Максим Касмалинский
Политолог из ток-шоу
Так бы и лежал на этой печке. Только одеяло колит ноги сквозь пододеяльник. И пахнет спиртом, а на губах металлическая горечь, но в остальном – сплошное счастье, и глаза открывать нет нужды. Ощущать себя живым – умопомрачительная штука! Даже сквозь сон.
Никогда бы не подумал раньше, насколько важно быть в тепле. Особенно когда где-то снаружи мира снова зазвенела жестянка в унисон с шумом дождя, который опять зашептал: «Бывают места иные и тепло и сухо. Чаю может, чаю с мятой, чаю бессмертный».
Или это не дождь бормочет?
Была такая же дождливая погода, когда он возвращался домой со школы, где допоздна задержался на волейбольной секции. В четырнадцать лет носить с собой зонтик было не принято, как и шапку одевать при плюсовой температуре. А дождь был крепок. Голова начала побаливать, и он торопился, поэтому срезал расстояние где только можно, оказавшись, таким образом, в незнакомом дворе. Он шел быстрым шагом и только мельком взглянул в светящееся окно на первом этаже. Это была кухня, заполняемая паром, идущем от плиты, возле которой стояла женщина в халате с ложкой в руке. Она была одна, мешала в кастрюльке дымящееся варево и улыбалась сама себе. Он остановился и долго всматривался в чужую вечернюю жизнь. Женщина доставала из шкафа разные туески, бросала щепотки в кастрюлю, дула на ложку, пробовала. Наклонившись, регулировала газ, закрывала крышку, открывала. Когда женщина вышла из кухни, он переместился под следующее окно. Там в комнате стоял черноволосый мужчина средних лет, он был в майке и что-то говорил. Мужчина, кажется, шутливо кого-то в чем-то убеждал. Потом он сделал серьезное лицо и согнул руку, напрягая бицепс. А к нему подошла курчавая девушка потрогала мышцу и покачала головой. Потом они хохотали и обнимались. В следующем окне за столом перед тетрадками сидел мальчишка лет восьми, он облокотил голову на левую руку и смотрел прямо перед собой, губы его шевелились. Рука медленно сползла по щеке и палец школьника оказался глубоко в ноздре. Пусть учится. Очередное окно было наполовину занавешено, и ему пришлось искать удобный угол обзора. Там в креслах, стоящих рядом вплотную сидели перед телевизором старики. Бабушка вязала, а дед делал вид, что смотрит в экран, но на самом деле он засыпал, и очки его сползли на кончик носа.
Дождь раздирал макушку, вода стекала по лицу, он сжимал бровь и щеку, пытаясь стряхнуть холодные капли, но ничего не получалось. Он потянулся рукой. Вытер лицо.
Другая чужая рука сняла ему тряпку со лба.
– Очнулся что ль? – голос ломаный мужской и однозубая улыбка.
Сознание опять померкло.
Он щурился от фотовспышек и блеска собственной обуви, топчущей красную ковровую дорожку, обрамленную множеством респектабельных людей, которые все до единого были его поклонниками. Они тянули к нему руки, и он небрежно их касался, вышагивая с высоко поднятой головой к высокому мраморному крыльцу. Он завоевал свое право запрыгнуть на этот лихой пьедестал, к которому стремился всю карьеру. Среди верещавших фанатов он увидел Артура, который, как пастор, держал у застегнутой груди раскрытую книжицу. Я горжусь тобой, папа, сказал сын, я помолюсь за тебя. Навстречу шла супруга Лора, опустив голову в телефон, рядом – сестра Наталья. Привет, сказала жена, а сестра слащавилась сиропом – прибыль наша в этом году сверх ожиданий, будем выходить на международный уровень. На него прицельно направили софиты, стало больно глазам до самого затылка. На нижней ступеньке крыльца сидел сумасшедший Анджей. А тебе точно сюда, друг мой? – спросил он. Да, ответил Боб, только вот еще минутку посплю, он сел, потом лег и стал заворачиваться в красную дорожку. Она была плотной, очень колючей, а Боб завернулся настолько туго, что стало трудно дышать.
Тело проснулось, зудящее от света; он начал чесаться слабой рукой. Яркое солнце висело в голом окне, на стеклах которого расходились хиромантские трещины. Он лежал будто на плахе весь укутанный тряпьем. Работая плечами и ногами, Боб перешел в полусидящее положение и огляделся.
