Иосиф Антонович Циммерманн
Чужбина
– Годы тюрем и ссылок подорвали ее здоровье, – однажды за семейным столом поведал родным изрядно выпивший Данда о тяжелой судьбе Анастасии.
И даже тогда никто не посмел открыть рот.
“Как, когда, за что?” – все эти вопросы не были произнесены вслух…
Баймухамбет закрыл глаза и увидел грациозную косулю, бежавшую впереди его, обгоняя многочисленные травянистые с растопыренными ветвями шары перекати-поле, которые, как казалось, в этот миг заполонили до горизонта степь. Животное часто оглядывалось и порой даже останавливалось, давая старику время приблизиться. Издавая низкий свистящий рев оно звало умирающего за собой.
– Смотри, доиграешься ты у меня, – полушутя грозил косуле бай, пытаясь ухватить ее своими дрожащими руками.
Как будто испугавшись его слов, косуля, взмахнув небольшими, широко расставленными с двойным разветвлением рогами, ринулась с белой кручи к полноводной, текущей в потусторонний мир реке. Баймухамбет понял это без подсказки, ибо на берегу его ждала, распустив длинные и густые косы, несколько лет назад умершая супруга Абыз. Она не манила его к себе, видимо, зная, что он и так уже спешит к своей любимой и единственной женщине…
Воссоединившись, супруги с вершин того света будут по-прежнему переживать за своих потомков. Но особенно пристальным станет их внимание за судьбами внука Саркена и внучки Алтын, от которых, им было это известно, зависела судьба рода Шукеновых…
Саркен. Полтарарубля
Жители Шубар-Кудука и округи отказывались верить календарю, который указывал на конец декабря 1941 года. На самом же деле, зимой и близко не пахло. До сих пор ни разу не выпал снег. Он, очевидно, не спешил покидать пушистые и мягкие облака, чтобы хоть как-то приукрасить неприглядную озябшую степь.
С одной стороны, подобная зима должна была радовать животноводов. Ведь скоту не приходилось разгребать высокие сугробы в поисках и без того скудного в этих краях подножного корма: торчащих из плотной дернины пучков голых стеблей многолетнего мятлика, сизо-серого цвета полыни или высохших мелких метелок тонконогого ковыля, зерновки которого наряду с верблюжьей колючкой были сейчас наиболее желанными для всей степной живности.
Но аксакалы предсказывали беду: после бесснежной зимы не бывать хорошему пастбищу и доброму урожаю.
Далеко на западе, уже полгода как шла война. Молодой чабан хорошо понимал, что она так или иначе, но коснется всех и что им в тылу тоже придется затянуть ремешки потуже. И если раньше Саркен с усмешкой наблюдал, как те же старейшины аула ежедневно совершали пятикратный намаз, то теперь он и сам то и дело взывал руками к небу, умоляя ленивый снег наконец-то спуститься на землю, так жаждущую его. Парня неистово пугал возможный голод, о котором он, несмотря на юные годы, уже знал не понаслышке. Будущи семилетним ребенком Саркен на собственной утробе ощутил последствия голощекинского голодомора тридцатых годов, получившего столь нарицательное название в честь секретаря Казахского крайкома ВКП(б) тех лет, когда вымерло почти половина всех казахов.
Для Саркена ничто не будет ужаснее, чем уже однажды испытанное чувство, когда ради еды он был готов пойти буквально на все: унижение, попрошайничество и даже воровство. Постоянное состояние бессонницы, когда боялся закрыть глаза, ибо ему начинали мерещиться яства. Когда захлебывался слюной от одного лишь вида, случайно залетевшего в дом и бьющегося о стекло окна воробья, которого он потом на окраине аула, спрятавшись от посторонних глаз в овраге и лишь поверхностно ощипав пару перышек, спешно поджарил на костре и съел почти полусырым. А потом были ужасные боли в животе, рвота, слабость во всем теле и возникшее почти на грани потери сознания чуждое для ребенка желание поскорее умереть.
