Максим Касмалинский
Политолог из ток-шоу
– Это само собой, Теодорыч!
– Не вопрос, – сказал Влад. – Это не обсуждается. Но другое дело, что…
– Что Олегыч нас первый кинет! – крикнул Пашка.
– На его совести будет, – сказал Эндерс.
– Да какая там совесть?!
– Я не о том, – Влад стал расхаживать по комнате, обдумывая свои слова и произнося их медленно и отчетливо. – Когда мы троллим в интернете, тут все понятно. Когда противоречия заносим – ясно, чтобы народ расшатать. Мелочи! Но основное дело наше – разводка, – Влад шмыгнул носом. – Обман, блин, который можно называть технологией, пропагандой, программированием, суть не меняется. И этой деятельностью мы многих задеваем. Влезаем в сферу интересов влиятельных лиц. Учеба в нашей академии, например. Многие получают наши дипломы и понимают – профанация. А кто-то… Мужика из Ханты-Мансийска помните? Он так серьезно к этому относился, учил, сдавал, гордился дипломом. И тут – представьте – сообщают ему, что диплом – туфта и липа. А он деньги заплатил, диплом корешам показал, хвастался. Оскорбится. А в Ханты-Мансийске мужики конкретные, и решит он отомстить. Или закон о транспортных субсидиях в Краснодаре помните? Когда мы еще сломанные грузовики расставляли, автобус подожгли и депутаты приняли наш закон. Но ведь кому-то закон поперек горла. А кто виноват? Заказчики высоко сидят, а исполнители – мы то есть – вот они. Или теперешнее дело. Допустим, поверили люди в ракетную часть, в то, что в лесу – своя радиация, хорошая. Ситуация урегулирована, все спокойно. Но полигон-то вредный никуда не денется. Протечет там что-нибудь, люди болеть начнут. То есть, не выйдет ли так, что сейчас можно устранить беду, но мы ее маскируем, а потом будет уже поздно устранять? И тут вспоминают о тех ребятах из конторы «АУС», которые эту кашу варили. Я это к тому, что занимаемся мы такими кривым темами, что нельзя исключать и силовых воздействий на нас. А против лома…. То есть, хочу сказать, что если будет опасность моей жизни, здоровью, опасность родным, девушке моей, то я – извините – скорее всего, вас кину. Да. Сразу говорю, что, если мне утюг на грудь поставят – предам. Пусть и с тяжелой душой, но,… – Влад хлопнул в ладоши и вышел из комнаты.
– Зато честно, – после недолгого молчания сказал Эндерс.
– Да бросьте, Теодорыч, – протянул Паша. – Я таких знаю. Если на берегу предупреждает, что ссыкло, то потом его хрен переломишь. Хоть им пальцы крути мясорубкой – упрется, не сдвинешь. Владик такой. Так что… А вот Олегыч! Там только мизер отклонения от плана, он – в ступор. Я ничего не знаю, не рассказывайте мне, – Пашка изобразил Боба. – Все-все-все, ничего знать не хочу! Я в домике. Я звоню человеку. Па-ма-ги-те! Уйё!
– Борямба человек своеобразный, – согласился Эндерс. – Но не будем за глаза.
– Да я и в глаза могу…
– Верю, Пашка. Верю. Лучше скажи, ты в своем измененном сознании как видишь нашу работу. Как обман? Или как науку?
Пашка вяло подпрыгнул, сел на спинку дивана, уперев ноги в подушечку.
– Я это вижу, как создание реальности, – с загоревшимся взором сказал он. – Никто не знает точно… Вы же и говорили, что реальность – штука туманная. А мы создаем восприятие. И тут попробуй, угадай что главнее. Ты знаешь? – спросил он Влада, который вернулся и вращал руками, стряхивая с них теплые брызги. – Это вопрос о бытие, философский… как это?
– Онтологический, – подсказал Влад.
