Михаль Шалев
Тихая ложь
Убийство
В шесть утра Сиван разбудил телефонный звонок.
– Кто-то облил стену ядом, – услышала она голос Михаль.
– Что? – Сиван поморгала, чтобы убрать паутину сна, все еще застилавшую ее глаза.
– Вы же сами сказали, чтобы я не судила о людях по их внешности. Иногда и урод – красавец, а вот красавец как раз – урод. Как доктор Джекил и мистер Хайд.
– На что вы намекаете?
– Приходите и сами увидите! – и, не тратя времени на этикет, Михаль повесила трубку.
Сиван ничего не оставалось делать, кроме как вылезти из теплой постели и отправиться во Флорентин. Входная дверь была закрыта, кодовый замок работал. Светильники отбрасывали пятна желтого света на цветную плитку пола, новые почтовые ящики были нетронуты. Но, поднявшись на первый этаж[16], где друг напротив друга находились двери Михаль и Сола, она, наконец, увидела то, что случилось. Всю стену занимала написанная красной краской надпись «ГРЕБАНЫЙ УБИЙЦА», по обеим сторонам которой были нарисованы стрелки, указывающие вверх.
Несмотря на весь свой жизненный опыт и на тот факт, что она была далеко не робкого десятка, Сиван на мгновение почувствовала смутное беспокойство, которое человек обычно испытывает, когда чувствует, что кто-то вторгся на его территорию, словно увидела следы, оставленные вором. Кого Михаль имела в виду? Сола? Мааян? Пелега? А может быть, Мая? Сиван отнюдь не относилась к ее словам с пренебрежением. Михаль действительно замечала все. Сиван продолжала подниматься по лестнице. Розовую дверь на втором этаже украшало изображение черепа, под которым было написано «смерть!», а под дверью стояло ведро, полное красной жидкости, в которой плавали две голые пластмассовые куклы с оторванными головами. При взгляде на них Сиван вспомнилась гора игрушек в квартире Сола. Она вздрогнула, но, может быть именно ввиду исключительности увиденного, быстро пришла в себя. В этой угрозе было что-то примитивно-детское, а кроме того, она никак не могла представить себе Алазара ни педофилом, ни, тем более, убийцей. Она была абсолютно уверена, что он был совершенно безобидным человеком.
Сфотографировав надписи, Сиван осторожно постучала в розовую дверь. Если они еще спят, подумала она, нет никакой необходимости будить их. Однако за дверью немедленно послышались шаги, и она слегка приоткрылась.
– Я ужасно извиняюсь, Бат Эль, но мне надо с вами поговорить. Не волнуйтесь, все в порядке, но нам надо кое-что прояснить.
Бат Эль распахнула дверь. Она была закутана в теплый халат, а голова ее была повязана платком. За столом в кухне сидел Алазар, сжимая в руках стакан горячего чая, от которого поднимался пар.
Оба посмотрели на нее с удивлением, как дети, ожидающие того, что скажет взрослый.
– Кто-то опять написал угрозы на стенах, – сказала Сиван, глубоко вздохнув. – И на этот раз он испортил и вашу дверь тоже. В прошлый раз я попросила рабочих просто закрасить все надписи, но на этот раз не хочу больше молчать. Вы должны подать жалобу в полицию. Вы знаете, кто это мог сделать?
Алазар молча посмотрел на нее, а Бат Эль закрыла лицо ладонями.
– Я хочу вам помочь. Не паникуйте и не бойтесь. Тот, кто это сделал, за все ответит, но сначала я хочу понять, что здесь происходит.
– Будет лучше, – начала Бат Эль, но говорить ей было тяжело, и она снова перешла на отрывистый шепот. – Будет лучше, если вы позвоните Бат Хен. Она все вам расскажет.
– Бат Хен – это ваша дочь? Дайте мне ее телефон.
Сиван позвонила Бат Хен и, рассказав ей о том, что случилось, спросила:
– Мы должны побеспокоиться о том, чтобы это больше не повторилось ни с вашими родителями, и ни с кем другим. Вы знаете, кто это сделал?
– Я догадываюсь, – ответила Бат Хен, – но это могли сделать разные люди. Это не телефонный разговор. Вы сейчас там? Я могу подъехать.
