Павел Мельников-Печерский
На горах
– Да я, ей-Богу… Марко Данилыч… не знаю… Сами изволите знать… в смерти и в животе Бог волен, – робко заговорил Белянкин, увидав, что Смолокуров даже побагровел от досады.
– Что еще тут? – крикнул тот. – Деньги!.. Не задерживай!.. Много вас, надо ко всем поспеть.
– Да помилуйте, Марко Данилыч, тут ведь весь мой наличный капитал… – дрожа от робости, чуть слышно проговорил Белянкин.
– Украду, что ль, я твои две тысчонки? – вскинулся на него Марко Данилыч. – Зажилю? Сегодня вечером получай товаром, а теперь – не смей задерживать!
– В смерти и животе Бог волён… – шептал Белянкин.
– Да говори толком, чего тебе надо?.. – зарычал Марко Данилыч. Белянкин в угол со страха прижался.
– Векселек… потому в смерти и животе… – забормотал он, а сам ровно в лихорадке трясется.
– Дураком родился, дураком и помрешь, – грозно вскрикнул Марко Данилыч и плюнул чуть не в самого Белянкина. – Что ж, с каждым из вас к маклеру мне ездить?.. Вашего брата цела орава – одним днем со всеми не управишься… Ведь вот какие в вас душонки-то сидят. Им делаешь добро, рубль на рубль представляешь, а они: «Векселек!..» Честно, по-твоему, благородно?.. Давай бумаги да чернил, расписку напишу, а ты по ней хоть сейчас товаром получай. Яви приказчику на караване и бери с Богом свою долю.
Покорно исполнил Белянкин приказанье Марка Данилыча. Смолокуров стал писать, выговаривая вслух каждое слово:
– Предъявителю сего… Перо-то анафемское какое! вовсе не пишет… приказа… По Костроме, что ли, в гильдии-то?
– По Парфентьеву посаду, подати там маленько полегче, – перебирая пальцами, отвечал Белянкин.
– Парфентьева посада… купцу… По которой гильдии пишешься?
– По третьей, Марко Данилыч, мы ведь люди маленькие, чуть концы с концами сводим, – плаксиво проговорил Белянкин.
– Третьей гильдии… Евстрату Михайлову, сыну… Белянкину… отпустить под собственноручную… его расписку без промедления!.. Видишь, какие тебе милости: «без промедления»… из купленного мною от господ Меркулова и Веденеева… рыбного… каравана, следующее… Сказывай, что требуется.
Белянкин стал говорить, а Марко Данилыч писал. Наконец приказ был подписан, и Евстрат Михайлыч обменялся двумя тысячами на тот приказ со Смолокуровым.
– Прощай, Евстрат Михайлыч, – сказал Марко Данилыч, выходя спешными шагами из казенки. – Разживайся с моей легкой руки! А это, брат, не похвально, что мне не доверяешь.
Целый почти день разъезжал Марко Данилыч взад и вперед по Гребновской, а все-таки подписных денег не собрал. И Седов и Сусалин только половину отдали, а их подписки были самые крупные. Посчитал собранные деньги Марко Данилыч, тридцати тысяч нет. Что делать, как извернуться? В банке заложить товар, да когда-то еще из банка-то приедут его смотреть, а деньги нужны через двое суток. Поехал по должникам – шестьдесят тысяч должны были они ему выплатить, но до срока платежа еще месяц оставался. Христом Богом просит, молит их, кланяется, унижается, чуть не плачет и всеми святыми заклинает поплатиться раньше срока. Пошел даже на скидки было – пять, потом десять копеек с рубля скидывал, только ради Господа уплатите хоть часть… И рады бы должники на такую сделку идти, да ни у кого нет в сборе наличных. Пустились должники рыскать по ярманке денег искать, нашли самую малость. Ярманка была безденежная, только что начиналась, платежей никто еще не получал, свободных денег ни у кого не было. Измучился Марко Данилыч, измучились и должники его, а все-таки недоставало на расплату с зятьями Доронина.
На другой день рано поу́тру подплыл Марко Данилыч к доронинскому каравану и крикнул громким голосом:
– Есть ли из хозяев кто?
– Есть, – отвечал с палубы рабочий.
– Который?
– Дмитрий Петрович.
«Этот помягче будет, скорей Меркулова даст отсрочку, – подумал Марко Данилыч. – Он же, поди, не забыл, как мы в прошлом году кантовали с ним на ярманке, и ужинали, бывало, вместе, и по реке катались, разок согрешили – в театр съездили. Обласкан был он у меня… Даст, чай, вздохнуть, согласится на маленькую отсрочку!.. Ох, вынеси, Господи!» – сказал он сам про себя, взлезая на палубу.
