Иосиф Антонович Циммерманн
Чужбина
Отец и дядя по-праздничному одеты в рубашки из белого полотна с отложным воротником, на них черные галстуки, короткие жилеты с металлическими пуговицами и длинные желтоватые нановые кафтаны, которые почему-то назывались “городскими”, до блеска начищенные сапоги с голенищами поверх штанов, а на головах летние черные шляпы. Они в унисон весело напевают:
Под окном стоят телеги пред дверьми,
Мы едем с женами, с детьми!
Мы едем в славную страну,
Там столько злата, как песку!
Тру-ру-мо-мо, тру-ру-мо-мо,
Скорей, скорей – в Америку!
Бабушки, мама и тетя, а также все девочки Лейс, как по воскресеньям в церкви, красуются в одинаковых шерстяных с красными разводами юбках. Поверх белых бумажных рубах с длинными и широкими рукавами, собранными у кисти рук буерами, на них надеты короткие синие с блестящими пуговицами на шнуре душегрейки. Буфами в талии и вокруг шеи из-под этих корсажей выглядывали рубашки. У взрослых, плотно на шее висят белые или желтые бусы, которые мама называла кораллами. Головы девочек прикрывают вязаные чепцы, завязанные под заплетенными косичками, а у взрослых – под подбородком. На всех праздничные белые кисейные с большими цветами фартуки и низкие башмаки без каблуков, надетые на вязаные белые, а у кого и синие, чулки.
Люди в черных фраках, накрахмаленных манишках и кипенно-белых перчатках угощают их кофеем и бельгийским шоколадом…
Из полузамерзшего состояния бреда ее вывели оглушительные выстрелы. Это под окнами их отчего дома беременная председательша с пьяными комсомольцами развлекались, празднуя создание колхоза “Путь Ильича”.
– Vater! Was hast du uns angetan? – раздался беспомощный крик Амалии над занесенной снегом Волгой…
И вдруг перед ней, как из-под земли, появился парень, в котором она узнала сына деревенского кузнеца…
А жить-то было некогда
Амалия, с дрожащими от холода посиневшими губами, пожаловалась Давиду, что хозяйка колхоза отобрала у них дом и выгнала сирот на улицу.
– Как она посмела? – явно недоумевал парнишка.
– Скажи, ну куда нам теперь податься? – она даже не спросила, лишь обреченно констатировала.
За ее спиной разрыдались младшие.
Давид смотрел на беззащитную Амалию, на ее замерзших сестер и брата, и ему неистово захотелось им помочь. Но как? Спасательным кругом предстали пред ним добрые глаза Нины Петровны.
– Я знаю, где нам помогут, – был уже уверен Давид, подхватывая на руки младшего из семьи Лейс.
– Кожа, да кости, – вслух ужаснулся он.
В мальчике было чуть более пуда веса. Крепкий сын кузнеца даже не подозревал, что в этот момент он нес почти что своего ровесника. Двенадцатилетний Мартин был всего-то на два года моложе Давида.
Погрузив на сани семью Лейс с их колыбелью, Давид коротко дернул повод, и лошадь трусцой повезла их на левый берег замерзшей Волги…
Несмотря на поздний час к огромной радости Давида в окнах управления совхоза горел свет.
– Не спит еще! – с теплотой в сердце подумал Давид и вслух гордо пояснил сидящим в санях. – Наша начальница первой приходит на работу и последней закрывает контору. Ее зовут Нина Петровна.
– Нина Петровна, – хором повторили Лейс.
Ввалившись гурьбой в здание, Давид с порога выпалил:
– Надо помочь! Они бездомные.
Заведующая бегло оглядела новичков. Видимо, вспомнила тот день, когда Давид пришел устраиваться на работу в совхоз и с улыбкой по-доброму произнесла:
– Раз надо, то устроим.
Уже далеко за полночь, заперев двери управления на замок, Нина Петровна повела Лейсов селиться в общежитие для семейных.