– Приезжайте.
Через несколько минут Бат Хен зашла в квартиру.
– Я видела надписи, – сказала она после того, как, несмотря на эпидемию, успокаивающе положила руку на плечо отца и обняла мать. – Если ваши рабочие смогут их закрасить, я вам заплачу.
– Дело вовсе не в этом, – возразила Сиван. – Давайте оставим деньги в покое.
– А вы щедрая. Мама с папой сказали мне, что вчера вы заплатили им за такси.
Сиван вовсе не собиралась платить за такси. Просто впопыхах она совсем забыла об этом, а когда вспомнила, была уже ночь.
– Это мелочи. Гораздо важнее выяснить, кто этим занимается и не допустить повторения подобных случаев впредь.
– Вы не против, если мы пойдем к вам? – предложила Бат Хен. – Мне кажется, вы не знаете нашу историю. Пусть мама с папой отдохнут. Они и так все время под стрессом.
– Я пойду к Сиван, – сказала она родителям. – Расскажу ей, как все было. Не волнуйтесь! Сиван – адвокат, она знает, что надо делать.
Перевод ответственности за решение проблемы на «более высокую инстанцию» несколько успокоил стариков.
– Конечно, поговорите, – произнесла Бат Эль.
Сиван приготовила себе растворимый кофе, а Бат Хен попросила сварить ей крепкий черный.
– Я не хотела звонить в полицию, не посоветовавшись с вами, – начала Сиван. – Я в любом случае собираюсь это сделать, если только ваши родители сами не подадут жалобу. Мне кажется, это было бы правильнее, потому что надписи направлены против них.
– Родители рассказывали вам о моем брате Пинхасе? – спросила Бат Хен, немного помолчав.
– Они сказали только то, что он умер. Это к нему они ездили вчера? Он похоронен на кладбище Гезер?
– Нет. Там похоронены все остальные. Мама говорит, что когда Пинхасу было всего пять лет, в нем уже было что-то такое мрачное. Никто не мог сказать, что именно, но было несомненно, что что-то есть. Он был любимым ребенком и привлекательным парнем, которому всегда прощались все его шалости и выходки. Учился он хорошо, учителя любили его, ставили ему высокие оценки и всячески продвигали. Он был общительным и всегда был окружен друзьями. Когда надо, умел быть серьезным, а когда надо, мог и посмеяться. И все-таки что-то внутри него было не в порядке, что-то пошло не так: то ли разум вступил в противоречие с сердцем, то ли правда с ложью, то ли реальность – с теми выдумками, которыми он тешил себя и других. Родители наши – люди тихие. Они выросли в лагере для переселенцев возле Пардезии и поженились сразу же после Шестидневной войны. Маме тогда было всего двадцать лет, а отцу – двадцать один. Он был танкистом, а она работала в канцелярии воинской части. Эту квартиру они купили у отца Шери. В ней мы с Пинхасом и выросли. Родители спали в гостиной на раскладном диване, а мы с братом – во второй комнате. До Пинхаса у мамы было два выкидыша. Вы видели, как она выглядит? А в молодости она была совсем крошечной. Трудно поверить, что такая крошечная женщина может кого-то родить.
При этих словах Сиван мысленно увидела Бамби и ее умирающее тело.
– Это было еще в то время, когда Флорентин был районом, где жили рабочие и владельцы крошечных бизнесов, – продолжала Бат Хен. – У моего отца внизу была прачечная, а мама работала директором интерната для религиозных девочек в Бат Яме. Когда Пинхас был еще ребенком, в нем уже было это затаенное, необъяснимое зло. С другими он вел себя, как приличный ребенок, однако дома был невозможным нытиком: все время жаловался, обижался, бросался вещами, кричал. Иногда у него случались необъяснимые приступы гнева. Он лупил меня, но все считали это обычным явлением, мол так поступают все братья – кричат, дерутся, дергают сестер за косы. Но вы же знаете – когда ребенок еще мал и родители, просто в силу естественных причин, гораздо сильнее его, это одно дело. Но когда он подрастает и может одной оплеухой уложить обоих – совсем другое. Я знала, что брат может быть жестоким, и он частенько доводил меня до крика своими щипками, шлепками и тумаками. Но иногда он мог прижать меня к себе и поцеловать, и я гордилась тем, что старший брат обращает на меня внимание. Я тосковала по его любви и была готова на все, чтобы завоевать ее. Когда ему было тринадцать, а мне десять с половиной, все изменилось. Он стал залезать ко мне в кровать и трогать меня за разные места. Поначалу я не понимала, что к чему – маленькая была еще. Иногда я просыпалась посреди ночи, а утром не могла припомнить, что со мной было. Со временем это превратилось в настоящий ад. Он изнасиловал меня несколько раз, но пригрозил, чтобы я никому не говорила. Вот вы – женщина с большим жизненным опытом, вы должны меня понять. В современном мире нет необходимости что-либо объяснять и уточнять. Мне было ужасно стыдно. Я винила себя в том, что позволила этому случиться. Я ненавидела его, но себя ненавидела еще больше. Мое тело стало самым большим моим врагом.
