Максим Касмалинский
Иван Бровкин-внук
Кулундинская степь в южной Сибири – часть той самой Великой Степи. Древняя земля. До сих пор при вспашке полей можно найти наконечник копья, осколок бронзовой утвари, скифский меч – акинак. Только меньше стало хлебопашцев, поредели наши деревни.
Обычное село в начале весны. Грязные сугробы на крышах и дорогах. Недостроенная церковь на пригорке, в низине – растущее кладбище. Трехцветный флаг над крыльцом сельсовета выцвел до прозрачности – немудрено за три десятка лет.
«Как здесь можно жить? – усмехнется рафинированный горожанин, – нет этого, не было никогда того-то, как?!». Ничего, живут. Деревенские люди. Они современные, информированные, продвинутые, с аккаунтами и подписками, с айфонами и видеороликами, они слушают популярные треки, смотрят хитовые фильмы, рассуждают о курсе акций, имеют свое мнение о геополитике. Но где-то внутри селяне остаются все теми же шукшинскими чудиками, шолоховскими щукарями. Обязательно колядуют на Святки, освящают ранетки на Спас, обливают друг друга водой на Ивана Купала. А бывает, появится в деревенском переулке запряженная тройка, промчится, да улетит в безразличную степь или свалится с крыльца пьяный гармонист, переведет дух и продолжит тягучую песню про поле, про волю, крестьянскую долю. Живут. Как-то так.
Пасмурное небо падает на горизонт. В утренний апрельский воздух влетает пар дыхания. Берцы крошат подмороженную грязь. По полевой дороге идет Иван. Ему на вид двадцать лет, белесый чубчик торчит из-под вязаной шапки, руки он держит в карманах бушлата, украшенного шевронами, аксельбантами и прочей армейской атрибутикой. Видно, что дембель недавно пришедший из армии. Это упоительный момент в жизни деревенского парня, когда со службы уже вернулся, а на работу еще не устроился.
В степи местами лежит подтаявший почерневший снег, кое-где топорщится сухая прошлогодняя трава. Пьяный со вчерашнего Иван идет неуверенным шагом.
На обочине дороги деревянная табличка с надписью «Россия». Местная шутка – так обозначить формальную российско-казахстанскую границу. С другой стороны таблички Иван читает надпись «Казахстан».
Он проходит мимо, но через несколько метров останавливается, размышляет, трусцой возвращается, выдергивает табличку из земли и бегом относит ее на некоторое расстояние назад. С размаха втыкает ее в землю, как бы перенеся границу, ногой резко прочерчивает по дороге линию и с довольным видом не спеша продолжает путь.
– Край наш, – произносит Иван в никуда. Достает из кармана горстку окурков, выбирает один. Затягивается. В несколько затяжек выкуривает и щелчком отправляет бычок за границу, в Казахстан.
Воображение рисует митинг. Непременно несанкционированный (что это значит, Иван не знает, но, видимо, штука крутая), народ с разноцветными флагами ждет и внимает. Край Алтайский наш, заявляет Иван с трибуны. Растворяется в триумфе. «Бровкин, Бровкин», – скандируют люди, а вождь собирает культ собственной личности и летит на брезгливое поле.
Иван выходит на пустынную асфальтированную дорогу, поворачивает налево, идет мимо дорожного знака, на котором белым по синему написано: «Целинный». Отсюда село видится довольно большим, хотя и нет многоэтажек, зато высятся вышка сотовой связи и колокольня скромного храма, где окна заколочены досками. А вокруг только спящая весенняя степь.
****
Иван идет по селу. Широкая улица, грустные избушки, окруженные штакетником, перемежаются с относительно новыми домами, защищенными высокими заборами.
Дом на двух хозяев, два крыльца с противоположных сторон, высокие двустворчатые ворота распахнуты настежь.
Иван осторожно входит во двор, оглядывается, видит приоткрытую дверь в сарай, направляется туда и зовет:
– Николай Францевич!
