Иосиф Антонович Циммерманн
Чужбина
– Мне кажется, что я его убила, – испуганный голос Катрин заставил всех вспомнить о Федотенко…
Когда Саркен подъехал к кошаре на своем коне, ведя на поводу уже оседланную лошадь директора совхоза, набежавшая туча закрыла луну, как будто бы желая помочь чабану скрыть от посторонних глаз им задуманное.
Амалия и Катрин, не проронив ни слова, помогли поднять и перебросить через седло мертвое тело Артема Матвеевича.
Гнедая, видимо, учуяв смерть, зафыркала всем своим звериным нутром и, сопротивляясь, попыталась встать на дыбы, чуть не свалив со своей спины нежеланный груз.
Схватившись за уздечку и что-то бормоча на казахском, Саркен своим весом заставил лошадь приземлить вздыбленные копыта.
После этого чабан осторожно поднялся в свое седло, дернул за вожжи лошадь директора, и они тронулись в путь. Напоследок он обернулся и строго приказал немкам:
– Идите в юрту и забудьте все, что было…
Отъехав несколько километров от чабанской точки, Саркен остановился. Придерживая гнедую, он натянул мертвецу кожаное стремя по самую щиколотку правой ноги и осторожно стащил тело с седла. Затянутая петлей нога осталась в стремени, а голова и вытянутые руки оказались на земле.
– Прости, сейчас больно будет! – Саркен ласково потрепал лошадь по гриве и, взглянув на Федотенко, со вздохом добавил: – А тебя к нам никто не приглашал.
Отойдя в сторонку, чабан бросил на землю фуражку начальника и с размаху сильно хлестнул животное кнутом. От неожиданности и боли гнедая с места рванула в галоп, таща за собой бьющееся головой по ухабам тело директора совхоза…
Вечером того же дня на чабанскую точку прискакал участковый в сопровождении Жамили. Мать Саркена не только выполняла в этом случае роль путеводителя в степи, но и являлась официальным представителем власти при допросе, который милиционер устроил каждому из работников кошар.
Начал он, естественно, с чабана.
– Директор совхоза к вам приезжал? – первым делом поинтересовался участковый.
– Да, был тут, с праздником поздравил. А что?
– Когда он уехал?
– Так ночью. Я ему еще предлагал остаться у нас ночевать. Что-то случилось?
– Пил? – не обращая внимания на вопрос чабана, продолжил допрашивающий.
Саркен сначала посмотрел в глаза милиционеру, а потом с намеком в сторону валяющихся в углу двух пустых бутылок.
– Ну понятно, – кивнул головой участковый и вышел из мазанки.
– Что случилось, мама? – спросил чабан Жамилю, когда они остались наедине.
– Матвея Артемыча сегодня в аул лошадь мертвым притащила…
В заключительном отчете участкового будет написано: “Несчастный случай”. Проверяющий сознательно утаил нетрезвое состояние погибшего, дабы не портить посмертно биографию партийца.
Это была третья черная полоса.
***
Присланные на шахту депортированные немки официально числились рабочими. Неизвестно, как произошло, но очень скоро женщин стали называть трудармейцами. Строгие лагерные условия содержания и воинская дисциплина действительно напоминали армию.
После неожиданной и нелепой смерти Федотенко, которому в свое время так удачно сплавил на чабанскую точку всех заключенных с грудными детьми, комендант Шенкер посчитал, что он теперь уж точно никому и ничего не должен и приказал вернуть женщин опять на зону. Немедленно!
Руководитель угольной шахты хорошо понимал, что от кормящих матерей больше хлопот, чем пользы. Но побоялся, что прибывший для расследования гибели директора совхоза участковый мог бы спросить:
– На каких основаниях присланная для добычи столь необходимого стране и фронту угля рабочая сила ни с того, ни с сего работает в степи на благо соседнего совхоза?
Как только участковый в сопровождении председателя сельского совета Жамили утром девятого ноября вернулся с отдаленной чабанской точки в аул, трое вооруженных охранников зоны выдвинулись по их «свежим» следам в противоположном направлении.
Солдаты к полудню осилили двадцативерстное расстояние и без передышки за считанные минуты выгнали и построили перед юртой трудармеек с детьми. Отсутствовали трое.
– Они в кошаре отсеки чистят, пока чабан отару в степи пасет, – пояснила Амалия и хотела было побежать за ними.
– Стоять! – приказал один из солдат и демонстративно снял с плеча винтовку. – Я сам схожу.
Военный вскоре вернулся, подгоняя впереди себя трех перепуганных немок.