– А родители знали об этом?
– Они не знали абсолютно ничего. Я все от них скрывала, старалась защитить их от этого кошмара. Прежде, чем я продолжу, я хочу кое-что уточнить. Пинхас родился с неспокойной душой. Никто в доме не причинял ему никакого вреда, никто его не оскорблял, и никто его не трогал. И вот еще что важно – он был таким не всегда. Бывали периоды, когда он находился в приподнятом настроении духа, помогал отцу в прачечной, пел псалмы перед наступлением субботы. У него было несколько друзей – вполне приличных ребят, которых он приводил к нам домой смотреть телевизор. Иногда он мог просто так, безо всякой причины, купить маме золотой браслет, а отцу – талес[17] с серебряными кистями, чтобы он мог похвастаться своим сыном в синагоге. Но когда он слетал с катушек, тут уж ничего нельзя было поделать.
– Когда ему исполнилось семнадцать, родители предложили ему пойти в морское кадетское училище в Акко, и он согласился. Ему там даже понравилось. Он был физически крепок, каждый день отжимался и подтягивался, и был выше всех в семье на полторы головы. Ему надоело в нашей маленькой квартирке. И я ему тоже надоела. Он начал встречаться с девушками, которые бегали за ним табуном. Так что я была ему больше не нужна.
– Когда он уехал в Акко, я вздохнула с облегчением. Но тело мое ничего не забыло. У меня начались боли в животе, проблемы со сном, и я стала плохо учиться. Дьявол исчез, но для меня ничто не изменилось. Я никак не могла войти в привычную колею. Мой гнев на себя разросся до чудовищных размеров. Когда мне было пятнадцать, Пинхас ушел служить во флот. Он хотел быть морским десантником, подводником, плавать на ракетных катерах, но его никуда не взяли. Видимо, несмотря на его незаурядные интеллектуальные и физические способности, психологические тесты, которые обязательно нужно было проходить, чтобы попасть туда, выявили его проблемы. В конце концов он прошел специальные курсы и служил механиком на судоремонтной верфи. Он нашел себе девушку из Хайфы, которая втюрилась в него по уши и переехал жить к ней. Однажды он приехал домой на выходные. Я пыталась вести себя как обычно, но мне это не удалось – я все еще не могла равнодушно видеть его лицо. Я пошла ночевать к подруге, что делала теперь всякий раз, когда он приезжал (это, к счастью, случалось довольно редко). Папа с мамой принялись ругать меня за то, что я так себя веду, и пошло-поехало. Я больше не могла терпеть и написала маме письмо, в котором рассказала все, что произошло между Пинхасом и мной.
– Какая смелость! А вы молодец. И что же мама, поверила она вам?
– Еще как поверила! Ни секунды не сомневалась. Сразу же все рассказала отцу, который тоже всему поверил. Я помню все, словно это случилось вчера. Мы долго сидели втроем вокруг стола и молчали, а потом папа встал и сказал, что пойдет в полицию.
– И пошел? – спросила Сиван, отказывающаяся верить, что они обратились в полицию. Если она все поняла правильно, это случилось больше тридцати лет назад. Кто в то время обращался в полицию с подобными жалобами? Никто! Кто мог подумать о моральной поддержке жертвы? Такое поведение просто замалчивалось, и все продолжали делать вид, что ничего не случилось.