А на барже снял шапку и три раза набожно перекрестился.
В просторной каюте, по убранству во всем походившей на торговую контору, Веденеев встретил радушно Марка Данилыча.
– Сколько лет, сколько зим! Как поживаете? Авдотья Марковна как в своем здоровье?
И засы́пал Марка Данилыча вопросами, усадил его в мягкое кресло, чаю подать приказал, любезен был с гостем, как нельзя больше.
Отлегло от души у Марка Данилыча. «С этим, Бог даст, сладим», – подумал он.
– Так вы нашим покупателем стали, Марко Данилыч, – подавая стакан лянсина, с веселой улыбкой сказал Веденеев. – Да еще покупатель-от какой?.. Главный… Единственный даже!..
– Привел Господь и с вами, Дмитрий Петрович, делишки завести, – потирая руки, отвечал Марко Данилыч. – Напредки́ просим не оставить. А я ото всей души и во всякое время желаю вашим покупателем быть… Условийца только стеснительны. Так я думаю, что, сколько ни стоит Макарьевская ярманка, таких условий на ней никогда не бывало…
– Чем же тяжелы-то? – спросил Веденеев.
– Как же? Помилуйте! Слыхано ль по всей нашей коммерции, чтобы две трети платежа наличными сейчас на стол выкладывать? – сказал Смолокуров.
– А слыхано ли, Марко Данилыч, чтобы рыбу где-нибудь так дешево покупали? – молвил Веденеев.
– Это расчет особливый, Дмитрий Петрович. В цене хозяин волен, а в торговых порядках ему воли нет, – заметил Марко Данилыч.
– Дело добровольное: хотите берите, не хотите – просить не станем, – с улыбкой молвил Веденеев.
– Конечно, в этом спору быть не может, – сильно нахмурясь, отозвался Марко Данилыч. – Только послушайте вы меня, Дмитрий Петрович. Жизнь моя, вы сами знаете, не коротенькая. Чего, жи́вучи на свете, не навидался я, вот уж именно, как пословица молвится: «И в людях живал, и топор на ногу обувал, и топорищем подпоясывался». Так я, по моей старости и опытности, скажу вам, Дмитрий Петрович: старые обычаи преставлять не годится – наши отцы, деды, прадеды не глупее нас с вами были, а заведенных порядков держались крепко. С умом, значит, делали. И по Писанию выходит то же. Сказано: «Горе народу, иже отеческая предания преставляет». Где, сударь Дмитрий Петрович, новизна, там и кривизна. Поверьте мне – недаром дожил я до седых волос.
– Да нельзя же ведь, Марко Данилыч, и старым-то одним жить, – сказал Веденеев. – Времена и лета переходчивы. Что встарь бывало хорошо, то в нови зачастую никуда не годится.
– А все-таки не след ломать старое, – молвил Марко Данилыч. – Крой новый кафтан, да к старому почаще прикидывай, а то, пожалуй, не впору сошьешь.
Ничего на то не ответил Веденеев. Смолокуров меж тем вынул узелок из кармана, развязал и подал пачки ассигнаций.
– Должок припас, – сказал он. – Извольте сосчитать и расписочку, как водится.
– Какой вы поспешный! – улыбнувшись, молвил Веденеев. – Срок-от ведь завтра еще…
– Не опоздано, значит, – сказал Марко Данилыч, смакуя лянсин. – Чаек-от новый, видно, купили? – спросил он.
– Где ж еще нового теперь достать? – развязывая пачки, сказал Дмитрий Петрович. – У кяхтинских дела еще не начинались. Это прошлогодний чай, а недурен: нынешний, говорят, будет поплоше, а все-таки дороже.
– Не слыхал, – промолвил Марко Данилыч и снова принялся за стакан. Веденеев продолжал деньги считать.
– Семьдесят пять тысяч? – сказал Дмитрий Петрович, вопросительно посмотрев на Смолокурова.
– Семьдесят пять, – подтвердил тот.
– Двадцать пять завтра додадите?
– Постараюсь, – сказал Марко Данилыч. – Признаться, в наличности таких денег теперь при себе не имею, да не знаю, буду ли завтра иметь, – дружески улыбаясь, прибавил он. – Теперича не то что двадцати пяти тысяч – ста рублей во всей ярманке не сыщете на самый короткий срок. Такое безденежье, что просто хоть волком вой…
– Да, – сказал Веденеев. – Денег на ярманке в самом деле недостаточно.