Внутри слышен неразборчивый говор. Иван открывает дверь настежь.
– Здрасть, с праздником, – говорит Иван. – С прошедшим вас Христос Воскресом!
В сарае стоит пожилой мужчина в ватнике и шапке-формовке (такие носили давным-давно) на лице его очки с толстыми линзами, на ногах – валенки, вдетые в огромные калоши. Николай Францевич держит штыковую лопату, как винтовку в бою и грозно говорит:
– Не надо мне боле твоих разговоров.
Иван делает шаг назад и лопочет:
– Пасха же была… ну… с неделю назад…
– Здравствуй, Бровкин, – говорит Николай Францевич. А потом берет с полки планшет и, глядя в него поясняет:
– Бровкин Иван, Сергея покойного сын. Помнишь его?
Николай Францевич поворачивает планшет на Ивана. Там на мониторе человек, очень похожий на Николая Францевича.
– Бровкин Иван. Конечно, помню.
Иван поклонился.
– Здрасте, Владимир Францевич!
– Какой он тебе «Владимир»? – ворчит Николай Францевич. – Он теперь у нас «Вольдемар». Дойчланд, дойчланд, убер, забер….
– Коль, ты подумай, все-таки. Пока. У нас ночь. Нине поклон, – говорит планшет.
– Ауфвидерзейн! – прощается Николай Францевич, сует планшет в рукав, застегивает ватник. – Вот, немчура-то! Нет, ты скажи, уговаривает меня тоже ехать на историческую родину. Говорит, поможет, подскажет на первых порах.
– А вы? – Иван посторонился, пропуская выходящего Николая Францевича.
– Много родин. А сердце у меня куриное…. Ты у матери спроси не надо вам куриных пупков или других потрохов. Мне тут кум… да ты его знаешь!
– Он вроде гусями занимался.
– Курями тоже.
Николай Францевич замолчал и стал вопросительно смотреть на Ивана.
– А я иду, смотрю, воротА открыты. Хотел сигаретку стрельнуть. Не угостите?
Закурили. Иван прислонился спиной к обледенелому штабелю бревен. Иван Францевич вынимает планшет, водит пальцем по экрану. Пепел с сигареты падает на монитор, Николай Францевич стряхивает и теряет нужный сайт.
– Тьфу ты! – с раздражением бросает он. – Все сбилось. Да и так понятно: тысячи немцев уехали с Алтая за тридцать лет. Десятки тысяч! А теперь звонит, покажи, говорит, как ты лопату чинишь или печку топишь. Скучает. Для этого ехать?
– Репатриация, – Иван выдал термин, модный в этих местах (много немцев жило в степных деревнях). – Я бы тоже поехал.
– Вот ты говоришь, воротА, – после недолгого молчания сказал Николай Францевич. – А это Серега гуляет. Баба с ребетёнком… тьфу ты… жена его с сыном уехали, он, естественно, загулял. А душа широкая, это же если он пьет, так и все дружки. Всё время кто-то шастает. Туда-сюда! Орут, поют за стенкой под гитару. Одно и то же, «запил сосед, ой-ё!». А разве доброму парню кличку дадут «Сойдёт»? И с утра опять Хилари запряг и ускакал.
– Хилари?
– Кобылу. Это новая у него кобыла. Ангелу еще той зимой сварили, сожрали. Нет, ты скажи, пельмени с кониной – ну что это такое?
– Вы ему по-соседски, чтоб не шумел, – равнодушно посоветовал Иван
– А я бы и сказал! Да только мы уже скоро год, как не разговариваем, – Николай Францевич подождал уточняющих вопросов, но их не последовало. – Он, понимаешь, картоплю садил, залез на наш огород. Надо было по-хорошему решить, а моя Нина Исаевна сразу в бой. Тоже дура! Но и этот упёрся, потом еще и штакетником отгородил. Вот тМатвей, по пояс. Всю жизнь с его родителями жили без забора,… а тут такой вот казус. А Сойдёт – да ты его знаешь! – если уперся, не сдвинешь. Стали разбираться, да только в сельсовете сказали надо документы там, измерение, межевание, всё не бесплатно. Так и стоит штакетник на метр в нашу сторону.