Это была вытянутая комната с единственным окном. У окна Боб увидел стол, заставленный посудой, среди которой преобладали бутылки и бутыльки. Сам он лежал на коротковатом топчане, упираясь левым плечом в прохладную стену с желтоватыми в ромбик обоями. Он приподнялся еще выше – стена, окно и стол, к столу приставлен стул со спинкой, левее – тяжелый на вид, цельный кухонный шкаф из нижней и верхних частей. В верхней части приоткрыта дверца, виден синий сверток. На правой стене обои были синеватого цвета, на стене висит черная кожаная куртка, упоительно древнего фасона, рядом массивный комод. Сзади Боба, напротив окна – деревянная дверь. Совершенно выбивающаяся из общей обстановки красивая люстра под потолком. Пол – деревянные доски, еле прикрытые небольшим ковриком. Опрятно, но катастрофически бедно. Ужасно! Так люди не живут. И еще: затхлый запах, запах нищеты.
Боб попытался выпутаться из одеяла. Вернее – нескольких одеял. Он обнаружил на себе черные с лампасами спортивные штаны и непонятного цвета футболку. Попытался сесть, и сразу закружилась голова. Выждав паузу, спустил дрожащую ногу на пол. Размякшее тело слушалось плохо, полнейшая слабость во всем. Почти во всем.
Усилия увенчались успехом – он с грохотом упал с кровати. В звучную дверь кто-то вошел, начал его поднимать.
– Ну, братан, зачем ты полез. Позвал бы.
Его опять положили и попытались укрыть.
– Мне… в туалет, – разряженным голосом попытался сказать Боб.
– Ну-у… тебе поссать? Я очень надеюсь.
Боб кивнул. Опять пропели дверные петли. Перед ним оказалось смрадное железное ведро со вмятым боком. Его посадили, ноги спустил он сам.
– Давай, ссы. Штаны снять?
Боб из последних сил замотал головой.
– Я… так… нет… туалет.
– До сортира я тебя не потащу. Да ссы ты! Стесняешься, что ль? Давай я отвернусь.
Отошел. Это был кряжистый мужичек с бурым лицом, черной порослью на голове, одетый в клетчатую байковую рубаху и камуфляжные штаны с клапанами карманов возле колен.
Боб понял, что в туалет не попасть, что оставалась делать? Это было неимоверно унизительно! И эта струя по ведру…. А следом – отвратно! – Боб не смог заправить в штаны, и мужик ему помог, оттянув резинку трико, потом ее со шлепком отпустив.
Мужик унес ведро, вернулся.
– Что, братан, тупой вопрос: где я?
– Где я? – голос свой-совсем чужой.
– Меня кличут Коля Тэтэ. Пистолет такой знаешь? А Тэтэ, потому что Тимофеев Тимофеич. Николай. А тебя как?
– Борис.
– Я тут пакетик лапши, – Тэтэ полез в шкаф, действительно достал оттуда пакет китайской лапши быстрого приготовления. – Тебе сейчас бульон надо.
Он достал из-под стола пластиковую бутылку, налил из нее воды в банку, в которую опустил спираль кипятильника. Вилку в розетку. Ждем. Я не знаю, братан, что тебя интересует: страна? Область? Мы с тобой в Тургороде. Ты, поди, так и подозревал? От души ты гуляешь, от души. Я ж тебя в лесу нашел, ты не тятя, не мама. Лежит такой. Рядом фунфырь фирменный. Заводской фунфырь. Ну, думаю, вот люди бухают! А чего ж тебя твои-то бросили в таком состоянии души. Ночами холодно уже, и дождь собирался. Я еще лоб потрогал… Я, ты не думай, по карманам ни-ни. Там мелочь была, но все тебе же и ушло на лечение. Так я трогаю, жмур, думаю. А ты наоборот горячий как уголь. Температура. Думаю, не бросать же. Не, ну если честно, хотел и бросить. Уходил уже почти что. А потом, что-то мысля: не по-божески это, накажет Бог. Забрал тебя. Это, видишь, я туда хорошо, что с тележкой пришел. Там в лесу стройка была, хрен ее знает, че за стройка. Там арматура осталась валяться, металл всякий, ну и так еще кой-чего. Я таскаю помаленьку, сдаю. Исть-то надо как-то. Ближе мне собирать нельзя. Ни