– Во! И разные ли это штуки: реальность или та фигня, которую воспринимают как реальность? Говнофильм «Матрица» не упоминаем! Вспомним тему с киселевским заводом. Завод этот строить он не собирался, помнишь, Влад? На Урале было. Мы же всем внушили, что завод будет построен. Красиво сделали! Вы, Теодорыч, ас! Это бесспорно. Но! Народ в городе поверил, эти компаньоны поверили, Киселев землю продал, бабки получил… да не важно! Народ воспринял как реальность, что будет завод. И народ начал себя так вести, как будто будет завод. Все действия их исходили из наличия завода. Которого не было. И не должно было быть! Но люди воспринимали как реальность будущий завод и своими действиями создали все идеальные условия в городе для завода. И недавно я узнал, что пришел туда инвестор и построил завод. Не такой как Киселев наврал, а круче. Реальность потребовала иллюзии, а иллюзия породила реальность. И мы это создавали. Мы – боги. Круто!
– Но в самом начале было вранье, – заметил Влад.
– Вначале был корыстный интерес Киселева, – отрезал Пашка. – Ну и что? Америку открыли тоже из корыстных интересов, чтобы золотишка добыть. И, кстати, открыли ее как Индию и долго считали Индией. Опять же иллюзия создала реальность.
– Ну да, пришел такой к Колумбу средневековый Пашка Корабел и продал ему карту морского пути в Индию, а тот дурачок и поплыл.
– Хватит размышлений на сегодня, – сказал Эндерс. – Давайте по завтрашнему дню пройдемся: кто, куда и где?
– А вы как видите, Сергей Теодорович, обман или полезная иллюзия?
– Теодорыч везде видит науку, – Паша сполз с дивана на пол. – Социальное программирование как часть политического процесса. Да?
Эндерс дотянулся со своего кресла и открыл окно. В комнату потянуло солнечной осенней свежестью. Он размял сигарету, повертел ее и бросил на подоконник.
– А я не сторонник социального. Люблю больше точечную работу. Чтобы, например…– он замолчал, будто что-то вспоминая. – Чтобы сказка. Например, живет человек полжизни своей или больше и уже думает о вечном, и вдруг с ним происходит чудо. Происходит нежданное, необычное, то, что возвращает его к жизни, когда еще неделю назад он ничего не хотел, и вдруг планы, вдруг надежды. И тогда не столь важно, обманом или нет такое достигается. Сказка сочинилась, воплотилась. Если ты приложил к этому руку, то ощущение творца – ты прав, Пафнутий – круто. И делать сказки я мечтал с детства, но не такие подлые, как делаю сейчас. Мой далекий датский предок меня бы не одобрил. Знаете его? Ганс Христиан. Он же Ханс Кристиан. Сказочник, в общем.
9.
Совсем не сказочное случилось в городе событие на следующий день. В летописи Тургорода эта дата будет отмечена как день рождения автомобильных пробок. Этого явления Тургород успешно избегал до последнего, и вот вам нате, началось. Причиной затора была колонна армейских грузовиков, по-хозяйски вставшая на центральном проспекте. Первый автомобиль в этом ряду раззявил капот, под которым, как зубочистка во рту, торчал худенький солдатик. Последний, седьмой в колонне ГАЗ-66 хоть и имел табличку «Люди» на задней части брезентового тента, но был абсолютно пустой, если не считать спящего на руле сержанта. Военная колонна стояла елочкой, и объехать ее не было никакой возможности. В кабине одного из грузовиков небритый прапорщик смеялся в телефон:
– Тут уже возмущенные автомобилисты показывают нервы, угу, крайне убедительно бибикают… я могу и до ночи тут стоять, но время-деньги… минут десять? Лады. Постоим еще, Степанов, – обратился прапорщик к шоферу, тот с аппетитом хрустел зеленым яблоком.