– Ну что там, метр, – небрежно сказал Иван
– Метр в ширину, а участок – двести в длину. Две сотки. Вот и считай, сколько картошки с двух соток. Скажи-ка, не лишняя.
– Смотря, какая. Можно и с двух кустов – ведро.
– Смотря, какое ведро…
Николай Францевич имел явное намерение и дальше клеймить соседа, Серегу Сойдёта, но тут во двор зашел рыжеволосый подросток лет тринадцати в яркой куртке и с ранцем за плечами.
– Добрый день, с праздником, с Красной горкой, – скороговоркой протрещал мальчишка!
– Здравствуй, Денис.
– Отец дома? – спросил Иван
– Ага, – кивнул Денис.
– Трезвый?
Денис смерил оценивающим взглядом Ивана и веско ответил:
– Как ты.
– Поди, лед долбит?
– Поди, долбит, – видно, что Денис не очень-то уважает отцовских друзей, а конкретно Бровкина вообще ни во что не ставит. – Или, как вариант, чинит сучкорез.
****
Отцу Дениса было тридцать лет всего – он рано женился. Захар сидел на маленькой самодельной табуретки посредине безнадежной пустоты, уткнув отвертку в ямочку на подбородке. Комната (она же прихожая, она же кухня) была бедной, известка на русской печке исчерчена глубокими морщинами. Между двух стульев натянута веревка, где сушится детское белье. У окошка в детской кроватке спит грудной ребенок.
Захар поскреб отверткой по рыжей щетине. На лице отражается догадка-открытие. Наклоняется к компактной бензопиле, стоящей у ног, что-то крутит в механизме.
Захар встал, поднял пилу, дернул стартер, сучкорез с противным визгом завелся. Захар с довольной улыбкой газанул два раза и заглушил. От рева пилы испугано заплакал ребенок.
Захар глянул в сторону кроватки.
– У, неженка хуев, – мрачно сказал он.
Из комнаты выскочила взбешенная жена Захара – Наталья. Женщина в теле, женщина сильная. На голове – белая косынка. Она с размаха огревает Захара полотенцем, ругается:
– Чё он делат-то!? Чё ты приташшил в дом?! Идиотина! Иди, давай!
– Я для кого это все? – огрызнулся Захар.
Потом не спеша одел фуфайку, вышел во двор, огляделся. Посмотрел с тоской на лед на фундаменте дома. Слегка покачал внушительную поленницу. Сам покачался.
Подошел к уличному туалету, потянул на себя дверь, она не поддалась. Тогда он с силой дернул дверь, та распахнулась, послышался вскрик. С той стороны двери за ручку была привязана нитка, на которой теперь болтался зуб. В сортире сидит средний сын Захара Андрюшка с отцовской ямочкой на подбородке и улыбается во весь рот, в котором теперь не хватает переднего зуба.
Захар передразнивает: «Гы-ыы!» – и видно, что у него тоже нет на этом месте зуба.
Андрюшка отвязывает зуб, бежит в дом в сенцы, запихивает зуб за плинтус, приговаривая: «Мышка, мышка! На тебе молочный, дай мне костяной».
****
В это время во дворе у Николая Францевича по-прежнему стоят хозяин, Иван и Денис. Николай Францевич листает ученическую тетрадь
– Это уже не учебная программа, – задумчиво произносит Николай Францевич. – Денис, пойдемте в дом. Тут надо подумать…
Иван смотрит в открытые ворота. Видит переулок, который вливается в улицу под углом.
– Ученика на «вы», – говорит Иван сам себе. – Меня никогда так.