Изначально оно даже не планировалось. Совхоз создавали для детей-сирот: два барака для парней и один для девушек. О семейных вообще не подумали. В то время тема семьи неохотно обсуждалась, а некоторые большевики пропагандировали советское безбрачие.
Но создать совхоз без взрослых оказалось просто невозможным. Многие из управления были уже женатыми и замужними коммунистами. Такие специалисты, как врачи, ветеринары и бухгалтеры тоже приехали сюда с семьями.
Как показала жизнь, идея безбрачия не повела за собой даже самых ярых и убежденных комсомольцев. В совхозе появились первые беременные девушки. Новые ячейки советского общества спешно регистрировали. Ради этого пришлось отправить человека в кантонный центр Зельман, чтобы тот привез бланки регистрации бракосочетания.
Вскоре из двух мужских один барак полностью стал семейным. Тонкими деревянными стенками его поделили на многочисленные маленькие комнатушки.
– Здесь должно быть свободное место, – Нина Петровна уверенно распахнула дверь одной из комнат.
В буржуйке догорали дрова, а обитатели давно спали крепким сном. Слышался многократный храп. Все кровати были заняты. Осмотревшись, управляющая толкнула в бок спящего на первой от двери кровати:
– Эй, оккупант, давай освобождай чужую жилплощадь.
Мужчина проснулся, сел в кровати, явно не совсем соображая, что происходит.
– Иди спать в свою семью, – поторапливала его Нина Петровна, брезгливо показывая на спинку кровати, – и портянки свои не забудь прихватить.
Насколько позволял падающий в комнату свет висящей в коридоре лампочки, Амалия осмотрела комнату. Помимо буржуйки, здесь вдоль стен стояло четыре кровати. Видимо, одна на семью. На угловой кровати по краям свисали даже пять пар ног.
– Здесь пока и поживете, – Нина Петровна указала семье Лейс на освободившуюся кровать, – располагайтесь. Остальное утром обсудим.
Амалия первой шагнула через порог комнаты, таща за собой семейную реликвию.
– А это у нас в совхозе сейчас очень кстати, – управляющая указала на качалку, – глядите, чтобы ее тут кто не прикарманил.
– Хорошо, – кивнула Амалия, тщетно пытаясь понять последние слова заведующей и не найдя ничего лучшего, добавила: – Она ж огромная, ни в какой карман не помещается.
Нина Петровна, сдерживая смех, прикрыла рот.
Она с одной стороны радовалась, что их коллективное хозяйство растет, что выпускники сиротских домов взрослеют, обосновываются в совхозе надолго и начинают пускать тут свои корни. С другой стороны, это прибавило головной боли. На повестке дня у руководства совхоза неожиданно появился вопрос – что делать с детьми? Пришлось в срочном порядке организовывать ясли, детский сад и школу.
Сестры Лейс оказались в хозяйстве как раз кстати. Марию и Эмилию оформили доярками, а Амалии выпало работать в свинарнике.
Кровать в семейном общежитии станет им домом. Позже Амалия даже сама себе не сможет объяснить, как они вообще там помещались. А ведь на соседних кроватях к тому же еще дети рождались.
Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Даже наоборот. Время в совхозе «Кузнец социализма» запомнится Амалии навсегда. Это будут самые счастливые годы ее жизни. Девушка могла тогда чистосердечно и обеими руками проголосовать за слова Сталина, написанные на плакате их сельского клуба: “Жить стало лучше, жить стало веселее!”
В совхозе, как в большой семье, делили пополам горе и радость, поддерживали друг друга как и чем могли. Колыбель Лейс пользовалась огромным спросом. Амалия порой даже не знала, где в этот момент стоит их люлька и чей ребенок в ней спит.
Мартина отправили учиться в первый класс семилетней школы. В селе Мюллер младшему Лейс не довелось сидеть за партой. Сироте попросту было не до учебы. Как найти еду – это был основной урок прошедших лет его юной жизни.
Первоклашки совхозной школы даже не подозревали, что сидящий рядом с ними маленький и тщедушный одноклассник, на самом деле был на пять лет старше их.