– Так я уж вам векселя принес, – кладя на стол три векселя, сказал Смолокуров. – Водопьянова на десять тысяч. Столбова на пять, Сумбатова на пять. Останные пять тысяч до спуска флагов, пожалуйста, обождите.
Взглянул Веденеев на векселя и сказал Смолокурову:
– Мы с Никитой Федорычем решили вести дела безо всякого кредита, на чистые. Сами не будем векселей давать и от других не станем брать. Спору нет, эти векселя надежные – и Столбов, и Сумбатов люди крепкие, об Василье Васильиче Водопьянове и говорить нечего, да ведь уплата-то по их векселям после спуска флага.
– Да как же вы с меня-то на сто тысяч векселей получали?.. – прищурив правый глаз, спросил с усмешкой Марко Данилыч.
– Ошиблись. В другой раз не будет этого, – сказал Веденеев. – Если б знали мы, что на другой же день, как с вами мы покончили, явится другой покупатель и все триста тысяч наличными на стол выложит, не так бы распорядились, не согласились бы отдать вам третью долю товара на векселя…
Побагровел Марко Данилыч. Спрашивает Веденеева:
– Кто ж это был у вас?.. Триста тысяч разом на стол!.. Шутка сказать!.. При таком безденежье!.. Кует, что ли, он деньги-то?!
– Орошин, Онисим Самойлыч, – отвечал Веденеев.
– Так и есть, – проворчал под нос Смолокуров и, в досаде вскочив со стула, прошелся раза три взад и вперед по каюте.
Потом остановился и, закинув руки за спину, сказал Веденееву:
– Так как же у нас будет, Дмитрий Петрович?
– Завтра ровно в полдни будем ждать вас с полной уплатой, – с равнодушным спокойствием отвечал Веденеев.
– Надо обождать, Дмитрий Петрович, – перебирая пальцами, сказал Смолокуров.
– Нельзя. На то условие. А в нем что? Извольте-ка посмотреть.
И, вынув условие, прочел:
– «По уплате всей суммы сполна, я, Смолокуров, немедленно вступаю во владение купленным у нас, Меркулова и Веденеева, товаром, если же, паче чаяния, вся сумма сполна мною, Смолокуровым, к назначенному сроку уплачена не будет, условие сие уничтожается, причем мы, Меркулов и Веденеев, повинны уплатить мне, Смолокурову, деньги, с меня ими полученные, немедленно за вычетом двадцати тысяч неустойки».
Холодный пот выступил на широком, совсем побагровевшем лице Марка Данилыча. Так и растерзал бы он в ту минуту на клочки Орошина.
– Кстати, – сказал Веденеев. – Приходили к нам на караван кой-кто из рыбников с вашими приказами насчет рыбы. Им не отпустили.
– Отчего ж так?.. – весь вспыхнувши, вкликнул Марко Данилыч. – Нешто я ста тысяч рублей вам не выдал?.. На что ж это похоже, сударь мой?..
– А в условии-то, Марко Данилыч, что написано? – хладнокровно отвечал Веденеев раскипятившемуся Смолокурову. – Извольте-ка читать: «По уплате же всей суммы сполна, согласно сему условию, я, Смолокуров, вступаю во владение товаром». Значит, как отдадите вторые сто тысяч сполна, тогда и будете хозяином купленного вами товара, а до тех пор хозяева мы.
– Да вам бы, почтеннейший Дмитрий Петрович, ей-Богу, не грешно было по-дружески со мной обойтись, – мягко и вкрадчиво заговорил Смолокуров. – Хоть попомнили бы, как мы с вами в прошлом году дружелюбно жили здесь, у Макарья. Опять же ввек не забуду я вашей милости, как вы меня от больших убытков избавили, – помните, показали в Рыбном трактире письмо из Петербурга. Завсегда помню выше благодеяние и во всякое время желаю заслужить…
– В деле я не один, Марко Данилыч. Со мной Никита Федорыч, – сказал Веденеев.
Передернуло Смолокурова. Вспомнил, как хотел он в прошлом году Меркулова на тюлене разорить… Однако не смутился.
– Вот вам расписка в семидесяти пяти тысячах рублей, а двадцать пять тысяч ожидаем завтра в полдень, – сказал Дмитрий Петрович, написавши расписку и подавая ее Смолокурову.