Нет, Саркен не хотел бы опять такое пережить. В этот раз он решил быть подготовленным к голоду, вернее сказать, его предотвратить. Курдюки жира, сушеный козий сыр, куски соли, зерно, отруби – все то, что можно было есть и к чему у Саркена был доступ – он запасал на черный день. Его не пугала даже угроза тюремного наказания за воровство государственного имущества.
В степных заброшенных могилах древних кочевников чабан под надгробными камнями делал дополнительные продовольственные тайники.
Сейчас они жили с матерью одни. Глава семьи Мурат, неизменный председатель сельского совета их аула, в начале войны был мобилизован на фронт. Его должность автоматически досталась супруге Жамиле.
– А че тут думать! – были единогласны собравшиеся голосовать односельчане. – У нее полные семь классов образования, и она много лет видела, чем должен заниматься председатель.
– Да и мы уже вроде привыкли, – поддержала кандидатуру Жамили соседка, – все под боком, не надо далеко ходить.
Действительно, аул был настолько мал, что тратиться на помещение под управление не стали. Сельсовет находился в собственном доме председателя. В отличие от тесных мазанок односельчан у семьи бывшего бая Шукенова под крышей имелись три комнаты.
Мало будет сказать, что Жамиля пришла в ужас от свалившейся ответственности. У этой кроткой женщины отродясь не было ни сил, ни духу постоять за себя, не то чтобы решать чужие проблемы. Вот и в этот раз она не посмела даже возразить, а машинально подняла руку и проголосовала за свое избрание на пост председателя сельского совета.
На фронт восемнадцатилетнего Саркена не призвали. У него с рождения левая нога была на десять сантиметров короче правой.
Нельзя однозначно сказать, как Саркен воспринимал свою инвалидность. Мальчику не с чем было сравнивать: у него не было жизни до и после хромоты – он таким уже родился. Единственный ребенок в семье Шукеновых еще передвигался по дому на карачках, когда соседские мальчишки уже вовсю бегали на улице. А когда он с трудом и неуклюже научился самостоятельно добираться до здания школы, его одноклассники теперь уже могли весь день и беспрерывно играть на поле футбол и почти на ходу вскакивать на лошадь. К тому времени Саркен понял, что его физический недостаток не смертелен, а лишь ограничивает скорость движения жизни. С этим он точно мог смириться, если бы это так не волновало окружающих.
Абыз в инвалидности внука почему-то винила сноху Жамилю. По ее словам, мать Саркена, должно было, по молодости совершила великий грех, за который Аллах ниспослал хромоту ее единственному ребенку. При этом аже67 неистово любила своего внука и твердо верила, что Сарконай68 тем не менее вырастет настоящим мужчиной и найдет себе вторую половинку.
Мама терпеливо и безропотно сносила упреки свекрови. Понурив голову, как бы скрывая свой вечно слезливый и молящий о прощении взгляд, Жамиля пыталась окружить сына зачастую даже излишней заботой и вниманием.
Все эти благодушные переживания родственников не шли на пользу и не приносили радости, каждый день лишь напоминая Саркену, что он не такой, как все.
В жизни каждого мальчика приходит время, когда он начинает интересоваться девочками. Красуясь перед будущими невестами, подростки меняют даже свою походку. Бывает, смешно наблюдать за этаким очень серьезным, важно вышагивающим кочетком. Кстати, характер мальчиков этого переходного возраста тоже под стать петушкам. Драчун, сорванец, забияка, сорвиголова, заноза и задира – это лишь маленькая часть того, что можно сказать о юнцах в годы полового созревания. Им нередко приходится идти на уловки, и, чтобы показать и доказать свою смелость и силу, они просто унижают более слабых сверстников.