Теперь уже в полном составе колонна трудармеек с детьми на руках двинулась в многокилометровый путь…
Саркена очень удивило, когда ранним вечером он пригнал к кошарам стадо, а там его никто из женщин не встречал, как это было всегда. Предчувствуя неладное, чабан пришпорил коня и поскакал к юрте.
Войдя в отворенные нараспашку дверцы степного жилища, он в подтверждение своих недобрых предчувствий обнаружил там хаос: разноцветные подушки и одеяла валялись на полу, в проемах между полуразваленными топчанами, недавно сложенными из пластов кизяка. Вокруг буржуйки были разбросаны немытые железные тарелки, а сама печь залита водой.
– Второпях тушили, – догадался казах, ощупывая успевший остыть чугун.
Саркен с досады пнул одну из мисок. Ему оставалось только предполагать, что здесь произошло в его отсутствие…
Это была четвертая черная полоса. Может быть самая короткая, но не менее трагичная в истории чабанской точки.
***
Считается, что в армию призывают восемнадцатилетних юношей, а возвращаются оттуда уже зрелые мужчины. Как правило, через пару месяцев они женятся и обзаводятся семьями.
Но у Саркена все было иначе. Молодой чабан не хлебнул солдатских щей и никогда не дружил с девушкой. Его даже родная мать не спрашивала на счет невесты. Понятное дело – калека…
Вот только природе не прикажешь. Саркену часто стала сниться Амалия. Он просыпался в холодном поту, у него пламенели лоб и щеки, а тело скручивала непонятная истома.
В такие моменты парню было по-особому стыдно. А еще больно. Больно от сознания, что его никогда и никто не сможет по-настоящему полюбить, что ему не суждено познать близость женщины, тем более такой желанной царицы его снов, как Амалия…
Все изменил несчастный случай.
Опытный чабан заметил, что в последнее время у многих овец в отаре покраснели и слезились глаза, края век покрылись язвами, из которых выделялся гной. Саркен не знал, как называется эта болезнь, но хорошо знал, что этот недуг надо лечить борной кислотой. Фельдшер с разъезда, как и обещала, уже достала большую бутыль с лекарством. Теперь нужно было только ее забрать. В один из зимних дней Саркену наконец-то удалось выбраться на разъезд. На чабанской точке его подменил подросток Тимур с двумя товарищами. У школьников были каникулы, и они охотно проводили их вдали от нарочито строгих матерей.
У входа в медпункт ждали приема несколько женщин из аула. Саркен поздоровался.
– Можно я без очереди? – попросил чабан. – Мне только лекарство забрать. А то отара без присмотра.
– Да, конечно же, заходи, – согласилась одна из казашек, – правда, Мария Кузьминична сейчас очень занята. Там ребенок с зоны сильно поранился.
Услышав это, Саркен без стука вбежал в помещение. Вмиг охватившее чабана переживание можно было понять: он знал всех лагерных детей на пересчет. За десять месяцев, которые прожили кормящие матери из немецкой бригады на чабанской точке, все они стали ему дороги. Пострадавший точно был одним из них.
– Что случилось? – не поздоровавшись, с порога с волнением поинтересовался чабан.
– Перелом грудной клетки, – с ужасом в глазах пояснила Мария Кузьминична.
Саркен подошел ближе к кушетке и, увидев обездвиженное тело сына Амалии Коленьки, испуганно спросил;
– Он будет жить?
Мария Кузьминична пожала плечами и развела руки:
– Не знаю, что с этим делать…
Ужасная новость застигла Амалию глубоко под землей. Дорога наверх, казалось, длилась целую вечность. Плачущая заключенная, не замечая охраны, выбежала сквозь контрольно-пропускной пункт. Солдаты уже знали о горе немки. Задерживать не стали.
Ее десятимесячный сын лежал без сознания на кушетке медпункта. Опухшие глаза обрамляли темные подтеки. Губы ребенка отливали синевой. В комнате суетилась Мария Кузьминична. Тут же как вкопанный стоял у изголовья Саркен. Он почему-то приложил ко лбу больного свой носовой платок. У самой кушетки Амалия с бледным как мел лицом опустилась на колени и, аккуратно взяв в свои испачканные углем ладони детскую ручку, стала беспрерывно ее целовать.
Детей заключенных женского лагеря каждое утро доставляли в совхозный детский сад. На зоне заниматься ими было некому. Хотя и в поселковом дошкольном заведении на тридцать разновозрастных детей была всего одна няня.