– А ежель не исправлюсь? – спросил Марко Данилыч.
– Тогда будет нарушено условие. За вычетом неустойки, тогда вы сто пятьдесят пять тысяч и вексели обратно получите, а мы весь караван продадим Онисиму Самойлычу. Он вчера вечером и сегодня чем свет присылал разведать, совсем ли мы покончили с вами, – сказал Дмитрий Петрович.
– Так не будет милости? – сумрачно спросил Смолокуров.
– Что за милости?.. Помилуйте, Марко Данилыч! – сказал Веденеев.
– В таком разе просим прощенья, – сказал Смолокуров и поспешно вышел.
Ругает мысленно Марко Данилыч Веденеева за его несговорчивость, злобится на Орошина, что того и гляди выхватит он у него из рук выгодное дело, такое, какого на Гребновской никогда еще не бывало, а пуще всего свирепеет на Седова, на Сусалина и других рыбников, что не дали ему столько денег, на сколько подписались. Не правит и себя Марко Данилыч, досадует и на себя, сам с собой рассуждая: «Как это я обмишурился?.. На такое условие согласился. Заживо гроб себе сколотил… отдал себя своей волей недругам… Конечно – не уганешь[479], где упадешь, где потонешь, на всяк час ума не напасешься, а все-таки обидно… Молокососы, слетышки старого воробья объехали!.. Видно, стар становлюсь… Одурел годами – пустобородые мальчишки травлёного волка загнали в тенёта».
А тут, как нарочно, Седов. Пищит Иван Ермолаич на всю Гребновскую, обманщиком, мошенником Марка Данилыча обзывает.
– Чужой товар облыжно за свой выдавать!.. Обманом денежки вытягивать из нас!.. Вот твой приказ! – смеются только над ним. – Бери его, а деньги назад подавай, не то в полицию.
Сусалин тоже подходит, ругается, в драку лезет даже. И другие рыбники собираются и все с яростью кидаются на Марка Данилыча. Один Белянкин стоит одаль. Сам ни слова, а слезы дрожат на ресницах: «Пропали кровные, годами нажитые денежки!» Такую горькую думу он думает.
Закричал во всю мочь Марко Данилыч на рыбников:
– Эй вы, остолопы!.. Черти этакие!.. Дичь необразованная!.. Чего попусту горлá-то дерете? Слушай, что хочу говорить!
Полюбились ли, не полюбились ли рыбникам такие речи Марка Данилыча, их надо спросить, но своего он добился. Без ругани, без крика, без шума выслушали его рыбники.
А сказал он им вот что:
– Глядите: вот расписка в моих ста тысячах, что внес третьего дня. Вот расписка в семьдесят пять тысяч рублей, что с вас собрал. Двадцати пяти тысяч не хватает, а завтра в полдень надо их уплатить. Есть у меня довольно векселей – смотрите, – люди верные: Водопьянов, Столбов, Сумбатов, а Веденеев за грош их не принимает. А ежели завтра к полудням останных двадцати пяти тысяч ему не уплачу – все, пиши пропало. Орошин перебьет – он им сполна триста тысяч на стол кладет… И ежель мы завтра всех денег не внесем – убыток всем… Орошин рыбным делом завладеет и каждого из нас под свой ноготь подогнет… То-то будет издеваться над вами!.. То-то заважничает!.. Да и покупатели и сторонние люди вдоволь над вами насмеются!.. Хотите того?.. Аль неохота сраму принимать?
Крики осиплых голосов, вопли, гам, даже дикие завыванья раздались по Гребновской. Ругательства, проклятья, угрозы, стоны и оханья с каждой минутой усиливались…
– Да что ж вы, ровно псы, воете только да лаетесь? Путного слова, видно, от вас не дождаться? – в источный голос закричал Марко Данилыч и покрыл все голоса. – Хотите барышей, так нечего галдеть, – двадцать пять тысяч где хотите добывайте, а если вам барыши нипочем, в таком разе орите, ругайтесь, покамест печенка не лопнула… А если жалко заведенного дела, ежель неохота верных барышей смердящему псу Орошину под хвост метать – так нечего тут галдеть… Хоть из земли копайте, а завтра к полудню двадцать пять тысяч чтоб были у меня в руках… Вот вам векселя на Водопьянова, на Столбова, на Сумбатова… Давайте за них чистогоном, а я на вас векселя переведу… Чего еще вам?.. Тут главное дело, чтоб треклятого Орошина одурачить… Не то он, пес треклятый, и барыши-то один заграбастает, и всем делом на Гребновской завладеет, а вдобавок надо всеми над вами насмеется: «Было, дескать, у собачонок мясцо во рту, да проглотить щенкам не довелось». А щенки-то кто? Вы, вы, гребновские рыбники.