Саркену, единственному ребенку в семье, в этом плане доставалось по максимуму: его мог стукнуть или обозвать считай что каждый мальчик, даже те, кто был его моложе и ниже ростом – зная, что их всегда защитят старшие братья. Именно тогда к хромому прилипло обидное прозвище Полторарубля, намекающая на одну целую и вторую короткую ногу. А при чем тут рубль? В школе Саркен славился тем, что наизусть знал все цены в совхозном магазине, а во время каникул даже там подрабатывал. Ведь у него была заветная мечта: накопить много денег и сделать невероятный подарок для самой красивой девочки из класса – светлокожей, с большими сияющими глазами и неимоверно доброй улыбкой Гульмире. В начале пятого класса он дрожащей рукой на оторванном от газеты уголке написал ей послание:
– Давай дружить!
Лучше бы Саркен этого не делал. Оказалось, что в Гульмиру уже был влюблен высокий и сильный старшеклассник, который не заставил себя долго ждать. Подкараулив хромого подростка после уроков, верзила без слов одним ударом свалил его на землю и долго пинал ногами.
– Увижу тебя рядом с Гульмирой – убью! – предупредил он напоследок. – Не посмотрю, что ты сынок председателя.
У валяющегося в пыли проторенной грунтовой дороги Саркена, оставляя грязные следы, по щекам текли первые взрослые слезы. В один миг рухнули его светлые надежды. Горькое осознание того, что он будет ежедневно видеть Гульмиру, зная при этом, что она никогда не ответит взаимностью на его чувства, было абсолютно невыносимым. В тот момент Саркен, было, решил, что его существование отныне потеряло всякий смысл, и ему снова захотелось умереть.
Саркен перестал ходить в школу. Еще какое-то время он продолжал делать вид, что по утрам отправляется на занятия, хотя на самом деле прятался в овраге за аулом. Улегшись спиной на песчаное дно балки, двенадцатилетний мальчик часами вглядывался в сентябрьское небо, особенно насыщенное синевой, по которому в тот момент проносились редкие облака. Саркену порой удавалось разглядеть в них то морду собаки, то рога барана или целого скакуна. Вдали от школьной суеты наедине с природой он чувствовал себя свободней, если не сказать счастливей.
– Что с Саркеном? – с порога поинтересовалась классная руководительница, наведав под вечер дом Шукеновых. – Он уже неделю не посещает уроки.
Родители пришли в ужас. Взяв для устрашения в руки кнут, Мурат потребовал, чтобы Жамиля разбудила спящего в соседней комнате сына.
– Почему не ходишь в школу?
Саркен стоял насупившись, то и дело переминаясь с длинной на короткую ногу.
– Я тебя спрашиваю! – повысил голос отец.
– А че они меня там постоянно обзывают, – в голосе подростка чувствовалась кровная обида.
– Как? – в сердцах спросила мама.
Саркен не ответил.
– Полторарубля, – с глубоким вздохом пояснила учительница.
– Из-за такой чепухи, ты хочешь неучем остаться? – почти прокричал отец.
– Я в школу больше не пойду, – решительно, но все же не поднимая головы, выдал Саркен.
– А это мы еще посмотрим! – отец было занес над сыном руку с кнутом.
– Не смей! – из дальнего темного угла комнаты громом раздался голос деда Баймухамбета. – Я тебя без оплеух человеком вырастил.
В свете керосиновой лампы можно было разглядеть, как лежащий на нарах старик приподнялся и, поджав под себя ноги, величаво сел.
– Сакош, подойди ко мне, – рукой поманил он внука, – сядь тут рядом.
Родителям и классной руководительнице пришлось покинуть комнату. Лишь тогда парнишка смог успокоиться и поведать дедушке свою боль. Не утаил он и историю о Гульмире. Обычно строгий, дед Баймухамбет слушал внука, а в душе улыбался и радовался: все эти грустные истории говорили только об одном – Саркен начинал взрослеть.
– Не держи на глупых людей зла, – рассудительно советовал внуку старик, – они тоже калеки.
– Да нет, – перебил дедушку Саркен, – если б ты видел, как они в футбол и лянги играют.
Баймухамбет рассмеялся и, обняв за худенькие плечи, прижал к себе внука.
