Иосиф Антонович Циммерманн
Чужбина
– Ты хоть свою речь для митинга выучил? – спросила она Давида.
– Конечно! – кивнул тот.
– Смотри у меня. Ты ведь сегодня наш главный герой. Сам, наверное, видел, сколько людей приехало на тебя полюбоваться. Ты уж не подведи!
– Не переживайте, – по-взрослому сказал Давид и перевел родственникам слова начальницы.
До митинга оставалось два часа, и Давид потащил мать с отчимом в совхозную мастерскую, где с гордостью показал тракторы, на которых он работает. Сын все время и неугомонно рассказывал о том новом, что он успел пережить и узнать за последние годы.
Мать явно смущалась, потому что к ее сыну постоянно подходили рабочие мастерской, жали ему руки, похвально хлопали его по плечу и что-то говорили на русском. И лишь один взрослый высокий мужчина со свернутой газетой под мышкой обратился к нему на немецком языке:
– Der Traktor vom Prochor startet nicht. Wirf bitte einen Blick drauf47.
– Дядя Антон, давай не сейчас, – попросил Давид, – ко мне родители приехали.
– Хорошо, только не забудь, пожалуйста, – Антон в упор рассматривал гостей.
Отчим и мать переглянулись. Они понимали, что Давид подрос и даже повзрослел за три года, но не ожидали, что он стал настолько требуемым, чуть ли незаменимым специалистом.
Потом тройка прямиком направилась в столовую. Давиду очень хотелось познакомить родителей с другом Ахатом.
Правда, пообщаться им не удалось. На кухне сегодня был полный аврал: варили, жарили и парили не только для своих, но и для многочисленных гостей ярмарки. Повар Назарий, выкроив минутку времени, подсел к Шмидтам с тарелкой еще горячих пирожков с картошкой и тремя кружками компота.
– Побалуйте себе, я зробив це сам, – предложил он, вытирая тыльной стороной ладони выступивший пот с покрасневшего от работы лица.
– У вас очень хорошо тесто получилось, – сказала Мария на немецком.
Давид перевел и, погладив мамину руку, посмотрел ей в глаза и тихо добавил:
– Ну мама, у твоих штрудлей тесто лучше получается. Правда!?
– О! – пробасил одессит, услышав знакомое слово. – Штрудель! Я теж можу їх спекти. Делов-то: яблоки, мука да корица.
– Какие яблоки? – очень удивился Давид.
– Ну які вони! Ті шо в рулоні. Пироги з яблуками.
– Да нет же! – возразил Давид. – В наших штрудлях яблоками и не пахнет.
Он перевел разговор родителям и все трое рассмеялись.
– Штрудли – это тушеное мясо с квашеной капустой, картошкой и сверху с парными рулетиками из теста. – Давид воочию представил себе, как мама подает на стол его любимое блюдо, а по дому витают такие чудесные ароматы, и из казанка задорно выглядывают пышные пенечки штрудлей. – Кушать можно без хлеба. Вместо хлеба эти самые штрудли.
– Жити століттям, вчитися століттям! – сказал на прощание, вставая из-за стола Назарий. – Запитайте у мами рецепт цих штруделів, ми будемо робити їх для цілого радгоспу.
Сидя за столом и с умилением поедая угощение повара, Давид заметил, что отчим нервничает и ерзает.
– Что-то не так? – напрямую спросил он Детлефа.
– Да нам на ярмарке надо кое-что купить. Боюсь, что разберут, пока мы тут сидим.
– Не переживай! Год был урожайным, на всех хватит. Не в лавках, так на складе найдем все, что вам надо.
После небольшого перекуса, Давид с Марией и Детлефом поспешили к дому управления, где уже собрались жители совхоза и гости ярмарки. На сколоченной из свежих досок сцене уже стояло все управление совхоза. Заметив Давида, Нина Петровна демонстративно помахала ему рукой:
– Давай, поднимайся сюда!
Она предоставила слово победителю соцсоревнования, Давиду Шмидту.
Все дружно зааплодировали. Молодой комсомолец, смущаясь, подошел к высокой, покрытой красным материалом трибуне. Он сразу понял, что будет за ней смешно выглядеть и поэтому лишь встал рядом.