– Да, пошел и заявил в полицию, что его сын насиловал сестру. Я думаю, это был первый подобный случай в истории Израиля.
– И что случилось потом?
– А ничего. Все постепенно рассосалось. Полиция никуда не торопилась. Пинхаса даже не разу не вызвали. Нам позвонили только раз, задали несколько вопросов, и все. Мы, конечно, не решились спросить Пинхаса, что происходит – боялись, и были рады, что он теперь далеко. Через несколько лет я навела справки, и узнала, что дело закрыто связи с тем, что Пинхас не представляет угрозы для общества. Когда случилось то, что случилось, скоро я вам об этом расскажу, выяснилось, что дела нет вообще. Видимо, его просто выбросили в мусорную корзину.
– Вот гады!
– Да ладно! – продолжала Бат Хен. – Мне было важно то, что родители были на моей стороне. Не могу объяснить вам, что я чувствовала. Эти люди – вы видели их и уже немного их знаете – которые приехали в Израиль без гроша в кармане, жили в лагере переселенцев, столько перенесли, не получили никакого образования, вкалывали всю свою жизнь, никогда ни на что не жаловались, не считали, что были чем-то обделены и оказались такими сильными.
– Настоящие люди! – произнесла Сиван от всего сердца.
– Постепенно мне удалось справиться с собой. Я перестала плакать, снова стала хорошо учиться. У меня появился парень, который был старше меня на год. Он был очень внимателен, и я даже полюбила его той первой, юношеской любовью. Вскоре мы расстались, но спокойно, без трагедий. Потом я поступила в университет, стала профессором биологии и до сих пор работаю в университете имени Бар-Илана. На первом курсе я встретила своего будущего мужа. Он экономист. У нас трое детей. Папа с мамой оплачивали мою учебу, поддерживали меня, не нажимая, и дали мне достигнуть того, чего я достигла. Каждую пятницу они приезжают к нам в Нес Циону, чтобы увидеться с внуками.
Сиван увлеченно слушала ее.
– Но вернемся к Пинхасу. Чтобы получать хорошую зарплату, он еще на три года остался в армии по контракту. А мы получили еще три года тишины. Потом он вдруг оставил Хайфу, заявился домой и попытался навязать отцу с матерью свою волю, но на этот раз они не стали молчать. Я не знаю, что они ему сказали, мы с мужем тогда жили на съемной квартире в Реховоте, но он собрал все свои пожитки и снова ушел, а через несколько месяцев решил попытать счастья за океаном. Два с половиной года он жил на западном побережье Штатов и работал в парикмахерской своего приятеля-израильтянина. По крайней мере, это то, что мы слышали. Потом он вернулся и снял квартиру в Рамат Гане. Его приятель рассказал мне, что он стал увлекаться наркотиками, но я не могу поверить, что это было всерьез. Еще мне сказали, что он просил у родителей денег, и отец дал ему пятьдесят тысяч шекелей, чтобы помочь открыть свое дело. Но домой к ним он уже не приходил. Он окончательно стал психопатом и нарциссистом, и в нем не осталось ни любви, ни сыновних чувств. Мы были для него лишь орудиями. Внешне все выглядело великолепно, но внутри него все прогнило. В любом случае, он не растратил деньги отца по пустякам, а купил микроавтобус и стал возить туристов на экскурсии. Дела у него шли неплохо. Однажды он объявил нам, что женится, и мама с папой, несмотря на все, что случилось, обрадовались. Они думали, что женитьба изменит его в лучшую сторону. Позвали молодых к себе домой, и меня с мужем тоже пригласили. Ее звали Бат Цур. Миленькая такая девушка.
– Бат Цур?
– Звучит как шутка, правда? Хотите верьте, хотите нет, но так ее звали. Пинхас все время говорил, что влюбился в нее только из-за имени. Это и правда было смешно. Ну подумайте – Бат Эль, Бат Хен и Бат Цур в одной семье. Но главное состояло в том, что она на самом деле обожала его, и Пинхас был счастлив и полон энтузиазма. Прошлое осталось в прошлом. Мы тоже страшно обрадовались, но все это оказалось лишь представлением. Я до сих пор не могу простить себе, что попалась в его ловушку, но я была не одна. Мы все поверили, что теперь он находится на верном пути. Вы же знаете, как говорят, что все люди меняются. Меняются они, как же! Какими наивными мы были! Бат Цур была из мошава Гезер, и они стали жить вместе с ее родителями. Вскоре у них родились близнецы. Я приезжала пару-тройку раз навестить их, но перестала.