– Тут! – он сначала приложил указательный палец к седому виску, а потом опустил руку ниже и всей пятерней хлопнул себя по левой груди. – И тут у людей тоже могут быть изъяны и увечья, которые страшнее, чем твоя хромота.
Саркен не совсем понял, что сказал мудрый дед, но ему сразу как-то полегчало.
– Не оглядывайся назад, – продолжил нравоучение Баймухамбет, – идти спиной вперед неудобно и…
– Ата, а можно, я вместо школы буду в степи баранов пасти? – на полуслове перебил дедушку Саркен.
Добродушный взор Баймухамбета вмиг превратился в орлиный строгий взгляд. Он пронзительно смотрел в глаза и душу внука. Саркош понял свою ошибку и громко проглотил слюну, пытаясь смочить враз пересохшее горло. Но уже через минуту на каменном лице аксакала вначале дрогнули края губ, потом появилась широкая улыбка, и вдруг на всю комнату раздался хриплый старческий смех.
– Ну, если это действительно твой жизненный выбор, – немного успокоившись взял в свою руку ладошку внука Баймухамбет, – мы тебе мешать не будем.
Естественно, что эта идея уже второй раз за вечер повергла в ужас родителей подростка. Их возмущению, казалось, не будет конца. Жамиля открыто причитала, а отец хватался за голову:
– Где это видано? Сын председателя сельсовета отказывается от образования.
– Не всем быть начальниками, – возражал ему Баймухамбет, – кто-то ведь должен и за скотом присматривать.
– Меня же из партии исключат! – обреченно, с разведенными в сторону руками застыл посреди комнаты Мурат. – И по работе разжалуют.
– У тебя есть голова и гербовая печать, – подмигнул сыну старейший рода, – наверняка ты можешь оформить Сарконаю какую-нибудь справку.
В конечном счете с родительским благословением Саркен отправился жить и работать к одному из родственников на удаленную чабанскую точку, где почти безвылазно прожил пять лет. В ауле он за это время появился лишь один раз – на похоронах любимого деда Баймухамбета…
Немцы едут!
О начале войны в степной глухомани узнали намного позже. Июльским вечером пригнав к кошарам отару овец, Саркен с удивлением заметил, что его напарник седлает свою лошадь.
– Куда ты это на ночь глядя? – громко поинтересовался он, подъезжая к чабанскому домику.
– Меня на фронт забирают.
– На какой фронт? – недоумевал парень.
– Немцы на нас напали. Сегодня был тут гонец, сказал, что всех мужчин на войну забирают.
– Ничего себе, – сраженный новостью, Саркен буквально сполз с коня на землю, – а кто тогда баранов будет пасти?
– Не знаю, – пожал плечами напарник, – пока что ты один…
Мобилизовали на войну и отца Мурата. Саркену даже не удалось с ним попрощаться. В ауле не осталось ни одного взрослого мужчины. В одночасье все совхозные отары овец свалились на неровные плечи восемнадцатилетнего чабана. Благо на коне хромота не мешала работать…
Даже директора, стоящего во главе совхоза с самого его образования в 1932 году, забрали на фронт. Взамен него прислали нового. Им стал бывший председатель парткома областного вино-водочного завода, которого почему-то освободили от военной службы и направили работать в село. И хотя Артем Матвеевич Федотенко не знал толком, где у овцы голова, а где хвост, однако ему доверили их тысячи. В придачу хромого чабана и около ста работоспособных женщин.
Для высокого и объемного Федотенко низкорослый Саркен был как красная тряпка для быка: парень сильно раздражал директора. Мало того, что чабан всегда был иного мнения и позволял себе противоречить начальнику, так он еще открыто сомневался в профпригодности руководителя.
– Этот сопляк окончательно страх потерял, – часто злился директор, – думает, что отпрыску председателя сельсовета все с рук сойдет.