Прапорщик смотрел на дорогу, на дома, на каменную гору вдалеке, покрытую пушистым кустарником. Тургород, Тургород, вздохнул прапорщик, уехал я отсюда тридцать лет назад и первый раз вернулся. Корявый городок, но родину не выбирают. А это моя родина. Здесь все не по уму. Все через пень-колоду, а, ты гляди, живут и уживаются. Друг другу глотки режут крайне редко – не в каждом поколении. А что поделаешь, народ суровый, потомки лесорубов и вольных хлебопашцев. Здесь люди поселились при царе Горохе, из леса ставили дома, били зверя, пни выкорчевали, распахали землю. Был хуторок, потом деревня, как появилась церковь, стала Турица селом. Вековой уклад, хозяйство. В революцию пару местных купцов придушили, но ничего не изменилось от этого. Жизнь деревенская – самовары, валенки. До Бога высоко, до царя далеко. Это они так думали. Но вдруг решение – построить лесокомбинат. И директива эта явно не от того, кто высоко, потому что вперед комбината возникла тюрьма: к еловым иголкам колючая проволока, а поперек звериных троп легла железная дорога. Вокруг резных крестьянских изб возникли серые бараки. Подурнело село. И вражда зародилась глухая и мрачная. Не то, чтобы война, но и соседства доброго тут тоже не было. Как две планеты, старожилы и поселенцы, сообщались по касательной. Как сдвоенный мыльный пузырь. Эти отношения передавались по наследству, так очень часто и бывает. А сошлись эти два мира только на почве отторжения третьего пузыря, который составили еще более свежие переселенцы, появившиеся здесь на волне комсомольского энтузиазма, когда открылась мебельная фабрика. Новые одинаковые дома легли, как лопасти огромного винта, на месте бывших пастбищ, огородов и покосов, преградили лучшие тропинки в лес, а зверь лесной, потомственно привычный к стуку топора, не вынес грохота моторов и ушел на север. Вывод: стало хуже. Кто виноват? А почему в большой стране нужно строить дома такой кучей? Сегодня смотри – внахлест деревни пришли бараки, потом хрущевки, а теперь сюда же точечно тулятся высотные дома с подземными парковками и цокольными офисами, но и деревня внизу осталась. Не могут обитатели столь разного жилья друг с другом гармонично жить. Как разъехаться на узком пути кобыле, тянущей телегу с навозом и спортивной машине, ведомой дутой блондинкой? Высотка затеняет картофельное поле, картошка не растет, но в той высотке не поспишь по воскресеньям, потому как утром в хозяйствах частных замычат коровы и заблеют овцы. Высотка отомстит громкой музыкой ночью и гарью выхлопного газа. Разве можно жить рядом, когда даже запахи враждебны. И что делать? Смена поколений не поможет. Крестьянин в кирзачах, рабочий в татуировках, учитель с портфелем, бизнесмен с портмоне может им разбежаться, как разделяется мыльный пузырь? Разъехаться? Или снести этот город до основания и построить новый, где будет всем место, и все будут счастливы? Так это уже было. Есть соблазн поддержать современность, дорогу – молодым, технический прогресс. Беда в том, что все самое современное неизбежно становится неприятно устаревшим и – кто знает? – возможно, новая жизнь Тургорода будет построена на выращивании одуванчиков, и те, кто будет после, потребуют убрать автомобили – плохо пахнут, мобильную связь отключить – вредные волны, высокие дома снести – ну кто в наше время живет на этаже? Тогда может лучше молодых выпихивать отсюда, а самим доживать по традициям, кондово… посконно?..
– Поедем, товарищ прапорщик?
– Поехали, Степанов. Кричи, чтоб трогались.
Автомобильная колонна, не спеша, двинулась по проспекту, и, раздражая окружающих, солидно проследовала к выезду из города. Прапорщик через стекло нежно осматривал улицы своего детства, а в одном месте серьезно сказал:
– Смотри, Степанов, вон в том сарае худой Сабир с козой совокуплялся.
Степанов промолчал, он был на том сроке службы, когда уже ни чему не удивляются, и ничем не интересуются кроме обратного счетчика, тяжко отматывающего долгие дни до дембеля.
Военная колонна выползла из города, как гусеница из травы, и мимо дуэта отвернувшихся гаишников двинулась по трассе, резко прочерченной в скудном пейзаже.
По ходу движения машины перестроились, теперь прапорщик ехал в головном автомобиле, он смотрел с грустью на облепивший дорогу хвойный лес и изредка приказывал Степанову ценить и уважать красоту природы.
Километров через тридцать колонна свернула с трассы и углубилась в лес. Лесная дорога представляла собой две слабо различимые колеи, между которыми уверенно стройнилась уже окрепшая поросль, согнувшаяся под напором бамперов, хлестанувшая по днищу каждому грузовику и тут же выпрямившаяся во весь свой неуступчивый рост.