Мальчишку в бараке полюбили. Мартин после занятий в школе обычно играл с детьми и приглядывал за младшими в длинном коридоре. Сердобольные соседки за это подкармливали сироту и латали его поизносившуюся одежду. А один старик сапожник на каждый день рождения дарил Мартину обувь. То сандалии, то сапожки или валенки. И не имело значения, что именины у младшего Лейс были в середине августа, Мартин радовался и ждал этот день больше, чем волшебство украшенной рождественской елки, о которой так часто и с ностальгией вспоминали Эмилия и Мария, но о которой теперь на людях в советском обществе запрещалось даже говорить.
В совхозе в первую очередь приходилось работать. Бесконечно много работать. С утра и до поздней ночи: в трудах, в трудах. О другом как-то не думалось. Для Амалии даже стало сюрпризом, когда двадцатипятилетняя Мария и на год моложе ее Эмилия вдруг выскочили замуж. В тот год в их совхоз прикомандировали в числе геолого-разведывательной бригады двух братьев. Не очень-то и красивые сестры сумели повязать парней семейными узами и уехали жить в город Энгельс.
Можно смело утверждать, что Амалия, тогда как бы очнулась и впервые задумалась о своей личной жизни. Вернее сказать, о ее полном отсутствии.
Да, видимо, сказывалось воспитание. Она знала, что не подпустит к себе первого встречного, как учили ее бабушки. Но поиски единственного уже явно затянулись. На красивую Амалию заглядывались многие парни их совхоза. Но дальше этого дело не заходило. Ухажеры, если не сразу, то после первого свидания почему-то теряли к ней интерес. Она решила, что это из-за немецкой национальности. Но когда младшие сестры без проблем вышли замуж за украинцев, Амалия поняла, что не в этом дело. Она не знала тогда, что виной тому был ее земляк.
Давид быстро взрослел и все чаще и чаще обращал внимание на Амалию. Его взгляды теперь невольно задерживались на ее губах, шее, грудях и бедрах. Парень осознавал, что она старше его на девять лет, да еще и на голову выше. Но он хотел только ее и именно ее. Все его сны были только об этой девушке.
Не обошла Давида стороной и ревность. Он практически в каждом неженатом парне совхоза стал видеть потенциального соперника.
Единственный человек, которому Давид рассказал о своих чувствах, стал друг Ахат. Непобедимый в совхозе борец постарался успокоить Давида:
– Я ноги переломаю каждому, кто посмеет приблизиться к твоей девушке.
После подобного предупреждения все, кто имел взгляды на Амалию, начинали обходить ее за версту.
Люблю и точка! Ха-ха! Если бы это было так просто. Для кого-то это великое чувство, а для кого-то сравнимо с болезнью. Одни порхают от любви, готовые день и ночь не выпускать возлюбленного человека из своих объятий, не в состоянии насмотреться на его черты лица и надышаться его запахом. Другие наоборот прячутся, избегают с ним встреч, ломая себе голову вопросами: – “Мое ли? Достоин ли я этого человека или он меня?” От этих переживаний и голову ломит, и знобит, и в сердце побаливает, и живот, бывает, сводит.
Любят все же головой, а не сердцем. Хотя и ведем себя порой как полоумные, но осознанно выбираем желаемых: неуверенные – уверенных, “маменькины детки” – самостоятельных и авторитетных, некрасивые – красивых. Есть случаи, что ищут себе стопроцентно похожих. Это выбор головного мозга, а не просто учащение стучания сердечка!
Была ли любовь между Амалией и Давидом?
У них не было типичного периода ухаживания и бесконечных свиданий под луной. На это просто не хватало времени. У Амалии в свинарнике постоянный опорос и кормежка. У Давида одна хозяйственная компания сменяла предыдущую: ремонт тракторов, посевная, сенокос, хлебоуборка и пахота под озимые.
И все же любовь была, хотя и не сразу. Она проявлялась в повседневной жизни, в быту. Давид помогал ей: делился деньгами и продуктами, когда необходимо было, искал для ее братишки медикаменты.