Примолкли рыбники – кто чешет в затылке, кто бороду гладит. Будто и не бывало в них ни ярости, ни злобы на Марка Данилыча. Тузы молчали, призадумавшись, но из мелкой сошки иные еще покрикивали:
– Отчего ж нам по твоим распискам не выдают товару?
– Так поди вот с ними толкуй! – кротким обиженным голосом, вздохнув даже от глубины души, отвечал Марко Данилыч. – Тогда, говорит Веденеев, будешь хозяином в караване, когда все до копейки заплатишь.
– С чего ж они, бесовы угодники, взбеленились? Сроду на Гребновской так не водилось! – кричала мелкая сошка, кроме Белянкина. Тот молча столбом стоял.
– Поди вот с ним!.. – говорил Марко Данилыч. – Сколько ни упрашивал, сколько ни уговаривал – все одно что к стене горох. Сам не знаю, как теперь быть. Ежель сегодня двадцати пяти тысяч не добудем – все пойдет прахом, а Орошин цены какие захочет, такие и уставит, потому будет он тогда сила, а мы все с первого до последнего в ножки ему тогда кланяйся, милости у него проси. Захочет миловать – помилует, не захочет – хоть в гроб ложись.
Призадумалась и мелкая сошка. Стали рыбники советоваться.
– Что же нам делать теперь? – пропищал наконец Седов Марку Данилычу.
– Двадцать пять тысяч добыть! Вот что надо делать! – сказал Марко Данилыч. – Берите мои векселя на Водопьянова, на Столбова, на Сумбатова. Останные пять тысяч сбирайте, как знаете… Что?.. И на пять-то тысяч силенки не хватит?.. А еще торговцы гребновские!.. Мочалка вы поганая, а не торговцы – вот что!.. На Гребновской у всех миллиона на три рыбных товаров стоит, а плевых пяти тысяч достать не могут!.. Эх, вы!.. Не рыбой бы вам торговать, а лапти плести – да и на тот промысел вряд ли сгодитесь! Была бы поближе Москва, я бы и слова не молвил, там в ломбарде у меня много побольше трехсот тысяч лежит… Да как их к завтраму доспеешь? А Веденеев ни векселями, ни билетами не берет.
Толковали, толковали рыбники. Наконец Седов, Сусалин и еще двое-трое согласились купить векселя у Марка Данилыча и тут же деньги ему выложили. А пяти тысяч все-таки нет.
В Рыбный трактир пошли. Там за московской селянкой да за подовыми пирогами сладили дело.
Чуть свет на другой день кинулись к ростовщикам. Этого народа у Макарья всегда бывает довольно. Под залог чего ни попало добыли пять тысяч.
К полудню опять собрались на Гребновской. Шумно вели разговоры и, когда Марко Данилыч поплыл к доронинскому каравану, молча с напряженным вниманием следили за ним, пока не спустился он в каюту.
И Онисим Самойлыч тоже глядел со своей палубы. Невольно сжимались у него кулаки.
Мало погодя показался Марко Данилыч. Весело махнул он картузом рыбникам. У всех нахмуренные лица прояснились.
Волком взглянул на них Орошин, плюнул и тихо спустился в свою каюту.
Весел, радошен Марко Данилыч по своей каюте похаживает. Хоть и пришлось ему без малого половину дешевой покупки уступить товарищам, а все ж таки остался он самым сильным рыбником на всей Гребновской. Установил по своему хотенью цены на рыбу, и на икру, и на клей, и на тюленя. Властвовал на пристани, и, как ни вертелся Орошин, должен был подчиниться недругу.
«Верных семьдесят тысяч, не то и побольше, будет мне припену от этой покупки, – размышляет Марко Данилыч. – Дураки же, да какие еще дураки пустобородые зятья Доронина!.. Сколько денег зря упустили, все одно что в печке сожгли. Вот они и торговцы на новый лад!.. Вот и новые порядки!.. Бить-то вас некому!.. Да пускай их, – у Дунюшки теперь лишних семьдесят тысяч – это главное дело!»