металл, ни грибы, ни че. Участки там, все поделено-распилено. Договор кровью скреплен. Ну вот, братан, пошел я на дело с тележкой. Так что тебе повезло. Был бы без тележки, я б тебя не упер. Так и бросил бы. Вот видит Бог, бросил бы! Еще этот дождик по пути… вымокли мы с тобой как сволочи. Еле добрались. Я шмутки отдал Гальке постирать, так что надо будет ей поставить. Сам понимаешь, без бутылки такие дела… Она и так меня уже посылает, так я говорю, что не сам, а человек. Солидный человек, дорогую водяру пьет в лесу – развлекается так. А по карманам ни че не было! Да я и не шарил. Я только посмотрел, может чего полезное. Сказано: не укради. Я ж возле церкви бывает, Христа ради денежку прошу, не могу же я при этом по карманам. А металл он ничейный, его можно. Только далеко – херово. Ну и ты, братан, тоже не легкий, я тебе скажу. Весь день, считай, добирались. А че ты хочешь, тридцать почти что кэмэ. Я тебя по харе: где живешь? А ты в горячке, только стонешь, и то еле слыхать. А что оставалось? Вот к себе приволок… Мы ж люди, не звери. Еще думаю, а если помрет в моей берлоге, че тогда? Это ж хер объяснишься. Ну не закапывать же втихаря. Не по-людски получится. Давай тебя лечить. Скорая к нам не ездит, пришлось самому. Да и не взяли бы тебя в больницу без документов. Гальку просил, чтоб помогла, она говорит, идите на хер, бомжи. Ну, значит сам. Как я могу лечить? Спиртом и молитвой. Молитва – она большую силу имеет. Ну аспирин еще. Он не дорогой. А ты ни че не слыхал? А то было, что глаза открывал, когда я «Святый Боже» над тобой… Ты поисть-то смогешь? Или покормить?
Боб восстанавливал мельтешащие события: поезд, менты, могила в лесу, Стрельников. Пингвин из людей мэра. Три дня он провалялся в этом бомжатнике в забытьи. Но мужик! Если бы он его не вынес…. Хоть и бомжатник, но живой. Живой. И что делать? Телефона нет. Нет одежды, денег, документов, но главное – телефона. Как подать знак, попросить о помощи? На вопрос о телефоне, Тэтэ только улыбнулся желтым зубом. А куда идти? В полицию – нельзя. К мэру Леониду Константиновичу? Ну да. Давно лопатой не работал? Интересно, Сергей добрался? Что он сделал, когда Боб пропал? Самое лучшее – пока замереть. Подождать, когда силы вернутся. А там что-нибудь придумается.
Боб так и сказал Тэтэ: мне сейчас выходить не резон, давай я еще поживу у тебя до полного выздоровления, моя благодарность впоследствии будет грандиозна.
Конечно, братан, оклёмывайся, я ж вижу – солидный человек. Не выгонять же тебя теперь. Это тащить мужика в такую даль, чтобы потом выгонять? Не по-божески это.
Боб начал оклёмываться. На следующий день он уже ходил. По этому случаю был сопровожден Тимофеичем в туалет. Долго спускались со второго этажа по крутой деревянной лестнице, которая, казалось, разъезжается под ногами. Вышли на улицу, где Боб почувствовал на контрасте в какой душной вони он находился последние дни. Деревянный сортир был наклонен вперед, а прямо за ним начинался лес. Боб зашел в туалет боком, будто садился в спортивную машину. Но – странное дело – брезгливость его исчезла.
Боб начал осваиваться. Его временное пристанище находилось в бревенчатом доме на втором этаже. Здесь было восемь комнат и две общие кухни – на первом и на втором. В каждой комнате проживало по два-три человека, за исключением Тэтэ, который обитал один. Правда, теперь уже вдвоем. Туалет был на улице, по утрам к нему выстраивалась очередь, которая не выдерживала ожидания и через минуту разбегалась по кустам, коих, к счастью, вокруг было множество. Так же были сараи – длинное строение с дверями, на каждой из которых углем была нарисована цифра, соответствующая номеру квартиры.