Вскоре показалась поляна, на которой стояла желтая «Волга» с шашечками. Грузовик с прапорщиком остановился возле такси, остальные тоже заглушили моторы. Таксист в «Волге» поднял боковое стекло, а из кустов появился Сергей Эндерс, помахивающий полутораметровым прутом. Прапорщик тяжело вылез из кабины, к нему подошел Эндерс, как шпагой пронзая воздух прутом, на конце которого был прикреплен тугой ролик из пятитысячных купюр.
Прапорщик снял деньги, взвесил на руке.
– Как договаривались, – сказал Сергей. – А там, – он плавно взмахнул прутом, показав на багажник «Волги». – Чтоб не скучно, выпить-закусить.
– Степанов! Доставай, – прапорщик после недолгих сомнений, не пересчитывая убрал деньги в карман.
– Все нормально? – спросил Эндерс.
Степанов доставал из багажника пакеты, за ним наблюдали остальные солдаты, они ходили по поляне, переговаривались, потягивались, закуривали.
– В наилучшем виде, я те скажу, – сказал прапорщик, вожделенно косясь на Степанова, вслушиваясь в приятный бутылочный звон. – Обратно как договаривались?
– Ну да. От пяти до полседьмого. Народ с работы потянется… – Эндерс бросил прут на землю. – Вас в части не хватятся?
– Не-е, – зевнул прапорщик.
– Мало ли. Вдруг Родину защищать.
– А че с ней?
– С ней? – Эндерс не мог с ходу сформулировать, что с Родиной не так. Слишком много было не так. – Нормально. Здесь нормально, а южные рубежи? Например, граница с Казахстаном как проходной двор. На сто километров два погранца. Тащи, чего хочешь. Ладно, что героин, он кому-то полезный, а если взрывчатка?
– Это отсюда далеко, не наш вопрос. Границы пусть защищают… – прапорщик запнулся, не сумев придумать кто, по его мнению, должен защищать границы. – При чем здесь Казахстан? Это же юг! А здесь, надо заметить, не юг.
Эндерс полностью удовлетворился ответом.
– Тогда я поехал, – он протянул прапорщику руку.
– На связи.
Сергей прыгнул в «Волгу», и она медленно двинулась в лес в направлении трассы, а прапорщик все-таки достал полученные деньги и тщательно пересчитал.
***
Примерно в это время Паша Корабел прохаживался по площади то ли Кирова, то ли Калинина, представляющей не площадь в классическом понимании, а скорей корявый перекресток. Здесь, вдоль огромной растянутой ткани с нарисованными окнами, укрывающей дряблую стену краеведческого музея, стояли цветочницы – десятка два дебелых женщин, одетых во всепогодное тряпье. Примечательно, что с первого взгляда угадывалась существующая среди них тонкая иерархия: элитой были, несомненно, надменные обладательницы пластиковых вазонов с темно-красными оранжерейными розами; средний класс предлагал хризантемы и еще какие-то букеты, составленные из не пойми чего, но это не пойми что было явно тепличного происхождения; самые наглые тетки продавали непритязательные стебли, сорванные с огородной клумбы – это суровый плебс среди цветочниц.
Пашка выбирал, приценивался, перешучивался с продавщицами, не забывая делать прозрачные намеки на свою причастность к недавно появившейся под Тургородом военной части, а цветы он покупал якобы для жены командиры, прибывающей сегодня вечерним поездом. Жена командира была с его слов бабой простой и ей бы хватило и связки ромашек, но сам командир – мужчина с претензиями и не может себе позволить простецкую встречу, а хочет непременно кусочек пафоса внести. А он, Пашка, в этих цветах ва-аще ниче не понимает, может че посоветуйте там…
Итогом пашкиной закупки стало то, что цветочницы остались в полной уверенности, что распутная жена командира дает всем служащим ракетной части, не исключая отличников боевой подготовки – и правильно делает, имея такого козла мужа. Часть продавщиц мужа пожалели. Существование ракетной части под сомнение даже не ставилось.
А Пашка прошагав от площади то ли Кирова, то ли Конева два квартала, вручил купленный букет первой встречной девушке, похоже сбежавшей с урока физкультуры.