– А вы сами попробуйте за всеми уследить, – дерзко оправдывалась позже перед комендантом лагеря и председателем сельского совета воспитательница, – вы о чем думали, когда мне этих десятерых немецких выродков подкинули? Я же одна на сорок детей. Может, сам нечаянно где упал или кто из взрослых детей на него что тяжелое уронил.
Так никто и не узнал, что на самом деле произошло тогда в детском саду. Наказывать воспитательницу не посмели. Пожалели. Тем более, что за два дня до трагедии она получила с фронта похоронку на мужа. Может быть, именно поэтому по аулу прошел слух, что немецкому мальчику могла нанести увечье сама воспитательница. Как месть за потерю кормильца.
А в это время на зоне, видимо, опомнились. Самолично примчался командир охраны. С ним еще два солдата. Потребовали от Амалии следовать на зону.
– У меня же тут больной ребенок, – взмолилась заключенная.
– Если все начнут бегать куда захотят, – распалялся офицер, – никакого порядка не будет! Бери свое дитя и немедленно марш в лагерь!
– Куда? – не верила своим ушам Мария Кузьминична. – Это же равносильно убийству! Мальчика надо срочно в госпиталь доставить.
– И как вы это себе представляете? – спросил офицер.
– Я пока не знаю, – развела руками медработник.
– А у меня приказ, немедленно вернуть заключенную с ребенком в лагерь.
– Но они же не какие-то там бандиты, – осмелился встать на защиту Саркен, – они же наши, советские люди.
– А тебя кто спрашивал? – зло наорал на него начальник охраны. – Держи язык за зубами, а то враз сам на зону загремишь?
Саркен смотрел на офицера волчьим взглядом. Его изнутри разрывало огромное желание впиться военному зубами в глотку.
– Я сын председателя сельского Совета народных депутатов, – казах жестко выговаривал каждую букву, – мой отец Герой Советского Союза, погибший при защите Москвы. Я уж найду, куда на тебя жалобу написать.
– Да что вам эта немка так сдалась? – уже дружелюбнее попытался оправдываться начальник охраны.
– Она моя жена, – сказал как отрезал Саркен.
Пять секунд назад он даже самому себе, не то что посторонним, боялся признаться в чувствах к Амалии, а тут такое выдал.
– Это как? – даже Мария Кузьминична недоверчиво взглянула на чабана.
– Мы недавно расписались, – пояснил Саркен и, присев рядом с Амалией, демонстративно взял ее за руку.
– Это правда? – спросил начальник охраны немку.
Мать Коли испуганно блуждала взглядом между Саркеном и офицером. Трудно представить, что творилось в ее голове. Она понимала: от ее слов многое зависит и боялась ошибиться.
Саркен незаметно с силой сжал ее ладонь, и, как бы придя в себя, Амалия, осознав, что тянуть с ответом на вопрос офицера дальше нельзя, утвердительно кивнула головой.
– Документ имеется? – спросил начальник охраны у новоиспеченного мужа трудармейки.
– А как же! Сейчас принесу…
Не прошло и получаса, как Саркен снова ввалился в медпункт. С трудом перевел дыхание. Молча протянул офицеру листок бумаги.
– Свидетельство о бракосочетании, – вслух прочитал военный и, немного помолчав, добавил, – и гербовая печать имеется.
Офицер сидел за столом амбулатории и с подозрением осматривал документ.
– А почему она твою фамилию не взяла? – в третьем лице назвал он Амалию, хотя женщина сидела в двух шагах от него.
– У казахов не принято, чтобы женщина после замужества меняла свою девичью фамилию. Можете любого спросить.
– Ага, – недобро ухмыльнулся глава охраны, – а то что жена тебя на тринадцать лет старше – это у вас тоже так принято? Она же тебе в матери годится.
Никто не посмел или не желал ему отвечать. На несколько минут в комнате повисла тишина.
– Ну мы это еще проверим, – проговорил военный и, не понимая, что делать дальше со сложившейся ситуацией, неожиданно произнес, – оставляю мать с больным ребенком на попечение и ответственность ее мужа…
И дал солдатам команду следовать за ним…
Амалия сидела на краю кушетки в ногах изувеченного сына. У нее не было сил понимать, что происходит вокруг. О чем могла она думать в эти минуты? Об этой страшной войне, которая забросила ее в чужие края? О ее первом мужчине, пропавшем без вести Давиде или об этом свидетельстве о ее браке, которое показал офицеру Саркен?
Но этих мыслей у нее не было. В голове набатом звучало только одно имя: Коленька. Что будет с ним? Спасут его или нет? Сможет ли он подняться и станет ли самостоятельно ходить?