В поле, как правило, работы завершались с заходом солнца. А в свинарнике трудились до глубокой ночи. Давид, накормив и уложив спать Мартина, каждый раз поджидал Амалию у ворот свинобазы. Провожал ее до общежития.
– Ты что, ухаживаешь за мной? – как-то спросила она его.
– С чего ты взяла? – вопросом скромно ответил ей враз покрасневший Давид. Благо было темно, и девушка этого не заметила. – Я же писем не пишу и в кино не приглашаю. Просто не хочу, чтобы тебя по дороге собаки покусали. Видишь, сколько их тут бездомных развелось?
Конечно же, Давид не был тем принцем на белом коне, о котором мечтала Амалия. Напротив. Он и ростом не вышел, да и по годам оказался юнцом.
Но она не хотела прямым отказом обидеть своего земляка. Как никак он помог ей в тяжелый момент. Да и принц-богатырь, за которым Амалия помчалась бы хоть на край света, все никак не хотел появляться на горизонте.
А Давид был всегда рядом, помогал и заботился о ней. Он, как тень, ходил за Амалией по пятам, но не притеснял ее и не требовал особого к себе внимания.
Лишь однажды, как бы невзначай, произнес:
– Я буду ждать, когда ты захочешь стать моей женой.
– Ты сперва в армии отслужи, – дипломатично ушла от разговора на столь щекотливую тему Амалия, – а там видно будет.
Геолого-разведывательные работы на территории совхоза осчастливили женитьбой Марию и Эмилию Лейс, но принесли с собой беду. Первые же бурения показали, что в степи неглубоко находятся большие запасы грунтовых вод. Поволжье считалось второй после Украины хлебной житницей СССР. Руководство немецкой республики поставило перед собой очень высокую цель – достичь или даже обогнать по уровню хлебозаготовок Украину. Решение этой задачи виделось в расширении и освоении новых пахотных земель благодаря орошению. Руководство совхоза «Кузнец социализма» тоже получило сверху указание: в кратчайший срок освоить все незадействованные земли.
– Они там что, читать не могут? – открыто возмутилась Нина Петровна. – Ведь геологи предупредили, что эти воды соленые и для земледелия не пригодны.
Никто в управлении совхоза ей тогда не возразил…
Давида среди ночи разбудила плачущая Амалия. Он был ошарашен тем, что она не побоялась появиться в мужском общежитии, да еще и в столь поздний час. Парень не успел сообразить, что происходит, а Амалия, обняв его и уткнувшись лицом в его грудь, рыдая, смогла лишь произнести:
– Нину Петровну арестовали.
Давид крепко прижал Амалию к себе и, не переставая, гладил своими шершавыми ладонями ее плечи и волосы.
– Ну, тише, тише! – успокаивал он ее.
Конечно же, в его голове сейчас били в набат все колокола протеста. Он не мог и не хотел верить в то, что их умную, добрую и трудолюбивую Нину Петровну можно было бы в чем-то обвинить и тем более арестовать. Но ему в этот момент еще больше было жалко Амалию и то, что она сейчас плачет. Как влюбленному мужчине ему было больно видеть ее слезы.
В какой-то момент Амалия очень четко, всем телом восприняла теплоту и особую нежность его сильных рук. Она подняла голову и посмотрела парню в его глубокие зеленые глаза. Беда с Ниной Петровной вроде отошла на задний план, и молодая женщина вдруг поняла, что Давид именно тот надежный богатырь, которого она ждала и искала. Она невольно потянулась к юноше и их губы обожглись горячим поцелуем. Вокруг все проваливалось в вечность.
Рано утром, найдя в мастерской заведующего МТС, Давид было бросился к нему, на ходу выкрикивая:
– Дядя Антон, за что?
Тот лишь строго зыркнул на своего воспитанника и, приложив палец к губам, демонстративно пошел восвояси. Про Нину Петровну в поселке никто ничего не знал и даже боялись об этом говорить.