Мария с Детлефом, стоя в первом ряду среди собравшихся, не отрываясь, смотрели на Давида. Он снял фуражку. Волосы опять разлетелись во все стороны. Ветер будоражил его черные кудри. Парнишка теребил в руках мятую кепку. По всему было видно, что, впервые находясь на трибуне, он стесняется и никак не может сосредоточиться. Юный оратор пытался начать свое выступление, но ему постоянно что-то мешало: то закашляет, то поперхнется.
– Давай, Давид, не робей! – крикнул кто-то из толпы.
И действительно, с парнишкой произошло что-то невероятное. Он вдруг собрался, вспомнил свою зазубренную речь и начал говорить увереннее. И чем больше Давид говорил, тем его речь становилась более стройной, отличающейся своеобразным изяществом и достоинством. Он обращался к слушателям всем телом, а не только головой и губами! Каждое слово о том, как и чего он и его товарищи по совхозу смогли добиться, молодой комсомолец уверенно подтверждал жестикуляциями. Взмахи его рук напоминали движения дирижера оркестра.
Мать и отчим практически ничего не понимали, о чем говорил Давид. Но чем громче ему аплодировала толпа, тем тяжелее наваливалось на них чувство стыда. Они хорошо понимали, что в этом празднике чествования сына и пасынка не было и грамма их личной заслуги и участия. Но уйти, не попрощавшись, они все же постеснялись.
После митинга Давид повел мать и отчима по рядам ярмарки, растянувшейся от поселка до самого берега Волги. Родные почему-то передумали что-либо покупать. Отчим невнятно пробормотал, что нужную деталь для сеялки он и сам сможет сделать. А мать вдруг решила, что покупать поросенка, ради которого они приехали сюда, накануне зимы не выгодно – разоришься на кормах.
Давид не догадывался, что отказы родителей попросту были поводом покинуть совхоз как можно быстрее. Больше всего на свете Мария и Детлеф боялись одного, что вдруг, сейчас к ним кто-нибудь подойдет и спросит:
– Что ж вы пацана из дома выгнали? Посмотрите, каким он стал! Все родители мечтают иметь такого ребенка.
Чувство стыда завладело ими в эти минуты, и совесть грызла изнутри. Ноги сами быстрее и быстрее несли обоих к берегу, как им казалось, к спасительной лодке. Давид едва поспевал за ними.
Лишь однажды Мария задержалась у прилавка с высокими горками отборного картофеля. Она бережно взяла в руку один бледно-розовый плод, равномерно усыпанный десятком красных глазков, и восхищенно произнесла:
– Боже, какая красота. Как на подбор: яблочко к яблочку!
– Этот сорт у нас здесь называют «Лапоть», – стал расхваливать свой продукт продавец, – очень хороший! Неприхотливый. Куда не бросишь, везде взойдет. Советую взять на семена.
Мария посмотрела на Детлефа, но тот категорично повертел головой и пошел дальше. Супруга поспешила за ним.
Отпускать родных с пустыми руками Давид счел неприемлемым.
– Ефим, у тебя есть мешок? – обратился он к продавцу. – Насыпь мне два ведра. Деньги я тебе потом занесу.
Давид с легкостью забросил покупку себе на плечо и поспешил догонять мать с отчимом.
На берегу Волги их ждал знакомый рыбак в новой лодке. Давиду стало жутко стыдно за свою давнюю кражу, но он не подал виду. Сосед радостно приветствовал подросшего пасынка кузнеца, видимо, не подозревая, что тот причастен к пропаже его старого суденышка.
Мать на прощание обняла Давида и прошептала:
– Ты прости меня, пожалуйста!
У Давида подкатил ком к горлу, и он не смог ничего сказать в ответ. Ему вдруг захотелось сесть в лодку и поплыть с мамой на другой берег, в отчий дом. Но это было лишь секундное желание. Он осознавал, что стены, в которых прошло его детство, родными ему уже никогда не будут.
– Не забывай нас, приезжай к нам! – громко сказала Мария и обернулась к мужу. – Так ведь, Детлеф?