– Почему?
– Потому что увидела, что ничто не изменилось, только теперь он отыгрывался на Бат Цур. У нее была непростая семья. Отец ее, мир праху его, был тяжело ранен и контужен, а мать, царство ей небесное, была пожилой невежественной женщиной. Сестры ее были добрыми, но трусливыми, а их мужья – бездельниками, которые целый день только и делали, что покуривали травку. В общем, благодатная почва для моего братца. Тут он и разошелся.
– А вы с ней не говорили?
– Пыталась. Поверьте мне, я пыталась. Объяснила ей, что за человек Пинхас. Правда, я не рассказала ей, что он сделал со мной, и теперь жалею об этом, но ясно дала ей понять, что к чему. Твердила ей сто раз, чтобы она от него ушла, но она не стала меня слушать, только все время повторяла, что все образуется. Но однажды она все-таки забрала близняшек, которым тогда было по полтора года, и убежала к сестре. Он снова устроил представление – принес ей цветы, купил золотые украшения, упрашивал, уговаривал. Она вернулась. Потом снова убежала и снова вернулась. Я позвонила ей… Скажите, – вдруг спросила Бат Хен, – вам не кажется знакомой эта история?
– Нет. В каком году это было?
– В девяносто пятом.
– Меня тогда не было в Израиле. Я была так далеко, что даже трудно себе представить. Наверное поэтому. Ну хорошо. Вы сказали, что позвонили ей.
– Я умоляла ее оставить его, но она сказала, что у нее нет денег, и она одна не справится. Я пообещала дать ей денег, снять квартиру и устроить на работу. Но она снова принялась за свое: «все будет хорошо, не волнуйся».
– Пинхас опять слетел с катушек. Снова начались косяки, крики, угрозы. Он бросил работать, придумывая разные предлоги: то один подставил его, то другой надул. Тогда начались финансовые проблемы. Короче, замкнутый круг, из которого невозможно выбраться. В конце концов Бат Цур решилась оставить его. А он, разумеется, ни в какую. Пригрозил, что отлучит ее от детей. Тут наступила тишина, как перед бурей. Пинхас уехал жить в какую-то коммуну, и все угрозы и террор на время прекратились. Он перестал приходить, перестал видеться с дочерьми, будто потерял к ним всякий интерес. Сидел у себя в пустыне и целыми днями медитировал. Бат Цур нашла адвоката, который оформил развод, и Пинхас явился в суд и в раввинат и все подписал. Через несколько месяцев, когда все улеглось, Бат Цур нашла нового супруга, которого звали Земер[18] – удивительно, но он и правда зарабатывал на жизнь музыкой: организовывал народные песни и танцы. Я снова стала навещать их и привозила с собой маму с папой, чтобы они могли полюбоваться на внучек. Пинхаса никто не вспоминал, всем было гораздо спокойнее без него.
– Через пару месяцев выхожу я с работы, включаю радио и слышу, как в новостях передают, что женщина, две ее маленькие дочери, муж и сестра – пятеро совершенно невинных людей – убиты в мошаве Гезер на семейной почве.
– О, Господи!
– Короче, этот психопат расстрелял всю семью, а потом побежал в поле за домом и пустил себе пулю в лоб.
– О, Господи! Какой ужас!
– Нельзя передать! Прошли годы, и кто страдает все это время? Мама с папой! Какое несчастье!
– Кто же пишет эти надписи?
– Наверное, кто-то из семьи Бат Цур. Откуда я знаю? Да и какая разница? Это как наказание Сизифу – ты стираешь, а они пишут, ты снова стираешь, а они снова пишут. Вы знаете, сколько раз это повторяется? Как минимум десять. Могилу Пинхаса полностью разрушили, камня на камне от нее не оставили. Нас даже на похороны не пустили, сказали, чтобы ноги нашей там не было. Потом звонили моим родителям, угрожали, и они перестали выходить из дома. Раз в год они берут такси и тайком едут на могилу к внучкам. Даже меня с собой не берут, хотят побыть в одиночестве. А может, они говорят с Пинхасом, спрашивают его, зачем он разрушил всю жизнь им и мне, как он мог такое сделать. Вся их жизнь исковеркана, они теперь боятся даже собственной тени. Слава Богу, что они вместе, что они любят друг друга. Хотя бы так!
