Иосиф Антонович Циммерманн
Чужбина
– Такого еще не было, – орал сквозь гул одноногий.
– Боже упаси! – молилась Герда, прикрывая лицо подолом клетчатого бело-голубого цвета фартука.
– Даже не боятся, черти! Знают, что в городе уже не осталось наших защитников.
Беспрепятственно и бесстрашно летели с юга сотни «марудеров» и «инфадеров». С запада наперекрест им приближались многочисленные английские «ланкастеры». Союзники уже давно перестали делать вид, что воюют только против армии вермахта. Еще в начале зимы бомбардировщики сравняли с землей маргариновую фабрику, заводы по производству мотоциклов и кабеля. Оставался нетронутым лишь центр города, «гнездо фашизма» с его старинной крепостью и железнодорожным вокзалом.
Первыми к цели летели “патфайндеры”. Специальными разноцветными бомбами-маркерами они обозначали цель. Летящие следом бомбардировщики сбрасывали фугасные бомбы, которые сдували крыши, рушили стены домов. Последующие волны эскадры самолетов обрушили шквал зажигательных бомб. Нюрнберг по обе стороны реки Пегниц горел. Огненный смерч поглотил многовековые постройки. Пилоты ликовали, увидев то, чего они так хотели, – массово пылающий немецкий город.
Бомбить перестали под вечер. Дым пожарищ еще в полдень затмил солнце над бывшей столицей земель Франконии, но все в округе было отчетливо видно. Неимоверно яркий и высокий столб огня пылающего центра города на километры освещал окрестность. Жутко выли сирены, яростно били в набат колокола окраинных церквушек. Словно детский писк звучали на этом фоне колокольчики спешивших на помощь из пригорода повозок и автомобилей добровольных пожарных дружин…
Во второй половине апреля в город вошли американские войска. Стучались в каждую дверь уцелевших домов и квартир. Наведались и к фрау Шмидт на опушку леса. Вручили отпечатанную листовку. В ней на правильном немецком языке объяснялась освободительная миссия союзников и перечень обязанностей, которые предписывалось соблюдать местному населению.
Странно, но молодая немка не испугалась солдат в незнакомой ей военной форме. Видимо, успокаивающе подействовал на нее глубокий сон последних ночей. Уже давно не слышно было перестрелок. Затихли канонады. Над прилегающем к домику Шмидт, с прошлого года не паханном поле по утрам вновь звонко и радостно пел жаворонок. И чем выше в поднебесье поднимался пернатый певчий, тем громче становилась его трель.
– Согласно мифологии, жаворонки предвестники нового и хорошего урожая, – на днях прочитала в отрывном календаре Герда. – Есть даже поверье, что эта птица может в разгар самой сильной засухи “напеть” благотворный дождь.
В унисон ранней птахе в разогретом весенним солнцем поле, среди подрастающего сорняка и редких диких цветов, наступившему долгожданному миру играл свою оду слаженный оркестр скрипок кузнечиков.
Герда с нетерпением ждала возвращения мужа с фронта, будучи уверенной, что ему нечего бояться новой власти. Молодой инженер Яков Шмидт в первые годы войны работал на заводе “Siemens”. Как востребованный технический специалист он мог бы остаться в тылу. Мог, если бы вступил в партию национал-социалистов. Обычная для тех времен формальность. Но Яков категорически отказался…
Уже через месяц Герда получила его первое письмо с восточного фронта, из далекой Украины. Инженер Шмидт был назначен на должность обер-фельдфебеля ремонтной роты. За все годы войны муж не получил ни одной награды, ни разу не был поощрен отпуском.
Теперь, когда союзники ловили и судили фашистских пособников, фрау Шмидт знала, что она скажет в защиту супруга:
– Ремонтировать на фронте гусеницы и моторы было меньшим злом, чем членство в партии убийц!
Накажут или нет, а рано или поздно нужно будет предстать перед новой властью.