– Да, конечно! – принимая мешок с картошкой, отчим пожал Давиду руку. – Может, и моим оболтусам насчет работы что посоветуешь.
Лодка отчалила, а Давид, не оглядываясь, побежал прочь. Ему меньше всего сейчас хотелось расплакаться у всех на глазах как мальчишка.
***
В среднем Поволжье зима оказалась как всегда холодной и снегообильной. Уже к середине декабря, ведь к этому времени морозы опустились ниже двадцати, Волга покрылась льдом.
Давид находился в помещении правления совхоза, как вдруг где-то недалеко раздались мощные взрывы. Задребезжали стекла окон. Нина Петровна пояснила, что на противоположном берегу, в селе Мюллер, создают колхоз и взрывают церкви. Комсомольцу и атеисту Давиду отчего-то стало немного жаль эти родные готические кирхи и очень обидно за тех мастеров, кто своими мозолистыми руками возводил над Волгой высокие красивейшие храмы, кто расписывал их стены и кто жертвовал свои сбережения на убранство и позолоту.
– Ну а здания-то здесь причем? – вырвалось у него. – Могли бы там контору или клуб сделать.
Давид не стал рассказывать, что его прапрапрадед выковал перекладины и растяжки, державшие на колокольнях этих церквей божьи набаты.
– А ты не хочешь мать с отчимом проведать? – как бы невзначай обратилась Нина Петровна к Давиду. – Нам поручили взять над колхозом шефство. Туда уже прислали из Саратова комсомольцев. Зимой они там без кола и двора. Им даже спать негде и не на чем, не говоря уже про еду. Отвезешь туда муки, картошки и тушу свинины. Из одежды четыре стеганки и столько же пар валенок прихвати.
Давид с радостью согласился. Он смотрел на заведующую и тайно улыбался, потому что на Нине Петровне был надет белый, вязаный тонкой паутинкой платок, который он подарил ей неделю назад на день рождения.
– Поедешь завтра спозаранку. Переночуешь и обратно.
Выехать рано утром на следующий день не получилось. Сцепления оглоблей держались лишь на честном слове. Давид представил себе картину, как это будет выглядеть, когда они сломаются посреди снежной дороги через реку и ему одному придется тащить сани на своем горбу. Пришлось задержаться. Пару часов ушло на то, чтобы разобрать и перековать в мастерской проржавевшие части.
– Теперь полвека будут держаться, – самодовольно рассматривал свою работу Давид.
Тяжело нагруженные сани шефской помощи новорожденному колхозу лишь после полудня добрались до места назначения. Давид хорошо ориентировался в родном селе Мюллер, но беда была в том, что практически никто из односельчан еще не знал, что у них будет колхоз, а тем более кто станет им руководить и где расположилась их контора. К тому же напуганные взрывами церквей многие вообще не откликались и не открывали двери.
Зимой солнце прячется за горизонтом очень рано и быстро. По ярко засветившимся на утопающей в темноте улице окнам одного из домов Давид догадался, что именно там должен был расположиться штаб комсомольцев. И он оказался прав. Хабалистая, явно на сносях начальница, расписалась в получении товара, а трое полупьяных мужиков небрежно сбросили с саней прям в снег баулы и мешки совхозной помощи. Давид укоризненно посмотрел на них, хотел было что-то сказать, но лишь махнул рукой и дернул уздечку. Лошадь неспешно тронулась, легко передвигая по улице, занесенной снегом, пустые сани.
Отчий дом он, конечно же, нашел без труда. Подъехав вплотную к крыльцу, Давид, не распрягая, привязал лошадь к поручням перил, с досадой отметив, что их древесина совсем прогнила и давно нуждается в замене. Благо он хорошо знал послушный нрав совхозного тягача, которого можно было привязать к подорожному мотыльку и быть уверенным, что лошадь как прикованная останется там стоять.
Лишь в одном окне дома еле заметным виднелся блеклый свет керосиновой лампы. Давид дотянулся до его нижней рамы и постучал. Видимо, не очень громко, потому что ему долго не открывали. Он подошел к двери и уже кулаком забарабанил по ней. Через какое-то время послышались шаркающие шаги и раздался недовольный голос отчима:
– Кто там?