Вскоре, на собрании жителей совхоза первый секретарь райкома ВКП(б) представил им нового начальника. Они тогда впервые услышали, что руководить ими теперь будет человек с должностью директора. Кстати, именно из его рук Давид в тот же день получил повестку призывника…
Давиду действительно исполнилось восемнадцать лет. Ему уже давно пришлось честно признаться, назвав свой настоящий возраст. К тому же его разоблачила Нина Петровна, у которой все и всегда должно было быть подтверждено документально. После знакомства в 1932 году на ярмарке с матерью и отчимом Давида она сделала соответствующий запрос в его родное село Мюллер, и ей оттуда прислали выписку из церковной книги. Она в тот же день вызвала Давида в управление и по-матерински надрала ему уши:
– Ты знаешь, что мне грозит за использование детского труда?
– Так я же первые годы и не работал, – отшучивался Давид, – в основном-то учился…
***
Трудно представить Давида Шмидта солдатом. Нет, военная форма на нем очень даже красиво смотрелась. Из-под гимнастерки выпирали широкая грудь и мускулы рук. Он был невысокого роста, с коротким торсом, в который незаметно переходила жилистая шея с высокой и широкой грудной клеткой, с узким тазом и с мощными выпуклыми ляжками мускулистых ног. Идеальная военная выправка и крепкая статура. Коренастая фигура говорила о большой силе. Короткая квадратная кисть мускулистой руки уже на взгляд внушала кувалдный удар. Он был смугл, круглолиц, с зелеными глазами, крупным носом и толстыми губами.
А отчего тогда было трудно представить его военным? Да потому, что в этом теле уживался самый миролюбивый характер. Как говорится, он и мухи не обидит. В совхозе никто не припомнит ни одной драки или склоки, в которой был бы замешан тракторист Шмидт. Не столько его крепкая осанка, сильные мышцы спины и рук с квадратными кулаками, скорее, спокойный и добродушный характер вызывал к нему всеобщее уважение.
Служить довелось ему в артиллерии водителем тягача “Коминтерн” с 122-мм пушкой в прицепе. Давид быстро разобрался в технике. Почти два года службы пролетели как одно мгновение, и он уже мечтал о том дне, когда наконец-то вернется домой и Амалия, как и обещала, выйдет за него замуж.
Сентябрьским днем 1939 года их полк подняли по тревоге и уже под прикрытием ночи они пересекли польскую границу. На артиллерийском тягаче Давид Шмидт въехал во Львов, где красноармейцам впервые сообщили о распоряжении Советского правительства “…взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии”…
– Теперь уж точно демобилизация! – ликовал Давид.
Он зря радовался. Почти без передышки им приказали освобождать народы Прибалтики. Это была скорее прогулка, или, как выражался их командир – “культурная война”.
На одном из привалов вблизи небольшого городка Тарту, на обочине дороги Давид подобрал потрепанную брошюру. Это был сборник стихов совсем незнакомого ему поэта. В краткой биографической справке красноармеец впервые узнал об эмигрировавшем из России в Эстонию поэте Игоре Северянине. Особенно Давида затронули строки одного из стихотворений:
В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
Лилитного, блеклого и неуловимого,
Где вьются кузнечики скользяще-налимово,
Для сердца усталого – так много любимого,
Святого, желанного, родного и близкого!
“Странно получается, – подумал тогда солдат, – если меня, хотя и немца, неудержимо тянет на берега Волги, а русский воспевает побережье Балтики, то выходит, что понятия “родина” и “чужбина” никак не связаны с местом рождения или национальностью”…
В Литве, Латвии и Эстонии им не пришлось даже пушки расчехлить.
Октябрь сменил ноябрь, а об увольнении не заикались. Запретили об этом даже спрашивать.
30 ноября объявили войну с Финляндией. Умные воеводы, видимо, все рассчитали: южная часть Финляндии летом становилась сплошным и непроходимым болотом и буквально кишела комарьем. Видимо, поэтому дождались начала зимы, когда все покроет солидный лед. Правда не учли типичные в этих краях лютые северные морозы. Сотни красноармейцев тогда полегли в промерзшую землю Карелии. Тысячам отморозило уши, руки или ноги. Давида же согревал его тягач и утепленные валенки. Через три месяца война закончилась. Ее так и прозвали – зимняя война. A Давида опять не уволили в запас.
