицы, нежно розовеющие в сумеречном свете, были полны катающихся ребятишек, разнаряженных парней и девок. Парни были в белых, черных и сизых папахах, девки – в пуховых цветных полушалках и шалях. В одном месте плясали они под гармошку лихого «камаринского», в другом – водили во всю улицу хоровод. Всем было весело, хорошо. И Каргин, шагая по широкой улице, жалел, что время праздничных утех для него навсегда миновало. Завидев его, парни и девки умолкали и расступались, давая ему дорогу.

У Чепаловых только что зажгли в столовой большую висячую лампу. Проходя по ограде мимо еще не закрытых окон, он увидел в столовой Шароглазова и Сергея Ильича с сыновьями. Они сидели вокруг кипящего самовара, Сергей Ильич что-то рассказывал Шароглазову, и выражение его лица было необыкновенно злым. Шароглазов, слушая его, прихлебывал чай из стакана, сдержанно посмеивался и покручивал левой рукой свои пышные усы. «На меня наговаривает, не иначе», – решил Каргин и расстроился пуще прежнего.

Войдя в дом, он разделся никем не замеченный, потер рука об руку и с решительным видом вошел в столовую. По моментально наступившему неловкому молчанию понял, что разговор шел именно о нем. Молчание прервал злорадным баском Шароглазов:

– Ну вот, он и сам пожаловал, – и сразу спросил: – Что же это ты творишь тут, Елисей?

– Не знаю, о чем речь. Объясни.

– Какого черта Ромку Улыбина поймать не мог?

– Ромку? – усмехнулся Каргин. – Оттого, что он оказался умнее и проворнее, чем мы думали.

– А вот Сергей Ильич говорит, что его по твоей милости не поймали. Наобум ты пер.

– Не спорю. Оно и в самом деле было так. Да только я на тех понадеялся, которые у крыльца ворон ловить вздумали.

– Что на других кивать! – сердитой глухой скороговоркой перебил его Сергей Ильич. – Против своей воли шел ты его ловить и ловил от этого спустя рукава. Вот что я тебе прямо в глаза скажу.

– Вон как! – вспыхнув, сказал Каргин. – Раз так, значит, надо меня из атаманов ко всем чертям вытурить.

– Вытурить не вытурить, – а вежливо попросить, чтобы сам ушел с этой должности, – самодовольно рассмеялся Шароглазов и сразу же перешел на сухой служебный тон: – Мне, брат, насчет тебя в отделе прямо сказали: снять и даже расследовать все твое поведение в этом деле. Но расследовать я ничего не собираюсь и даже, больше того, срамить тебя перед обществом напрасно не хочу. Поэтому давай созывай сходку и заявляй, что по состоянию своего здоровья или, скажем, хозяйства исполнять атаманскую должность больше не можешь.

«Хорошо, что ты еще не знаешь, как я баргутов рубил, тогда бы, пожалуй, по-другому заговорил», – подумал Каргин, а сам сказал:

– С удовольствием это сделаю. В атаманстве мне немного радости. Хоть сегодня же приму свою отставку.

– Да, да… Именно сегодня. В станице у меня уйма всяких дел, к утру я обязательно должен быть там, а мне хочется побывать на вашей сходке, чтобы поддержать твое прошение.

– Ты что же, думаешь, что без тебя меня могут не сменить?

– Народ у вас упрямый. Так что очень свободно твое прошение могут без внимания оставить. А это, брат, никак невозможно, раз категорически приказано снять тебя.

– Вот, значит, какие теперь порядки-то! Выходит, общество не может выбрать того, кто ему по душе. Что-то не по-казачьи получается. Даже при царе этого не было.

– Царь-то нас всех своими верными слугами считал. А теперь дело другое. На всех казаков полагаться нельзя. Сволочей и среди нас много оказалось, а их в железной узде держать надо. Иначе все прахом пойдет. Будет у вас верховодить голь перекатная и наведет такое братство и равенство, что тошно нам станет. Ты, вместо того чтобы подковырками заниматься, об этом подумай.

– Правильно, Степан Павлович, – поддержал Шароглазова Сергей Ильич. – Чтобы не повторился восемнадцатый год, надо многих к рукам прибрать. А Елисей хочет для всех быть добрым, на всех угодить старается.

– Делал так, как подсказывала мне моя совесть. Не хотел я лишних врагов плодить, без нужды озлоблять тех, кто с повинной к нам пришел. Но раз вы считаете, что надо рубить сплеча, – рубите, только этим новую власть укрепить нам трудно.

– Да? – иронически прищурив глаза, сказал Шароглазов. – Если бы я, брат, не знал тебя, то подумал бы, что тебя первым надо послать туда, куда нынче большевиков посылали.

Каргин криво усмехнулся.

– Спасибо за откровенность, – а про себя подумал, что спорить с такими людьми не только бесполезно, но и опасно. Лучше было молчать. Помедлив, он поднялся со стула и сказал, что пойдет собирать народ на сходку.

На сходке новым поселковым атаманом выбрали бывшего надзирателя Прокопа Носкова, который одинаково уживался с богатыми и бедными.

Отстраненный от общественных дел, Каргин с рвением принялся за свое хозяйство. Сразу же после масленицы уехал он на полмесяца с братом в тайгу на заготовку дров. Считал он себя незаслуженно обиженным и часто, мысленно обращаясь к Шароглазову и Сергею Ильичу, думал: «Посмотрим, что вы, голубчики, натворите и как это потом расхлебывать будете».

Скоро на заимку брату Каргина Митьке доставили предписание явиться в станицу на медицинское освидетельствование. Врачи признали его годным, и он вместе с другими молодыми казаками был направлен в Читу.