– Да открывай уже! – весело прогорланил Давид. – Заморозить гостя хотите?
– Что-то случилось? – Детлеф впустил пасынка в дом и, лишь коротко пожав ему руку, добавил: – Почему на ночь глядя?
– Меня по делам в ваш колхоз прислали. Вот напоследок и к вам решил заглянуть.
– Значит, и у вас уже про наше горе знают? – пробурчал себе под нос отчим.
– Ты о чем? – недоумевал пасынок.
– Да про эту чертову коллективизацию.
– А что так грустно? – спросил Давид. – Работать вместе-то надежнее. Вы же сами видели, как у нас в совхозе все налажено.
Мария молча подошла, обняла сына и помогла ему снять стеганку. Давид поспешил вывалить на стол содержимое своего вещмешка. Он вчера в последний момент перед закрытием совхозной лавки успел купить кое-какие сладости и консервы. А еще два куска хозяйственного мыла.
– Может, пригодиться в хозяйстве, – он протянул их маме.
– Еще как! – всплеснула от радости Мария. – Ты присаживайся за стол, я сейчас тебе супу налью.
Из соседней комнаты вышли трое сводных братьев. Их явно интересовал не столько Давид, сколько его гостинцы.
– Так вы уже вступили в колхоз? – спросил, усаживаясь за стол гость.
– А нас разве спрашивали? – возмущенно ответил Детлеф. – Всех несогласных в тюрьму посадить пригрозили. С конфискацией земель и имущества.
– Нам-то бояться нечего, – подала голос мать, – у кузнецов никогда особо земли-то и не было. Разве что огород в десяток аршин.
– Дура ты, – не сдержался Детлеф, – если односельчане земли в колхоз отдадут, то им и кузнец будет не нужен. На что тогда жить станем?
Мария поставила перед сыном тарелку с супом.
“Пустые щи”, – разочарованно подумал Давид, успевший за день очень проголодаться.
Мария заметила его блуждающий взгляд по тарелке и, тяжело вздохнув, полушепотом призналась:
– Мы снова голодаем. Твою картошку на семена до весны не получилось сохранить.
Давид пожалел, что не прихватил с собой мешок овощей. Этого добра в их совхозе было предостаточно.
– В колхозе вам будет легче жить, – убежденно произнес Давид, – если все земли вместе сложат, то без техники их не обработать. А там железо, значит, и кузнецы нужны будут.
Никто не поддержал его, но и не сказал что-либо против. Давид молча и спешно дохлебал щи. Понимая, что разговор не клеится и как-то все затянулось, он неожиданно сам для себя вдруг произнес:
– Ну, знаете, мне пора.
В глубине души он хотел и надеялся, что отчим начнет его уговаривать остаться ночевать, а сводные братья кинутся распрягать лошадь, и мать постелет ему спать в теплой пышной перине из гусиного пуха. Но ничего подобного не произошло. Вместо этого Детлеф встал из-за стола и разведя руки холодно произнес:
– Ну раз пора, то, конечно, надо ехать.
Закурив папиросу и накинув на плечи полушубок, отчим вышел в сени.
Мария растерянно посмотрела на сына и лишь тяжело вздохнула, дав понять, что она в этом доме ничего не решает.
Давид хотел было обнять мать на прощание, но вместо этого только как-то нелепо похлопал ее по плечу и вышел на улицу.
Застоявшийся продрогший конь рысцой понес сани прочь от дома, некогда дорогого сердцу юноши.
Уже через несколько минут они достигли берега Волги. Небо сияло тысячами звезд. Мягкий свет полнолуния отражался в белоснежных сугробах. На километры, как на ладони, просматривалась вся округа – так светло может быть в зимнюю ночь.
За спиной неожиданно раздались выстрелы. Испуганная лошадь рванула и в одно мгновение вынесла сани на покрытый снегом лед реки. Давид оглянулся в сторону села, где послышался гогот уже знакомых пьяных комсомольцев.