Ему явно пришлось переслужить. За образцовое выполнение служебных обязанностей и примерную воинскую дисциплину Давиду, одному из первых в их части, присвоили нововведенное тогда в Красной Армии звание. Теперь уже ефрейтор Шмидт c нетерпением ждал возвращения домой. Его срочная служба длилась четвертый год.
Давид вернулся в совхоз весной сорок первого. Он первым же делом напрямую побежал в свинарник. В открытые ворота громко позвал Амалию. А когда она появилась в проеме, солдат подбежал, обнял ее и волнуясь спросил:
– Теперь-то выйдешь за меня замуж?
– Да! – искренне ответила Амалия.
– Обручальное кольцо я тебе позже сам выкую.
– А зачем?
– Так вроде положено, – недоумевал Давид.
– Приданое тоже положено, а у меня его нет, – рассмеялась Амалия, – даже еще больной братик в нагрузку. Где жить-то станем?
Давид пообещал, что обо всем договорится в конторе. Солдат запаса успел заметить, что в совхозе появилось много новостроек и даже целая улица семейных домов.
– Нина Петровна-то вернулась? – тихо и с надеждой задал он вопрос.
Амалия молча и отрицательно покачала головой.
Из конторы Давид вернулся сильно расстроенным. Ему не то что дом, даже постель в общежитии не дали. Отдохнуть после армии и войн тоже не получилось. В совхозе шла посевная. На счету был каждый работник. Тракторист Шмидт должен был на следующий же день отправиться на самое отдаленное от реки поле, где уже бурили скважины для орошения. Планировалось с их помощью в несколько раз увеличить совхозные посевные площади.
Свои нехитрые пожитки Давид перед службой оставил на хранение у Амалии. Побрившись и переодевшись в гражданское, он поздно вечером, как всегда, побрел встречать с работы Амалию. Та в это время закончила в пристройке молоть ячменные отруби для корма. С лопатой в руках она сгребала остатки зерна в кучу. Над ней горела лампочка, высвечивая ее светлое лицо с румяными щеками. От резких движений из-под цветастого платка выбились русые косы.
Давиду стало жарко. Его охватило огромное желание. Он обнял, прижал к себе и жадно поцеловал Амалию.
Влюбленные всю ночь не сомкнули глаз. В пристройке за дробилкой лежали на слое рассыпанного зерна и мечтательно рассуждали о том, как теперь заживут.
Знать бы им тогда, что это была их первая и единственная ночь. Один лишь только миг, который им отвел бог, в которого они тогда отказывались верить…
Утром следующего дня Давида увезли за двадцать километров на совхозные целинные земли. Уже по огромному расстоянию можно было понять, что работать ему там предстояло безвылазно до глубокой осени.
Но война нежданно внесла свои коррективы. В один из дней конца июня на удаленном от поселка поле появился посыльный. Немощный Мартин приехал на бричке и поведал механизаторам о нападении немецких войск. Давиду и еще одному трактористу требовалось немедленно явиться в сельсовет.
Лишь утром следующего дня конская упряжка привезла их прямо к зданию управления. Там уже клубили дымом моторы грузовиков. Большая толпа мобилизованных на фронт и провожающих их родственников и односельчан шумно прощались. В стороне стояла Амалия, державшая в руках рюкзак солдата запаса. Давид поспешил к ней.
Амалия была очень напугана. В ее глазах стоял страх. Давид обнял возлюбленную и почувствовал, что она дрожит.
– Ты что? – он нежно гладил ее плечи. – Не переживай так! Я уверен, что война быстро закончится. Как в Прибалтике или максимум через пару месяцев, как в Финляндии.
– Ой, страшно мне, Давидхен, – горячо шептала она ему на ухо, – Левитан ведь неспроста в первый же день назвал эту войну Великой и Отечественной. Боюсь, что это будет ужасно и долго.
– Вот увидишь, до озимой вспашки нас домой вернут.