Шли месяцы. Вначале Герда думала, что Яков скрывается где-нибудь в лесах. Многие военнослужащие разгромленной гитлеровской армии, лишенные в одночасье руководства, забытые и брошенные командирами, в замешательстве не знали, куда им податься. Домой боялись: не знали, что их там ждет. Единицы, кто все-таки рискнул вернуться, рассказывали, что германские леса полны скрывающихся военных. Но наступила первая послевоенная зима, и Герда перестала верить в это предположение. “Значит, он в русском плену”, – успокаивала себя женщина. Союзники уже давно с военнопленными разобрались: начальство казнили, а “попутчиков” отправили на перевоспитание по домам. Одна лишь Москва не спешила расставаться с военнопленными.
– Советский режим с самого начала видел в немецких военнопленных бесплатную рабочую силу, – читала фрау Шмидт в немецких газетах, – совершенно новое – Кремль стал использовать их как средство давления в германских и международных отношениях. Тысячи и тысячи наших соотечественников все еще страдают в лагерях Сибири…
Прошел еще один год.
– Первые десять тысяч вернулись! – однажды утром радостно сообщили по радио. – Советская сторона наконец-то согласилась отпустить на родину больных и нетрудоспособных немецких пленных. По 600 человек в товарных вагонах они нерегулярно прибывали на станцию Херлесхаузен…
Как бы ни хотелось Герде встретить Якова живым и здоровым, ради скорейшего возвращения любимого она была даже согласна увидеть его в числе этих “больных и нетрудоспособных”.
– Был бы жив, – неустанно повторяла супруга, – а я его уже дома сама вылечу и выхожу…
На месяцы стали актуальными фотосюжеты женщин с портретами в руках, ожидающих возвращения своих мужчин из русского плена. Скоро среди них оказалась и жена Якова. И, хотя Герде приходилось по 200 км добираться до станции прибытия железнодорожных составов, она находила возможность не пропускать ни одного поезда.
Герда держала на вытянутых руках высоко над головой увеличенную фотографию своего молодого, светло-русого, улыбающегося супруга.
– А может, кто из вернувшихся видел его в плену, – рассуждала фрау Шмидт и тыкала портрет в лицо каждому встречному.
– Вы бы лучше взяли фотографию в униформе, – посоветовал ей однажды бывший пленный, – нас в лагерях всех налысо стригли. И было нам там не до улыбок.
Герда так и сделала. В следующий раз, когда объявили, что прибывает очередной состав военнопленных из Советского Союза, она ранним утром на региональном поезде доехала до Херлесхаузена. В ее руках был портрет Якова в военной форме.
Ближе к полудню масса народу тесным полукольцом оцепила невзрачное здание вокзала. Герда одна из первых заняла место непосредственно возле входа. В ее сторону полицейский эскорт с трудом проделывал проход приветственному комитету. Духовный служитель евангелической церкви и его супруга остановились так близко от Герды, что она даже могла расслышать их негромкую беседу.
– Бюргермейстер потребовал, чтобы церковь встречала прибывающих, – то ли пожаловался, то ли оправдывался перед женой пастор, – новые власти еще не знают, как им относиться к бывшим солдатам.
– Что значит не знают? – возмутилась жена священника. – Это наши братья, мужья и отцы. Мало кто из них по своей воле на фронт ушел! Их не спрашивали, хотят они или нет. Интересно получается, как гражданин страны ты обязан был идти воевать, а вернувшемуся солдату, как прокаженному, мы стесняемся подать руку?
– Перестань! – прошипел сквозь зубы священник.
– Незавидная солдатская участь с билетом лишь в одно направление – на войну. Выжившим получается уже не рады.
– Держи язык за зубами! – одернул супругу духовник.
– Опять?! И так пятнадцать лет молчать пришлось. А скажи, налоги с возвращающихся с войны соотечественников бюргермейстер тоже не станет брать?
Вскоре появились первые пассажиры товарного состава.
– Добро пожаловать домой! – поспешно и каждому подавал руку пастор.
За спиной Герды уже плескалось море слез и радостных возгласов. Но она не видела всего этого. Ее взгляд был прикован к вокзальным дверям, не перестающим хлопать. Она лишь на секунду всматривалась в лицо выходящего и, убедившись, что это не ее муж, с нетерпением ждала очередного. И так сотни раз подряд…
Но и в этот раз Якова среди прибывших не оказалось.