– Но ведь они ни в чем не виноваты, да и вы тоже. Как вы могли знать?
– Теперь я это понимаю, особенно после помощи психолога. Мы и не знали, и как бы знали. Только мне и в голову не могло прийти, что он может кого-нибудь убить.
– Конечно. Этим только Господь Бог распоряжается.
– Я только не могу понять почему. Почему он сделал такое ни в чем не повинным людям? Вы ведь знаете, считается, что если хорошенько покопаться в прошлом таких людей, всегда можно что-нибудь отыскать – жестокое обращение, унижение, чувство неполноценности. Но в случае с Пинхасом я не могу припомнить ничего подобного. Он просто родился таким чудовищем. Всегда считал себя козлом отпущения.
– Надо положить конец преследованию ваших родителей. Как бы ни страдали семьи убитых, они не виноваты.
– Мы сами настолько ощущаем себя виновными в том, что случилось, что у нас нет никаких сил ни с кем бороться.
Сиван взяла обе руки Бат Хен в свои ладони и сжала их друг с другом.
– Вы не одна. Я помогу вам.
Глаза Бат Хен наполнились слезами.
– Вы просто добрый ангел нашего дома. О вас уже вся улица говорит. Как вы починили за свой счет лестницу и входную дверь. Мы к такому не привыкли. Здесь каждый думает только о себе, и каждый боится Дани. Вы видели его?
– Мельком. Я видела в документах на дом, что он значится владельцем крыши.
– Он большой мошенник, но у него есть деньги и связи. У него еще много всего во Флорентине. Он прибирает к рукам крыши, заставляет ничего не понимающих людей подписать отказ от своих прав взамен какого-нибудь ничтожного ремонта, потом дает взятку подрядчику, строит тяп-ляп еще три-четыре этажа, а все денежки кладет себе в карман.
– И ваши родители тоже ему подписали?
– Да, все подписали, кроме профессорши с верхнего этажа, но она ему и не нужна, потому что она купила у Шери квартиру без прав на крышу.
– То есть как это?
– Лири принадлежит только небольшая часть крыши. Основная же ее часть всегда принадлежала Шери, которая давным-давно продала все права на нее Дани. Вам все понятно?
– Вполне. Когда все соседи ему подписали?
– Кажется в 2013-м.
– Если подписи были поставлены больше трех лет назад, они уже не действительны. Есть новый закон, который регулирует эти отношения. Вы можете переслать мне копию договора, который они подписали?
– Я поищу у родителей.
– Мало того, что подписи эти незаконны, есть разница между тем, кому принадлежит крыша и правом строить на ней. Право строить всегда принадлежит всем жильцам дома.
– Но Дани уверен, что это право принадлежит только ему, и всех запугивает. С ним невозможно разговаривать. Ты пытаешься что-либо ему объяснить, а он тут же начинает на тебя орать.
– Давайте я все проверю. Я все-таки не специалист в делах недвижимости. Будет жалко, если я просто морочу вам голову.
Расставшись с Бат Хен, Сиван позвонила Филипу и попросила его стереть надписи и заново покрасить стену и дверь квартиры Алазара и Бат Эль.
Перед тем, как уйти, она постучала в дверь Михаль.
– Чего вам надо? – пробурчала Михаль через щель.
– Хотела спросить, как у вас дела, – ответила Сиван, – и поблагодарить за то, что вы меня предупредили.
– Я с вами не разговариваю!
– Это почему же?
– Вы что, не понимаете, что я не могу так больше жить?
– Как «так»?
– Да с «короной» с этой! Я же в группе повышенного риска, я не могу выходить из дома. Я прошу вас о чем-нибудь, а вы не хотите мне помочь.
– Я же заказала вам носки. И сказала, что готова похлопотать о том, чтобы вам назначили человека, который будет вам помогать.
Но Михаль не стала продолжать разговор, а лишь в сердцах захлопнула дверь.