На углу длинного шестиподъездного дома скромно желтела надпись «Пивко», под ней темнела лестница в подвал, откуда медвежьей поступью поднимались два опохмеленных, одухотворенных, в связи с этим мужичка.
– Хорошо, – говорил один.
– Получше, – подтвердил второй.
Они окончательно вышли из подвала, встали лицом друг к другу.
– Хорошо, – начал было первый.
– Слышь! – прервал второй, более дальновидный. – А может, ну его! А!?
Первый резко кивнул до хруста в шее, и они плечо к плечу отправились обратно в пивную.
Пашка шел вдоль дома, читая вывески. Первый этаж был как обычно отдан под аренду. Здесь один за другим шли надписи: «Пивбар», «Вобла», «Бочковое», «Живое пиво», «Ерш», «С рыбкой», «Из кеги». Последним офисом была аптека.
Первый этаж следующего дома был разнообразнее: «Пиво, рыба», «Рюмочная», «Хмельное», «Всегда! Свежее пиво», «Пивчанский», «Тургородское крафтовое».
О! Остановился Пашка и зашел в дверь, где лили пиво тургородское.
За прилавком (а это барной стойкой не назвать) стояла пухлая хозяйка разливухи в малиновом фартуке, она облокотилась локтем на белую поверхность, свесив лицо над копченой селедкой, и безнадежно смотрела на сидящего в углу единственного клиента, имеющего густую курчавость во всю голову, шкиперскую бородку и пушкинские бакенбарды.
– Доброе утро! – поздоровался Пашка от входа.
– День уж, – отозвалась барменша, не меняя позы.
– Ага, – Пашка подошел к прилавку. – Мне бы вашего местного. Кружку.
– В кружки не наливаем, – протянула барменша. – В пластиковую бутылку. И стаканчик поллитровый пять рублей.
– Давайте, – Паша полез в карман за деньгами. Продавщица достала из-под прилавка пластиковую полторашку и прикрепила ее под позолоченный кран.
– Эй! Мне меньше надо было! – крикнул Пашка.
– Я поставила уже, – властно сказала барменша и, действительно, повернула кран. Раздалось шипение, и пышная пена поползла по пластиковым стенкам полторашки. – Меньше тары нет. Что к пиву будете брать? Рыба, чипсы, орешки, сухарики.
– Не надо ничего.
– Сто сорок пиво, пять бутылка и пять рублей за стакан, – барменша поставила перед Пашкой пластиковый стакан, перед этим со злобой отодрав его из плотной стопки аналогичной тары. Она начала стучать по кнопкам огромного калькулятора.
– Сто пятьдесят, – подсказал Пашка.
– Мгм, – иронично прогудела барменша, а потом сверилась с ответом и сообщила. – Сто пятьдесят. Чек нужен?
– Нет, – Пашка расплатился и в ожидании пива стал осматриваться в полумраке забегаловки. Невольно встретился взглядом с бородатым посетителем в углу.
– Нету футбола, братуха! – вскидывая бакенбарды заголосил тот. – Просрали футбол!!
Это был единственный в Тургороде футбольный фанат Миша Раппопорт. Ему было далеко за сорок, но он выглядел непринужденно молодо, растительность на лице скрывала морщины, тонкий хвостик небогатых волос от макушки до виска тоже не старил.
Пашка принял приглашение и сел за столик к этой колоритной личности.
– Разве это футбол?! – возмущалась колоритная личность. – Ни хера не футбол! Это – говно.
Пашке нечего было возразить. Пашка попытался рассказать об армейской части в лесу, но собеседник принял информацию в несколько ином смысле.
– Армейцы?! Я против ЦСКА ни че не имею! Фернандес – красавец. Но, бля, скажи почему такой стране нельзя найти одиннадцать чуваков, который этот мячик будут вертеть как… как я… ты понял. Как Раппопорт вертит дырки! А армейцы – пойдет. Кони – норм. Главное, что не Зенит. Зенит – вот пидорасы. Газпром народное достояние, суки. Вся страна против Зенита болеет, как этому Дзюбе не икается?!
Пашка заметил, что в Питере таки болеют за Зенит.