В свою очередь, Саркен взаимно на дух не переносил нового директора. И не только потому, что Федотенко мог себе позволить прилюдно оскорбить его обидным, прилипшим как банный лист к нему со школьной скамьи прозвищем – Полторарубля. Саркену просто порядком надоели бесконечные и бестолковые споры с начальником. Одно дело, если бы его поучал мудрый человек, но совсем другое, когда это пытался сделать Федотенко, вообще не имеющий понятия в животноводстве.
Чабан сознательно стал избегать встречи с директором. Благо стойбище находилась очень далеко от аула.
Вот и в этот раз навестить свою маму Саркен запланировал на поздний вечер. В декабре, как известно, темнеет рано. Чабан уже в полдень загнал стадо в теплую кошару, закрыл наглухо ворота и, уже в сумерках оседлав коня, неспешной рысью поскакал в знакомом направлении. Старый мерин хорошо знал дорогу. Через пару часов переменным аллюром они одолели десять верст пути. Поднявшись на последний холм, за которым должна была располагаться усадьба совхоза, всадник с удивлением остановился. У подножия низину заливало озеро огня и света.
Аул не спал. Почти во всех окнах мерцали лампочки, а на окраине полыхали костры. Там же десятки прожекторов, как глаза собравшихся над падалью стервятников высвечивали суетливую толпу.
В эти минуты Саркен, как малое дитя с блестящими глазами, завороженно восхищался освещением, которое вот так, кажется, легко и просто могло разорвать непроницаемый мрак степи и ярко вырвать из темноты ночи жизнь односельчан.
Он был безмерно рад, что в их аул наконец-то провели электричество. Но в то же время непонятное чувство тревоги все больше и больше закрадывалось в его сознание. Саркен от роду страшился больших перемен и сюрпризов.
Пустив коня в галоп, чабан быстро приблизился к толпе односельчан и спешился. Казалось, что, несмотря на поздний час, здесь собрался и стар и мал всего аула. Одни копали в промерзшей земле полуметровой глубины ямы, а другие подтаскивали и устанавливали в них высокие столбы, утрамбовывая ногами вокруг них взрыхленную глинистую почву. По обширному периметру многочисленными штабелями лежали свежеструганные бревна.
– Издалека привезли, – догадался Саркен, понимая, что из местной чилиги и карагача такие толстые столбы не получится сделать.
Работами руководил лично Федотенко. Он неустанно носился туда-сюда, неизменно давая команды и подгоняя тружеников. Порой Артем Матвеевич и сам помогал подросткам тащить тяжелые бревна, после чего останавливался под падающим светом прожектора и, громко матерясь, вытягивал из своих холеных ладоней городского чиновника бесчисленные древесные занозы. Над неимоверно запотевшим директором поднимались клубы пара.
– Че здесь происходит? – недоуменно спросил Саркен, отыскав в толпе свою мать.
Отбросив лопату и небрежно вытерев руки об черный ватник, Жамиля в порыве нескрываемой радости обняла сына, которого не видела почти две недели. Саркен, не любивший телячьих нежностей, поспешил высвободиться из ее рук.
– Да вот, – отвечала мать, все еще не выпуская и не переставая ощупывать предплечья сына, как бы желая убедиться, что там все на месте и не сломано: – Пришло указание огородить старую шахту.
– А говорили же, что здешний уголь дерьмо.
– Так это когда было? – почему-то перешла на шепот мать. – Сказали, что сейчас и такой для обороны сгодится…
О горючем камне в степях Шубар-Кудука знали издавна. Видимо, когда-то одни из редких в этих полупустынных краях кочевников, останавливаясь на ночлег, собрал для ограждения своего очага валявшиеся то там то здесь странные камни, которые в огне тоже начинали гореть. Мы не знаем, сколько воды перекипело на этих кострах и сколько мяса тогда подгорело; главное, что степняки приметили свойство этого камня гореть сильнее и дольше, чем кизяк и дрова.
С приходом к власти большевиков в этих краях началась серьезная разработка залежей бурого угля. Ради этого на железной дороге построили разъезд и проложили путейную ветку к шахте. Привезли оборудование и специалистов из Донбасса. Но не прошло и пару лет, как из-за низкого качества шубаркудукский уголь оказался невостребованным, и все работы были прекращены. Человеческие массы растворились, оставив постройки в распоряжении ветров глухой степи…
И вот, видимо, снова вспомнили об этих залежах.