– Я беременна, – потупив взгляд, полушепотом призналась Амалия.
Давиду враз снесло улыбку с лица. Он серьезно свел брови на переносице, еще крепче прижал к себе любимую и промолвил:
– Тем более с войной нам затягивать теперь нельзя. Вернусь до родов.
***
Призванных на фронт из Зельманского кантона на грузовиках отправили на железнодорожную станцию Саратова. Здесь их продержали более двух недель. Ночевали под открытым небом на привокзальной площади. Несколько раз давалась команда на погрузку в эшелоны, но в последний момент почему-то отменялась. Лишь в середине июля их наконец-то погрузили в товарные вагоны и повезли. На юг. Удивлению мобилизованных не было предела. Ведь война шла на западе страны, а их увозили вглубь.
Военное подразделение формировали в одном из лагерей Осоавиахима возле города Уральска.
– Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству, – прочитал Давид вывеску на проходном пункте.
Новобранцев первым делом наголо подстригли и вручили униформу. Дали день времени привести ее в порядок. Ушивали, подшивали, утюжили. Давид умело закреплял на каждой петлице по одному рифленому латунному треугольнику. Ведь он, вернувшись после армии в совхоз, ещё на окраине поселка сорвал их и спрятал в вещмешок. Постеснялся. А то еще в части сослуживцы подтрунивали над ефрейтором, называя его выскочкой и прихвостнем. А он ведь ни перед кем не выслуживался, делал свое дело, как их и учили – на совесть.
Ну да ладно с этим званием. Давида больше удивляло сейчас то, что вместо артиллерии или танковых войск механика и тракториста направили в пехоту. Это же и дураку понятно, что от него в другом месте больше было бы пользы. Поди пойми логику этих полководцев!
– Ефрейтор! – радостно проорал старшина роты Аникеев.
Давид вскочил по уставу.
– А я тут голову себе ломаю, как же один с желторотиками справлюсь? Будешь у меня командиром отделения.
– Товарищ старшина, я не умею! – стал отмахиваться Давид обеими руками.
– Научим, – равнодушно ответил ему Аникеев.
– Я лишь тракторист, – все еще сопротивлялся ефрейтор.
– Вот и хорошо! – уже раздраженно добавил командир. – Рычаг в руки и вперед!
Приказал через час построить отделение на проверку внешности.
Давид оглядел новобранцев и потребовал каждого наизусть выучить предложение: “Рядовой такой-то к проверке готов”.
За спиной Шмидта по росту построилось десять подчиненных ему красноармейцев: один русский, два украинца, шесть казахов и татарин. Никто из последних практически не знал русского языка. Они и в лагере продолжали держаться от «иванов» в отдельности.
Рядом с ним во главе второго отделения стоял казах. Выбор пал на него не случайно. До мобилизации Анар Кужабергенов работал преподавателем и отлично знал русский.
– Учить только тому, что нужно в бою, – громко, почти криком повторял свой приказ командир роты, обходя ряды новобранцев, – ни одной минуты потерянного времени!
За пару недель их натаскали в азбуке военной науки. По нескольку раз на день заставляли строиться: в две шеренги, повзводно, в колонну и фронт. Молодой политрук, лейтенант Федор Симоненко, усердно объяснял им июльское обращение к народу товарища Сталина. Потом раздали винтовки. Показали, как их разбирать и собирать. Ежедневно заставляли чистить и смазывать личное оружие красноармейца.
– Люби как мать родную! – был приказ. За потерю грозил трибунал.
Воскресным августовским днем все командиры и бойцы подразделений приняли присягу. В ночь на понедельник их спешно погрузили в товарные вагоны эшелона, который ранним утром уже убегал от восходящего солнца. С каждой минутой и километром все дальше на запад.
Давид мечтал увидеть Москву. Сожалел, что не получилось это сделать до войны. В этот раз он ее тоже не увидел. Только узнал от Аникеева, что они на скорости проскочили столицу и направляются в Новгород.