Если выйти со двора, обойдя дом, то можно попасть на некое подобие улицы с похожими друг на друга двухэтажными развалюхами. Сейчас улица была засыпана ровным слоем опавшей листвы, на котором была протоптана тропинка, ведущая к ржавой водопроводной колонке. К колонке также нередко выстраивалась очередь. Это были пожившие люди, трясущиеся и грязные, их рты были сведены судорогой, каждое слово давалось с трудом, глаза их были глазами кукол. Подгорелые, тухлые, опустившиеся они машинально проживали день за днем, и не было от них никому радости, и их не радовало ни что, и солнце их не согревало, но они цеплялись за свое почти животное существование, толстыми ногтями, артритными руками цеплялись, набирали воды на колонке, собирали бутылки и жестянки, попрошайничали и воровали, покупали и варили муку, трахались и пили, засыпали. Просыпались не все.
На фоне этого контингента Тэтэ, Тимофеич Тимофеев выглядел эталоном интеллигентности и благочестия. В далекие годы он был военным, служил в восьмидесятых в западной группе войск и имел все перспективы прожить среднестатистическую нормальную жизнь. После развала Союза ему пришлось уйти из армии, но шансы на нормальную жизнь не только не пропали, а даже увеличились. Он женился, родил двух сыновей, успел побандитствовать, пробовал бизнесменить, в итоге осел в единственном тургородском охранном агентстве, имея к тому же определенный побочный заработок, благо при режиме сутки через трое времени для шкурных дел остается предостаточно.
А потом стало лень. Медленно, но верно, как гангрена, лень пожрала человека. Николай Тимофеевич исправно нес службу на складе, где высококлассно разгадывал сканворды, делая раз в час обход территории. Приходя домой, он отсыпался. Забросил халтуры, все чаще проводя время на диване перед телевизором. Кстати, Интернета он тоже был не чужд и одно время на компьютере старшего сына прилежно строчил комментарии на сайтах, где высказывал свое оригинальное видение по местным и общероссийским вопросам. Вяло занимаясь домашними делами, он нередко говорил себе: а что еще? Квартира есть, «Нива» стоит в гараже, зарплата идет, скоро пенсия. Пацанов выучить, а там они будут заботиться. Надо сказать, что и супруга Тимофеича разделяла его взгляды и периодически вздыхала: что уж там? Мы пожили. Детки в старости не бросят, да и Слава Богу. Было им в то время лет слегка за сорок.
Где царствует лень, там и скука – принцесса. Скучно было жить Тимофеичу, и иногда хотелось чего-то не понятно чего. Ярких впечатлений хотелось. А самое доступное средство? Правильно, Тимофеич начал пить. На самом деле своей жизнью прапорщика он уже был к этому достаточно подготовлен – умел уже и выпивать, и напиваться. Так что не было с ним этого стандартного пути алкоголика, когда сначала по праздникам, потом по выходным, потом перед ужином. Нет. Тимофеич забухал, как прыгнул, резко и влет. Нажрался с мужиками в гаражах, утром похмелился в гаражах, потом сидел в гараже и пил. Жена нашла его, устроила нудеж, получила в глаз и смылась. Жена его терпела около года. На работе сначала спрашивали: Николай Тимофеевич, что с вами? Может, что случилось? Может, чем помочь? А он: ну и увольняйте! Безо всяких просьб с его стороны ему давали второй шанс, еще одну попытку, последнее китайское предупреждение. В конце концов, выгнали. Сидел дома и пил. Жена еще тогда… была. Сейчас стыдно вспомнить перед женой стыдно, перед пацанами. Не мог не пить. Просто физически не мог.
Вот бывает, очнешься и думаешь: похмелится! Иначе голову развернет назад, иначе язык упадет в желудок. Пох-мелись! Пока не проснулись страхи, пока не ползет измена, пока не трясутся веки и губы, пока распахнутые егеря не гонят к суициду, похмелись! И на карачках на кухню и только бы было!!! Есть…. Попасть горлышком в губы, зубами зажать, влить… теперь удержать, отдышаться, разлепить глаза.