****
Иван на несколько лет моложе. Он стоит у школьной доски и чешет свой белобрысый чубчик. Иван Францевич, сидя за учительским столом, произносит:
– Плохо, Бровкин. Очень плохо.
Иван незаметно лезет в карман, вынимает край шпаргалки, смотрит. Учитель дотягивается и легонько бьет Бровкина указкой по лбу.
– Тройку поставлю единственное за то, что ты интуитивно понимаешь демонов Максвелла.
Голос из класса: «Бровкин – демон». Иван грозит одноклассникам кулаком.
****
Иван из двора видит, как вдали в переулке едет большой черный автомобиль, направляющийся прямо к воротам Николая Францевича.
«Я топчу поле одуванчиков, я топчу поле одуванчиков!..», – надрывается песня. Иван решил, что музыка из джипа, но во время гитарного соло, автомобиль обгоняет впряженная в телегу белая лошадь несущаяся галопом. Под музыку повозка приближается и влетает во двор. В телеге сидит Серега Сойдет, рядом его друг казах Ермек, у которого в ногах стоит музыкальная колонка, откуда и гремит музыка. Ермек и Сергей – сорокалетние мужики, заспиртовавшиеся в юном возрасте – они прислонились друг к другу и будто спят. Серега в шапке натянутой до бровей, Ермек без шапки вовсе, он поднял воротник тулупа до ушей. Лошадь остановилась у второго крыльца, фыркнула, косясь на Ивана – вроде, оцени.
Мужики очнулись, Ермек выключил звук.
– И музыка их – старье, – ворчит Николай Францевич.
– Классика, – не соглашается Денис и следом за учителем уходит в дом.
Мужики, кряхтя, вылезают из телеги. Серега гладит кобылу по шее.
– Умница, домой вернула, чё автопилот. Хилари.
Серега смотрит на небо, говорит Ермеку:
– Там – восток, там – запад.
Они встают спина к спине. Серега лицом на восток, он снял шапку. Ермек достал из кармана и водрузил на голову тюбетейку.
Они зашептали каждый свое, Серега накладывал крестное знаменье, Ермек проводил ладонями по щекам. Лошадь недовольно вертела головой.
Иван тоже поглядел на небо. Тяжелое облако в форме овала с хвостиком напоминает запятую. Или девятку курсивом.
Сойдет и Ермек закончили краткую молитву. Серега опять надел шапку, казах убрал тюбетейку в карман. Смотрят друг на друга, лица страдальческие, похмельные.
– Ну как? – говорит Сергей.
– На хера я вообще родился? – вздыхает Ермек. – Короче, надо останавливаться! Похмеляемся самый кропаль и всё. Окей?
– Якши, мудрейший хан.
Пересекая двор, к ним подходит Иван. Он бросает окурок на землю и говорит:
– Салам алейкум, пацаны, Христос Воскресе.
В таком эклектичном приветствии Ермека смутил лишь один термин. Он возмутился:
– Нашел пацанов! Где пацаны-то? Я, между прочим, старше тебя и по возрасту и по званию.
Серега в это время, не отрываясь, смотрел на окурок, брошенный Иваном.
– А какое у тебя звание? – с картинным уважением спросил Иван.
– Высокое! Какое бы ни было, насчет подлечиться даже не спрашивай. Вчера шкулял.
– Вон ведро, – медленно проговорил Сойдет. – На крыльце пепельница. За крыльцом – еще одна банка. Но бычки он кидат на землю. Странно это. Вы не находите, Ермек-багатур?
– Да, – подхватил Ермек. – Лишь бы засвинячить. Это, еслиф че, наша земля.
– Общая степь, – вставил Сергей.
– Мы здесь живем, – Ермек вплотную придвинулся к Бровкину. – Живем повязанные страшной тайной… за нее на крест и пулей чешите. Чтобы, без России, млять, без Казахстана! Жить единым человечьим общежитием. Знаешь, План Ломоносова?