– Vater, was hast du uns angetan48? – в тот же момент раздался с берега сердечный девичий вопль.
Давид резко натянул вожжи, и конь послушно остановился, утопая своими голенями в снегу. Подросток слез с саней и поспешил в сторону, откуда ему послышался громкий крик.
Подойдя поближе, он заметил под ветвистым голым деревом на берегу реки четыре укутанные фигуры.
– Что случилось? – на немецком спросил Давид. – Могу я вам помочь?
Лишь тихое всхлипывание горемык послышалось в ответ.
– Амалия? – пригляделся внимательней юноша. Он узнал в ней девушку-швею. – Я Давид, сын кузнеца. Ты как-то моей маме перекроила платье.
– Добрый вечер, Давид, – сквозь дрожь все еще боролась со слезами девушка.
– Какой к черту добрый?! – возмутился он. – Что вы здесь делаете, на морозе?
Амалия. Вскрик над Волгой
День рождения Амалии выпал на очень жаркий понедельник, 19 сентября 1910 года, о чем часто потом рассказывала ее мама.
Мария-Магдалена днем раньше вопреки запрету родной матери, католички Анны-Розы, была со свекровью на богослужении в лютеранской церкви приволжского села немецких переселенцев Мюллер. Пастор убедил ее, что беременной можно и нужно бывать в Храме Божьем. Прежде всего, чтобы поблагодарить Всевышнего за бесценный дар в виде младенца, сердце которого бьется у нее в утробе.
А на следующий день, рано утром, прямо в начале трудовой недели Мария-Магдалена разрешилась. Можно подумать, что новорожденной именно поэтому досталось имя Амалия, что в переводе с древнегерманского означает “трудолюбивая”.
Но не все было так просто. Именно бабушка Анна-Роза настояла на том, чтобы новорожденную назвали католическим именем Амалия. Отец ребенка Георг, хотя и был убежденным лютеранином, все же не стал противоречить своей теще. Он думал, что их первенца назвали Амалией согласно церковному календарю именин святых и покровителей. Что тут спорить? Хорошее имя.
И только Анна-Роза связывала с этим именем больше, чем оно само по себе значило. Она на смертном одре признается почти совершеннолетней внучке, что священнослужитель католической церкви поведал ей другое, латинское толкование имени Амалии, которое означало: «достойный противник». Анна-Мария не могла простить своей дочери, Марии-Магдалене, которая вопреки всем правилам и уговорам решила выйти замуж за лютеранина Георга Лейс, да еще и приняла его веру. Воспитать внучку в католическом духе, видимо, стало ее святой мечтой и главной задачей. Ради этого к тому времени овдовевшая Анна-Роза решилась и даже нашла повод переселиться в дом зятя-лютеранина.
Мать Георга, Эмма, может быть, и догадывалась о планах сватьи, которая особо и не пыталась их завуалировать, но не принимала всерьез. Проповедник ее церкви объяснил, что согласно догмам, католик мог стать евангелистом, так официально называют протестантов лютеран, но обратно ни в коем случае. Поэтому Эмма совершенно спокойно отнеслась к тому, что ее сын взял в жены католичку. Да и вообще мать Георга, сама того не подозревая, была очень либеральных взглядов, не ведая, что такое слово и понятие вообще существует. Еще задолго до женитьбы любимого сына Эмма во всеуслышание дала слово, что примет сноху любого рода и вероисповедания:
– Даже если это будет женщина из киргизских степей или из заморской Ниппон49. Лишь бы она сумела осчастливить Георга.
Более того, материнская любовь готова была и на худший, по ее понятиям, расклад дел, когда бы сын взял в жены русскую.
– Упаси, конечно же, господь! – молилась Эмма при подобных мыслях, понимая, что ее Георгу пришлось бы не только уйти из родительского дома, но и покинуть немецкое село.
Ведь никто не отменял царского закона для переселенцев, соблюдать которые они клятвенно обещали, едва ступив на русскую землю. Под страхом строгого наказания колонистам запрещалось склонять к принятию своей веры православное население. Вот мусульман разрешалось переубеждать и даже в крепостные брать. А православных нельзя!