– А где они найдут шахтеров? – вслух рассуждал Саркен. – Мужики-то все на фронте.
– У государства всегда есть кому работать, – под стать своей новой должности председателя сельсовета ответила Жамиля, – наше дело маленькое – поставить лишь ограду…
Утром, покидая аул, Саркен еще раз с высоты холма взглянул на происходящее. От железнодорожного разъезда тянулась вереница многочисленных телег. На них подвозили дополнительные бревна, тюки колючки и другой материал.
– Они что всю степь хотят оцепить? – спросил сам себя Саркен и пустил коня вскачь.
Тогда еще никто не знал, что вокруг шахты в неимоверно сжатые сроки строилась зона…
А шахтеров действительно нашли. Сообщили, что добывать уголь будут немцы.
– Как немцы? – с испугом в глазах спросила на совхозном собрании одна пожилая казашка. – Прям настоящие?
– Конечно, настоящие, – расхохотался явно подвыпивший директор, – с крестом на роже и рогами на голове…
Федотенко не мог даже предположить, что его глупую шутку степной народ под впечатлением популярного в последние годы фильма о победе Александра Невского на Чудском озере действительно воспримет всерьез. Точная дата прибытия эшелона с немцами была неизвестна, поэтому даже жители отдаленных аулов на верблюдах и лошадях ежедневно, несмотря на январские морозы, добирались до разъезда, чтобы не пропустить поезда и своими глазами увидеть рогоносцев.
– А вы с чего тут нарядились? – то и дело скалился Федотенко, проезжая мимо по-праздничному одетых в национальные костюмы казахов. – Чай немцев привезут, а не долгожданных гостей.
Типичный городчанин не мог даже предположить, что эти усмешки в очередной раз открыто демонстрировали его собственную инородность в этих краях. Коренной житель степи не посмеет так сказать. Казахи свято чтут традицию гостеприимства – конакасы. К любому невооруженному чужеземцу они, в первую очередь, обязаны проявить уважение и учтивость. Для кочевников всегда желанны и любимы гости: будь то приглашенные, или случайные, или нежданные. И даже немцы, которых подневольно должны были скоро привезти для работы на шахте, для казахов в первую очередь были гостями их земли…
В один из дней их наконец-то привезли. С последним скрежетом тормозов товарного состава в округе воцарилась непривычная тишина. Кажется, что даже собаки перестали лаять. Как будто угроза появления страшилищ заставила и их подогнуть хвосты. В это мгновение сотни любопытных глаз были прикованы к дверям двенадцати крытых товарных вагонов-”теплушек”. Все ждали команды. Никто ее не услышал, но она, видимо, была дана. Солдаты, вооруженные кто молотком, а кто кувалдой, с трудом выбили ригели, покрытые многодневным черным слоем смеси степного песка и паровозной копоти, чугунных литых засовов. С ужасным скрипом одновременно отодвинулись двери. Яркое зимнее солнце высветило силуэты стоящих в проеме людей, над которыми поднимались клубы выдыхаемого теплого пара.
Федотенко присвистнул и скороговоркой произнес:
– А было нас по сорок в тех буденновских вагонах, рассчитанных на восемь лошадей…
– Выгружаемся! – громко кричали конвоиры.
Налетающие порывы ветра развивали подолы платьев, выпрыгивающих на щебенку железнодорожного полотна приезжих.
– Ойбай! – воскликнула от удивления Жамиля. – Так это же женщины!
– Ага, – поддержали ее в толпе, – некоторые даже с детьми.
– Директор, а где же немцы? – разочарованно спросила все та же пожилая казашка, которая на собрании интересовалась как они выглядят.
– Так это и есть немцы, – как от назойливой мухи отмахнулся Артем Матвеевич.