Чуть-чуть ожил, чую – дышу. Утро или вечер? В кармане лохмотья полтинника. Зеркало в прихожей, кто ты, панда? Зачем я вообще родился? Рычу, ругаюсь, плачу, долбанные шнурки! Ругаюсь примитивно, просто повторяю: «Сука, сука, сука». Ступеньки. Ступ – пень, ступ, пень. Аккуратно, лишь бы сердце не сблевнуть. В грудь подбородок, тротуарная плитка – тетрис под ноги, потом вдруг калейдоскопом сволакивает, увлекает внутрь. Щипаю себя за ляжку, боль отвлекает. Шаг, другой. Шаг, другой. Скорее всего, утро. Ну, или вечер, в крайнем случае. Главное, голову не поднимать, а то… Магазин. Где перила? Где перила, педрила? Вот тут бы в торговом зале прилечь. Денег безнадежно мало. Бутылка дешманского пива? Час жизни. Безнадежно мало. Боярка! Истинно российская рулетка. Левой рукой отрываю себе ухо, чтоб правая не тряслась, донесла до кассы; боль отвлекает. Как же сдачу взять? Надо взять. Подцепить монетки. Сука! Сука!! Сука!!! Еле как… Шаг, другой, тетрис, ступ, пень. Ключом в дверь? На глубоком вдохе, двумя руками. Щелк, щелк. Спрятался. А кто не спрятался, я не виноват. Линолеум на палубе волнуется в шторм. Отдышаться. Разбавил боярку в пивной кружке. Четок почти – нормально. Вдох из кислородного баллона на стокилометровой глубине. Кто откажется? Теперь можно жить. Поспать, а завтра завязать. Укрываешься липким узелком белья и зажимаешь уши. А за шторой, на балконе живёт зеленая лошадь, вон хвост видать. И отрубаешься, медленно падаешь в следующее утро. Или вечер. Или ночь. А потом все по новой.
И в таком коматозе несколько лет. С женой еще хорошо разъехались, что мне вот эта комната перепала. Все не на улице. На улице, братан, ничего впечатляющего. Был такой опыт. Я тебе скажу – начать жрать из помойки очень легко. То есть нелегко в первый раз, но когда уже брюхо липнет к позвоночнику, а ты видишь, как прохожий баклан бросает в мусорку кусок беляша… Он мясо выел, а тесто выбросил, мерзавец! Тут у тебя мозг не работает, только один инстинкт – пожрать. И ты хвать этот беляш! И бежать. Ты еще помнишь, что в городе тебя многие знают, что стыдно, что…. А потом все равно. Сейчас я меньше пью, надо еще как-то исть. Вот перебиваешься.
Пока по городу бродяжничал, нашел своих, узнал, что они даже фамилию сменили на женину. Пытался поговорить со всеми разом – нет контакта. Отдельно выкарауливал жену и сыновей – ничего. Видеть не хотят. Не то, чтобы ненавидят, а стал я для них никто, один из бомжей-алкашей. Все правильно. Кто виноват? Я сам и виноват. Хочется сказать, что виновата проклятая водка, но… че-то неохота мне так сказать. Кому надо мое самооправдание? Такие дела, братан, такие дела.
14.
Как только Боб поднялся на ноги, первым делом он открыл окно в комнате, чего не происходило очень долгое время. Ножом расковырял краску на шпингалетах и в щелях, бережно оттянул на себя створки, опасаясь, что стекло может осыпаться. Воздух в комнату входил неохотно, тогда он открыл настежь дверь и устроил сквозняк. Из груды ненужной ткани нащипал несколько тряпок и мыл, тер, чистил. Тэтэ только успевал ходить за водой. Мусора набралось три мешка – выставили пока в коридорчик.
Посмотреть на процесс уборки заявилась та самая соседка Галька. Трясла подглазными мешками, сказала пару жестких матов, принесла веник.
– Подметать вас полуебков не учили?
Боб вертел в руках веник, стершийся до половины.
– Скажите, Галина, у вас есть телефон?
– Кули ты мне выкаешь? – она достала из кармана халата маленькую кнопочную трубку. – Денег нет на нем. Звони еврейскими звонками. Как это? Вот те и как это. Закидуху делай… Ну такой же мудак, как Тэтэ! Делай гудок и сбрасывай, пусть перезванивают.
Боб набрал та трубе восьмерку. И тут он вдруг понял, что не знает на память ни одного номера. Он так хотел позвать на помощь, а оказалось, что…облом, сука! Хотя один телефон он помнил. Свой. Набрал. Абонент – не абонент. Ну здесь надежды было мало.
Когда Боб отдраил комнату и навел уют, – нашел на шкафу тюлевые занавески, постирал их в ведре с хозяйственным мылом и мокрые повесил на окно, – Тимофеич был несказанно удивлен.
– А ведь можно жить. А? Я тогда ворачиваюсь, – все это время, уступив гостю единственную лежанку, Тэтэ ночевал в креслице на общей кухне.
Неведомо откуда притащил он раскладушку и пару одеял. Устроил себе лежбище.