– Какого Ломоносова? – Иван отступил от Ермека. – Знаю.
Из колонки громко (Ермек от испуга голову в плечи втянул) прозвучало уведомление Инстаграм.
– По ходу, Шакира. – сказал Сойдет и полез в телегу, отсоединять провод от смартфона. – Спать пошла.
– Подписался на всякую попсу нерусскую, – недовольно сказал Ермек.
– Каталонцы – это испанские сибиряки! Свои люди.
– Я, как бы, спросить хотел, – сказал Иван.
– Спроси, – разрешил Сергей. – Все равно не нальем.
– Вы также и ездите на севера работать? А теперь, через когда на вахту?
– Пришел, намусорил, православный праздник испортил! – сказал Ермек. – Через скоро, блин, скоро уже.
– Можно мне тоже с вами? Хочу на вахту устроиться.
Серега пожал плечами.
– В сортире над очком устраиваются. А надо, поди, жить. Не пробовал?
А Ермек стал серьезным
– На самом деле, – сказал он. – Мы простые работяги и вопросов не решаем. Ты съезди в район, там эти вербовщики наши… Ленина улица, где почта. Там зазывалка висит. В конторе добро дадут, тогда посмотрим, как тебя в нашу бригаду перетащить. А так-то… на хрен тебе это надо? Это мы с Сойдётом такие, что деваться некуда. А потому что молодость просрали можно сказать. А ты Ванек… не ходил бы ты Ванёк … нашел бы, чем поинтереснее заняться.
– А каво? Все ж так делают. Деньги-то нады, а где их взять? – Иван достал из кармана пятирублевую монетку, показал Ермеку. – Все че есть. А работы нет. Только и остается, что на вахту. У меня и права есть, всё открыто, и корочки сварщика. Валить надо. Ни одноклассников, ни вообще моего возраста в Целинном, считай, не осталось. Все уезжают.
– Дурак совсем? – неприязненно воскликнул Сойдет. – Надо оно тебе? Молодой! Пока семьи, детёв нет, можно и дешмански обойтись. Найди себе дело. Поищи. Кто ищет, тот, поди, найдет. Прикинь чё как. Выйди из матрицы, Ванька! А вахта – это вообще рискованно. Вон Байдай на Камчатке на рыбе впахивал, дак не заплатили. Дали на обратный билет и досвидос. Зато теперь рыбу исть не может. Даже селедку.
– Я бы сейчас и без селедки накатил, – сказал Иван, с надеждой поглядывая на Ермека.
– Руби хвосты, Ермек- нойон!
Ермек, не послушал Сергея, достал из внутреннего кармана початую бутылку, подал ее Ивану.
– Только как отвердитель для рук, – сказал Ермек.
Иван сделал глоток из горлышка, занюхал рукавом; уточняя сорт напитка, спросил:
– Маде ин баб Маша Гоммершмидт?
– Маде ин Нурик-контрабас, – с гордостью сообщил Ермек.
– Он в долг дает?
– Только членам «Единой России».
Серега берет лошадь под уздцы.
– Я распрягу пока что. Еремей, огурцы достанешь с подпола, окей?
– Якши, Си-рожа.
****
Возле своего старенького, ушедшего до окон в землю домика, на облупившейся крыше которого сияют две телевизионных тарелки, сидит Захар. По левую руку от него стол, на котором разбросаны инструменты, и стоит ящик для дрели с набором сверл. Захар держит руки в карманах фуфайки и смотрит на улицу вдаль. Он задумчив без единой связной мысли.
Во двор заходит Иван. Ни слова не говоря, пожимает руку Захару, садится на лавочку по другую сторону стола.
Молчат.
– Не помешал? – спросил Иван после паузы. – Курить есть?
– Есть, – сказал Захар, не шелохнувшись.
Иван ворочается на лавочке, снимает и снова надевает шапку.
– Дай.