– Питер. У нас не Питер, – бакенбарды тоскливо повисли. – И даже не Уфа. А по численности Тургород – почти Ванкувер. А ни хоккея, ни футбола… Была команда- «Турица». Как мы болели! Я там самый главный болел. Группа поддержки была. Раз во второй дивизион выходили. Коля Мухамбаев ездил в Уфу на просмотр. А развалили все! Футбол похерили, Раппопорта убили. Бабы – бляди. Будем бухать, а кули остается?
Через какое-то время Паше прискучил этот разговор, допив стакан пива, он пошел в туалет, куда можно было втиснуться только боком, а после туалета не вернулся к столику, а вышел на улицу.
Продолжая рейд по городу, Корабел посетил еще пару злачных мест, вступая в контакт с местными жителями, и рассеивая среди них нужную информацию. Потом просто бесцельно прошелся по центральной аллее, с удовольствием шурша рыхлым покровом опавшей листвы, которую почему-то никто не выметал. У редакции «Тургородского вестника» они неожиданно встретились с Эндерсом.
– А ниче так здешнее пиво, – сказал Пашка. Они стояли под полуголым тополем, в сторонке от путей, проложенных прохожими.
– Порошковое – скривился Эндерс. – Ты думаешь, здесь хмель растет? Мне, в общем, не понравилось. Ты чем занят?
– По плану. А сейчас на стройку пойду устраиваться. А вы, Теодорыч?
– В редакции был, дал в газету статью к юбилею дедушки. За деньги, конечно, на правах рекламы. Дедушка воевал на «катюше», в мирное время служил ракетчиком. Ду-ше-щипательнейший текст. Для нужной атмосферы пригодится.
– Да, «катюшами»-то мы ваш вермахт тогда вжжжеу-вжеу-быщ! – Пашка изобразил, как стреляют «катюши».
– Я, если ты забыл, урожденный сибиряк. И у нас там своя версия есть.
– Ага, читали: ясноглазые, в белых полушубках, с льняным чубчиком, – вспомнил Пашка. – А еще такое: у Колчака не служил в контрразведке, Теодорыч? Взгляд у тебя проницательный.
Эндерс похлопал Пашку по плечу.
– Читаешь, молодец. Я обещал, что сделаю из тебя интеллигентного человека. Кстати! сегодня наш дорогой шеф дает лекцию для студентов. Историко-филологическую с политическим подтекстом. Сходи для массовости.
– Там Владик пойдет. Он уже весь город обзвонил и интернет всполошил. Пусть с Олегычем… А я уж лучше на базе посижу. Чего я там не слышал? – Пашка ссутулился, изображая Боба, принял напыщенный вид и коверкая голос передразнил. – Очевидно ясно, что в год юбилея Владимира Владимировича Набокова хочется говорить только о Владимире м-м Владимировиче… Путине. Процветание державы, м-м-м, бананы-кокосы, м-м-м, керосиновый рай.
Эндерс сдержано хохотнул.
– Ты все-таки, Корабел, будь уважительней. Борька нам хлебушка дает.
– Что думаю, то и пою, – сказал Паша. – Я человек честный.
– Честность и прямолинейность, Пафнутий, это два разных качества. Несдержанность – третье.
– Ну вы же знаете, как я уважаю Бориса Олегыча! Его телевизионный образ мне навсегда заполнил душу. А как говорит хорошо!
– Говорит хорошо, – Эндерс, кажется, задумался о чем-то своем.
В это время на противоположной стороне улицы, где золотилась куполами компактная церквушка, раздался одинокий удар колокола. Еще один одиночный, а потом заструился колокольный перезвон.
– Зао эрпэцэ собирает своих вкладчиков, – брезгливо сморщился Сергей.
– Во, Теодорыч, вас корежит, – покачал головой Корабел. – Да-аа… Это бесы у вас в судорогах бьются.
– Ты! – Эндерс смерил Пашку взглядом. – Тоже мне. Апостол херов.
– Скучна биография атеиста, – с сожалением сказал Корабел. – Ой, скучна-а…
– Из тебя-то христианин какой?
– Плохой. Но! Я живой? – Пашка прищелкнул языком. – Во-от! То-то ж. За это и спасибо, – он стал лицом к церквушке и торжественно перекрестился.