– Ну где же он пропадает? – лихорадочно стучало ее сердце.
Она дождалась следующего эшелона. А потом другого. И еще один…
В очередях за продуктами по талонам Герда не раз слышала, что через Красный Крест многие стали получать письма из советских лагерей. Женщина тоже обратилась в эту организацию. Подробно заполнила поисковый формуляр, приложив к нему личное письмо, адресованное на имя мужа.
И опять долго ждала ответа.
В какой-то момент молодую женщину охватил страх. Чей-то незнакомый голос стал чаще и чаще нашептывать ей, мол, все ожидания и надежды напрасны:
– Нет писем, значит, нет и отправителя.
А, когда через пять лет после окончания войны ей принесли письмо из Красного Креста, Герда уже была готова к его содержанию.
Молодая женщина сидела возле кухонного стола. В печи потрескивали горящие дубовые полена. По бокам неплотно прилегающей дверцы очага и сверху сквозь проемы между колец конфорки пробивались лучи пылающего огня. Они слабо, но все же разгоняли темноту. Герда вскрыла маленький конверт.
– Свердловск, – с трудом выговорила она написанное латиницей название русского города, – причина смерти – тиф.
Вдовы не плачут. Они свое уже выплакали – пока ждали и надеялись.
В тот момент ей почему-то пришла на ум фраза, которую она однажды прочла на входе в Мюнхенский госпиталь: “Время спешит, делит, лечит”.
Время не вылечило разбитое утратой сердце тридцатипятилетней женщины. Герда вышла еще раз замуж, но не по любви. Скорее всего, она и ее второй муж в бракосочетании искали лишь убежище от одиночества. Она даже фамилию не стала менять. Осталась Шмидт.
Второй муж, спокойный и даже скучный мужчина, работал в управлении большой строительной компании. В их доме всегда был достаток, но семейного счастья как такового не было. Не дал Бог им и детей…
Герда и замужняя практически никуда на люди не выходила, а после смерти супруга тем более отгородилась от мира сего. Нажитое годами состояние могло ей это легко позволить…
5 мая 1992 года фрау Шмидт получила письмо, заставившее пожилую немку вновь вспомнить прожитые годы.
– Фрейлин Мунк, – обратилась хозяйка, прямо смотря в глаза гувернантке, – у меня к вам маленькая просьба.
Фрау Шмидт достала из внутреннего кармана вязаной бело-голубого цвета безрукавки и дрожащей рукой протянула девушке сложенный вдвое почтовый конверт. Знак Красного Креста выдавал отправителя.
– Прочтите мне это, пожалуйста, – попросила старушка.
Фрейлин Мунк вытерла о белоснежный фартук руки, взяла лежащие на круглом столике ножницы и аккуратно обрезала край конверта.
Прошла целая вечность – так показалось старой госпоже.
– “Уважаемая фрау Герда Шмидт, – вслух читала камермедхен, – посольство Федеративной Республики Германии в Москве уведомило нас, что 28 февраля 1992 года в здании немецкой дипмиссии города Москвы в присутствии германского посла в СССР господина Клауса Блеха собственноручно подал заявление на выезд в ФРГ господин Яков Шмидт, рожденный 17 марта 1915 года в Нюрнберге. Он находился в советском плену с 11 апреля 1945 года. Мы спешим вам сообщить, что вопреки известию управления советского лагеря военнопленных Свердловской области от 23 мая 1949 года, ваш супруг, господин Яков Шмидт, жив. Мы охотно разделяем вашу радость! Наша организация приложит все усилия для быстрого оформления необходимых документов. О прибытии вашего супруга в приемный лагерь федерального управления земли Баварии мы сообщим вам незамедлительно”.
– Скажите садовнику, чтобы вырубил к черту этот вонючий холландер, – прохрипела госпожа Шмидт.