Лишь тогда толпа поняла, что история про кресты и рога, оказывается, была глупой шуткой….
– А ведь обещали же мужчин прислать, – вслух размышляла мать Саркена.
– Не придумывай, – грубо одернул ее директор совхоза, – нам говорили, что немцев привезут. О мужчинах речь не шла.
– Так значит женщины будут под землей работать?!
– Немцы! – подняв указательный палец к небу поправил говорящего директор совхоза…
Артему Матвеевичу лишь с третьей попытки удалось вскарабкаться на свою лошадь и, неистово пиная ее, он поскакал в сторону виднеющейся вдали огороженной шахты. Звон и удары копыт по промерзлой бесснежной земле больно отдавались в голове Федотенко.
– Хоть бы одна сволочь поинтересовалась о том, как мне плохо, – злобно рассуждал он, все дальше отдаляясь от разъезда.
Директор уже не помнил, когда в последний раз получилось поспать больше четырех часов в сутки. Если честно, то совсем по-другому ему представлялась должность директора маленького совхоза, расположенного где-то в степи у черта на куличках. Тихой и спокойной мысленно рисовал Федотенко свою жизнь в глухомани. Знать бы ему, что все окажется наоборот.
Засуха прошлого года привела к сокращению численности скота. Бывший городской работник парткома практически круглосуточно не вылезал из седла, объезжая окраины в поисках катастрофично недостающих кормов.
В то же время совхозу постоянно повышали государственные нормы по мясопоставкам.
– Все для фронта! – одинаково объясняли и требовали в райисполкоме.
В этой ситуации было бы логичным отправлять на мясобойню еще больше овец. Но как тогда выполнить повышенные планы увеличения поголовья скота?
– Тот же Полторарубля говорил, – на скаку рассуждал Федотенко, – что овцы могут жить от двенадцати до двадцати пяти лет и чаще всего приносят минимум по два ягненка в год. А это значит, что, зарезав лишь одну овцу, можно потерять до пятидесяти голов.
Конечно же, директор совхоза в этот момент излишне взвинчивал себе нервы, иначе бы он вспомнил полностью всю речь Саркена, который ему пояснял, что каждую овцу в принципе не целесообразно держать более семи – восьми лет, ибо у них потом быстро стираются зубы, шерсть становится непригодной для использования, а мясо жестким.
Мысль о хромом чабане и сложившаяся в воображении неимоверная цифра нерожденного поголовья скота заставили Федотенко судорожно передернуться всем телом. Он резко и сильно хлестнул по крупу коня плетеной нагайкой, которая с недавних пор стала его неизменной спутницей.
Ко всему еще Артема Матвеевича раздражал его неналаженный, почти холостяцкий быт. Никто за ним не ухаживал, ибо супруга с детьми осталась жить в городе и категорически отказывалась перебираться к нему в «сельскую дыру». Именно так она называла его новое место работы, в чем, несомненно, была права. У Федотенко порой даже закрадывалась мысль, что она просто его не любит. «Подруга дней моих суровых» должным образом не оценила те старания, которые ему пришлось предпринять, чтобы избежать мобилизации на фронт. Он хотел как лучше для семьи, а в результате оказался один в изгнании. Казалось, что, если поставить женушку перед выбором: остаться вдовой красноармейца или жить в ауле – она все равно выбрала бы жизнь в городе.
– Тут и без похмелья голова с утра трещать будет, – пожалел себя директор совхоза…
Через четверть часа Федотенко уже приблизился к территории шахты. Колючая проволока высвечивалась серебром на солнце, а от новостроек пилорамы, трех длинных бараков, нескольких подсобных зданий и вышек для охраны несло свежей древесиной.
Многометровой высоты гора желтых опилок своей свежестью несуразно смотрелась на фоне пыльной окружности. Из Оренбурга прикомандировали трех рамщиков и пятерых плотников. На пилораме теперь круглосуточно помимо досок для бараков изготавливали крепежи, опоры и подпорки для тоннелей шахты.
Жители аула подсчитали, что на зоне могли поместиться до пяти сотен людей.