Ужинали за столом, макая картошку в соль, запивая густым чаем. Тимофеич глядел в окно, как в первый раз. А Боб был приятно уставшим и почему-то довольным, это чувство ему было вновь, он раньше никогда не выполнял физической работы своими руками.
– Нам бы еще телевизор у Симки отбить, – помечтал Тэтэ. – Вообще была бы лафа.
Симка, пятидесятилетний рябой хорек, отдавать телевизор отказался.
– Полторы тыщи возвращай, тогда забирай евошний ящик. С прошлого года должен, я еще прОценты не считал.
– Ты это… слышь, – Боб пытался подстроиться под здешний говор. – Я говорю, че отдам за Тимофеича, два косаря, но потом, а ты нам щас телек отдай. Как это… в натуре!
Симка пошмыгал носом.
– За пятихатку я тебе могу куртец достать. Тебе ж надо одёжу, – живя за стенкой, Симка был, конечно, в курсе, что у Боба проблемы с гардеробом.
– Мы подумаем, – пробурчал Боб.
Денег не было ни рубля, но самое скверное, что не было обуви, эти дни он ходил в старых пляжных сланцах. Ботинки Тимофеича ему не подходили по причине маленького размера, а Бобу хотелось выйти в город, хотя бы посмотреть, узнать новости. Да, новости. Если голод физический он худо-бедно удовлетворял из запасов Тэтэ картошкой и перловкой, то информационный голод мучил тем сильнее, чем дальше приходил в норму организм. Ничем серьезным Боб не заболел, а может его вылечил Тэтэ молитвой и спиртом, горячка была вызвана скорее всего нервным потрясением, которое постепенно сглаживалась более насущными проблемами.
Боб взял на себя обязательство приносить воды в общий умывальник. С ведром ходил на колонку, где иногда встречались незнакомые люди, которые не удивились и не насторожились появлением нового человека, видимо, новые люди периодически выпадали сюда, на окраину города, жизнь – есть жизнь. С полным ведром Боб возвращался к дому, поднимался на второй этаж и, встав на табуреточку, заливал воду в объемный бак над краном.
– Молодец, теперя мыться будем, – хвалил его Иван Сергеевич Береснев, ветеран и кавалер ордена Славы.
– Неполный, неполный, врать не буду, – шамкал Иван Сергеевич, он жил в своей комнате с самого рождения, сначала с родителями, потом всю жизнь с женой, ныне разбитой инсультом. – Бывает полный кавалер ордена, я – нет, не полный. Расскажу, ставь пузырек. А ведро со ссаками не вынесешь, сынок?
– Нет, – отказался Боб, и поганое ведро отправился выносить Тэтэ. Береснев получал пенсию, с ним надо было дружить.
– Почему Бересневу квартиру не дали? – спросил Боб у Тимофеича, когда вечером они лежали в комнате, давили на себе клопов и пялились со скуки в потолок.
– А чего бы вдруг? – лениво отозвался с раскладушки Тэтэ. – Это ж пиздеж, я так понимаю. Я ветеранов знал до хрена. Может сотни три видел ветеранов. Никому никогда квартиру не давали за здорово живешь.
– Много говорили об этом.
– Ты телевизор меньше смотри, – посоветовал Тэтэ. – Там тебе расскажут… Я, когда телек свой пропил, так даже лучше стало. Прям чувствую – умнею.
– Но ведь аварийные дома расселяют! Очевидно ясно. А этот расселить и снести надо было лет тридцать назад.
– Аварийные дома расселяют, только когда это выгодно, – поучительно сказал Тэтэ. – Земля нужна под застройку, например. Тогда снесут. Или живет в восьмиквартирнике последний ханыга, тогда они – власть эта – всей бандой прописываются в остальных квартирах. Причем прописываются со всей своей блядской родней. Человек по пятьдесят на комнату, а потом решают расселить, и уже каждый получает хату в новом доме. Власть делает только свою выгоду. Всегда.
– А ты, Тимофеич, оппозиция! Тебя надо в Москву отправить, митинговать, – с сарказмом сказал Боб. Но Тимофеич не понял иронии.
– Я б за революцию, если б толк был. А коль толку нету… Мы с тобой в глухомани живем, нам от революции ни жарко, ни холодно. Провинция мы, к тому же бедняки, к нам любая власть так и будет, кто бы там ни был… Для Путина мы – отродье, для Навального – шваль. Он еще есть этот Навальный? Я в той жизни читал эти расследования.