Дрожащими пальцами правой руки старушка тщетно пыталась расстегнуть верхнюю пуговицу воротника. Ярко-красный маникюр по-особому подчеркивал почти сливающийся с белоснежной блузой тусклый цвет побелевшего лица женщины.
– Пить, – задыхаясь просила Герда, – воды. Воды мне…
По проселочной дороге под звуки визжащей сирены к домику на опушке леса уже спешила карета неотложной помощи…
Полувековой секрет
Звук мотора автомобиля вернул Герду из грез воспоминаний.
– А вот и ваш супруг приехал, – торжественно и радостно шепнула старушке на ухо одна из работниц Красного Креста.
Параллельно корреспондент дал оператору команду включить камеру.
Старческая дрожь женщины стала еще более заметной. Сколько ночей молилась она Богу, чтобы хоть на мгновение увидеть своего любимого Якова. Видимо, господь был очень занят и выполнил ее просьбу с опозданием на десятки лет.
Мини-автобус остановился в непосредственной близости от встречающих. Дверь автоматически открылась и из него вышли трое: мужчина лет сорока, такого же возраста женщина и невысокого роста старик со страшным шрамом в поллица. Фрау Шмидт, всего лишь долю минуты уделила внимание вышедшим пассажирам, подошла вплотную к автомобилю, приподнялась на цыпочки и заглянула в салон. Но там больше никого не было.
Старушка обернулась в сторону сотрудниц Красного Креста, сделала обиженное как у ребенка лицо и, разведя руками, спросила:
– А где?
Ее взгляд блуждал недоуменно. Сотрудницы заботливо поспешили взять Герду под руки.
– Так вот он, стоит перед вами, – с умилением и улыбкой указала одна из девушек на старика со шрамом.
– Она его не узнает, – на фоне происходящего вел прямой репортаж журналист, – оно и понятно, после стольких лет разлуки!
Фрау Шмидт рывком вырвалась из поддерживающих ее под локти девичьих рук и строго заявила:
– Это не мой муж!
– Ну как же не ваш? – ласково с обеих сторон гладили плечи старушки две девушки. – Вы успокойтесь.
– Я что, по-вашему, слепая? – уже негодовала фрау Шмидт. – Мой Яков, не как этот, почти два метра ростом был.
– Отстаньте от нее! – неожиданно на немецком громко потребовал старик со шрамом. – Она права.
Съемочная группа, осознавая, что у них на глазах рождается сенсация, приблизились вплотную.
– Немедленно выключите камеру! – решительно потребовала одна из сотрудниц Красного Креста.
Оператор подчинился.
– Я не Яков Шмидт, – хриплым голосом произнес старик и снял с головы соломенную шляпу…
За ними пришли на следующий день. Семья Шмидт, понурив головы, безропотно последовала за охранником в синей униформе с белой надписью “Security91”.
В большой комнате их уже ожидали шесть человек. По одну сторону длинного стола сидели: сотрудник “Nachrichtendienst” – службы государственной безопасности, заведующий лагерем для переселенцев, представитель землячества немцев из России и переводчик.
Чуть поодаль от стола в мягком кресле расположилась Герда Шмидт. Рядом с ней вошедшие увидели и кивком головы поприветствовали Иосифа Циммерманна. Московская редакция газеты советских немцев заранее прислала своего корреспондента для освещения запоздалого возвращения на Родину военнопленного обер-фельдфебеля.
Семье Шмидт предложили занять места за столом напротив четверки должностных лиц.
– Хочу предупредить, что встреча носит официальный характер и все сказанное может быть использовано против вас, – агент спецслужбы, маленького роста лысый мужчина в очках, сейчас явно обращался именно к старику с ужасным шрамом на лице, – идет аудио- и видеозапись. Вы имеете право молчать или потребовать адвоката.
Переводчик перевел на русский.
Яков сидел, опустив голову. Его руки неподвижно лежали на столе. Татьяна нежно положила свою ладонь на морщинистую ладонь свекра.
– Расскажи им все, папа, – доверительным тоном произнесла невестка. Прошлой ночью ей с Виктором уже довелось выслушать долгую, даже шокирующую исповедь старика.
– Тебе нечего больше бояться. Пора закончить эту историю, – поддержал Татьяну супруг.
Сотрудник “Nachrichtendienst” откашлялся и продолжил:
– У нас к вам пока только один вопрос. Вчера вы въехали на территорию Федеративной республики Германии с документами на имя Якова Шмидта, рожденного семнадцатого марта 1915 года в городе Нюрнберг. Законная супруга попавшего в советский плен обер-фельдфебеля Якова Шмидта, госпожа Герда Шмидт, отказывается признавать в вас своего супруга. Более того, вы и сами, при свидетелях уже признались, что не являетесь им. Ответьте тогда, кто вы на самом деле?
Старик приподнял голову и попытался встать. Агент спецслужбы движением руки дал понять, что это не обязательно.
– Меня зовут Давид Шмидт. Я родился первого ноября 1919 года в селе Мюллер, немецкой колонии на Волге. Летом 1941 года был мобилизован Красной Армией на фронт. Воевать не получилось, в первом же бою меня контузило, и я попал в плен…
Первый плен
Рядом разорвался танковый снаряд. Летели в воздух бутылки с горючей смесью. Небо вспыхнуло ярким огнем. Миллионы звезд посыпались из глаз солдата. Невыносимо острая боль пронзила сознание. Все исчезло. Растворилось. Стало тихо и темно…
Давид не знал, сколько времени он был без сознания. Восприятие действительности то возвращалось, то снова пропадало. В какой-то миг открыв глаза, он понял, что его куда-то несут на носилках. Окончательно мужчина пришел в себя уже лежа на дрожащей от каждого движения железной кровати полевого лазарета. Раненый ефрейтор не успел толком оглядеться, как рядом с ним появился немецкий солдат. Он молча жестами потребовал встать. Толкнув прикладом винтовки в плечо, раненого заставили идти. Выйдя из брезентовой палатки, Давид увидел сотни лежавших и сидевших на голой земле грязных и понурых бойцов Красной Армии. Многие из них были перебинтованы. По периметру огороженной колючей проволокой территории патрулировали немецкие солдаты с овчарками.
Давид тупо смотрел на эту картину, соображая, где он находится? Но его больше удивляло не скопление людей, а неимоверная тишина, которая висела в воздухе. Казалось, будто он один в этом истерзанном войной мире.
– Контузия, – первое, что промелькнуло у Давида в сознании.
Во время срочной службы в артиллерии ему приходилось слышать про такое ранение, когда от воздушной волны взрыва чуть ли не лопаются ушные перепонки.
Неожиданно в солдатской массе Давид заметил человека, который стоял и явно ему махал рукой. Приглядевшись, ефрейтор узнал командира соседнего отделения Анара Кужабергенова и поспешил в его сторону. Сослуживцы настолько были рады друг другу, что не удержались и обнялись. Давид тут же узнал еще несколько знакомых лиц из их взвода, в том числе и старшину Аникеева.
– Здравие желаю, товарищ старшина! – не слыша собственный голос, поприветствовал ефрейтор и хотел было даже приложить руку к виску.
– Отставить! – устало дал команду Аникеев и грустно добавил: – Здесь мы теперь все одного звания – пленный.
Приложив ладони к своим ушам, Давид дал понять старшине, что ничего не слышит. На что Аникеев встал и, приветливо обняв сослуживца, в ухо громко произнес:
– Зови меня просто Петр.
Давид кивнул. Стоявший рядом, Анар с удивленной улыбкой произнес:
– О! Оказывается, у нашего старшины есть имя.
Сидевшие рядом бойцы тихо засмеялись.
Наступившая ночь была долгой и холодной. Пленные красноармейцы дремали, тесно прижавшись друг к другу. Еще днем огороженная территория, казавшаяся переполненной заключенными, к утру оказалась полупустой: так близко спрессовались мерзнувшие там люди.
На заре послышалась канонада далекого боя.
– Слух вернулся, – сквозь полудрему осознал Давид. А еще он услышал чечетку собственных зубов – так громко они стучали от холода.
Вскоре в заграждение вошли несколько вооруженных немцев и, оглядев всех, стали выгонять первых попавшихся им под руки пленных в сторону леса. Шепот переживаний волной прошел по скопившейся массе человеческих тел.
– На расстрел, – осмелился вслух сказать кто-то, подтвердив мысли каждого.
Поэтому оправданным оказался вздох облегчения, когда полчаса спустя угнанные красноармейцы вернулись живыми, с охапками хвороста и дров в руках. В предвкушении тепла от пламени костров полузамерзшие пленные дружно и радостно повскакивали на ноги.
Пленным разрешили развести огонь и вскипятить воду. Позже раздали лишь по кусочку черного хлеба. В тот день их больше не кормили. Благо, что позволили жечь костры постоянно.
Большинство из принесенных из лесу веток оказались донельзя мокрыми и больше дымили, чем горели. Заметив стоящие за палаткой лазарета автомобили, бывший тракторист быстро смекнул, что там можно поживиться бензином. Для розжига. Быстрым шагом Давид направился в ту сторону, на ходу обдумывая, разрешит ли патруль попросить у одного из шоферов немного топлива?
Но он не успел дойти до колючего ограждения. На полпути его перехватили снующие там немецкие солдаты и заставили встать в одну из формирующихся очередей в пять поставленных за ночь рядом с лазаретом палаток. Еще не зная, что его там ожидает, Давиду вдруг стало не по себе, и он пожалел, что отлучился от Анара и Петра.
Когда подошла его очередь, Давида ввели в палатку. Она была абсолютно пуста и лишь в центре стоял стол, за которым сидели двое: немецкий офицер и его переводчик.
– Имь, фамиль, свание? – коротко и с ужасным акцентом на русском задал вопрос переводчик. – Коммунист?
– Ефрейтор Давид Шмидт, беспартийный.
О комсомольском прошлом Давид решил умолчать.
Услышав имя “Давид”, офицер в черном мундире резко поднял голову и сквозь толстое стекло очков изучающе осмотрел пленного с головы до ног.
– Jude92?
– Nein, – не дожидаясь перевода запротестовал пленный. – Ich bin ein Wolgadeutscher. Meine Vorfahren stammen aus Hannover. Wir leben in Russland seit einer Ewigkeit93.
– Не ожидал, – на немецком задумчиво произнес офицер, делая какие-то пометки в журнале, – у тебя настоящее немецкое произношение.
Пленный красноармеец успел разглядеть на рукаве его мундира красную повязку с белым кругом, в центре которого черным пятном располагалась фашистская свастика.
– Понятное дело, – вслух рассудил допрашиваемый, – Я же вам сказал, что я тоже немец.
Эсэсовец строго бросил взгляд в сторону пленного и надменно произнес:
– Здесь только я настоящий немец. А ты всего лишь фольксдойче94.
Давид пожал лишь плечами. Он не понял, в чем была разница: настоящий и народный немец звучали для него одинаково. Пройдет время, прежде чем он узнает, что фольксдойче означает “простолюдин”.
– Хотя, – офицер выдержал паузу, снова осмотрев Давида с головы до ног и распорядился, – останься здесь. Ты нам можешь еще пригодиться…
Процесс допроса пленных длился крайне медленно. Переводчик плохо владел русским языком. Допрашиваемые зачастую не понимали, что он им говорит. Еще чаще помощник офицера неверно толковал их ответы.
Давида это явно раздражало. В какой-то момент он не удержался и посмел поправить переводчика:
– У вас, кажется, говорят “Grenadier oder Infanterist95”. И переводить надо как “гренадер Иванов”, а не “простой Иванов”.
Реакция офицера была предсказуема: немца Поволжья усадили на место переводчика…
По критериям, известным одному лишь эсэсовцу, опрошенных тут же сортировали. Большинство отправляли назад в заграждение. Давид уже догадывался, кого именно выискивает немецкий офицер: коммунистов и командный состав. Их тут же куда-то уводили за пределы лагеря. Что с ними стало, он не знал, но предполагал худшее. Переживал и сочувствовал, однако помочь ничем не мог. К тому же многие сами признавались в том, что коммунисты и не скрывали офицерские знаки различия.
Лишь однажды Давиду удалось помочь сослуживцу.
Далеко за полдень в палатку ввели с виду неказистого пленного: заросшее щетиной лицо, сутулый, в ватнике, без погон и в натянутой до самых бровей шапке-ушанке. Не сразу, но Давид узнал в нем лейтенанта Симоненко. Мало что в нем сейчас напоминало обычно стройного и опрятного молодого политрука, который явно желал остаться незамеченным.
– А вот и наш рядовой Симоненко прибыл, – как-то уж очень панибратски на русском языке, вскочив со стула, неожиданно воскликнул Давид, – как дела, Федя?
Симоненко застыл в недоумении. Вряд ли политрук мог в тот момент вспомнить одного из командиров отделения его батальона. Но у него сработала смекалка. Федор быстро нашелся и, не до конца понимая игру, с глупой улыбкой на лице развел руками со словами:
– Да как у всех.
Сделав вид, что ему стыдно за свою прыть и неуместную для ситуации радость, Давид повернулся к офицеру и на немецком наигранно извинился:
– Простите меня, господин офицер. Это мой товарищ. Рядовой Федор Симоненко. Я уже боялся, что он погиб.
– Коммунист? – хитро прищурившись спросил офицер.
– Нет, – отрицательно покачал головой Давид, – Grenadier, einfacher Grenadier.
И, обернувшись в сторону политрука, спешно спросил:
– Ты когда и где родился?
Лейтенант ответил. Давид тут же перевел:
– Grenadier Fedor Simonenko, geboren am dritten Mai 1922 in Kursk96.
“Господи, а лейтенант-то моложе меня”, – подумал в тот момент Давид.
Немецкий офицер переспросил, как правильно пишется имя “Федор”, намекая на букву “Ё” и в очередной раз возмутился, до чего же у русских дикие имена и фамилии.
Ближе к вечеру в палатку ввели высокого плечистого мужчину лет тридцати. Он демонстративно проигнорировал команду и не подошел ближе к столу, оставаясь стоять непосредственно у входа с широко расставленными ногами, с скрещенными на животе мускулистыми руками с огромными кулачищами.
– Имя, фамилия, звание? – стандартно спросил Давид. – Коммунист?
– А зачем тебе, немецкий прихвостень, это знать? – неожиданно, вопросом на вопрос ответил верзила.
Давид реально растерялся. Он только сейчас сообразил, как нелепо должно выглядеть: когда рядом с эсэсовцем мирно сидит такой же пленный красноармеец.
– Можешь назвать свое имя, фамилию и должность? – стараясь скрыть нахлынувшее негодование, еще раз потребовал переводчик.
– Сперва ты мне ответь, сука немецкая, зачем тебе это знать? – сквозь зубы прошипел допрашиваемый.
Офицер прекратил писать и, оторвав взгляд от журнала, вопросительно взглянул на Давида:
– Так что он говорит? И почему так агрессивно?
– Да у него зуб разболелся, потому и нервный, – злобно произнес Давид, глядя в сторону верзилы, и тут же, стукнув себя по лбу, обернулся к офицеру и уже на немецком повторил сказанное.
– Пусть терпит. У нас здесь не курорт, – отмахнулся эсэсовец.
Давид еще раз потребовал у пленного назвать свои данные. Мужчина с неохотой, но все же ответил на вопросы и его отпустили.
На этом допрос завершился. Офицер устал, да и на улице уже стало темнеть. Небольшие окошки по обе стороны были единственным источником света в палатке.
Давида тоже отпустили. Выйдя наружу он полной грудью вдохнул морозный воздух, наполненный запахом костра.
Не успел ефрейтор пройти и десяти метров в сторону, где находились его друзья, как вдруг сбоку чья-то рука ухватила его за грудки. Давид заметил и перехватил удар огромного кулака. Сомнений не было, его пытался сейчас избить тот самый верзила. Ефрейтор не сдавался: он хоть и был ниже ростом, но не из слабых. К тому же, сзади на верзиле уже повисла пара пленных, стараясь развести дерущихся.
– Да что вы в меня вцепились? – орал тот благим матом, пытаясь высвободиться из сдерживающих рук. – Ефрейтора надо вязать. Он ведь продался, шкуру свою спасти хочет.
– А тебе, наверное, жить надоело? – в ответ кричал Давид. – Башкой надо думать. Тоже мне герой нашелся. Ну тогда беги, бросайся на колючую проволоку. Получишь три пули в награду.
На шум драки от ворот лагеря уже спешило несколько немецких солдат с рычащими овчарками на поводу. Один из охранников выстрелил в воздух.
Сидящие у костров пленные от испуга пригнулись, а стоящие вообще упали пластом на землю…
Никто не знал, что будет завтра, но согреваемые пламенем костров узники лагеря следующую ночь спали спокойнее.
Давид перед сном еще долго думал о произошедшем за день и с ужасом поймал себя на мысли, что он почему-то в отличие от русского верзилы не испытывал лютой ненависти к врагу. Почему? Лишь спустя годы он найдет правильный ответ:
– К тому времени, в той ситуации, у меня еще не было достаточной злобы к гитлеровцам. Наверное, потому, что я не был готов к тому, что противник говорил на моем родном языке…
Рано утром их погнали на запад. Чередовались дни и названия населенных пунктов. Первые из них Давид запомнил навсегда: Наро-Фоминск, Верея и Медынь. Но вскоре его, как и других пленных, уже особо и не интересовало, куда их гонят. По колено утопая в грязи разбитых осенних дорог, изнеможденным пленным было некогда любоваться местностью. В пути их практически не кормили. Красноармейцы брели, опустив головы, в надежде найти на обочине что-нибудь съедобное. Очень часто на привалах оставались лежать мертвыми десятки пленных. Их даже не закапывали. Тех, кто пытался бежать или у кого не было сил двигаться дальше, – расстреливали на месте.
– Позади нас грязь дороги действительно окрашивалась в красный цвет, – вспоминал Давид, – в какой-то момент я мысленно обратился к Богу с просьбой, чтобы это немедленно прекратилось. Я даже был готов навсегда остаться лежать рядом с погибшими. У меня не осталось ни сил, ни желания бороться за жизнь, потому что я больше не видел в ней смысла. С детства приученный своими руками ковать нужные для хозяйства детали, которыми выращивали хлеб и строили дома, мне вдруг довелось наблюдать, как вокруг меня все рушилось и уничтожалось. А самое страшное: люди убивали людей. Было дико и горько осознавать, что во всем этом виноваты мы, немцы. Моя нация оказалась жестокой и беспощадной, способной уничтожать других лишь потому, что они были другими, а главное – готовыми защищать свою землю.
Но Давиду суждено было выжить. Примерно за месяц пешие колонны добрались дo Винницы. Пригнанных военнопленных разместили в конюшнях, в которых еще слышался запах конского пота и навоза. Раньше здесь дислоцировалось кавалерийское подразделение Красной Армии. Об этом говорили даже стены: многие были разрисованы большими панно с изображением восседающих на скакунах при шпаге и орденах советских военачальников. Разобрать лица было невозможно: изрешетив их сотнями пуль, захватчики не оставили на них живого места.
“Шталаг” – сокращенно от немецкого “Штаммлагер”, что в переводе означает “основной лагерь”, предназначался для военнопленных из рядового состава и строить его им пришлось практически самим. Территория вокруг конюшен вскоре обросла дополнительными бараками. Весь лагерь окружали теперь несколько рядов проволочных заграждений, вдоль которых через каждые 10 метров стояли вышки с пулеметами и прожекторами.
Создавалось впечатление, что узников здесь собираются держать долго.
В канун нового 1943 года пленным выдали мыло: заставили помыться и постирать одежду. На ужин угощали наваристым, свекольным супом с кусочками свинины. В придачу дали каждому граммов двести хорошо испеченного хлеба. Как будто добрый Дед Мороз услышал мечты и желания изголодавшихся.