– На, – Захар некоторой задержкой достает из кармана сигареты и спички, кладет на стол. – Только с коцаной стороны чиркай, – предупредил о коробке.
– У меня зажигалка, – Иван лезет в карман и достает губную гармошку, чему удивляется, с усилием вспоминает. Потом дует в нее. – Музыкальный инструмент приобрел.
– Умеешь?
– Неа.
– Зачем брал?
– А че не брать-то по четыре сотни.
Захар кивнул, признав довод убедительным.
Иван поднял голову к небу, оно прояснилось, лишь облако-запятая фиолетовой кляксой висело на синем фоне.
– Масло опять подорожало, – сказал Захар с необычным радостным удивлением. Иван понимает, что речь не о сливочном или растительном масле.
– Пилу починил?
– Починил, – Захар скривился: починил-то починил, да ненадолго это.
– Давай пропьем.
– Давай.
Тут к ограде подъехал черный джип, который Иван уже видел сегодня. Из машины выходит длинноволосый человек с бородой и усами, подкрученными вверх. Он, одетый во все черное, похож на байкера. Сдвигает на лоб солнцезащитные очки.
Захар встает. Оказывается, он сидел на телевизоре строй модели с деревянным корпусом. Захар поднимает телевизор и несет к машине. Человек в черном в это время открыл багажник.
Захар, ставя телевизор в багажник, говорит:
– Ну, я предупреждал, что он не идет. И без шансов.
Человек ничего не отвечает, закрывает багажник, вручает Захару несколько купюр.
Человек сел за руль, отхлебнул из бутылки чего-то похожего на виски. Автомобиль скрылся, Захар вернулся к Ивану.
– Что за явление? – спросил Иван
– А это местный дурачок. Новый. Пока ты в армейке ошивался. В каждой деревне должен быть свой придурок! Хоть один.
– Ничего себе придурок. Тачка-то!.. огонь!
– Появился по зиме. Купил дом бабки покойной Шмаковой. Кто такой, никто не в курсе. Даже имени не знаем. Погремуха – Антиквар. Из-за того, что ташшит, че-та запасает, скупает по деревне всякое старье. Вот телек этот. У Кравчуков старый сервант, у Тесленок тоже какой-то сундук с говном. Ладно бы иконы старые выкупал, картины там, а он…. Тут либо кака-то тайна, либо край дебилизма. Да какая разница? На вот, – Захар протягивает Ивану деньги. – Шуруй в магаз. Вперед и с песней. Тем более, гармошка у тебя есть.
****
За тем же столом, через некоторое время, сидят Иван и Захар. На столе бутылка водки и полтарашка пива. Они чокаются гранеными стаканами, запивают пивом прямо из горла. Оба уже изрядно пьяны, разговаривают, не слушая друг друга.
Иван рассказывает об армии:
– А щас чё не служить? Год! Считай, дедов-то нету. Да я и пошел-то после технаря. То есть, сельхозколледжа. Чуть постарше уже. Но! Как себя поставишь, как себя поставишь. Мне там один тоже че-то там, а я говорю чё-оо…
Захар говорит о своем:
– Ты понимаешь? Ровно неделю назад как раз. Я ему говорю, ты что ж делаш, нехристь? На Пасху права отбирать! Целый майор. Уже умней надо быть. А этот индюк серожопый грит – «госудавфство уфтановило»…
У Ивана заплетается язык:
– Вот я полстраны объехал. А как бы я объехал, если б не армия? Да уж. Посмотрел мир. Считай Москва, Уфа. Ик- катининбур-ик! Едешь себе в поезде, в окно лупишь – красота. Самая красота, конечно, уже возле дома. Прям чуешь ее….У нас самые лучшие места.
А Захар злится:
– Да я сам виноват. Нельзя в праздник работать. Скалымить захотел. Поехал, еще и с похмела. А нельзя было выпивать, великий пост. Бог и наказал. И этот тут: «госудавфство уфтановило»…
Иван начинает вдохновенно врать, а Захар начинает верить его фантазиям.