С Сусалиным встретился. Тот говорит:
– Слышал, Марко Данилыч, новости какие? Меркулов да Веденеев только что получили наши деньги, в другую коммерцию пустились. Красный товар закупают, и все без кредита, на чистоган. А товар все такой, что к киргизам да к калмыкам идет, – красные плисы, позументы, бахту, бязь и разное другое по этой же самой части.
– Рыбой, видно, не хотят промышлять, – с насмешливой улыбкой молвил Марко Данилыч.
– Кто их знает, – сказал Сусалин. – Только слышал я от верного человека, что красного товара они тысяч на двести накупили и завтра, слышь, хотят на баржу грузить, да и на Низ.
В самом деле, Меркулов с Веденеевым на вырученные деньги тотчас накупили азиатских товаров, а потом быстро распродали их за наличные калмыкам и по киргизской степи и в какие-нибудь три месяца оборотили свой капитал. Вырученные деньги в степях же остались – там накупили они пушного товара, всякого сырья, а к Рождеству распродали скупленное по заводам. Значит, еще оборот.
А рыбники над ними смеются да потешаются. «Всякой всячиной зачали торговать, – говорят они. – Обожди маленько – избойной, пареной репой да грушевым квасом зачнут торговлю вести». Но поскорости зятьев Доронина считали в двух миллионах, опричь того, что получат они после тестя.
* * *
Чего ни хотелось Марку Данилычу – все исполнилось. Рыбой в том году торговали бойко, к Ивану Постному на Гребновской все до последнего фунта было раскуплено, и, кроме того, сделаны были большие заказы на будущий год. Покончив так удачно дела, Смолокуров домой собрался, а оттуда думал в Луповицы за дочерью ехать. Сильно соскучился он по Дуне, совсем истосковался, и во сне и наяву только у него и дум, что про нее. Ходит по лавкам, покупает ей гостинцы – бриллианты, жемчугá, дорогую шубу черно-бурой лисицы и другие подарки… «Все годится на приданое… Ох, поскорей бы оно понадобилось!.. Тогда бы много забот у меня с плеч долой», – думает он. Марье Ивановне в благодарность за Дуню тоже хорошую шубу купил. «Совсем исправился, завтра домой», – решил он наконец и стал укладываться.
Тут только вспомнил он про брата полоняника да про татарина Субханкулова. В ярманочных хлопотах они совсем у него из ума и памяти вон, а ежели когда и вспоминал о Мокее, так каждый раз откладывал в долгий ящик– «успею да успею». Так дело и затянулось до самого отъезда.
«Надо будет повидать татарина, – подумал Марко Данилыч, укладывая дорогие подарки, купленные для Дуни. – Дорого запросит, собака!.. Хлябин говорит, меньше тысячи целковых нельзя!.. Шутка сказать!.. На улице не подымешь!.. Лучше б на эту тысячу еще что-нибудь Дунюшке купить. Ну, да так уж и быть – пойду искать Махметку».
В темном углу каюты стоял у него небольшой деревянный ящик, весь закиданный хламом. Открыв его, Марко Данилыч вынул бутылку вишенки и сунул ее в карман своей сибирки. Отправляясь на ярманку, вспомнил он, как выходец из полону Хлябин сказывал ему, что Махмет Субханкулов русской наливкой поит царя хивинского, потому на всякий случай и велел уложить в дорогу три дюжины бутылок. А вишенку у Смолокурова Дарья Сергевна такую делала, что подобной по другим местам и днем с огнем не сыщешь. В надежде соблазнить ею татарина Марко Данилыч тихим ровным шагом пошел с Гребновской в казенный гостиный двор.
Там в Бухарском ряду скоро отыскал он лавку Субханкулова. Богатый именитый татарин, почитавшийся потомком Тамерлана, был тоже на отъезде. Перед лавкой стояло десятка полтора роспусков[480] для отвоза товара на пристань, лавка заставлена была тюками. Человек шесть либо семь сергачских татар, сильных, крепких, с широкими плечами и голыми жилистыми руками, упаковывали макарьевские товары, накупленные Субханкуловым для развоза по Бухаре, Хиве, киргизским степям. Другие татары, слегка покрякивая, перетаскивали на богатырских спинах заделанные тюки на роспуски. Возни было много, но не было ни шуму, ни криков, ни ругани, столь обычных в ярманочных лавках русских торговцев, когда у них грузят или выгружают товары. В стороне, в углу, за грязным деревянным столиком сидел татарин в полинялом засаленном архалуке из аладжи и всем распоряжался. По сторонам сидели еще двое татар-приказчиков; один что-то записывал в толстую засаленную книгу, другой клал на счетах.