Эндерс осмотрел Пашку как удивительного идиота. Артистично осмотрел, показушно. Но Корабел не смутился, а после троекратного крестного знамения еще и поклонился в направлении храма. Колокола все звонили, и кажется – даже обычный городской гул на это время кто-то убавил.
– Вы же знаете, как я к вам отношусь, Сергей Теодорович! Как я уважаю и ваше и всемирное научное мировоззрение. А вы, уважайте наше мировоззрение, – Пашка говорил, слегка дурачась, но видно было, что его эта тема брала за живое.
– Вам и так сплошное уважение, куда ни плюнь везде церковь. Или действующая, или строится. Поперек горла!
– Ага! Я последних два года в ночь на Пасху в храм войти не мог – не протиснутся. Так что пусть строится. Да если бы! – воскликнул Корабел. – Если бы ваши воинственные атеисты предлагали строить вместо храмов институты! Заводы, лаборатории. Я бы только за. Так они же предлагают вместо храмов – магазины…
Когда они расстались, Эндерс легко пошагал к остановке, а Пашка завернул с проспекта во дворы, где с легкостью нашел укромный закуток, что всегда ищут напившиеся пива пацаны.
***
Временный забор вокруг стройки был сооружен из разного цвета деревянных дверей. Кое-где забор подпирался пирамидками из битого кирпича. На одной из дверей пришпилена табличка с указанием заказчика, подрядчика, даты окончания строительства объекта, а сам объект самонадеянно именовался как благоустроенный жилой дом с мансардным этажом. По ту сторону забора со звуком зубной боли работала лебедка, с внешней стороны сидел на перевернутом ведре грязный парень, который лазил в айфоне. Его рука была покрыта смысловой татуировкой, что и заметил подошедший Пашка Корабел.
– Есть огонь, земеля? – развязано бросил Пашка. И тут же спохватился, хлопая себя по карманам. – У, мля! По ходу курево выронил! Слышь, угости сигаретой. Ты здесь работаешь?
– Ну, – парень дал Пашке сигарету дешевой марки, что не вязалось с дорогим гаджетом.
– А че к вам устроится можно как-нить? А то без работы…– Пашка присел на корточки.
– Я не решаю, – строитель оторвался от айфона. – Можно, поди. Со старшим потрещи.
– Хозяйский? – Пашка кивнул на татуированную руку. – Где освобождался? Не на двойке?
– На девятке.
– Это красная че ль?
– Не, там, Коля Рубец.
– Ага, – Пашка кивнул. – Слышал. А ты че два-два-восемь?
– Сто шестьдесят первая вторая, – проворчал парень. – И еще там… это, – он потряс айфоном, показывая, что из-за таких приблуд ему и пришлось присесть.
– А тут у вас как? Платят? Кто рулит.
– Я недавно. А вон идут, у них спроси.
С территории стройки на перекур вышли три строителя в касках – толстый, жилистый и старый. Одного возраста, они были чем-то неуловимо похожи. Они подошли в ту же тень, где сидел Пашка, расположились на стопках кирпича и, перекашливаясь закурили. Пашка сообщил в доверительных выражениях, что ищет работу, что ищет после того, как уволили с предыдущей стройки, которая – внимание! – находится в лесу, туда гражданских не очень-то берут, но у Пашки была своя лапа, его взяли, а потом приехал генерал и всех гражданских выгнал, потому что нельзя. Теперь он ищет, где бы заработать. А сам – не местный. А вы местные? Платят?
Не самым литературным языком толстый сообщил, что они местные, что платят и неплохо. На это жилистый, используя обсценную лексику, возразил, что, по его мнению, им недоплачивают. Старый равнодушно бросил пару фраз отборной брани в адрес начальства. Толстый самыми черными словами отругал губернатора, мэра и какое-то управление. Старый в ненормативных терминах охарактеризовал качество стройматериалов. Парень с айфоном попытался выступить со своей непристойной тирадой, однако его осадил жилистый, припечатав в самых непечатных выражениях всех обладателей дорогих телефонов, которые берутся в кредит, а потом кредит отрабатывается известную гору времени, в то время как крыша в доме матери течет. С острым сквернословием мужики согласились с жилистым. Тогда парень с айфоном оттаскал матом все и всех – крышу матери, город Тургород, участкового Терещенко; о себе он заявил, что будет не хуже других и с телефоном не хуже других, если надо работать на кредит – будет пахать, а нет – отметет, подрежет; такая жизнь, вам не понять!