Эмме не приходили на память случаи смешанной русско-немецкой семьи. Не знали этого и ее родители. Но она догадывалась, что в таком случае Георгу придется перейти в православную церковь. Жить одной семьей с русской и оставаться лютеранином по тем временам было просто немыслимо, так как венчать молодоженов и крестить их детей можно было только в том случае, если они сами и их родители были одной веры…
Честно признаться, при всем либерализме Эмма с облегчением вздохнула, когда Георг привел в дом всего лишь католичку, которая к тому же сама предложила перейти в их лютеранскую веру. А то, что добродушная Мария-Магдалена вдобавок оказалась чистоплотной и трудолюбивой снохой, в очередной раз убедило Эмму, что вероисповедание – это не самое главное и что оно должно помогать жить и любить, а не строить на путях человеческих судеб преграды.
Дед Амалии, Иоганн Лейс был мастером на все руки: и хлебороб, и плотник, и каменщик, а на старости лет увлекся еще и виноделием. Он сам сделал чертежи и построил дом, в котором родилась Амалия, – добротный, четырехкомнатный, выложенный из так называемого дикого природного камня и крытый деревом. За ним располагался большой амбар и огромный хлев для домашней скотины. До самой реки, метров на сто, тянулся хозяйский огород с бесчисленными грядками и несколькими яблонями. Практически у воды, на высоком берегу, будучи еще в расцвете сил и здоровья, а ныне покойный, Иоганн выкопал погреб. Сооружение имело три части: ледник – здесь круглый год хранились многокилограммовые куски заготовленного зимой на реке льда; овощное хранилище и выложенное из того же природного камня небольшое со сводами помещение для «дозревания» самогонного вина, как любил выражаться сам Иоганн. Ему открыто завидовали соседи колонисты, а русские из ближайших деревень специально приезжали полюбоваться на строительное сооружение немца и перенять его опыт.
Семья Лейс была большой. После Амалии родилось еще пятеро дочерей: Мария, Эмилия, Рената, Роза и Анна. Девять женщин и один мужчина. Не жизнь, а малина. Усилиями слабого пола в доме Лейс всегда царили чистота и порядок. Домочадцы были накормлены и опрятно одеты. Погреб и чердак до отказа наполнен продовольствием: мясом, шпиком и копченой колбасой, вяленой рыбой, топленым свиным и сливочным маслом, вареньем и соленьями, сушеными фруктами, ягодами и грибами. В сундуках хранились неисчислимые отрезы ткани и мотки пряжи.
Работать же на поле, пахать, сеять и косить Георгу приходилось одному. Он как-то с этим успевал справляться, да и женщины помогали ему чем могли. Закрома их амбара до краев были наполнены зерном, мукой, фасолью и кукурузой. Но завести еще одного ребенка Георг уже не хотел и даже предостерегался. Можно представить, как же озадачен был отец многодетной семьи, когда узнал, что Мария-Магдалена вновь беременна.
Но бог в этот раз был на стороне Георга и подарил ему сына Мартина.
– Дети не картошка, и зимой растут, – так рассуждал теперь уже обрадованный отец, понимая, что не за горами то время, когда сын повзрослеет, станет ему опорой и наследником рода.
Амалия хорошо помнит, как они с бабушками готовили для новорожденного брата старую колыбель-качалку. Хотя, что там говорить, готовили? Так, слегка протерли да свежевыстиранные пеленки постелили. Люлька просто не успевала запылиться или рассохнуться, потому что практически каждые полтора – два года рождался ребенок.
В семье уже наизусть знали рассказы бабушки Эммы о том, как в первый же год после переселения их предков из Саксонии на Волгу ее прадедушка смастерил эту колыбель. Вот уже полтора века она неустанно служила его наследникам.
Амалия знала каждую деталь качалки, вырезанной из дуба и ярко разукрашенной: на боках витиеватые деревца, царские птички и лазоревые цветочки. В изголовье зыбки во всей красе сияло лучезарное красно солнышко, а в ногах – обрамленный звездами полумесяц. На всех четырех стенках были искусно вырезаны по несколько ангелочков.