– Значит, провинция должна сама свою жизнь выстраивать. В чем проблема?
– Проблема, – Тимофеич поворочался со скрипом на раскладушке. – У меня напарник был, он раньше администрацию области охранял. Наслушался там. Так, говорит, замаялись наши чиновники в Москву ездить. Надо дорогу – в Москве решается, открывают лесопилку через Москву, закрывают лесопилку тоже через Москву. Была там плотина на водохранилище, наверное и сейчас есть. Так она начала протекать. Вот-вот прорвет и все затопит к херам. И надо ремонтировать срочно, а в Москве не разрешают. А самим нельзя – там, если что, штраф конский. Те в Москве говорят: мы вам денег на ремонт даем, а вы нам половину обратно. Наши говорят: какая на хер половина, сейчас плотину прорвет и поселок затопит! А те смеются: если поселок затопит, мы вам денег даем на восстановление, а вы нам половину обратно. Такая проблема. Это мне знающий человек рассказывал. Он там наслушался, охранников же за людей не считают – стоит и стоит какая-то херь. При нем спокойно все говорят.
На завтра Тимофеич вошел в комнату и протянул Бобу выгоревшее пальто с каракулевым воротником.
– Собирайся. Подмогнешь.
Они вышли из дома. Тэтэ катил свою тележку и выглядел куда приличней Боба, который был облачен в пальто и сланцы. Тимофеич ржал при каждом взгляде на спутника.
– Видел разных я бродяг, но такого!
– Куда идем, Тимофеич? – Боб от стыда прятал лицо в воротник. – В лес за металлом?
– Да нет. Гораздо ближе.
Но в лес они все равно попали. Прошли по тракторной колее километра полтора и оказались на асфальтированной трассе. Тут Тимофеич свернул и, громыхая тележкой, двинулся по обочине, Боб плелся за ним. Мимо в обе стороны пролетали легковые автомобили, приличные люди ехали по своим делам в город и из города, слушали музыку на магнитолах, обсуждали трудные задачи, листали айпады, звонили партнерам, и никому не было дела до двух бомжей с краю дороги. Если этим людям в машинах сказали бы, что этот нелепый ушлепок в пальто из шестидесятых на самом деле известный деятель, долгое время умело притворявшийся экспертом-политологом, никто бы не поверил. И Боб напрасно прятал рожу в воротник – никто его не узнает. А Тимофеича узнали: водитель лесовоза помахал рукой.
Через час они вышли из леса на поле. Серо-черная земля исчерчена параллельными бороздами, высокие в человеческий рост горы ботвы были расставлены диагональю, клочки сухой травы лениво катились движимые слабым ветром.
– Здесь картошку копали трактором. Трактором когда копают, всегда остается, – деловито сказал Тимофеич. – Вот тебе сетка, вот тебе ложка. И по борозде выбирай.
Сам Тэтэ подошел к куче ботвы и начал ее ворошить, перебирать, отрывать от стеблей редкие картофелины.
Боб присел на корточки, ноги зудели и мерзли. Но какой был здесь дивный ветер! Пахнущий травой, свежайший ветерок, омывающий лицо, небесный, очищающий, его хотелось залпом пить, хотелось есть этот воздух и наестся.
Боб ковырял землю ложкой, иногда находил картошку, в основном мелкую, но попадались и крупные клубни. Тогда он тихо радовался. Он приспособился ползти на коленях и обрабатывать сразу три борозды. Неизвестно по какой причине, но он решил, что должен набрать свой мешок как можно быстрее. А еще он вспомнил, что видел возле сараев бесхозную гнутую тяпку, только металлическую часть, без черенка. Надо тяпку прибрать, думал Боб, в следующий раз взять с собой. Много ли ложкой накопаешь? Ложкой мы лучше потом поедим. Исть-то надо.
Руки покрылись грязноватой коркой, носки под завязку набились землей, а Боб азартно рыл, волоча за собой уже тяжелый мешок. Набрали тележку картошки и еще две сетки в руках. Боб, глядя вдаль, озабоченно сказал, что надо бы с того края попробовать покопать, там много должно быть. С того края и тащить дальше, заметил Тэтэ. Ничего, смеялся Боб, это ничего.