“Как же не вовремя ты появился на этот свет”, – вдруг вспомнила она когда-то сказанные ее мамой, Марией-Магдаленой, слова.
А Саркена тревожили другие мысли:
– Надо не забыть внести задним числом запись в журнале входящих документов.
В детстве длинными зимними вечерами Саркен часами наблюдал за работой отца, председателя сельского совета. Спасая любимую женщину, он решился на подлог, ведь подделать документ чабану оказалось проще простого…
Вот так, менее чем за один месяц пять черных полос наложили неисправимый отпечаток на жизнь маленького населенного пункта…
***
Но не бывают в жизни одни лишь черные полосы. В нашем случае шестая оказалась светлее…
Поздно вечером Жамиля как раз слушала радиосводки Совинформбюро, на единственной улице их аула послышался шум мотора автомобиля. Большая редкость в этих местах. Не успела женщина выглянуть, чтобы узнать, что там происходит, как машина остановилась именно возле ее дома. Кто-то постучался в дверь. На пороге саманки председателя сельского совета стояли трое: участковый милиционер и двое военных. Темно-малинового цвета погоны выдавали служащих НКВД.
– Апа, я извиняюсь, – полушепотом произнес участковый и пояснил причину столь позднего визита, – ваш муж не погиб. У немцев в плену оказался.
Жамиля замерла и, затаив дыхание, попыталась укротить вдруг появившуюся из ниоткуда и охватившую все тело дрожь. Но у нее не получалось. Женщину всю трясло. Слезы ручьем потекли из глаз. Она невольно прислонилась к косяку двери и, прикрыв рот обеими руками, как заклинание повторяла:
– Биссмилях! О, биссмимлях81!
Незваным гостям на долю секунды, кажется, даже стало неловко. Но, видимо, старший из них быстро нашелся и командным голосом потребовал:
– Золотую звезду верните!
– Да, да, конечно же, – постепенно приходя в себя закивала Жамиля и, слегка шатаясь, поспешила в глубь комнаты, на ходу приглашая, – вы заходите-то. Пожалуйста, проходите в дом…
Хозяйка, не снимая обуви, поднялась на деревянный в полкомнаты настил и, подойдя к стоящему там в углу резному сундуку, небрежно свалила вниз на нары высокую пирамиду аккуратно сложенных одеялец. Открыла ларец и достала оттуда красный футляр.
На вытянутых руках она молча поднесла и передала его одному из военных, даже не задумываясь, почему у нее требуют награду мужа обратно. Тот взял медаль, не удостоив Жамили даже взглядом. Уже вслед уходящей тройке женщина осмелилась спросить:
– А где сейчас находится мой Мурат?
Энкавэдэшник, взявший футляр, остановился и с явным пренебрежением пояснил:
– Там, где и положено быть предателю. В Сибири…
Пока военные усаживались в автомобиль, милиционер успел шепнуть:
– Апа, тут такое дело – вы больше не председатель. И вам бы лучше на время куда-нибудь уехать. Может, к сыну на пастбище…
Но Жамиля уже не хотела его слушать. Она присела на край нар. Слезы исчезли так же мгновенно, как и появились. Но уже через минуту, как бы что-то вспомнив, женщина вскочила и, впопыхах схватив в охапку ватник и пуховый платок, выбежала во двор. Все еще дрожащими руками Жамиля оседлала коня и с ходу галопом бесстрашно помчалась по ночной степи. От счастья она не могла надышаться: глотала воздух широко открытым ртом. Радость за живого мужа освещала ей путь. Она спешила поделиться ею с сыном…
Лишь через три дня Коленька пришел в себя и открыл глаза. К всеобщей радости, он смог поднять и протянуть обе ручонки к маме…
К этому времени уже определились в вопросе, как переправить больного мальчика в областную больницу. Вот только Амалии не разрешили сопровождать сына: опять-таки из-за отсутствия у нее паспорта. На прощание Мария Кузьминична заверила мать, что самолично проследит, чтобы Коленька попал на лечение к лучшим врачам…
Поезд ушел еще до восхода солнца. По пустынному перрону разъезда порывистая поземка гоняла снег вперемешку с песком. Амалия глядела в след удаляющемуся составу и долго не могла понять, куда же ей теперь податься?
Периодически скрежетавшие на всю округу угольные подъемники, пыльные холмы вокруг шахты и неказистые бараки, огороженные колючей проволокой, явно не манили к себе. Укутав платком лицо так, что остались лишь открытыми глаза, и подняв воротник ватника, Амалия спешным шагом направилась в сторону совхозного аула.