– Креста на люльке не хватает, – в который раз сетовала бабушка Анна-Роза, – у нас, католиков, на каждой колыбели крест вырезают, чтобы бог ребеночка защищал.
– Не слушайте ее, – попросила внучек бабушка Эмма, – нельзя преклоняться перед тем, на чем Иисуса распяли.
Последняя речь пастора на воскресном молебне была посвящена именно этой теме.
– Второй заповедью на скрижалях божьего свидетельства записано: “Не делай себе кумира. – обратился тогда проповедник к прихожанам. – И это впереди всех нам известных: не убивай, не прелюбодействуй и не кради. К сожалению, в истории религий нередки случаи подмены учения суеверием, когда вера в Бога подменяется идолопоклонством, почитанием подобий и изображений. Лютеранину не нужна икона. Он знает, что Господь на небе и достаточно обратить свой взгляд вверх, чтобы напрямую с ним общаться”.
Эмма охотно поделилась бы сейчас услышанным со свахой, но Анна-Роза явно не интересовалась этим и, достав из-за пазухи флакончик, лишь обильно окропила колыбель святой водой.
Она была воспитана иначе и менять свои взгляды на старости лет не собиралась.
Бывало, бабушка Эмма, сознательно или нет, повесит для сушки на спинке качалки влажную пеленку.
– Ты что, хочешь, чтоб наш внук бессонницей страдал? – спешно срывала ее и крестила люльку католичка Анна-Роза. – Это плохая примета.
В девочках, видимо, врожден материнский инстинкт. Иначе чем объяснить, что они с детства играют в куколки, их моют, пеленают и кормят. Естественно, что всех девочек в доме манила и притягивала к себе колыбель. У них буквально чесались руки от желания ее покачать.
– О Боже! – хваталась за голову и кричала Анна-Роза, как будто конец света наступил. – Нельзя качать пустую люльку! Вы что, хотите, чтобы ваш брат смертельно заболел?
Отогнав детей, Анна-Роза шепотом читала долгие молитвы и периодически крестила колыбель.
Эмма однажды не выдержала, подошла к свахе и тихо сказала:
– Ты либо в бога верь, либо запишись в ворожейки.
Анна-Роза замерла на минуту. То ли она пыталась понять услышанное, то ли тщетно искала, как ответить Эмме. Решив, что это не ее ума философия, Анна-Роза молча повернулась к ней спиной и как ни в чем не бывало продолжила поучать внучек:
– Не вздумайте сами в колыбель залезть!
Никто не посмел ее спросить, почему? Каждая из девочек уже наперед представили себе все те страшные беды, которые непременно с ними потом произойдут.
Двадцать первый голодный год для многих оказался именно тем самым концом света, который постоянно предсказывала бабушка Анна-Роза. И пусть земля и вселенная не сгинули в небытие, что-то судное было в нем, несомненно. Никто не мог припомнить случая, чтобы в этих краях уродилось меньше, чем посеяли.
А тут еще другая напасть. Большевики и их продразверстка. Они вваливались в каждый дом Кривцовки и отбирали у крестьян продовольствие для голодающих города. У Лейс большевики очистили амбар под веничек – даже зернышка не оставили на полу. Увели весь скот.
– Да что же вы за нелюди такие! – на русском, встав перед ними на колени, взмолилась Мария-Магдалена. В руках она держала Мартина в пеленках. – А чем мне семерых детей прикажете кормить?
Сжалились большевики над матерью, оставили многодетной семье мешок муки и маленького козленка на развод – чтобы было детям молоко. На большее не расщедрились, даже еще напоследок зло бросили:
– Не нравится, пошла прочь в свою Германию.
Муки хватило ненадолго, а козленок оказался козликом. Ждать молоко пришлось бы долго. Его зарезали, хотя и мяса с него было как с кошки. Георг стал чаще ходить на охоту и рыбалку. Бабушки тащили из леса все, что можно было подать на стол. Они, кажется, даже отварами из коры деревьев поили своих домочадцев. Насытиться этим было невозможно, но чувство голода как-то притуплялось.