Обратно шли дольше. Тимофеич запрягся в тележку, Боб с двумя сетками в руках гордо шел впереди, даже подбородок чуть-чуть задирал. А вслед проезжавшим легковушкам мысленно говорил: все-то вам легко и быстро, знали бы вы как она достается с трудом, еда.
Дома прибрали картошку, нагрели воды, стирали и мылись в тазике по очереди. Решили не ужинать. После стакана горького чая Боб упал на топчан и моментально уснул.
На следующий день Боб в общей кухне чистил картошку. Тэтэ сменял часть урожая на подсолнечное масло, лук и несколько помидоров, так что завтрак обещал быть царским. Прошаркал мимо старый Береснев, Боб рассмотрел его ноги и подумал, что в бересневскую обувь он бы влез. Надо попросить. И тэтэшную куртку одолжить, тогда можно будет выйти в центр. Прийти в гостиницу, девушка с ресепшена должна его помнить! Сказать, что ограбили и, как максимум, попросить денег взаймы. Как минимум, Интернет. Или, наоборот, главное – взять смартфон, через сайт связаться с конторой, пусть вытаскивают. Вопрос номер раз: а не сдаст ли девушка с ресепшена такого гостя хозяевам города? Что очень вероятно. Вопрос номер два: а можно ли доверять своей фирме? Роль Эндерса во всей этой истории пока не ясна. Жена… Лора есть в соцсетях, ей можно написать. Сын тоже вел страничку, но в последнее время забросил. Но на время переписки опять же встает вопрос номер раз. Значит, нужен Интернет, чей обладатель никак не связан ни с мэром, ни со Стрельниковым. Таких знакомых в Тургороде нет. А кому вообще можно доверять в свете последних событий? Неутешительный вывод: на данном этапе он может доверять только одному человеку – Тимофеичу Тимофееву, Тэтэ. Но он в данном случае бесполезен. Значит…нужны деньги. Это в первую очередь, но где их взять в сегодняшнем состоянии?
– Ты тока посмотри!!! – за плечом заорала Галька. Боб вздрогнул. – Слышь! Тэтэ-хуетэ! Иди сюда! Гляди, че твой апездол делает!
Прибежал Тимофеич. А Боб ничего не понимал, открыв рот, испуганно смотрел на Галину. Тэтэ взял из руки Боба нож, которым тот чистил картошку.
– Борька, ты чего ж творишь? – он показал на очищенную картофелину, приподнял из ведра ленту кожуры. Но Боб все так же таращил глаза в недоумении. – С такой очисткой нам ведро на раз поисть. Надо ж тоненько срезать.
– Кубиками хуярит! – возмущалась Галька.
Дошло. Толсто чистил. Косяк.
– Я последний раз картошку чистил еще студентом, – тихо сказал Боб.
– Тебе другие студенты ебало не разбили? – осведомилась Галька.
– Короче, братан, я не знаю, так нельзя, – сказал Тэтэ. – Короче, должен будешь. Согласен? Тогда похаваем, пойдем колымить. Бог даст найдем че-нить.
Они шли по частном сектору среди избушек и домиков, двориков и огородиков. Боб отказался одевать раритетное пальто, день был солнечный, можно и в свитере. За минувшие дни у него отросла жесткая борода, и он совершенно перестал волноваться по поводу своего сходства с неким телевизионным псевдополитическим деятелем.
Останавливались возле домов у калиток. Тэтэ вступал в переговоры с хозяевами: че работа есть? Недорого. Надо, смотрю, теплицу разбирать. Нет? Пойдем дальше. Нет, здесь жмотье живет. Туда… Эй, хозяин! Трубу на печке надо чистить? Рано? Ну я тогда через месяц… Нам, братан, хорошо бы к старикам наняться. Им самим тяжело и деньги у них водятся. Пенсия. Здравствуйте! Мир вашему дому. Не нужно ли забор поправить? С краю вроде провисает. Ну как не провисает, когда провисает. Давайте… все-все пошли, именно туда и уже идем. Злобная тетка! Наверное, несчастливая. О! Борька, есть джек-пот. Видишь, чурки привезли. Это нужно колоть. Иди, договаривайся. Че нет-то? Исть надо? Надо. Мне сегодня не везет, а тебе прифартит. Тут сосна и маленько, смотри, осины. Куба три… Короче, поколем за штуку, инструмент ихний. Начинай от полторахи и снижай. Не умею! А кто умеет? Тут, брат, ума великого не требуется.