До Новгорода тоже не доехали. Разгрузились в Валдае и на подступах к нему второпях готовили позиции во втором эшелоне обороны.
Рыли окопы, блиндажи и соединения в нескошенном ржаном поле. Почти все в отделении Давида были жители сельской местности. Ему даже не пришлось скрывать свои навернувшиеся на глазах слезы. Они невольно текли почти у каждого бойца, который в этот момент саперной лопаткой вгрызался в чернозем, срубая на корню колосящийся стебель ржи. О чем может думать крестьянин, которому приходится уничтожать обильно политый потом хлебороба урожай?
– Опять быть голоду, – тяжело вздохнул Давид.
Все чаще до них доносились звуки далеких канонад, но про боевые действия они во втором эшелоне обороны узнавали только из сводок Совинформбюро.
Не было сомнений в том, что сражаться придется. Тяготило ожидание. Мимо их укреплений на запад шли колонны красноармейцев. Назад возвращались только телеги с тяжело раненными.
Давид решил, что про это сообщать Амалии не надо. В один из перерывов он раздобыл тетрадный листок в клетку и, часто слюнявя химический карандаш, на прикладе винтовки начал писать:
– Здравствуй, моя любимая Маля. Хочу сообщить, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. Я очень по тебе соскучился. Но ты мне пока не пиши. Мы скоро пойдем в наступление. Когда разобьем врага, если останусь жив, тогда тебе все расскажу. Я очень счастлив, что у нас будет ребенок. Главное, чтобы родился здоровым и с тобой все было хорошо. Если мальчик, назови Николаусом. В честь моего отца. А если девочка, то решай сама. Женщины в этом разбираются лучше. Надеюсь, что Мартина по здоровью на фронт не заберут. Какой-никакой, а тебе помощник. Низкий поклон всем соседям и совхозным кузнецам социализма. Ваш Давид Шмидт.
В первых числах октября их дивизию сняли с оборонительных позиций и отправили под Москву. До станции Малоярославец эшелон шел под бомбежкой. Разгружались и окапывались тоже под налетом вражеской авиации. На этом рубеже им предстояло защищать столицу.
Ночь перед боем была по особенному спокойной и тихой. В сапогах подходящего офицера отражалось тусклое сияние луны.
– Командир отделения ефрейтор Шмидт! – стараясь вытянуться по уставу, но не высовываясь из окопа, представился Давид.
– Вольно! – устало произнес политрук Симоненко и полусогнувшись в траншее подошел ближе.
Уступая дорогу юному офицеру, солдаты повинно вдавливали свои тела в ее размокшие стены.
– Еврей что ли? – спросил лейтенант.
– Никак нет! – недоумевал Давид. – Я русский немец.
– А-а-а-а! – задумчиво резюмировал офицер и продолжил. – Все к бою готовы?
– У нас, кроме винтовок, лишь по две бутылки зажигательной смеси, – начал было Шмидт.
– Не паникуй, ефрейтор! – перебил его офицер. – Приказано держать оборону до последнего!
И немного помолчав, тихо добавил:
– На рожон не лезть, но и отступать не смейте. Некуда далее.
На следующий день, после авианалета и артподготовки немцы перешли в атаку.
– Держаться до последнего, – не приказал, а попросил бойцов отделения ефрейтор Шмидт.
Первое наступление отбили, но ближе к полудню на них пошли фашистские танки. Много танков. Их дальнобойные орудия с большой точностью дырявили линию защиты батальона. Нельзя было поднять головы. От холодной и сырой земли у Давида онемела левая щека.
Первый из их взвода не выдержал. Побежал. К немцам! С поднятыми руками. Ему вдогонку смертоносным огнем понеслись все пять пуль магазина винтовки.
Некоторые надеялись спастись, побежав в сторону тыла.
– Один, два, – с ужасом считал ефрейтор.
– Назад! – с горечью и досадой надрывался справа командир отделения Кужабергенов.
Но дезертиры ему уже не повиновались. Фашистский пулеметчик короткой очередью настиг одного из спасающегося бегством. Другого свои, из второй линии обороны, расстреляли в грудь.