– Летим, значит. Я смотрю вниз, – Иван поднес к глазам пальцы сложенные биноклем, посмотрел вниз. – Точно вон они. Терилисты! Под пальмами. Я в центр, – подносит к уху руку, сложенную на манер телефона. – Алё! Сергей Кужугетович! Нашли мы их. Глушим? Он такой: обязательно! Давайте, парни, наглухо их! И мы тут дыщь! Бущь!!
Иван берет горсть мусора, поднимает над головой и бросает вниз. Среди мусора прошлогодние семена клена, они кружатся, и сор падает красиво и медленно.
Возле стола неожиданно возникает Наталья, злобно и визгливо орет на мужа:
– Опять? Пьет опять!! А я думаю, че это он там делат-то? Думала лед у бани отэтавает. А они бухают тут!
Она берет со стола стакан и выливает на землю. Тогда Захар медленно поднимается и отвешивает Наталье вескую затрещину, от чего она отлетает на поленницу, которая рушится с одного бока. Наталья встает, молча уходит в дом, Захар невозмутимо садится обратно за стол и жестом предлагает Ивану разливать. А Бровкин это сцене хоть и не удивился, но все-таки несколько протрезвел
– Что уж так-то? – с еле заметным осуждением сказал Иван.
– Женишься – узнаешь, – протянул Захар и перевел тему. – Как у тебя, кстати, с Элиной?
– Да не понятно. Какое-то не то…Ледок, дистанция.
– Не дает?
– Че? А это… это да. Тут нормально. Я про поговорить. Пообщаться.
– Накаляет? Это понятно. Как еешнюю матушку по приколу выбрали главой, так ясно. Приняли в ряды че. Так что женись скорее, пока ей по масти мужа не нашли. А Катерина Петровна и с работой поможет. Хуже тёщи друга нет. Она, конечно, та еще, – Захар не смог подобрать характеристику словами, только напеть. – «Бери свою метлу, полетели на шабаш». Да и выглядит…. Как с ней Михалыч живет? А Элька тебя с армии честно ждала. Ни с кем не это, – без особой уверенности проговорил Захар
– Поживем, увидим, как там будет.
– Да не-ет! Если б дочка Катерины Петровны с кем-то это самое, я бы знал.
Наталья вышла из дома, принесла тарелки с огурцами и салом. Поставила на стол. Сказала тихо:
– Закусывайте. Хлеба нету, я щас лепешек наэтоваю.
Захар и Иван переглянулись, безмолвный разговор: «Видал? – Да. Уважаю»
Во двор зашел Денис, взглянул осуждающе на стол, закатил глаза.
– Че ты цокаешь? – строжится захар. – Дрова вон собери!
– А я их не разбрасывал, – огрызается Денис
– Не возгудай! Сказал – собери. А то я тебе, – Захар стучит пальцем по столу. – Санкции введу.
Денис ставит ранец на крыльцо и в тон говорит:
– Нарушение прав детей, между прочим. Тут может найтись на вашу голову ювенальная юстиция.
– Видал?! – обращается Захар к Ивану. – Ребенок! Пятнадцать лет мужику скоро. Права детей! Насмотрелся в Интернет. Ты понимаешь, всё в Интернете, да в Интернете, – Захар открыл ящик с инструментами наподобие ноутбука. – Пялит туда чего-то. Ему говоришь – хорош, так он в телефон! Смотрит и смотрит, водит там.
Захар захлопнул ящик, поводил пальцем правой руки по левой ладони, показывая, как негодный юнец водит по смартфону. Повернулся к сыну.
– В твоем возрасте не Интернет, а на девок смотреть надо.
– Смотреть – это уже в твоем возрасте. В моем – уже за гриву и к аппарату!
Захар сквозь смех говорит Ивану с восторгом:
