Иосиф Антонович Циммерманн
Чужбина
Давид тогда впервые узнал, что у него был дядя…
Подрастающий сын радовал отца. Но только он один не мог заменить Николаусу все то, что требовалось семье и жизни взрослого мужчины. Это тяготило. Ведь когда Давид на закате солнца засыпал в своей кровати, отец оставался один. Приходилось выбирать: идти в постель к Марии или спрятаться со своим одиночеством в любимой кузне. Почти всегда Николаус выбирал последнее. А там был самогон. Нередко односельчане расплачивались за работу бутылками спиртного. Как-то невольно кузнец пристрастился и начал выпивать. Это и стало ему приговором. Николаус никогда не узнает, кем вырастет его сын. В один из зимних дней мастера обнаружили в кузне мертвым…
Но нельзя на селе без кузнеца. Большевики быстро нашли и пригласили из соседнего кантона42 специалиста, Детлефа Майера. Вдовца. Лет под сорок. С тремя сыновьями.
Мать Давида не собиралась влачить примерную вдовью жизнь. Она даже не стала надевать траурное платье. Заставить ее было некому, ибо старики Шмидты уже померли. Новый кузнец был в расцвете сил. В короткое время он не только завладел Марьиным сердцем, но и вселился к ней в дом.
С той минуты Давиду пришлось с лихвой познать горькую долю безотцовщины. Отчим не мог и не собирался заменять ему заботливого отца. Даже наоборот, он сразу возненавидел пасынка. Его собственные сыновья кузнечным делом не интересовались, день и ночь валяли дурака. А вот крепкий приемыш, им в противоположность, из кузни не вылезал. Все ему хотелось там знать, всему желал научиться. Доходило до абсурда: подросток советовал взрослому кузнецу, на какой именно стадии лучше доставать из углей раскаленный металл и под каким углом его правильнее ковать. Вершиной негодования Детлефа стал момент, когда в кузню пришел живущий по соседству рыбак и попросил не его, владельца кузни, а коротышку-пасынка заменить проржавевшие кольца цепи, на которой тот у берега привязывал свою лодку. Конечно же, сосед и не думал, что этим может обидеть кузнеца, который и быстрее и один управился бы с этой работой. Просто он рассчитывал, что мальчик, в отличие от мастера, как это уже случалось раньше, по-соседски сделает это дешевле, а то и бесплатно. Сосед в тот день попытался сэкономить, а вот Давид лишился крыши над головой.
Вернувшись вечером из трактира, пьяный Детлеф сразу с порога стал орать на пасынка, который сидел в ожидании ужина за столом:
– Пошел вон отсюда! Я, видишь ли, тут горбачусь, чтобы его прокормить, а он меня заработка лишает. Иди попробуй за спасибо прожить.
– Да ты сам убирайся из нашего дома! – злобно выкрикнул Давид и вскочил из-за стола.
– Ах ты, сучий сын, – отчим схватил висящий на стене кнут и замахнулся на пасынка.
Давид смело ринулся тому навстречу, успел перехватить кожаный край плети и изо всех сил дернул на себя. Кузнец, который после нескольких кружек трактирного пива и без того слабо держался на ногах, грохнулся на пол и взвыл от боли. Он медленно поднял голову и удивленно посмотрел на пасынка. Из обеих ноздрей отчима стекали струйки крови.
– Убью… – прошипел Детлеф с красной пеной на губах.
В тот же момент на Давида сзади набросились три сводных брата. Они завалили его на пол, били по голове и пинали ногами в живот. Давиду удалось вырваться, и он в разорванной рубашке выскочил из дома. За ним так громко хлопнула дверь, что не удержалась и сорвалась висящая над рамой, приносящая дому мир и счастье подкова.
До полуночи Давид маячил вокруг отчего дома. Он все еще надеялся, что мать позовет его. Но вместо этого в окне несколько раз появлялось лицо отчима, который злобно угрожал ему своим огромным кулаком.
В какой-то момент тихо скрипнула дверь. Это Мария осторожно положила на крыльцо сыновье пальто, фуражку и узелок с хлебом.
Мать не стала заступаться за Давида. Она уже перестала быть хозяйкой, доставшейся ей в наследство дома мужа. Безвольная и безумно любящая своего нового, теперь уже третьего мужа, она своими куриными мозгами понимала, что ей одной, без мужчины никак не обойтись, а не по годам смышленый и крепкий Давид и сам не пропадет.
– Ты сильный, как все Шмидты, – промолвила и перекрестила она на прощание своего единственного ребенка.
В одиннадцать лет Давид оказался на улице. В деревне уже не было ни одного родственника, к кому бы он мог сейчас податься. Кто-то, как бабушка с дедушкой по материнской линии эмигрировали во время первой мировой войны в Америку, а те, кто остался в России, вымерли в голодные годы или в поисках лучшей доли перебрались жить в большие города…
Так рано пришло его время взрослеть.
Эту ночь мальчик тайно провел на сеновале того же соседа рыбака, который волей-неволей устроил ему аховую жизненную ситуацию. Была осень. Уже подмораживало. Давид понимал, что ему надо срочно искать жилье.
На следующий день, бродя по улицам села, он в разговоре взрослых подслушал, что в созданный на противоположном берегу Волги совхоз “Кузнец социализма” съезжаются комсомольцы со всей страны. Давид не понимал, что означают слова комсомольцы и совхоз. Да и о социализме он тоже ничего не слышал. Но ему очень понравилось русское слово “кузнец”. Решение созрело быстро.
– Вот только как перебраться через реку? – задумался подросток.
В ту ночь на небе не было ни одной звездочки. Кромешная темнота. Рыбацкую лодку соседа на берегу он на ощупь вычислил среди других по льняному канату, которым она сейчас была привязана к колышку. Ведь ее проржавевшая металлическая привязь осталась неисправной лежать в кузнице. Весла Давид заранее прихватил со стены у входа в сеновал.
Складным ножиком, доставшимся Давиду от отца, сильные руки перерезали канат. Стараясь не замочить ботиночки, сын кузнеца легко запрыгнул в лодку и отчалил. Он впервые в жизни держал сейчас в руках весла. Неумело, постоянно сбиваясь с ритма, мальчишка стал грести, все дальше удаляясь от берега, пока совсем не исчез в темноте.
Ему было страшно. Мокрое, черное и бездонное пространство за кормой грозило в любой момент проглотить раскачивающееся на волнах суденышко. Волны тяжело дышали, громко булькали и плескались под ударами весел. Небо сливалось с водой. Давиду казалось, что он плывет в никуда, в бесконечность. И лишь когда луна на мгновение выглянула из-за тучи, он заметил удаляющуюся узкую полоску берега. Давид успел разглядеть очертания родного села, в котором он родился, где сделал свои первые шаги, где отец Николаус успел привить сыну любовь к кузнечному делу и где в одночасье ему не стало больше места.
В тот же момент берег исчез – его вновь проглотила ночь.
Давид плыл, то и дело вздрагивая от неожиданных звуков над рекой: бывало резко били хвостом по поверхности воды рыбы, изредка вскрикивали над ним спешивших на юг птицы, которым тут же глухо вторил филин в прибрежном лесу. Этот зычный гул и пугал, и одновременно успокаивал подростка, ибо он понимал, что не один в этой темной пустоте, что рядом есть еще другие живые существа.
Чем ближе лодка приближалась к берегу, тем насыщенней становились запахи: несло несвежей рыбой, тиной и гнилой древесиной.
Юный гребец настойчиво и упорно работал веслами. В какой-то момент лодка грубо уперлась в пологий песчаный берег. Давид облегченно вздохнул и с трудом разжал руки, державшие весла. Даже в темноте он понял, что они кровоточат.
Мальчик выбрался на сушу и, пошатываясь, побрел от кромки воды в сторону виднеющихся в слабом свете, вновь появившегося на небе узкого лунного серпа, прибрежных кустарников. Обессиленно упал возле них. Подгребая себе под голову охапки опавших листьев, он проваливался в сон.
Давид очнулся от непонятного крика. Уже светало. Сквозь туман он увидел очертания проплывающей баржи, на которой горланил незнакомую ему песню, видимо, не совсем трезвый капитан.
Промокший от утренней росы и насквозь озябший, Давид пробрался сквозь кустарники и вышел на окраину новопостроенного поселка. По многочисленным красным флагам и плакатам на стенах деревянного здания он догадался, что именно здесь надо искать самых важных людей. Двери были на замке. Подняв воротник своего пальтишко и глубже, до ушей натянув фуражку, мальчик присел на крыльцо, достал из маминой котомки хлеб, откусил большой кусок и стал жадно жевать.
Первой к зданию подошла женщина в красном платочке, синем комбинезоне из рукавов которого торчали края вязаного свитера, и в кирзовых сапогах.
– Ты че здесь сидишь? – спросила она.
Давид оценил ее с ног до головы и продолжил завтрак. Ему не хотелось ей отвечать. И не только потому, что его познания русского языка сводились к нулю. Что толку говорить с женщиной, которая не могла быть главной в этом доме, не могла быть вообще главной нигде – она же женщина.
– Язык проглотил что ли?
Давид снова промолчал.
– Тебя здороваться не научили? – не унималась женщина, а Давиду вдруг очень захотелось понять, о чем говорит незнакомка в красном платке.
Не дождавшись ответа, она открыла замок и вошла в дверь.
Вслед за ней стало подтягиваться все больше и больше людей. Человек десять уже прошло мимо сидящего. Давид тогда поднялся и тоже вошел в здание.
– Guten Morgen43! – робко поздоровался мальчик и внимательно осмотрел огромную комнату. Картина его удивила. Та самая, в красном платке, восседала за огромным дубовым столом, заваленном бумагами, а все собравшиеся стояли подле.
На голос подростка никто не отреагировал. Набрав побольше воздуха, Давид громко крикнул:
– Guten Morgen!
Присутствующие в комнате одновременно и с удивлением обернулись в его сторону.
– А, у тебя все-таки есть язык? – усмехнулась женщина в красном платочке.
Парнишка не понял вопроса, но к своему ужасу и удивлению догадался, что эта женщина и есть самый главный человек в этом «главном» доме.
– Ich heiße David44, – первое, что ему пришло на ум, произнес подросток.
– Was machst du hier45? – неожиданно услышал Давид за спиной родную речь.
Мальчик резко обернулся и, увидев перед собой высокого кучерявого мужчину, держащего в левой руке газету, свернутую в трубку, радостно ему улыбнулся. Его глаза засияли благодарностью от того, что незнакомец так вовремя пришел ему на помощь.
– Я работать хочу.
– В каком смысле работать? – мужчина прошел в комнату и стал здороваться с каждым присутствующим за руку, периодически поглядывая на пацана.
– Работу ищу, – мальчик снял фуражку и, нервничая, начал мять ее в своих руках, – мне работа нужна.
– А тебе лет-то сколько?
– Пятнадцать, – прибавил себе четыре года мальчик.
– Тебе пятнадцать?! – кучерявый с явным сомнением несколько раз повторил эту цифру на русском языке.
– А выглядишь на десять, – снова подала голос женщина в синем комбинезоне.
Давид развел руками. Это он, видимо, понял и без переводчика.
– Спроси его, Антон, – она обратилась к мужчине, – что ему от нас надо?
– Да вот, товарищ управляющая, говорит, что работу ищет.
– Нам только детей здесь не хватало, – рассмеялись в управлении совхоза.
– Я кузнец, – эту русскую фразу он выучил основательно.
Женщина в красном платке оценивающе, как когда-то он ее, осмотрела мальчишку с ног до головы и, видимо, представив Давида с кувалдой в руках, ухмыльнувшись, ответила:
– Нам кузнецы, конечно же, нужны, куда без них? Только б ростом повыше и повзрослее.
Антон перевел слова начальницы. Но ее отказ подросток не воспринял как безнадежность:
– Ну возьмите меня хоть кем-нибудь! Я на любую работу сгожусь.
– Да куда же мне тебя взять? В трактористы что ли? Так ты же сам едва выше передних колес Путиловца46, а на сидушку заднего тебя вообще краном поднимать придется.
– Я сильный. У меня руки ого-го-о – я сам подтянусь. Ну возьмите меня, пожалуйста! Мне идти некуда, я сирота.
Антон едва поспевал переводить за мальчиком.
– Да что ты заладил, возьмите да возьмите, ты даже русского не знаешь? Как мы общаться-то будем? Жестами или специально ради тебя переводчика наймем? – глубоко вздохнула и продолжила рыться в бумагах женщина.
– И так понятно, не мешай нам работать, – потребовал Антон, подталкивая мальчика на выход.
Давид с поникшей головой вышел на крыльцо. Следом за ним там появился Антон.
– Тебе лучше будет жить среди своих. Ищи работу в немецких поселениях.
– Там я точно никому не нужен, – по-взрослому ответил подросток. Сказал и направился в сторону Волги.
Давид весь день бродил вдоль берега, надеясь найти свою лодку, которую, видимо, унесло течением.
“Дурак, надо было ее привязать или подальше из воды вытащить”, – расстроился мальчик.
И хотя возвращаться в родное село было боязно – пугала и переправа через широкую Волгу и неизбежный гнев соседа, чью лодку он взял без спроса – но другого выхода он, кажется, не видел. Права была управляющая, без знания русского языка ему в совхозе делать нечего. Вот только как его выучить, живя среди немцев?
Поужинав остатками хлеба, нарвав пару горстей подмороженного терна, еще задолго до захода солнца Давид залез в один из стогов сена, которыми было усеяно поле между Волгой и поселением, и сразу же уснул. Прошедший день был тяжелым.
Ранним утром следующего дня он снова сидел на ступеньках управления совхоза, на этот раз без завтрака. Как и вчера, первой пришла и отворила дверь уже знакомая женщина в красном платочке.
– Ты опять здесь? – разведя руками удивленно спросила она.
Давид молча посмотрел ей в глаза.
Вскоре в здании собралось все правление совхоза. Давид дождался, когда придет тот кучерявый мужчина и вслед за ним вошел в дверь.
– Guten Morgen! – во весь голос поздоровался мальчик и снял фуражку.
– Ну объясни ты ему, – обратилась управляющая к невольно ставшему переводчиком Антону, – нет у нас для него работы, молодой он еще.
Антон еще не успел перевести слова начальницы на немецкий, как Давид дрожащим голосом взмолился:
– Я же вырасту. Я всему научусь. Я могу лошадь подковать, топоры и серпы заточить! Неужели я в вашем тракторе не разберусь?
Антон со вздохом перевел его слова на русский.
В комнате повисла тишина. Видимо, каждый думал, что им делать с этим настырным пацаном.
– Нина Петровна, а давайте попробуем, – неожиданно обратился Антон к управляющей, – может, действительно из мальчика толк будет. Ну не оставлять же его на зиму глядя на улице. У нас ведь совхоз именно для сирот создали, неужели из-за маленького роста и незнания русского языка не возьмем?
Управляющая посмотрела в сторону Давида, потом на остальных присутствующих и, остановив свой взгляд на Антоне, как-то невесело заявила:
– Ты же знаешь, что мы принимаем только совершеннолетних деток, окончивших школу
– А что делать? Куда его отправить? Поблизости нет ни одного детоприемника. – Антон для убедительности обнял за плечи Давида. – Год пролетит, мы даже не заметим. Пусть парни в общежитии потеснятся, а я ему с русским помогу.
– Ты хоть в школе учился? – спросила Нина Петровна, уже доставая какие-то бланки из стола.
– Нет, – честно признался Давид.
– Так, значит, жить будешь в общежитии, питаться в столовой, – радостно переводил мальчику слова начальницы Антон, – четыре дня работы в поле и мастерской. Два дня курсы трактористов. В воскресенье – ликбез. Отдыхать, извини, не придется.
– А какая сейчас может быть работа в поле? – удивился мальчик. – Урожай-то собрали, скоро уже и снег пойдет.
– А про озимые и снегозадержание не слышал? – женщина добродушно посмотрела на Давида. Он начинал ей нравиться: – Пойдешь на склад, пусть там тебе валенки и ватник выдадут. Скажешь, “ваша мать” распорядилась. Они поймут. Как прикажешь тебя величать-то, Катигорошек?
– Давид, – представился мальчик и у него невольно навернулись слезы. Но это были слезы счастья. Совхоз принял его в свою семью…
Здесь все было по-другому, новым и незнакомым. Поселение состояло из трех длинных бараков для жилья, столовой, здания управления, МТМ (механизированной технической мастерской), клуба, бани, кооперативной лавки и нескольких складов. Чуть поодаль виднелись коровник и свинарник.
Рассказывали, что идея создания этого совхоза принадлежала лично товарищу Сталину. Она появилась у вождя, когда он на Кубани посетил недавно построенный сиротский дом. Тогда директор заведения посетовал:
– Дети у нас, Иосиф Виссарионович, ни в чем не нуждаются, всем обеспечены. А вот, куда им потом, после окончания школы, податься – это большая проблема. Многие снова на улице становятся жуликами, скатываются до воровства и бандитизма.
– Надо обязательно найти способ, – задумчиво произнес Сталин, – чтобы направлять это молодое поколение.
– А как? Они же из ворот детского дома разбредаются в разные стороны. Попробуй за ними уследить…
После этой встречи на левом берегу Волги для выпускников детских домов и был создан совхоз “Кузнец социализма”.
Трудно представить, но в те годы, в центре России, местность вокруг совхоза была обширной необжитой степью. Сотни верст можно было проехать, не встретив живой души. Тут было где развернуться совхозу. Как уже сказано было, инициатором создания совхоза, похоже, был сам вождь народов, поэтому комсомольцы-сироты здесь жили и работали привольно, одной многонациональной семьей.
Давид впервые встретил здесь белорусов, молдаван, татар, армян. В совхозной столовой все три повара были разных народов: украинец, узбек и кавказец Ахат, который не знал, кто он на самом деле по национальности. Плод любви грузина и кабардинки даже стеснялся об этом говорить. Дяди по материнской линии были категорически против смешанного брака родителей Ахата и отмыли семейный позор кровью его отца. Запачканная честь и смерть любимого мужчины довели маму Ахата до самоубийства. Он недолго прожил у своей бабушки. После ее смерти никто из родственников не соглашался взять бастарда в свою семью. Пятилетний мальчик оказался в детском доме.
Ахат был среднего роста, но богатырской силы. Он всегда выигрывал совхозные состязания по борьбе. Давид был намного ниже его, но как-то не удержался и залез в спортивный ринг. Конечно же, сын кузнеца проиграл, но и Ахату пришлось немного попотеть. Храбрость и настырность немецкого мальчика понравились метису. Этот поединок их сдружил.
За совхозным столом Давид впервые в жизни попробовал такие блюда, как салат винегрет, окрошку, харчо, голубцы, вареники и даже шашлык, который именно для него приготовил однажды Ахат.
Давида вообще удивляла совхозная столовая. Ему было в диковинку, что сотни людей вот так открыто одновременно принимают пищу. От того ли, что практически вся его жизнь в селе Мюллер выпала на голодные годы, а может, это было нормальным в их семье, но обычно ели как-то скрытно, в дальнем углу, подальше от окон на улицу или даже с закрытыми ставнями. В особо тяжелый голод в семье прятались с едой в руках даже друг от друга…
Конечно, жизнь в совхозе тоже не была сплошь медом да маслом. В основном работали – много и на совесть. Комсомольцы всеми фибрами души и тела ковали новую жизнь. За этим уж неустанно следили старшие товарищи из парткома. Они и клуб открывали только в честь своих новых праздников, а перед танцами обязательно читали очередную лекцию.
Прошло три года. За это время Давид внешне повзрослел, стал шире в плечах и скулах, а мускулы шеи и рук налились как будто свинцом. Да, да, именно тяжелым, не дающим подняться металлом. Иначе чем объяснить, что в период, когда обычно мальчики чуть ли не на полметра вымахивают, он с трудом на двадцать сантиметров вырос.
– Зато в тебе силы на двоих хватит, – успокаивал его друг Ахат.
– И новый гусеничный трактор “Коммунар” скорее всего мне достанется, – шутил в ответ Давид, – я один из совхозных трактористов могу в его кабине стоя работать.
Русский язык Давид на удивление всем освоил достаточно быстро. И, хотя масса новых слов давалась ему нелегко, он удивлял учителя чистым, без акцента произношением. Все самые сложные для иностранца русские звуки он произносил идеально. А научился он этому по-своему, как кузнец. Представляя, как шипит раскаленный металл, резко опущенный в холодную воду, Давид выговаривал Ч и Щ. Букву Ж он сравнивал со звуками напильника. А вот особенно сложную Ы он, оказывается, уже хорошо знал с детства. Ведь случалось, что в кузне Давид нечаянно попал молотком себе по пальцу. Ноготь, конечно же, на следующий день чернел. А вот невыносимая боль в момент удара, как будто тебя пнули в живот, была настолько невыносима, что сын кузнеца был готов взвыть как волк, свое длинное – у-у. Но, боясь показаться слабаком, сдерживая боль, сжав до скрежета зубы и до невозможности растянув губы, он в тот момент позволял себе лишь глухое:
– Уыыы!
Так что Ы, которой вообще нет в немецком языке, мальчик уже знал.
Мысленно разложив у себя в голове по полочкам многочисленные в русском языке падежи, правила, а еще больше исключений из них, он мастерски научился находить и использовать подходящие друг к другу, как гайка и болт.
Единственное, что в нем осталось предательским и неискоренимым, – это немецкий глагол “haben” – хабэн, что в переводе на русский означает иметь, есть и вообще просто связку слов. Немцы зачастую в одном предложении используют этот хабэн по несколько раз. Трудно представить немецкий язык без этого хабэн. Вот и Давид, чисто и грамотно разговаривая по-русски, невольно и неосознанно то и дело вставлял этот хабэн. Его это коробило, а у друзей часто вызывало смех.
А вот с техникой просечек у Давида никогда не было. Каждую деталь трактора он мог вслепую и на ощупь определить, будь то “Коломенец”, “Запорожец” или “Фордзон-Путиловец” А одноцилиндровый двигатель “Карлика” он вообще разбирал и собирал так быстро, что уже к концу рабочей смены маленький трактор пыхтел, свистел, ехал и пахал.
Товарищи по МТМ подметили, что Давид, всем в пример, приходил на работу и раньше всех, и с большой радостью. А вот вечером, опять-таки в отличие от других, не спешил покидать мастерскую и не очень-то радовался концу рабочего дня. Не человек, а машина.
Заведующая, Нина Петровна, души не чаяла в трудолюбивом и рассудительном парнишке, который, в отличие от многих совхозных трактористов, не кичился своими познаниями и не прятался за ширмой «специалиста узкого профиля». Давид без оговорок брался за любое порученное ему дело, а еще чаще сам предлагал свою помощь в решении той или иной проблемы. Нина Петровна с нескрываемой гордостью называла его своим сыном, которого у нее, одинокой коммунистки, не было.
– А ведь мог стать бродягой и попрошайкой, – часто рассуждала она, – но нет, хватило же силы и ума найти правильное место в жизни, по-настоящему и твердо встать на ноги.
Заведующий совхозной мастерской, дядя Антон, который когда-то поручился за немецкого мальчика, искавшего работу, и пообещал, что из Давида будет толк, теперь уже доверял ему обучать других парней, которые явно были старше своего наставника.
Но за всей этой “взрослостью” подростка порой все еще проглядывалось детство. Особенно ночью, когда, укрывшись с головой под одеяло и закрыв глаза, он как во сне представлял себе отца и с гордостью, со всеми подробностями рассказывал ему о жизни в совхозе, хвалясь своими достижениями.
Конечно же, он тосковал и по матери. Да, выгнала! Да, предала! Но материнскую кровь никуда не деть. Она все равно течет во всех обиженных и обездоленных, куда бы они ни шли и чем бы ни занимались.
– Надо обязательно навестить ее, – решил Давид.
Вот только когда и как? Казалось, что у молодого работника совхоза не было свободной минуты. То посевная, то уборочная, и все на нем, на юном комсомольце: трактора почини, это организуй, туда сходи. А вдобавок еще учеба.
Даже если бы и появилось свободное время, добираться в родное село было несподручно. Это только напрямую, по птичьему полету до села Мюллер рукой подать. Транспортного сообщения между двумя берегами не существовало. Найти лодочника, который бы тебя переправил, было неразрешимой проблемой. Оставался прибрежный путь. Вначале Давиду пришлось бы вверх против течения одолеть сто километров до Покровска. В этом году этот приволжский левобережный городок переименовали в честь Фридриха Энгельса, и он стал столицей немецкой республики. Из Энгельса пассажиром парома перебраться через Волгу в Саратов. А оттуда по правой стороне реки снова спуститься на то же самое расстояние вниз по течению. В один день не управишься. Долго и утомительно.
Было бы желание, а оно уже как-то вырулит. Случилось неожиданное, чего Давид даже не мог себе представить. В конце сентября 1932 года совхоз «Кузнец социализма» организовал осеннюю ярмарку. Хозяйство новоиспеченного совхоза стало первым в Зельманском кантоне по всем показателям. Местные газеты неустанно трубили об успехах воспитанных совхозом детей-сирот, приглашая посетить ярмарку и перенять опыт передового хозяйства.
Собираясь на праздник, Давид до блеска вычистил недавно купленные ботинки. Отутюжил сшитые ему по заказу широкие черные брюки и сарпинковую рубашку. Затем молодой комсомолец долго и безуспешно укладывал перед зеркалом свои непослушные черные кудри, вслух повторяя слова заученной речи, с которой ему поручили выступить на митинге. Непослушные кудри волос никак не укладывались в прическу и, капитулировав, он просто натянул на голову фуражку, не подумав, что ораторы обычно их снимают на трибуне.
Давид уже знал, что еще вчера на доске передовиков труда у здания правления совхоза появился его портрет. Он шел по улице, то и дело невольно краснея, особенно когда его уважительно приветствовали и поздравляли односельчане.
Герой дня всеми силами старался скрыть свое счастье. Его сердце не просто стучало, оно готово было вырваться от эйфории. Давид понимал, чего добился. Он осознавал, что простой немецкий мальчишка в свои четырнадцать лет достиг большего, чем мечтал, и это чувство переполняло его грудь. Но молодой комсомолец очень не хотел, чтобы об этом узнали люди, чтобы не подумали, что он зазнавался.
Вдруг Давид остановился как вкопанный. По широкой улице поселка с грунтовой дорогой навстречу ему шли мать и отчим.
Все трое окаменели от неожиданности. Когда-то изгнанный сын совсем не так представлял себе встречу со своими родными. В его мечтах он, красивый, сильный и уверенный в себе, шел по родному поселку Мюллер. Местная детвора со всех близлежащих улиц бежала рядом с криками:
– Давид! Давид вернулся!
Он воображал, как войдет в свой отчий дом и вывалит на стол полный вещмешок конфет, баранок и пряников, покроет плечи матери дорогим платком, который, кстати, он уже специально для нее купил, и даже взглядом не одарит ее мужа и сводных братьев – пусть позеленеют от зависти и стыда.
– Мама! – радостно воскликнул Давид, к которому вернулся дар речи.
Он сгреб в свои сильные руки Марию, все еще находившуюся в шоке, прижал к себе и долго-долго держал ее так, боясь, что она как сон снова может исчезнуть.
Отчим не особо был рад встретить пасынка, но вида этому не подал. Он украдкой разглядывал мальчишку с ног до головы, заметив, что Давид сильно изменился за последние, кажется, три года: вырос, окреп и был очень хорошо одет. Поняв, что пауза затянулась, Детлеф как-то деликатно и даже осторожно одернул жену, робко произнеся:
– Ну все, все. Нам надо идти, а то товар весь разберут.
Слова отчима вдруг вернули Давиду сознание. Парень выпустил из своих объятий мать и строго посмотрел на Детлефа. Кивнул ему, дав понять, что он здоровается и протянул руку.
Майер не ожидал такого жеста от пасынка и, немного помешкав, сделал то же самое. Давид сжал ладонь отчима, прямо смотря тому в глаза. Детлеф удивленно почувствовал немалую силу в этой руке подростка. Но по глазам Давида было понятно, что он не собирается тут ее показывать и уж тем более применять. Наоборот, добрая улыбка на загорелом лице мальчика говорила о том, что он его простил.
– Давидушка, сынок, а я тебя ищу, – раздался за спиной Давида голос Нины Петровны, – с ног уже сбилась.
На управляющей была все та же красная косынка. Свой рабочий комбинезон она по случаю праздника заменила на гимнастерку с юбкой. Грудь заведующей совхоза украшал орден Красного Знамени. Вот только на ногах остались будничные кирзовые сапоги.
– Здравствуйте! – она поприветствовала незнакомых ей людей. – Вы тоже на ярмарку? Откуда будете?
– Это моя мама, – Давид представил ей Марию, – из Мюллера, с того берега.
– А как это? – не скрывала удивления начальница. – Так ты же вроде говорил, что сирота?
– У меня только отец умер, – залился краской в лице Давид, жалея, что еще раньше не рассказал об этом Нине Петровне, – а мама вышла замуж вот за этого Майера.
– Ну тогда понятно, – она без тени обиды подхватила Марию и Детлефа под руки, – пойдемте, я вам что-то покажу.
Ну конечно же, заведующая совхоза потащила их к доске почета, где среди фотографий лучших доярок и механизаторов висел портрет с подписью – победитель соцсоревнования, тракторист, комсомолец Давид Шмидт. Мария бережно погладила фотографию счастливо улыбающегося сына и вопросительно посмотрела на Давида.
– Вот те на! – Давид стукнул себя по лбу ладонью, усмехнулся и, обращаясь к управляющей, полушепотом произнес: – Нина Петровна, они же у меня по-русски читать не умеют, да и понимают-то не все. Им надо переводить.
Потом Нина Петровна повела их в общежитие: чистое и светлое помещение с двухэтажными ярусами нар, множеством одинаковых, выстроенных вдоль прохода табуреток, выскобленным до желтизны деревянным полом и с короткими цветастыми занавесками на окнах. Давид, видимо, вспомнив о чем-то очень важном, подбежал к одной из постелей и, засунув руку вглубь под соломенный матрас, вытащил бумажный сверток. Аккуратно развернув его, он достал оттуда серый пуховый платок.
– Очень мягкий и теплый, – застенчиво расхваливал свой подарок сын, набрасывая его матери на плечи, – из козьего пуха.
Мария присела на край нижней нары и как завороженная долго и нежно гладила платок на своих плечах. Ее глаза были наполнены слезами.
Отчим отошел, присел на одну из табуреток и закурил. Давид посмотрел в его сторону, на минуту задумался и, порывшись в кармане брюк, достал оттуда перочинный нож. Это было единственное, что ему досталось от родного отца и чем он очень дорожил. Но в тот момент Давид решил, что надо жертвовать. Он подошел к Детлефу, протянул ему нож и сказал:
– Это тебе.
Отчим чуть ли не выронил папиросу. Он не посмел взглянуть в глаза пасынка, осторожно принял подарок и обхватил за плечи приемного сына.
– Спасибо… – прошептал Детлеф Давиду прямо в ухо, а потом добавил: – Ты уж прости меня.
Нина Петровна стояла в центральном проходе, скрестив от умиления руки на груди. Она уже догадалась. Ей было ясно и понятно, почему мальчик оказался в их совхозе. И ей так захотелось, чтобы его родная мать, допустившая, что ее сын был вынужден покинуть семью, сейчас наказала сама себя.