Возникла я пауза.
– Айда работать, – примирительно сказал толстый. – Скоро худой Сабир приедет, всем пиздячек опять надает.
Все ушли, а жилистый не поспешил, сидел, со швырканьем дотягивая сигаретку.
– Что вы, бляха, за люди? – вздохнул он. – В наше время тоже было… магнитофон двухкассетный. Телеки японские… бегали за этим тоже. Но чтобы купить кассетник вместо шифера, когда крыша течет, такого не было. Крыша дырявая, а они туда спутниковую антенну ставят, вместо новой кровли. Как новый вид телефона появился – побежали! Кредит-мудит, потом полгода мясо не жрать. На следующий год другой, бляха, вид телефона появился – все по новой.
– Время такое, – сумничал Пашка. – Потребительское. Общество потребления.
Рабочий затушил сигарету о подошву.
– Мудреные слова ты знаешь, чужеземец, – усмехнулся он. – Прямо как Жан Бодрийяр, – бросил окурок, поднялся. – Если нужна работа, то ближе к вечеру подъедет азер на «Лексусе». К нему подойди.
Жилистый ушел за забор, Пашка пошел вдоль забора. Работа ему была, понятно, не нужна.
***
Вечером Тургород снова встал в пробке, снова по той же причине – медленно ползущая колонна армейских грузовиков. В одной из машин невменяемо пьяный прапорщик порывался выйти из кабины и прижаться к малой родине своей богатырски облеванной грудью. Однако, старший сержант Степанов крепко держал левое ухо прапора, периодически его выворачивая сколько хватало сил. Небольшие армейские радости старшего сержанта Степанова этим не ограничивались – в его кармане лежала существенная часть денег, полученных прапорщиком от Эндерса. К тому же до дембеля осталось на один день меньше.
А в это время в поточной аудитории тургородского института студентам был представлен известный политолог, эксперт, всем нам хорошо знакомый…
Боб с легкой улыбкой легко поклонился, студенты дружно его сфотографировали, на чем у половины аудитории интерес к эксперту был исчерпан. Молодежь не смотрит телевизор, молодежь не интересуется политикой, а уж в провинции – тем более. Может какой-то столичный хипстер и ходит по Арбату, ощущая гнет авторитарного режима, а в глуши как его ощутишь? Зайдет человек в тургородский лес за грибами и возмутится: нет, блин, свободных выборов! Одни сыроежки в лесу! Вот была бы у нас демократия, сейчас бы грузди собирал.
Так что тургородским студентам Боб был мало занятен, но в аудитории присутствовали и преподаватели, а это – люди возрастные, клиенты телепередач и поклонники телегероев. Державший вступительную речь проректор вообще был похож на отмытого Вассермана.
– Мы провели анкетирование, – говорил проректор. – Которое, надеюсь, поможет вам, Борис Олегович в ваших исследованиях. Но с удовольствием хотим вас послушать, потому что… и не забывая всю актуальность… на историко-филологическую тематику. Может вы захотите поделиться вашим мнением, скажем, о зарубежной литературе. Не секрет, например, антироссийский дискурс всей американской прозы. В частности, «Унесенные ветром»… и Марка Твена роман «Том Сойер», который содержит столь изощренную русофобию, что ее практически невозможно обнаружить.
– Это в рабочем порядке, – предложил Боб. – В рамках ответа на вопросы, если такие появятся.
– Появятся, – уверенно сказал проректор, бросив пристальный взгляд в аудиторию.
– Тогда… можно начинать? Спасибо, – Боб встал за трибуну. – Прежде всего, хотелось бы поблагодарить вас за то, что приняли участие в опросе. Эти анкеты, – Боб показал стопку бумаг. – Будут использованы в социологических исследованиях, проводимой нашей академией. Социология и политология – это то, чем я активно занимаюсь в настоящее время. Но, как верно заметил Мопассан Иванович, – кивок на проректора. – По первому образованию я филолог, специалист по американской литературе. И что интересно! В знаковых произведениях американской литературы образ России намеренно не раскрывается. Такое намеренное умолчание! О чем это говорит?