По дороге немка то и дело проигрывала в голове различные варианты того, что она скажет, придя в дом матери чабана. То, что Саркен сейчас не в ауле, а на чабанской точке, не вызывало сомнений. Амалия готовилась поговорить именно с Жамилей.
Возле домика семьи Шукеновых решительный настрой неожиданно покинул гостью, и она, слегка оторопев, подошла и робко постучала в дверь. Никто не отвечал. Лишь тогда Амалия заметила висящий на двери проржавевший навесной замок…
День только начинался, когда, понурив голову, Амалия одиноко брела из аула в сторону шахты…
На КПП ее почему-то не впустили…
Комендант Шенкер долго думал, как же ему поступить с трудармейкой, у которой очень больной ребенок и которая умудрилась выйти замуж за местного казаха.
– Оставить или отпустить? – беспрерывно вертелось у него в голове.
Руководитель зоны не мог сослаться ни на один закон или предписание, регламентирующие подобный случай. Советские немки были вроде как под заключением, но в отличие от тюремщиков не имели судимости.
Шенкер рассуждал логично: если он оставит Амалию на шахте, то толку от нее не будет. Пока ребенок не выздоровеет, немке придется с ним сидеть, а ему их двоих кормить. Несправедливо!
– А раз она умудрилась выйти замуж, то пусть муж с ними и возится, – облегченно вздохнул комендант, понимая, что выход он нашел, – если нагрянет проверка, так скажу, что мы ее отправили работать в подсобное для шахты хозяйство. Одна – это ведь не десять работниц… особо придираться не станут…
По другую сторону ограды Амалия заметила быстрым шагом приближающуюся Катрин.
– Вот, – помахала подруга небольшим баулом, – мне приказали собрать твои вещи. Что происходит-то?
– Не знаю, – развела руками Амалия.
– Так, хватит болтать! – прервал разговор охранник.
Он вырвал из рук Катрин баул и отнес его стоящей за воротами Амалии.
– Свободна! Иди отсюда.
– Как свободна? Куда идти? – на мгновение страх охватил немку. Оказаться в преддверии зимы выброшенной на мороз, показалось ей худшим злом, чем жизнь в лагерном бараке.
– Комендант распорядился, чтоб ты шла жить к мужу, – сказал и удалился восвояси часовой…
Не замечая времени, ноги сами несли Амалию в сторону отдаленной чабанской точки. Женщину, кажется, даже не пугала мысль, что в полупустынной степи могут водиться злые и голодные волки.
– Бәрі бір, – на казахском отрешенно шептала немка себе под нос. – Растерзают, так растерзают. Что уж стоит моя жизнь?!
Но это были лишь слова. На самом деле, ей было далеко не все равно. Как никогда раньше, Амалия осознавала свою необходимость и значимость. В больнице же не станут Коленьку вечно держать. А куда ему потом деваться? Он же без материнской заботы и внимания пропадет. Это точно! Не приведи господь, лишить теперь ребенка еще и единственного и главного оставшегося в живых родственника!
Переживала Амалия и о Саркене, который в последнее время и взглядом, и поступками давал ей понять, что его намерения серьезны и что она ему очень дорога и им любима. “Надо же, как он умудрился липовое свидетельство нашего бракосочетании подделать? Вертухаи с зоны подлога не заметили“, – с умилением подумала в этот миг Амалия. Женщина на минуту темными красками нарисовала в своем воображении картину остановившегося на распутье грустного парня, и в ее груди больно защемило. Опять-таки мысленно она приблизилась к нему, взяла его за руку, и они продолжили путь уже вместе.
Ледяной ветер дикой степи будоражил кровь и душу Амалии, возбуждал в ней чувство решимости. Она достала из нагрудного потайного кармана половинку сломанных ножниц для стрижки овец, собственноручно переделанную под нож и, крепко стиснув его в кулаке, прибавила шагу. Ее поступь становилась уверенней. В этот момент женщина была готова сама броситься на любого зверя, посмевшего встать на ее пути.
Этим днем чабан не стал выгонять отару на пастбище. И вовсе не из-за того, что к нему прискакала мать с радостной вестью о живом отце. Нет. Просто овцы уже обглодали степь до последней былинки. Нецелесообразно стало попусту гонять скотину на морозе.
Саркен просто вышел подышать на свежем воздухе. Его взгляд нечаянно задержался на припорошенной, едва различимой грунтовой дороге, ведущей в сторону аула, по которой в этот момент не спеша приближалась Амалия.
В тревожном порыве, хромая, почти вприпрыжку чабан побежал навстречу любимой женщине …