Но беда не приходит в одиночку. То ли от переживаний и страха, то ли от плохого питания у Марии-Магдалены пропало молоко. До синевы в лице заливался от голода в крике маленький Мартин. Бабушка Эмма заставляла сноху продолжать давать малышу грудь. И как не старался тот своими быстрыми жадными движениями сосать, кормящая грудь оставалась пустой. Было очевидно, что он голодает. Если до этого не успевали просохнуть детские пеленки, то теперь их меняли лишь через день.
Бабушка Анна-Роза готовила для кормящей матери по своим рецептам чаи из полевых трав. Но и они не принесли желаемого результата.
Отец успел уже оббегать всю округу в поисках коровьего молока для умирающего от голода сына. К сожалению, всех коров забрали большевики. И лишь в соседней деревне в одной семье калмыков ему повезло. У них имелось кобылье молоко. На момент продразверстки жеребая лошадь не могла и шагу ступить, поэтому ее не отобрали, и она в родном стойле удачно ожеребилась.
Теперь, чаще всего Амалии, приходилось через день-другой ходить по семь верст только в одну сторону за питанием для братика. Платили за молоко чем могли. Бывало, калмык сам говорил, что ему в следующий раз принести: пряденную шерсть или что-то уже из готовой одежды. За крынку молока отдавали молоток или топор, вилы или лопату, шерсть или нехитрые мамины бусы.
Молоко заливали в обычную темно-коричневую бутылку из-под водки. В селе почему-то называли ее “соловейкова церковка”. Мария-Магдалена засовывала в горловину лоскуток скрученной сарпинковой ткани, через которую Мартин и сосал молоко.
Бабушка Эмма каждый день готовила внуку “Süßknoten” – сладкие узелки. В обычный носовой платочек или в салфетку из набивной бязи она завязывала щепотку свежих или сушеных ягод. Такой соской успокаивали голодного младенца до следующей кормежки.
Бабушка Анна-Роза на песчаной опушке леса неустанно собирала “Süßholzwurzel” – так она называла лакрицу – сладкие корни солодки. Старшие дети их просто сырыми жевали, а для Мартина мама заваривала измельченные корни солодки с чабрецом. Получался Steppentee, полевой чай.
Несмотря на все эти старания, голодные годы, как говорится, будут у Мартина в костях сидеть. Он навсегда останется низкорослым и слабым, будет постоянно болеть.
Но это потом. А сейчас, напоив сыночка кобыльим молоком, Мария-Магдалена крепко прижимала к себе его исхудавшее тельце и сквозь отчаянное рыдание часто повторяла:
– Зря ты появился на этот свет!
Амалию пугали эти слова. Разве можно сетовать на рождение своего богоданного ребенка?! Она не могла тогда знать, что и ей придется однажды оказаться в подобной ситуации.
Население Кривцовки в те голодные годы сократилось, наверное, вдвое. Люди падали замертво прямо на улице, а тех, кто в доме умирал просто выносили за порог. Церковная телега каждый вечер собирала трупы. Поселковое кладбище за год разрослось вдвое. И если раньше умершим ставили памятники и ограды, то теперь могилки выглядели просто бугорками с наспех сколоченными крестами.
Амалия однажды подслушала, как родители шептались с бабушками о “каннибалах” в соседней деревне. Девочка не знала значения этого слова. Родителей спросить не посмела. Боялась получить нагоняй. Раз уж они об этом вслух не говорят, значит, это не положено детям знать. Потом, уже взрослой, она прочитает о каннибализме и ужаснется. Амалия мысленно поблагодарит своих родителей, что те не рассказали им, детям, о людоедах.
Это страшное время, надломило даже либеральную лютеранку Эмму. Она уже не противилась, когда над входной дверью их дома Анна-Роза повесила крест и в каждой комнате на стенах появились иконы. Молчала, когда католичка пригласила священника, дабы тот освятил их жилье.
Спасаясь от густого ладанного дыма кадила, которым богослужитель размахивал, обходя каждую комнату их дома, Амалия выбежала в палисадник. Оттуда она спокойно с недетской ухмылкой на губах наблюдала за религиозной церемонией. Легко можно было догадаться, что она не верила в чудодействие этого обряда.