Пробираясь между тюками, подошел Марко Данилыч к старому татарину и, немножко приподняв картуз, сказал ему:
– Мне бы хозяина повидать.
– Махмет Бактемирыч наверх пошла. У палатка, – отвечал татарин, оглянув с ног до головы Смолокурова. – Айда наверх!
Вошел Марко Данилыч наверх в домашнее помещение Субханкулова. И там короба да тюки, готовые к отправке. За легкой перегородкой, с растворенной дверью, сидел сам бай[481] Махмет Бактемирыч. Был он в архалуке из тармаламы, с толстой золотой часовой цепочкой по борту; на голове сияла золотом и бирюзами расшитая тюбетейка, и чуть не на каждом пальце было по дорогому перстню. Из себя Субханкулов был широк в плечах и дороден, имел важный вид крупного богача. Широкое, скуластое его лицо было, как в масле, а узенькие, черные, быстро бегавшие глазки изобличали человека хитрого, умного и такого плута, каких на свете мало бывает. Бай сидел на низеньких нарах, крытых персидским ковром и подушками в полушелковых чехлах. Перед ним на столе стоял кунган с горячей водой, чайник, банка с вареньем и принесенные из татарской харчевни кабартмá, куштыли́ и баурсáк[482]. Бай завтракал.
– Салá маликам[483], Махмет Бактемирыч! – сказал Марко Данилыч, подходя к Субханкулову и протягивая ему руку.
– Алейкюм селям, знако́м![484] – обеими руками принимая руку Смолокурова и слегка приподнимаясь на нарах, отвечал Субханкулов. – Как зовут?
– А я буду купец Смолокуров, Марко Данилыч, рыбой в Астрахани и по всему Низовью промышляем. И на море у нас свои ватаги есть. Сюда, к Макарью, рыбу вожу продавать.
Кивнул Субханкулов головой и стал пристально разглядывать Марка Данилыча, но в ответ не сказал ему ни слова.
– Дельце у меня есть до тебя, Махмет Бактемирыч, – помолчав немножко, заговорил Марко Данилыч. – Покалякать с тобой надо.
– Карашá, садийсь, калякай, – сказал Субханкулов, подвигаясь на нарах и давая место Марку Данилычу. – Чай пить хочешь?
– Чашечку, пожалуй, хлебну, – сказал Смолокуров.
Тяжело поднявшись с нар, Субханкулов подошел к стоявшему в углу шкапчику, отпер его, достал чайную чашку и, повернув назад голову, с масленой широкой улыбкой молвил через плечо Марку Данилычу:
– Арыш-маи хочешь?
– Какой такой арыш? – не понимая слов бая, спросил Смолокуров.
– Ржано масло, – по-русски пояснил Махмет Бактемирыч и, чтоб гостю было еще понятней, вынул из шкапчика бутылку со сладкой водкой и показал ее Марку Данилычу.
Улыбнулся Марко Данилыч и сказал, что не прочь от рюмочки ржаного масла.
Заварив свежего чаю, Субханкулов налил две рюмки водки и поставил одну перед гостем.
– Хватым! – тряхнув головой и принимаясь за рюмку, сказал веселый бай Марку Данилычу.
Выпили. Махмет Бактемирыч пододвинул к гостю тарелку с кабартмой, говоря:
– Ку́сай, ку́сай. Карашá.
– А нешто можно это тебе употреблять, Махметушка? – с усмешкой молвил Марко Данилыч, показывая на водку. – Кажись бы, по вашему татарскому закону не следовало.
– Закон вина не велит, – сказал бай, так прищурившись, что совсем не стало видно узеньких глазок его. – Вино не велит; арыш-маи можнá. Вот тебе чай, ку́сай, карашá, три рубля фунт.
Принялся за чай Марко Данилыч, а Субханкулов, развалясь на подушках, сказал ему:
– Калякай, Марка Данылыш, калякай!
Откашлянулся Марко Данилыч и стал рассказывать про свое дело, но не сразу заговорил о полонянике, а издалека повел разговор.
– В Оренбурге проживаешь? – спросил он.
– Аранбург, так – Аранбург, – отвечал бай. – Перва гильдя купса, три мендаль на шея, – с важностью отвечал татарин.
– А торговлю, слыхал я, в степях больше ведешь? – продолжал Марко Данилыч.