– Оно так и выходит, – прикинул директор, – двенадцать вагонов по сорок немок, плюс охранники и управление.
Неделю назад на зоне появился комендант. Низкорослый и толстый чиновник, чья лысина всегда сверкала как начищенная.
– Интересно, чем он ее полирует? – при виде коменданта шептались аульные злые языки.
За круглыми и толстыми стеклами очков скрывались маленькие, всегда прищуренные глазки Шенкера. Михаил Ильич всегда носил военную форму, хотя не имел звания и был откомандирован на эту должность из Воронежского обкома партии.
Надо отдать должное, организацией охраны и быта будущих заключенных зоны он с первых же дней руководил так хорошо, как будто всю жизнь только этим и занимался. Присланные горные инженеры так же удивлялись, как быстро Шенкер освоился с основными принципами шахтерского дела и активно участвовал в формировании норм добычи угля. К тому же Михаил Ильич смог убедить райисполком в том, что соседний совхоз в состоянии взять шефство над рабочими шахты.
Через четверть часа Федотенко уже приблизился к территории шахты. Директору совхоза и коменданту лагеря сегодня предстояло договориться о количестве и сроках поставок мяса для заключенных.
На пункте пропуска Федотенко спешился и привязал коня к одному из столбов ограды.
– Где здесь комендант? – обратился он к охраннику. – Товарищ Шенкер назначил мне встречу…
В это время на разъезде любопытство местных жителей, разочарованных отсутствием сенсации, значительно поубавилось и оставшиеся лишь вынужденно и почти безразлично наблюдали за разгрузкой эшелона безрогих пассажиров.
А вот сотни выстроившихся в колонну немок, наоборот, с открытым интересом буквально до мелочей рассматривали толпу собравшихся на них поглазеть казахов. Инородный внешний вид встречающих пугал и забавлял одновременно. Прибывшим могло показаться, что их полукругом огораживает сплошная стена из меховых больших шапок на головах стариков и подростков, женских высоких головных уборов, наподобие накрученных в форме бидона многометровой белой ткани и конусообразных с перьями на макушках колпаков у девушек. Темные, широкие, как будто приплюснутые лица с непривычно узким разрезом глаз были европейкам в диковинку. Уроженцы казахстанской степи, одетые в разношерстные овечьи тулупы, большинство восседающих на спинах лошадей и верблюдов, должны были показаться немкам чуть ли не дикарями, а звуки столь незнакомой им восточной речи напоминали шаманское заклинание духов. Некоторые из женщин в строю колонны уже осеняли свои лица крестным знамением, вероятно, невольно рисуя в голове сцены ворожбы местных колдунов, приносящих одну из них в жертву своим богам.
Как немки ни старались прислушаться и понять, но казахский язык казался им набором случайных и бессмысленных звуков.
– Абракадабра! – прокричала в сторону зевак одна из женщин в мужском бушлате, держа на руках закутанного в байковое одеяльце младенца.
Будто в ответ двое казахских старушек через головы оцепления стали кидать в колонну маленькие серые камушки. Немки старались уклониться от болезненных ударов, как им показалось светлой гальки железнодорожного полотна, а матери инстинктивно прикрывали своим телом детей.
В этот момент неожиданно в сторону местных зевак в темпе направился один из солдат-проводников. Напуганные его приближением обе пожилые шкодницы быстро скрылись за спинами своих односельчан.
– Есть тут врач? – крикнул солдат на ходу. – В вагоне женщина рожает.
– Ойбай! – раздалось в очередной раз над степью…
Беременную на носилках принесли в медпункт, расположившийся в несуразной маленькой деревянной пристройке. Амбулатория, видимо, изначально тут и не планировалась. Спартанским было и ее убранство: у окна ютился покрытый белой простыней столик, рядом с ним деревянная табуретка, возле задней стенки расположилась кушетка, а у печи, выложенной из красного кирпича стояла ширма. Всем было известно, что за ней жила работница амбулатории.