– Киргизка степá торгу́м, Бухарá торгу́м, Кокан торгу́м, Хивá торгу́м, везде торгу́м, – с важностью молвил татарин и, подвигая Марку Данилычу тарелку с куштыли́, ласково промолвил: – Ку́сай куштыли́, Марка Данылыш, – болна карашá.
– Так впрямь и в Хиве торгуешь? – сказал Смолокуров. – Далеко́, слышь, это Хиванско-то царство.
– Далекá, болна далекá, – отвечал бай. – С Макар на Астрахань дорога знашь?
– Как не знать? Хорошо знаю, – сказал Марко Данилыч.
– Два доро́га, три доро́га, четыре доро́га – Хива, – сказал Субханкулов, пригибая палец за пальцем правой руки.
– Ой-ой, какая даль! – покачав головой, отозвался Марко Данилыч. – А правду ль говорят, Махметушка, что в Хивинском царстве наши русские полоняники есть?
– Минога ест, очиннá минога на Хива русска кул[485], довольна минога ест, – сказал Субханкулов.
– Что ж? Так им и нет возвороту? – спросил Марко Данилыч.
– Не можнá… Ни-ни! – жмуря глаза и тряся головой, сказал Субханкулов. – Кул бегя́л – бай ловил, кулу – так.
И, чтоб пояснить Марку Данилычу, что значит «так», стукнул себя по затылку ребром ручной кисти.
– А выкупить можно? – немного помолчав, спросил Марко Данилыч.
– Можнá, очиннá можнá, – отвечал Субханкулов. – Я болна много купал, очиннá доволна. Наш ампаратар золоту мендаль с парсуной[486] давал, красна лента на шея. Гляди!
И, вынув из шкапчика золотую медаль на аннинской ленте, показал ее Марку Данилычу.
– А как цена за русского полоняника? – спросил Марко Данилыч, разглядывая медаль и не поднимая глаз на Субханкулова.
– Разна цена – болшá быват, малá быват, – ответил Субханкулов. – Карашá кул – миног деньгá, худá кул – малá деньгá.
– У меня бы до тебя была просьбица, Махметушка, хотелось бы мне одного полоняника высвободить из Хивы… Не возьмешься ли?
– Можнá, болна можнá, – сказал бай, и узенькие его глазки, чуя добычу, вспыхнули. – А ты куштанáчи[487] ку́сай, Марка Данылыш, ку́сай – вот себе баурсáк, ку́сай – карашá. Друга рюмка арыш-маи ку́сай!..
И, налив две рюмки водки, одну сам хлопнул на лоб, а другую подал Марку Данилычу.
– Видишь ли, Махметушка, надо мне некоего полоняника высвободить, – выпивши водки и закусив вкусной кабартмой, молвил Марко Данилыч. – Годов двадцать пять, как он в полон попал. А живет, слышь, теперь у самого хивинского царя во дворце. Можно ль его оттуда высвободить?
– Можнá, болна можнá, – отвечал Субханкулов. – Только дорогá кул. Хан дорогá за кула брал, очиннá дорогá.
– А не случалось ли тебе, Махметушка, у ихнего царя полоняников выкупать? – спросил Марко Данилыч.
– Купал, многа купал русска кулá… Купал у мяхтяра, купал у куш-бека[488], у хана купал, – подняв самодовольно голову, отвечал Субханкулов. – А ты ку́сай баурсáк, Марка Данилыш, – болна карашá баурсáк, сладка.
– А что б ты взял с меня, Махметушка, чтоб того полоняника высвободить? – спросил Марко Данилыч. – Человек он уж старый, моих этак лет, ни на каку работу стал негоден, задаром только царский хлеб ест. Ежели бы царь-от хивинский и даром его отпустил, изъяну его казне не будет, потому зачем же понапрасну поить-кормить человека? Какая, по-твоему, Махметушка, тому старому полонянику будет цена?
– Тысяча тилле и болше тысячи тилле хан за кула брал… Давай пять тысяч рублев хану, тысячу мне!.. Шесть тысяч цалкова, Марка Данылыш.
– Что ты, Махметушка? В уме ли, почтенный? – вскликнул Марко Данилыч. Хоть и думал он, что бай заломит непомерную цену, но никак не ожидал такого запроса. – Эк, какое слово ты сказал, Махмет Бактемирыч!.. Ведь этот кул и смолоду-то ста рублей не стоил, а ты вдруг его, старого старика, ни на какую работу негодного, в шесть тысяч целковых ценишь!.. Ай-ай, нехорошо, Махметушка, ай-ай, больно стыдно!..
